Текст книги "Всех видеть счастливыми"

Автор книги: Владимир Красильщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Изо дня в день шлиссельбургские «валеты», так зовут каторжников окрестные жители, ватажатся на льду, словно рыбаки. Громыхают кандалами возле майны, курящейся студеной испариной. Вырубают пешнями глыбы – строго прямоугольные, чтобы плотно, без продухов, улеглись в штабель. Пудов по сто пятьдесят «кубики». Их толкают баграми, сплавляют и причаливают к ближнему от крепости, наклонно сколотому краю майны, вытаскивают из воды. Так издавна принято заготавливать лед на Руси.

Принято и то, чтоб лошадьми тягать из проруби. Здесь же вместо четверки лошадей – люди. Баграми подводят негнущиеся от наледи веревки под вырубленный – на плаву – кус, охватывают: один конец веревки снизу, другой сверху, и – айда! Пристегиваются наплечными лямками к залубенелым веревкам. Две веревки – четыре конца – у каждого по дюжине каторжников – как раз четверка лошадей. Тянут. Бранятся. Помогают руками, хоть и обжигающе студены веревки – даже сквозь варежки прохватывает. Тянут резво, споро.

У Сергеева не забалуешь. Сразу отыщет, подлец, самое уязвимое место, не в плечо, не в голову даже норовит – только в зашеину. Еще хуже его брань. Вот уж истинно: рот – помойка. И тут по самому больному бьет. Близоруких называет «слеподырами». Коротышек, заик дразнит их природными бедами. Одно спасение от него – работа. Берись. Навались. Запевай «Дубинушку».

Кряхтя, оскребаясь о закраину, глыбы приподымаются, показывают исколотые пешнями грани, выбираются из проруби, катят перед собой пенистые, в ледяном крошеве волны. Па-аберегись! Успей так подпрыгнуть, так встать на каблуки котов, чтобы не замочить ноги.

Когда волна схлынет, те же каторжники волокут салазки со сверкающей на морозном солнце глыбой к берегу. Не зевай! Гляди, чтоб не упасть перед льдиной: раздавит. Каторжники – в кандалах – ухитряются бежать. Стараются держаться по снежному насту, с двух сторон ледяной колеи, отполированной до слепящего сияния. На берегу, запыхавшиеся, взмыленные, без передыху взволакивают полторастапудовую «маму» по наклонному штабелю на верхотуру. «Раз, два – взяли!.. Е-ще взяли!..» Опять выручает «Дубинушка» – только кандалы аккомпанируют да пар клубится над ватагами людей в одинаковой одежде грязного цвета.

Сердце стучит так, что ломит под лопаткой. В больных ушах стук его отдается звенящим гулом. В глазах туман, и солнечный день меркнет. Оступишься, соскользнешь отсюда – все. Мокрую спину знобит, а в груди лихорадочный жар. Можно бы делать вид, что тянешь эту чертову лямку, а на деле передохнуть, опершись о нее. Так поступают многие, когда вовсе невмоготу. Никто не обижается: пусть переведет дух выбившийся из сил товарищ.

Даже Сергеев будто не замечает. Человек же он, хотя и из тех, о ком на Кавказе говорят: «Если бы мир горел, он бы его еще керосином полил».

С первой встречи, видно, учуял в Серго, молодцеватом, собранном, очень подвижном, в спокойном и вдумчивом, пронзительно добром взгляде его, порождающем доверие,– во всем этом наметанный глаз Сергеева определил повадки возможного вожака и любимца каторжан. С такими неписаные законы тюрьмы велят считаться.

Однако не привык Орджоникидзе работать вполсилы, выезжать на других. Несмотря ни на что, поглощен работой, даже увлечен: чем даром сидеть, лучше даром трудиться...

Помилуйте! Какое уж там увлечение? Из головы не избудешь думы о том, что власти нарочно определили тебя именно сюда, как вообще определяют революционеров-кавказцев в холодные, сырые места. Среди таких мест коронное – Шлиссельбург: здесь погибают девять из десяти кавказцев. И все-таки! Серго рубит лед, орудует багром, налегает на лямку – и тягостный, изнурительный труд, терзая, тешит, словно лихая забава. Только так. Иначе не жив человек. Иначе и не человек он. Ведь без труда недоступны ни чистота, ни радость жизни. Труд поощряет ум к действию.

