Текст книги "Всех видеть счастливыми"

Автор книги: Владимир Красильщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Annotation

Повесть о жизни и деятельности видного советского государственного и партийного деятеля Серго Орджоникидзе. Особое место в книге занимает рассказ о работе Орджоникидзе на посту наркома тяжелой промышленности, в развитии которой ему принадлежит выдающаяся роль. О том, как крепла индустриальная мощь Советского государства, о трудовых подвигах советских людей узнают читатели из этой книги.

ОТ АВТОРА

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ

КТО ДРУЗЕЙ СЕБЕ НЕ ИЩЕТ, ТОТ ВРАЖДУЕТ САМ С СОБОЙ

РАБОТАЮ – ЗНАЧИТ, ЖИВУ

ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО

ЗАСЫПАТЬ ПРОПАСТЬ

СТРЕМИТЬСЯ К НЕВОЗМОЖНОМУ

ДУША ОБЯЗАНА ТРУДИТЬСЯ

ЛИБО МЫ СДЕЛАЕМ ЭТО, ЛИБО НАС СОМНУТ

НА КОМ ЗЕМЛЯ ДЕРЖИТСЯ

СМЕЛОСТЬ, СЧАСТЬЕ И ПОБЕДА – ВОТ ЧТО СМЕРТНЫМ ПОДОБАЕТ

Владимир Красильщиков

ВСЕХ ВИДЕТЬ СЧАСТЛИВЫМИ...

ПОВЕСТЬ

Москва

«Детская литература»

1987

К78

Р2

Художник С. Бойко

© Издательство «Детская литература», 1987 г.

ОТ АВТОРА

Завод имени Орджоникидзе. Институт имени Орджоникидзе. Город Орджоникидзе... Почему так на твоей земле? Потому что сто лет назад родился Григорий Константинович Орджоникидзе. Пионеры и академики называли его «наш Серго». Юношей вступил он в революционное движение и в семнадцать лет стал большевиком, соратником Ленина. Один из любимцев Владимира Ильича, Серго учился у него в партийной школе под Парижем. Не раз был арестован и сослан. Три года, закованный в кандалы, провел в самой страшной тюрьме царской России – Шлиссельбургской крепости. И все три года учился, учился: прочитал столько книг – научных, художественных, политических, что, по справедливости, превратил каторгу в университет. По воле Владимира Ильича, Серго участвовал в Октябрьском штурме, сражался с врагами революции на гражданской войне, устанавливал Советскую власть в Закавказье.

Первая пятилетка... Вторая... Именно тогда во всю мощь засверкал талант Серго – организатора, созидателя социалистической экономики. Став председателем Высшего совета народного хозяйства, а потом народным комиссаром тяжелой промышленности СССР, Орджоникидзе возглавил и вел ту всенародную работу, которая по планам партии подняла нашу Родину из отсталости и нищеты к могуществу и величию, к исторической Победе над фашизмом.

В высоком смысле Серго был человеком дела, и слово никогда не расходилось у него с делом. По праву он руководил работой миллионов людей в полном согласии с ленинским пожеланием: не силой власти, а силой авторитета, силой энергии, большей опытности, большей разносторонности, большей талантливости. Урало-Кузбасс, Днепрогэс, Магнитка, первые автомобильные, авиационные, тракторные, химические заводы... Их рождение связано с трудовым подвигом Серго. И сегодня, когда мы стремимся быстрее и вернее достичь цели, поставленной XXVII съездом Ленинской партии, образ, опыт и судьба Серго, светлая память о нем очень помогут нам в этом.

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ

На Красной площади парад в честь девятнадцатой годовщины Октября. По Красной площади проходят танки – в вихре знамен, в полыхании ликующей меди оркестра. А Серго вспоминает все те же – век бы их не видать, никогда не знать о них! – фотографии... Так и стоят перед глазами! Спрятал их в несгораемый шкаф, но из сердца не выкинешь...

Снимки те беспристрастно свидетельствуют: вот наши танки, подбитые на улице испанского городка. Такие же, как проходят сейчас по Красной площади, но обгорелые, со сбитыми башнями, с покореженной броней, с распростертыми гусеницами. Рядом с танками убитые – наши танкисты, наши парни, такие же, как проносящиеся мимо, здоровые, торжественно застывшие навытяжку в раскрытых люках боевых машин.