Вдруг Алтунов отбросил пешню:

– Э-эх! Пропадать, так с музыкой! – кинулся на Сергеева, стоявшего у края проруби, сшиб в воду.

Сергеев цеплялся за лед, отчаянно бил руками по воде. Рядом с ним барахтался Алтунов, старался утопить. Но тулуп Сергеева вздулся спасательным кругом. Опомнившиеся конвоиры баграми выволокли и жертву и покушавшегося. Сергеева тут же – в галоп! – угнали отогреваться. Алтунова принялись топтать. Гулкие «хэк!.. хэк!..» содрогали морозный воздух, словно кто-то колол дрова.

– Они же его убьют! – Серго рванулся на выручку.

Но тут же – удар прикладом в плечо, другой – в грудь. Нет! Все равно! Лучше погибнуть, чем видеть, стерпеть... Превозмогая страх и боль, шагнул к стражникам, избивавшим Алтунова. Двое товарищей схватили за руки, с трудом удержали:

– Опомнись! И тебя измолотят, скажут: напал на конвойных...

– Всем в крепость! – командует старший конвоир.

Колонна униженных, обезличенных, оскорбленных людей растягивается по ликующе синим, и голубым, и розовым снегам. Тяжелые взгляды потрясенных, но ко всему безразличных мучеников. Тяжкая поступь огруженных цепями ног. Когда раздается команда: «Шире шаг!» – у кого-то еще находятся силы огрызнуться. Но:

– Поговори у меня!..

В камере только и разговоров, что об Алтунове, о Сергееве. Похоже, и в остальных «номерах» так же. То с одной стороны, то с другой, то снизу, то сверху слышится пение:

Вставай, поднимайся, рабочий народ...

Серго знал, начальство побаивалось революционных песен. Потому-то и затянул с таким азартом:

Слезами залит мир безбрежный,

Вся наша жизнь – тяжелый труд,

Но день настанет неизбежный...

В камеру вбежал дежурный надзиратель:

– Прекратить! По-хорошему предупреждаю!

Но все арестанты разом подхватили:

Лейся в даль, наш напев! Мчись кругом!

Над миром наше знамя реет,

И несет клич борьбы, мести гром...

Ворвались три стражника, щедро наделили подзатыльниками и зуботычинами. Но Серго злее всех кричал:

– Пока не явится начальник тюрьмы, не прекратим!

Вскоре – уже вечерело – в мятежную камеру пожаловали их сиятельство барон Зимберг. Розовощек, белокур, похож на императора Александра Первого, каким Серго представлял того по портретам. Палаш, пуговицы, генеральские погоны – все сияет и сверкает. Пение тут же прекратилось, и арестанты встали навытяжку.

Барона шлиссельбуржцы боялись и уважали. Обычно солдаты с опаской ждали: вот каторжник выкинет что-то. Каторжники знали, что их побаивались. Это возбуждало стремление покуражиться. И в то же время нравились лишь начальники, не боявшиеся арестантов. Когда они замечали, что Зимберг ходил по крепости без охраны, это приятно поражало их. Если что-то среди них назревало, то в присутствии барона никогда не прорывалось. Надеясь на это, как на верное средство укрощения страстей, барон и явился в камеру. Острыми, ощупывающими глазами без труда определил в Серго зачинщика, обратился к нему почти вкрадчиво:

– Напрасно изволите беспокоиться. Хотя вы и лишены прав состояния, государь милосерд. И мы, слуги его, радетельны. Да-с. Вы – человек идеи, готовый за нее, так сказать, на крест. Я умею это ценить. О вас мне все известно. Да-с. В январе минувшего, тысяча девятьсот двенадцатого, златоглавая Прага была осчастливлена невиданным наплывом российских большевиков. Конференция, собранная не без вашего усерднейшего содействия, возродила партию, определила направление дальнейшей работы. В Центральный Комитет, возглавляемый Ульяновым, был избран и «товарищ Серго». Самый молодой, кстати, среди всех избранников. Для проведения практической работы на территории нашего отечества в Праге было образовано Русское бюро, куда также был введен и «товарищ Серго». Прямым результатом упомянутой практической деятельности и явилось его пребывание в наших пенатах.

– Хм! Остроумно. Да, я практик, господин барон. Люблю жизнь, люблю работу.– Серго заговорил без прежней усмешки.– По-моему, Россия больше всего страдает от недостатка людей, способных делать дело. Поминутно жалуются, что у нас нет людей практических... Изобретатели и гении почти всегда при начале своего поприща – а очень часто и в конце – считались в обществе не более как дураками – это уж самое рутинное замечание, слишком всем известное...

– Прекратить большевистскую агитацию!

– Это не я, ваше сиятельство. Это Достоевский агитирует, Федор Михайлович. Вот, извольте, его роман «Идиот» – просмотрено и дозволено особой цензурой для тюремных библиотек...

– Феноменальная память! – заметил кто-то за спиной.– Три вечера всего подержал в руках...

– Идиота из меня строите! – вспылил барон, но осекся.– Бог ведает, что вы тут заучиваете... Изобретатель и гений выискался! Не много ли на себя берете, «товарищ Серго»? Хотя бы цените ту обстановку, в коей содержитесь. Наша тюрьма отвечает всем требованиям. Где еще видели тюрьму с паровым отоплением, с теплыми ватер-клозетами, с той же библиотекой, наконец?

– Бесспорно, ваше сиятельство. С вами надо бы согласиться, когда б не одна мелочь. За девятьсот седьмой – девятьсот девятый в наши комфортабельные тюрьмы поступило двадцать восемь тысяч осужденных за то, что стремились делать добро для отечества. Из них семь тысяч пятьсот казнены. А сколько вынесено вперед ногами по милости жрецов культуры, подобных Сергееву?

– Н-да-с... Тому, кто уверовал, что дважды два пять, бессмысленно втолковывать таблицу умножения! Чего добиваетесь?

– Увольнения надзирателя Сергеева.

– И только-то?! – Барон усмехнулся так, точно ему предложили отрезать правую руку.– И всего-то?!

– Но он, согласитесь, не гармонирует с вашей тюремной благодатью, с этими камерами, ватер-клозетами...

– Зато он вполне гармонирует с людьми, которых следует признать нравственно заразными. Впрочем... Обстоятельства дела будут расследованы. Да-с. Каждому – свое. У нас в Шлиссельбурге ничто не остается без последствий. Вы убедитесь в этом незамедлительно.– Обернулся к сопровождавшей свите: – «Изобретателя и гения» – в карцер.– Удалился, исполненный собственного достоинства.

Кажется, куда уж ниже опускаться, ан, еще больше унизили его. Рядом – ни души. Стражник за глухой дверью, конечно же, давно спал, плотно поужинав.

«Корабль, плывущий неведомо куда. Или тонущий? И ты – в трюме – без оконца, без проблеска света, запертый наглухо. Все поправимо, кроме зла. А зло... Окружает. Душит. Стало содержанием жизни.

Покорнейше, господин барон, благодарю за предоставленное место. Каменных мешков в вашем богоугодном заведении предостаточно. Различные, на любой вкус, они все одинаково щедры на туберкулез, воспаление легких, катар желудка, ревматизм, а подчас и психические расстройства. Об этом мне рассказывали кандалы товарища: трое суток погостили в карцере – и поржавели. Кандалы железные. Что с них взять? Не ценят попечительство начальства. А вот живые пациенты вкушают здесь этакое умиротворение, что потом ваши ангелы-хранители выносят их отсюда на руках».

Стянул рубаху, завязал воротник так, чтобы образовался мешок, заполз в него до пояса, прильнул к асфальтовому полу, стараясь согреться собственным дыханием. Застиранная казенная рубаха так плотно обтянула спину, что сырой холод навалился еще сильнее.

Вскочил, метнулся и... ударился плечом о стену.

Затоптался, запрыгал на месте, при каждом взмахе руки задевая осклизлые стены. Снова лег на асфальт. Полжизни – за одеяло! Душу дьяволу – за подушку! Не то в полудреме, не то наяву привиделась Мзия. «Любимая! Как плохо мне!» Хотелось жаловаться ей на судьбу, роптать и надеяться на утешение. Но ей, Мзие, жаловаться было стыдно, не по-мужски. И тогда, оттесняя ее, возник любимый брат.