«Отдают честь,– мысленно укорял себя Серго.– Стоит ли отдавать мне честь?..» Он чувствовал себя виноватым: чего-то не успел, не смог, не сумел, что-то недоделал, до чего-то не дошли руки. Нет, не сидели и не сидим сложа их, не ждем у моря погоды. Нечеловеческие усилия приложены и в первой и во второй пятилетке ради одоления вековой отсталости страны, унаследованной от царского строя. Чтобы увеличить выплавку чугуна с пяти до девяти миллионов тонн в год, Англии потребовалось тридцать пять лет, Германии – десять, Соединенным Штатам Америки – восемь. Мы «пробежали» этот путь за один год. Только за один год пятилетки увеличили производство основы основ экономики на столько, сколько выплавляла царская Россия перед революцией.

Ни конструкторов, ни заводов у нас не было, когда Европа уже десять лет строила танки,– мы с неправдоподобной быстротой обучили собственных конструкторов, подняли заводы, стали строить танки не хуже заграничных.

Став во главе тяжелой промышленности, Серго опирался на ум, труд, вдохновение тысяч, миллионов людей, их волю и талант побеждать, любовь к родине и стремление к миру на земле.

Не проходило дня, чтобы он не сражался за металл, за тракторы и автомобили, за станки и самолеты. Где бы ни был, как бы ни уставал, выкраивал время узнать: что там, на металлургических, на орудийных заводах, на корабельных верфях? Слал рабочим, инженерам, директорам не только деловые, но и дружеские, душевные письма: «Пожалуйста, сделай, дорогой, то-то и то-то. Не как народный комиссар приказываю. Приказывать как нарком не имею права, потому что сделать это по техническим расчетам и нормам невозможно. Прошу как человек человека, гражданин гражданина, коммунист коммуниста: сделай. Потому что надо. Потому что без этого не бывать родине свободной и великой. Потому что невозможное могут только люди».

В начале тысяча девятьсот тридцать третьего года в Германии власть захватили фашисты. Их вождь Адольф Гитлер в своей программной книге «Моя борьба» говорил, что пора положить конец вечному движению германцев на юг и запад Европы, обратить взгляд к землям на востоке, перейти к политике будущего – к политике территориального завоевания.

Яснее не скажешь. Смертельная угроза, нависшая над родиной, росла день ото дня. Страна еще не воевала с Гитлером, но уже скрестила свою сталь с его, Гитлера, сталью в Испании. И пока... наша сталь не побеждала...

В Испании наши танки помогали защищать молодую революцию от фашистов генерала Франко, которому помогали воевать фашистская Германия и фашистская Италия. Однако, к великому прискорбию, оказалось, что броня «двадцатьшестерок» слабовата против орудий фашистов.

Но наши рабочие и конструкторы создали принципиально новые модели. Прежде считалось, что броня должна противостоять лишь пулям. Теперь же, по замыслу Михаила Ильича Кошкина, Николая Алексеевича Кучеренко, Александра Александровича Морозова, их танк должен был выдержать прямые попадания снарядов...

Что же мешает новым танкам поскорее занять место в строю? Главная беда в том, что талантливая мысль опережает возможности нашей промышленности. Не умеем пока выплавлять много хорошей стали, не можем наладить массовое производство мощных алюминиевых двигателей.

«Все ли ты сделал, что мог? – вновь упрекал себя Серго.– Кажется, не прощал себе промахи, не отступал... И все-таки! Надо сделать и невозможное...»

На посту председателя Высшего совета народного хозяйства, на посту народного комиссара тяжелой промышленности не давал он себе поблажек, не щадил себя ради будущего. Работал на будущее изо дня в день, год за годом.

«Надо» было его ведущим жизненным принципом, главным призывом и требованием, идеалом. Надо было хлопотать о подъеме черной металлургии и о подъеме цветной металлургии, о развитии энергетики, угольной промышленности, нефтяной, химической... О том, чтобы у страны были станки и автомобили, комбайны и самолеты, экскаваторы и танки. О том, чтобы рождались Магнитогорски, Урало-Кузбассы, Днепрострои.