«Папулия! Дорогой! Если б ты знал!.. Кажется, уж ко всему я привык... Почти год назад арестовали в Питере, посадили в предварилку, остригли наголо, обрядили в рубище. Допрашивали и определяли рост, цвет глаз и нет ли где шрамов, родинок, иных особых примет. Отпечатки пальцев, снимки в профиль и анфас, табличка на груди, как перед казнью: «Г. К. Оржоникидзе он же Гуссеинов», с грамматическими ошибками... Тюремные доктора и щупали и мяли, как резаки барана... Через полгода предварительных мытарств – суд, приговор, кандалы.

В Шлиссельбурге снова наголо остригли, обрядили каторжником: бескозырка на манер матросской, только без лент и гнусно серая. Пиджак, брюки, сверху стеганая куртка да шинель. Спасибо, без бубнового туза, нашивание которого отменено.

А перед карцером что было! О! Если б ты видел, Папулия! Средневековые инквизиторы позавидовали бы сему церемониалу. Будто опасаясь, как бы я не удавился, с меня сняли кандальный ремень. Отобрали портянки, полотенце, даже носовой платок. Одежда моя была почти не изношена, ведь я новичок и обмундирован недавно, так нет же – заменили, видел бы ты, какой рваниной!

Конечно, не ради сохранения одежды, когда валяешься тут на полу, который не знал ни метлы, ни швабры. Нет! Тюремщики понимают, что делают. Лохмотья унижают тебя в собственных глазах, заставляют острее чувствовать холод и сырость. Папулия! С ушами у меня все хуже. Нужно бы в Питер. Там более или менее сносная тюремная больница. А здесь... Хотя и сменили врача, все равно – от пустого ореха ни человеку, ни вороне пользы нет. Боюсь оглохнуть, но до Питера мне теперь дальше, чем до луны.

Все напрасно – вся жизнь. Зачем барахтаться? Ради чего истязать себя? Не лучше ли самому себя порешить? Так, как Алтунов?.. Но чем? Все отнято. Да хоть об стенку головой...

«Кто доживет – увидит, что этот маленький Сержан станет большой личностью». Будь ты проклят, поп, с твоим пророчеством! Чего ждать? На что надеяться? Рраз – и нет тебя. Легко. Просто...»

Подобрав ноги, оттолкнулся от пола, встал, попробовал вытянуть затекшие руки, но коснулся осклизлой стены. Бррр! Могила. Голова болела от холода. Тьма давила и без того истерзанные нервы. А тишина! Поистине гробовая. «Скажите же хоть, черт подери, день сейчас или ночь?» Прислушался. Чу! Где-то, должно быть в углу, под потолком, жужжала муха. «Как хорошо!.. Но откуда здесь может быть муха, да еще зимой? Впрочем, корма для нее тут круглый год предостаточно. Нет, муха без света жить не может. Это – сорока. Сорока, наверное, на крепостной стене. Сквозь все затворы и глыбы камня – голос солнечного утра. Спасибо, сорока! «Самая французская птица» – называли тебя в Лонжюмо. Лонжюмо... Ленин... Ленина карцерами не запугаешь. Четырнадцать месяцев просидел в одиночке. А как просидел! Жандармы надрывались, таская к нему книги. Тюрьму превратил в университет. Работать надо, Серго, а ты тут прохлаждаешься. Э-эх!»

В делах людей бывает миг прилива,

Он мчит их к счастью, если не упущен.

А без того все плаванье их жизни

Проходит среди мелей и невзгод...

«Миг прилива»! Хм! В каменной могиле, с кандалами на ногах... И все-таки! Прав Шекспир. Только вперед. Что бы ни было, кричи громко – шагай прямо! И Шота прав:

Мало толку, если горе несчастливого снедает:

До назначенного срока человек не умирает.

Роза, солнца ожидая, по три дня не увядает.

Смелость, счастье и победа – вот что смертным подобает!

Через трое суток выпустили из карцера, но в общую камеру не вернули, а перевели в отделение для нравственно заразных, как называл барон. По сути, это была тюрьма в тюрьме. Режим, установленный здесь, справедливо называли прижимом. Заключенных содержали только поодиночке. На прогулки выводили порознь и не в то время, когда гуляли каторжане других корпусов.

Выводил и сопровождал надзиратель Потапов, довольно подробное повторение Сергеева. Различие лишь в масти бороды и усов. Да еще, пожалуй, бранился более изысканно. Так что невольно напрашивались строки Руставели: «Но злодею злое слово слаще сахара и меда».