Надо, надо, надо...

Партия не скрывала правду от народа, не приукрашивала действительность. Говорилось прямо:

«Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость... Били и приговаривали: «Ты убогая, бессильная» – стало быть, можно бить и грабить тебя безнаказанно. Таков уж закон эксплуататоров – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб – значит, ты не прав, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч – значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться.

Вот почему нельзя нам больше отставать.

В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас рабочая,– у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость. Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет. Вот почему уже во время Октября стало ясно: либо смерть, либо догнать и перегнать передовые капиталистические страны.

Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут...

Так-то, дорогие товарищи: либо мы сделаем это, либо на сомнут...

И Серго Орджоникидзе помнил об этом всегда. Надо суметь! Смочь! Успеть! Во что бы то ни стало, чего бы ни стоило – как завещал Владимир Ильич. И в ряду других неотложных дел – послезавтра надо ехать на завод, чтобы ускорить доводку нового танка, запуск его в серийное производство.

Но послезавтра у Серго случился сердечный приступ. И все же еще вечером седьмого ноября не за праздничное застолье поспешил он, а в рабочий кабинет, за рабочий стол. Собрал ведущих специалистов брони, стали и дизелей – академиков, инженеров, директоров крупнейших заводов страны. Допоздна просидели, сообща прикидывая, как бы ускорить, улучшить дело. И восьмое ноября посвятил Серго производству снарядостойкой брони, танковых двигателей, орудий. И девятое – тому же, пока не свалился, потеряв сознание.

Едва поправился – на Восьмой Чрезвычайный съезд Советов СССР. Разве можно не участвовать в нем – не принимать новую Конституцию, проект которой подготовлен потому, что в стране заложены основы социалистического общества? Разве можно не участвовать, если ты посвятил всю жизнь тому, чтобы эти основы были заложены? Разве можно не участвовать, если Гитлер и гитлеровцы утверждают, будто СССР – не государство, а лишь географическое понятие?..

Наконец-то! В путь!

Замелькали путевые будки. Заспешили телеграфные столбы, щитовые заборы вдоль полотна.

Да, много успели, еще не завершив вторую пятилетку. Много – и мало. Недавно, кажется, праздновали выпуск автозаводом в Горьком стотысячной машины. И как же не праздновать? Но что такое сто тысяч грузовиков, способных везти по полторы тонны, для такой страны, как наша?! Где следы этих ста тысяч в заснеженной пустыне, открывающейся за окном вагона?

Снега, снега, лишь изредка вспученные то запорошенными, то черноталыми грудами. Ох, до чего ж редко лежат: мало скота – поэтому мало навоза – поэтому мало хлеба – поэтому мало скота... Сказка про белого бычка! Заколдованный круг! Как разорвать? Как вырваться? И минеральных удобрений производим так мало! Сколько еще надо вложить в эти гектары магнитостроев, химстроев, тракторостроев?

Избы, хаты под соломой. Женщины с коромыслами на плечах, в сорок лет – старухи...

Переезд со шлагбаумом. Станция. Возле элеватора грузовичок. Над кабиной кумачовое полотнище: «Хлеб – родине!» Дети, женщины в цветастых платках, гармонист на мешках в кузове. Праздник.

Эх, если бы не вон тот хвост!.. Как не хочется Серго видеть очередь к заиндевелым дверям под вывеской «Продмаг», а рядом на кирпичной стене лабаза надпись мелом: «Керосина нет»! Не хочется видеть, а надо. Все должен видеть народный комиссар.

И опять степь да степь, да березовые перелески, холмистая запорошенная гладь без единого колесного следа. По самому горизонту трусит лошадка, запряженная в розвальни.

Как щемяще дорого все, что видишь! Земля родная – Урал и Сибирь, Украина и Кавказ... Поднять, отстоять, уберечь во что бы то ни стало!

Снег, снег – хлесткая поземка... Не производит страна ни нужной стали, ни нужных дизелей, а танк... Вот он, «сто одиннадцатый», который скоро назовут «тридцатьчетверкой», а потом признают лучшим танком самой большой и кровопролитной войны. В нем воплощены, слиты воедино чаяния конструкторов, рабочих и Серго, сплавлены их судьбы и судьбы миллионов людей.

Вот они, «отцы-творцы» возле своего «детища»: Кучеренко... Морозов... Главный конструктор Кошкин...

С первой встречи Серго разгадал в Кошкине натуру недюжинную, поверил в него, когда конструкторское содружество переживало срывы и провалы. Вдобавок в свое время Кошкина рекомендовал Сергей Миронович Киров, а это для Серго немало значило. Присматривал за молодым инженером, с улыбкой читал его личное дело:

«Ваше отношение к Советской власти? – Бился за нее не щадя крови. Пойду за нее на плаху... Родился 21 ноября 1898 года, а если настоящей мерой мерить, то 7 ноября семнадцатого».

Жизнью своей, работой Кошкин доказывал, что не было тут щегольства громкими словами – было лишь еще одно подтверждение справедливости ленинской мысли о том, что революция рождает таланты, которые прежде казались невозможными.

Характерный герой первых пятилеток, Михаил Ильич Кошкин вырос в полунищей семье ярославского крестьянина. С пяти лет помогал родителям на огороде, с семи – пас корову. В одиннадцать лет лишился отца и отправился на заработки в Москву, чтобы прокормить маму с меньшими детьми.

Когда Серго хотел представить детство Кошкина, невольно вспоминал чеховского Ваньку: «А вчерась мне была выволочка... А еды нету никакой... Нету никакой моей возможности...»

На всю жизнь, с мозолями, въелась в Кошкина неуемная ненависть к самодовольству и самодурству угнетателей, готовых за грош затоптать слабого, почтительно склоняющихся лишь перед силой – будь она в облике дубины или золотого червонца. Верно, оттого так яростно дрался он с ними на гражданской войне, так пламенно стремился защитить от них родину.

Еще на фронте вступил в партию. Был ранен. Потом учился в Коммунистическом университете имени Свердлова. «В порядке партийной мобилизации» пошел учиться в Ленинградский политехнический институт. Спал по три-четыре часа в сутки в тесно заставленной комнатке холодного общежития, как большинство тогдашних студентов. Ел не досыта – скудный, как в ту пору у всех, паек. Учился самозабвенно, преданно, днем и ночью, наверстывая упущенное в юности, на войне, будто гвозди вколачивал в гроб мировой буржуазии. Блестяще окончил институт. Да и как же могло быть иначе, если Михаил учился по призыву, по мобилизации «в счет партийной тысячи», по долгу совести?

Несколько директоров лучших заводов приглашали молодого инженера, гарантировали ему наивыгоднейшие условия и наибольшую зарплату, но он выбрал то, к чему давно лежала душа, о чем еще с фронта, со встречи с белогвардейскими танками, мечтал, что считал своим призванием, наиважнейшим, наинужнейшим для страны делом. Теперь Кошкин руководит группой перспективного проектирования танков и работает так, как воевал, как в институтах учился.

Одержимый и подвижник, Михаил Ильич собрал, сплотил таких же настоящих парней. Морозову – чуть за тридцать. Кучеренко – нет и тридцати. А уже знающие, опытные, умелые инженеры. Целеустремленные, убежденные в правильности и необходимости начатого. Преданные делу, влюбленные в него, ставящие интересы отечества выше всего на свете, а потому готовые работать и по восемь, и по четырнадцать часов, и по двадцать четыре часа в сутки.

Одаренный редкой душевной силой и чистотой, Кошкин – признанный лидер, уважаемый и друзьями и недругами. Всегда впереди других. Живет в неизбывном поиске, в непрестанном горении, в нетерпеливом творчестве. Не только выдающийся конструктор – бесстрашный боец за идею, за высокую цель. Берет на себя основные нагрузки, шагает своей дорогой, никому не давая поблажек, всех истязая работой, не щадя ни близких, ни единомышленников, ни тем более самого себя.