Отчаяние сильных людей – лишь мимолетная дань слабости. При первой же возможности Серго потребовал свести его в библиотеку. Получил казенную тетрадь. Листы пронумерованы, прошнурованы, сургучная печать на шнурках. Набрал книг, сколько мог унести. Расписался в получении на сугубо строгих условиях:

«Вырвавшие листы и уничтожившие их или всю тетрадь и книгу лишаются права навсегда или на некоторое время получать новую тетрадь для занятий или книгу для чтения». Погладил клеенчатую обложку тетради, словно художник, наконец-то получивший краски после долгого безделья.

Побежали, именно побежали день за днем. До предела заполненные работой дни не идут, а бегут. И тот, кто рассчитывает время по минутам, успевает в шестьдесят раз больше измеряющего часами.

Еще будут и железные кандалы на голых ногах, и боль в ушах. Будут и новые стычки с начальством, и новые отсидки в карцерах, и записи об этом в казенной тетради. Но прежде всего, впереди всего – работа и снова работа во что бы то ни стало.

Самому потом трудно будет поверить, что, закованный в кандалы, он все это сможет, успеет за какие-то два с половиной года. Но тюремная тетрадь, которую найдут после революции в разгромленных шлиссельбургских застенках, свидетельствует...

Сколько книг надо прочитать, чтобы стать образованным человеком? Три? А какие? Чтобы узнать, необходимо прочесть три тысячи томов. И он читал...

Пушкин. Грибоедов. Лев Толстой. Тургенев. Лермонтов. Гончаров. Чернышевский. Добролюбов. Некрасов. Гарин (Михайловский). Помяловский. Мельников-Печерский. Короленко. Горький. Куприн. Бунин. Серафимович... И опять Лев Толстой, Горький, Короленко. Байрон. Джек Лондон. Анатоль Франс. Гомер. Бальзак. Ибсен. Октав Мирбо. Гете. Бомарше. Мольер. Шекспир. Золя. Шиллер. Карл Гуцков. Поль Бурже. Бичер Стоу. Герберт Уэллс...

Проштудировал основы политической экономии, капитальные труды выдающихся политиков. И больше всего, как прежде, увлекала история. Только по русской истории изучил два с лишком десятка увесистых томов.

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины,– ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

Он не переставал мыслить только потому, что не переставал читать. Все было отнято у него – не отнят язык, не отнята способность думать. Он оставался в живых и жил только благодаря неукротимости духа, силе воли, мужеству разума. Подвижническим чтением переживал века – тысячи иных судеб в иные эпохи. Его собеседниками, друзьями стали мудрейшие, достойнейшие люди, избранники всех культур, всех тысячелетий человечества. Не просто они его окружали, а дарили ему результаты многотрудных изысканий, напряженного борения страстей, взрывчатых озарений гения. Непреклонно готовили его для главного дела жизни, ради него звали и вели вперед, только вперед:

– Лишь тот человек, который беспрерывно требует от себя большего и тем самым поднимается над самим собой и превышает самого себя, только такой человек может осуществить доступную ему меру человеческих возможностей...

Только человек может совершить невозможное. Могут те, которые думают, что могут. Характер есть совершенно воспитанная воля...

– Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы...

Нет, недаром на вопрос «Ваше любимое занятие?» Маркс отвечает: «Рыться в книгах». Нет, не всуе Ильич повторяет, что без книг тяжко. А Максим Горький называет добрую книгу великим праздником.

Конечно, многознание не научает уму. Но и ум не заменяет знания. Конечно, подобно тому, как обжоры не становятся здоровее людей, умеренных в еде, истинно учеными делаются отнюдь не те, кто глотают книгу за книгой, а лишь те, кто читают с чувством, с толком – вдумчиво и проникновенно. Серго старается усвоить главное, непременно что-нибудь отмечает в книге, выписывает самые яркие, нравящиеся мысли:

«Из всех пороков праздность наиболее ослабляет мужество...

Самые счастливые дарования портятся от праздности...

Злейший враг человека – его безволие и неразумие...

Лишь трудом и борьбой достигается самобытность и чувство собственного достоинства...

Уничтожение дармоедов и возвеличение труда – вот постоянная тенденция истории...

Всякий неработающий человек – негодяй...»