Когда Серго подъехал к танку, стоявшему посреди полигона, Кошкин, в замасленном полушубке, в подшитых валенках, лежал на снегу и кувалдой подбивал гусеничные пальцы спереди, возле направляющего колеса – «ленивца».

Приезд наркома со множеством сопровождающих, кажется, не произвел на Кошкина особого впечатления: он спокойно продолжал работу вместе с товарищами.

Серго нетерпеливо, с некоторым раздражением спросил:

– Неужели больше некому это сделать?!

Но Кошкин только правым, свободным, плечом повел. Лишь закончив ремонт, он оттолкнулся левым плечом от гусеницы, встал, отряхнулся, приподнял со вспотевшего лба танкошлем, представил товарищей и помощников, подал руку:

– Стараемся по достоинству встретить Гитлера, да вот пока что «ленивец», будь он неладен, подводит...

Серго смотрел на Кошкина так, точно знал, что создание танка-победителя потребует от главного конструктора предельного напряжения всех сил, что, надорвавшись, Михаил Ильич умрет сорока двух лет от роду, не дожив ни до войны, ни до Победы, став поистине одной из первых ее жертв...

Кошкин пригласил Серго в кабину походной мастерской – «летучки» на гусеничном ходу. Отъехали туда, где стояли полевые орудия – наши, итальянские и немецкие, такие же, как те, что сокрушили в Испании наши «двадцатьшестерки». Молодцеватый командир батареи, по-волжски окая, отдал рапорт, скомандовал артиллеристам:

– Бр-ронебойным!.. Пр-рямой наводкой!.. Пер-рвое!..

Высекая фонтаны и веера искр, снаряды ударили в танк.

Один!

Другой!

Третий!..

Четвертый пролетел мимо, взметнул над снегами черноземный смерч.

Командир батареи набрал воздуху, чтобы выругаться, но покосился в сторону высокого начальства, сдержался – только рукой махнул досадливо. Вновь скомандовал – злее:

– Наводи с усердием!.. Залпом!.. Огонь!..

Когда возвратились к танку, Кошкин первым выскочил из «летучки» с мелом в руке. Деловито помечая, стал осматривать повреждения. На башне, на лобовой броне обвел кругами несколько вороненых язвин, окаймленных обгорелой краской, на левом борту корпуса – окаленные вскользь шрамы-ссадины.

– Это – господину Муссолини, на-кась выкуси,– пояснял довольный Михаил Ильич.– Это – Гитлеру, а это – и наша спецболванка не взяла, отскочила. Броневые листы ставим под таким углом, что снаряды в них ударяют вскользь, рикошетят.

Серго обнял Кошкина, ощутив, какой он легкий, худенький – в чем душа? Почувствовал неодолимую, до слез, потребность сказать что-то доброе-доброе – от сердца:

– Спасибо, дорогой... Родина не забудет...

Кошкин смутился, но не отвел взгляд:

– Скорей бы в серию запустить, принять на вооружение Красной Армии... Время не терпит. Вы, товарищ Серго, лучше меня знаете, как торопится Гитлер напасть на Советский Союз...

– Обещаю поторопить кого следует. Все сделаю, но добьюсь.

– Вы на ходу, на ходу его посмотрите! – с гордостью мастерового оживился Кошкин.– Ласточка! Легкость управления...

– Слушай,– произнес нарком просительно.– Хочу сам.

– Нельзя, товарищ Серго. Решением Политбюро вам запрещено...

– Запрещено автомобиль водить, а у тебя... Ты, надеюсь, понимаешь разницу?

– Здоровье ваше...

– Чудак человек! Твой танк для меня – лучшее лекарство. Дай-ка мне шлем.

Никто не удерживал Серго, даже неотлучный секретарь-помощник Семушкин, следовавший за ним повсюду, как Санчо Панса за Дон Кихотом. Все понимали: удерживать наркома сейчас бесполезно.

С трудом протолкав сквозь проем переднего люка полы бекеши, Серго опустился в удобное кресло водителя, осмотрелся в стылой тесноте, ограниченной сверху пятном плафона, спереди проемом люка, светящимися циферблатами часов и приборов. Потер ушибленную о рычаг ногу, нащупал сквозь подметки бурок холодные, упруго неподатливые педали. Так... Наводчик, заряжающий уселись. Кошкин стоит на месте командира, позади всех, голова в раскрытом проеме башенного люка, валенки – вот они, позади валенок наводчика... Хорошо...

– Командуй, дорогой.

– Эх, семь бед – один ответ... Люк на стопор! Заводи! К бою! – Последняя команда слышна только в наушниках шлемофона.

Гудит и дрожит все вокруг: и сталь, и воздух, и ты сам. Гусеницы – продолжение твоих рук и ног. Чувствуешь, как они стелются под тебя, как по ним несут тебя катки, оправленные каучуком. Тридцатитонная машина – твои чувства, твоя воля, твои мышцы: возьмешь на себя левый рычаг – подается влево, правый – принимает вправо.

Удивление. Восторг. Раздумье. Как хорошо ощущать себя властелином покорной стали, могучей, разумной! Как хорошо, будто вместе с Чоховым!..

«Стоп, Серго,– сказал он себе,– погоди. С каким еще Чоховым? При чем тут Чохов? А при том! Самая прямая связь. Кошкин – это Чохов сегодня. Да, да, именно так. Так – и никак иначе. Сколько раз ты, Серго, проходил по Кремлю мимо царь-пушки и не особенно задумывался: ну, здорово, ну, великий мастер Андрей Чохов триста лет тому назад работал в Пушечном приказе. Шестьдесят лет проработал – отлил множество стенобитных пищалей и мортир. Что еще? Да почти ничего – больше ничто существенное в голову не приходило. А тут...»

Вообразил, будто Кошкин – это нынешний наш Чохов, нашу вот царь-пушку сработал... Сколько Кошкиных-Чоховых уже сегодня – сейчас! – у мартенов, домен и прокатных станов, за штурвалами комбайнов и пультами электрических станций защищают отечество от грядущего нашествия фашистов... Какой удар, какой выстрел решающий – первый или последний?..

Недаром чоховскую мортиру сберегли от переплавки специальным указом Петра Первого, текст которого высекли на стволе. А захваченные шведами пищали «Единорог» и «Царь Ахиллес» Петр выкупил и наказал потомкам хранить как памятники труда, мастерства, величия нашего народа.

Кто знает, может, и труд Кошкина, Кучеренко, Морозова потомки сохранят как памятник?..

Чтобы мы, сегодняшние люди, жили счастливо, Серго Орджоникидзе вместе со всем народом работал, работал, работал, одолевал беды и саму смерть.

Бед и невзгод на долю ему выпало немало: аресты, тюрьма бакинская, тюрьма батумская, тюрьма сухумская и кутаисская. Ссылка в сибирскую деревушку, от одного названия которой можно повеситься – Потоскуй. И опять ссылка – его, выросшего на юге, к полюсу холода. Подполье. Этапы. Нелегальные, по чужим паспортам, переезды через границу и по родной стране. Каторжная тюрьма Шлиссельбург – три года в ножных кандалах. Казни товарищей. Отступления и поражения на гражданской войне. Трагическая гибель старшего, любимого, брата...

Беды и невзгоды не сломили Серго, не ожесточили – напротив: закалили его доброту, мудрость, любовь – сделали прозорливее стремление приносить другим пользу, радость, шире готовность идти на помощь. Ведь не тот добр и мудр, не тот любит, кто в беде поучает, а тот, кто из беды выручает.

Не было у него с младенчества естественной привычки говорить «мама!» в моменты потрясений восторгом и ужасом. Никогда не знал он матери, вернее знал ее только по фотографическому снимку. Рос в чужом доме – без отца, без матери. И все же детство помнится, как счастье, как сбывшаяся мечта...

КТО ДРУЗЕЙ СЕБЕ НЕ ИЩЕТ, ТОТ ВРАЖДУЕТ САМ С СОБОЙ

Ему восемь лет. Он стоит в холодной воде по колено и, нагибаясь, выворачивает со дна Квадауры камень за камнем. Под камнями живут рачки, похожие на кузнечиков. Надо одной рукой держа голыш, другой схватить шустрого рачка, упрятать в мешочек, висящий на шнурке с крестом. Дядя Дато наставлял:

– Рачок для цоцхали все равно что шашлык для джигита. О, цоцхали! Рыба рыб!

В предчувствии счастья, в предвкушении удачной ловли мальчик выбирается на берег. Размотана леска – волосы для нее сам бесстрашно надергал из хвоста Мерани. Насажен рачок. Поплюем... И-э-эх! Заброс. Ожидание...

Посмотри, цоцхали, какой вкусный рачок приготовлен для тебя. Да, это вам уже не те забавы, когда в засушливую пору дети перегораживали русло камнями, отводили воду в сторону и на отмели брали рыбу руками – не цоцхали, конечно, а так: усачиков-храмули, бычков-головачей, которых здесь называют орджо.

Сегодня дядя взял Серго с собой на дело, достойное мужчины. Конечно, мальчик гордится этим, хотя, по правде сказать, и не очень верит в успех. Река ему кажется мертвой. Только небо в ней живет, густо синее, близкое-близкое небо кавказского утра, а так – ни рыбешки. Вся вода насквозь, до камушка на дне, до песчинки, прозрачна. Какой тут добычи ждать? Откуда?

«Ну, приходи же, цоцхали! – молит Серго.– Приходи, форелька! Приходи!» Ему делается до усталости тоскливо: уж лучше бы ловить так, как прежде. Он чувствует, что этими мыслями обижает дядю, оглядывается. Дядя стоит посреди реки в засученных выше колен шароварах, с бамбуковым удилищем – и у него тоже не клюет. Жестами он внушает: зайди в воду, как я, иначе рыба тебя видит, кто рыбы хочет, тот и ноги мочит. Не охота заходить в холодную воду, но ради любимого дяди...

О, чудо! Тук-тук по руке. Леска дрожит, натягивается, гнет удилище. За камень зацепил? Нет, нет, нет – стучит сердце. Леска подается, напрягаясь, содрогаясь вместе с сердцем живой, натужной тяжестью. Тук-тук-тук – по руке. Тук-тук-тук – сердце.

Выпрыгнув из воды трепещущей радугой, цоцхали срывается с крючка: бу-ултых! – и нет ее. Только вода. Мертвая? Как бы не так! А где же в ней прячутся рыбы? Почему их не видно? Неоткрытый мир зовет и тянет к себе. Хочется завладеть им, постичь его. С трудом превозмогая слезы, подавив отчаяние охотника, упустившего добычу, с удесятеренной страстью мальчик продолжает ловлю. А если вон в той круговерти за камнем попытать счастья?..

Есть! И опять рыба срывается.

– Подсекай резче,– шепотом, слышным, наверное, на Казбеке, советует дядя.– Тссс!

Вновь напряжение, самозабвение. Холодная вода? Нет холодной воды. И босых ног нет. Есть только руки, ставшие удочкой.

Тук-тук!

Вот она, посланница неведомого мира – золотая рыбка. Лучезарная. Радуга в реке! Красные, черные, белые крапинки по желтым бокам. Голубая каемка. Спина буровато-зеленая. Серый прозрачный плавник усеян черными и красными пятнышками. Ты моя пеструшка!.. Упругая, сильная, рвется из рук. Оранжевый глаз молит злобно и скорбно: пощади, отпусти. Но даже если бы мальчику предложили сейчас такое сокровище, как велосипед, не разжал бы ладонь.

Говорят, новичкам бог помогает. И сейчас, видать, Серго – не исключение, ловит и ловит. А у дяди не клюет, хоть тресни. И чем больше племянник ловит, тем завистливее топорщатся чудесные дядины усы. Не выдержав, он откидывает удилище на берег:

– Испробуем старый солдатский способ.– Как был, в закатанных штанах и рубашке, ныряет туда, где за большущим камнем река пенится, кипит. Серго боялся подойти к водопаду, а дядя...

Наконец он выныривает. Отфыркивается. Мотает головой. Старается прежде всего вытряхнуть воду из богатырских – фамильная гордость – усов. Где ж его руки? Как-то странно, прихрамывая, припадая на один бок, выбирается к берегу.

– Ушибся? – участливо переживает Серго.

В ответ дядя поднимает руки: в каждой по большой форели. Ну и ну! И под коленкой зажата рыбина. И еще одна – под мышкой.

Дядя Дато воевал, когда Серго и на свете еще не было. И не просто воевал – герой, георгиевский кавалер. Веселиться любит не меньше других, а работает, пожалуй, побольше. Неутомимый, неуемный плясун, гуляка, ни одна свадьба в Гореше без него не обойдется. А рассказчик!.. Как начнет про сражения под Плевной, на Шипке,– до утра слушал бы и слушал, если б тетя Эка не прогоняла спать. Дядя научил Серго не бояться стрелять из охотничьего ружья, больно отдающего в плечо. Научил скакать верхом в седле и без седла. Когда тетя Эка не отпускает с ним на очередное молодечество, Дато с улыбкой урезонивает ее:

– Мужчина должен быть сильным и храбрым.

И она непременно сдается...

Наполнив ведро форелью, они стоят друг против друга у края искрящей, поющей воды. Дядя отжимает одежду, хлопает Серго по плечу так, что Серго едва с ног не валится. Но сам хлопает дядю. Дядя пошатывается, будто ему очень больно. Вместе они смеются. И кажется, словно в песне, горы ходуном ходят.

Счастье... Квадаура, несущая воду горных родников сквозь ущелье, поросшее буком, каштаном. Холмы, украшенные кукурузой и виноградом.

Родная Гореша. Простор. Приволье. Один дом от другого за версту, а то и за две. Среди них – вот он! – дом Константина Николаевича Орджоникидзе, известного односельчанам как Котэ-дворянин. По этому поводу дядя Дато постоянно шутит:

– У нас из трех жителей пятеро – князья, и всем кушать нечего.

Кукурузы с «владений» Котэ едва хватает до нового года. Чтобы кормить семью, он уходит на заработки – возит на быках руду из Чиатур. «Поместье» унаследовал в начале тысяча восемьсот восьмидесятых годов и женился на столь же благородной и – увы! – столь же нищей Евпраксии Григорьевне Тавзарашвили.

В тысяча восемьсот восемьдесят втором Евпраксия осчастливила его первенцем – Павлом, или Папулией, а в октябре тысяча восемьсот восемьдесят шестого года подарила Григория, крещенного в честь деда. Однако родня называет мальчика Серго. Так повелела бабушка: никакой он не Григорий, а Серго.

С мамой удалось ему прожить всего полтора месяца. Грустны семейные предания: когда умирала Евпраксия, она подозвала к себе сестру Эку и сказала: «Поручаю тебе своего маленького мальчика. Ты должна его воспитать. Знаю, что тебе будет трудно, но у тебя есть дочь Катия. Она девочка большая и поможет...»

Взяв осиротевшего младенца, Эка подыскала ему кормилицу. Когда у той пропало молоко, выпаивала коровьим. Катия нянчила малыша, случалось, с утра до ночи не спускала с рук, баюкала, напевала колыбельные. Потом Катия играла и резвилась с ним, тешила его сказками о прекрасных царевнах и богатырях, песнями, стихами о великом и бесстрашном Амирани, добром к людям, непокорном злым богам, водила в лес по ягоды, по орехи, по грибы. Серго вырастал крепышом, здоровяком и, как ей казалось, красавцем. Особенно хороши были его пышные золотистые кудри.

Через год после смерти мамы отец женился на тетеньке Деспине. Серго бегал к отцу и мачехе поиграть с Папулией. Мачеха... Верно, это не очень-то подходило к тетеньке Деспине. Она относилась к Серго, как к своим детям. Всегда встречала его улыбкой, вниманием, лаской. И он неизменно отвечал любовью на любовь. Воспитываемый добром, окруженный добром, он и сам рос добрым. Даже когда умер отец и Серго стал круглым сиротой, сердце его не ожесточилось, он, быть может, не так остро ощущал собственное сиротство. И дядя Дато и тетя Эка по-прежнему берегли его, заботились о нем, ничем не отличая от своих кровных Тарасия с Катией.