Храбрец всего лишь бесстрашен. Доблестный – лишь горяч и порывист. Мужественный – лишь славен. И только тот истинно велик, кто упорно – шаг за шагом – добивается намеченной цели. Нет ничего опаснее отсутствия желаний и характера. Да здравствует настойчивость настойчивых! Это Серго понял и запомнил накрепко.

Ведь когда ощущение, осознание дарованной ему силы подняло человека с четверенек и распрямило, он оперся на мечту. И с тех пор ничему, никому уже не согнуть его, не вернуть на четвереньки.

Человек должен мечтать о прекрасном, хотеть прекрасного, стремиться к нему. Иначе он не оправдает собственное предназначение, не исполнит основную обязанность. Человек тем и отличается от скота, что подчинен не инстинктам, а нравственности, совести, суть которых в двух словах – «надо» и «должен».

Упражняя мышцы, люди становятся крепче, стройнее, красивее. Точно так закаляются и разум и воля. О своих истинных возможностях человек узнает по тому, что сделано им.

Знание, мысль, воображение...

Ни для кого пребывание на шлиссельбургском «курорте» не пройдет бесследно. Есть боль и усталость. Есть истощение и раздражение. Есть страдание, отчаяние, муки, скорбь. Но превыше всего учеба – работа над собой, одна работа и только работа. Книги, книги всех времен и народов. А еще с помощью самоучителя Серго старается овладеть немецким языком. А еще... пишет стихи...

Миновал обход докучный. Лязгнул ключ, гремит засов.

Льется с башни многозвучный, перепевный бой часов,

Скоро полночь – миг свободы;

Жаркой искрой сквозь гранит к мысли мысль перебежит.

Голос камня: тук-тук-тук!

Голос друга: «Здравствуй, друг!

Я томлюсь во мраке ночи,

Ноет грудь, не видят очи...»

– «Друг, мужайся! День настанет!

В алом блеске солнце встанет!..»

– «Друг, прощаюсь я с тобою:

Смерть склонилась надо мною

И рукою ледяною

Уж моих коснулась губ...

Завтра утром два солдата

Унесут из каземата

Безымянный, бедный труп...

Душно, дурно... Умираю...

Месть тебе я завещаю:

Расскажи родному краю

Этот ужас долгих мук.

Ближе, ближе холод ночи...

Давит грудь... не видят очи...»

Слабый стук, последний стук.

– «Милый друг, спокойной ночи!..»

Тук... тук... тук...

ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО

Да, серьезный курс наук пройден в шлиссельбургском «университете» и потом... Не останавливаясь, не сворачивая, шагал Серго к заветной цели, к той, что избрал с юности. Верен был клятве, что дали вместе с другом на вершине горы в светлое весеннее утро. Верен был и в каторге, и в ссылке к полюсу холода, и теперь, в мятежном, готовившем восстание Петрограде, когда за голову Ленина Временное правительство назначило щедрое вознаграждение.

Ленин скрывался в Разливе. Центральный Комитет партии отрядил Серго связным – к Ленину...

Белая ночь. Серго идет по просеке, вдыхая такой вкусный после духоты Питера воздух – с горчинкой Балтики, со смолинкой сосновых боров. Серовато-белесое небо. Ленивая, тусклая луна. «Где ты, звездное небо Кавказа? Когда увижу? Увижу ли?..»

Напряженно вглядываясь в сыроватый сумрак, Серго оборачивается: «хвоста» вроде нет, не привез. И вообще кругом никого. Лишь кое-где в гуще черной листвы уютные светлячки окон. Вдали граммофон поет басом Шаляпина:

Уймитесь, волнения-страсти!..

Как бы не так! Поди уйми!.. Временное правительство воспользовалось июльским, преждевременным, выступлением рабочих и матросов-балтийцев – разгромило большевистские организации в Петрограде, редакцию «Правды». Владимир Ильич вынужден скрываться. Враги обвиняют его в том, что он германский шпион, и требуют судить. А многие товарищи советуют явиться на суд, чтобы разоблачить эту гнусную клевету. Ну, нет! Кто-кто, а Серго на такую приманку не клюнет. «Ни за что не пущу Ленина на суд. Да никакого суда и не будет. Схватят. Убьют по дороге в тюрьму. Не отдадим Ильича, не выдадим, не допустим!..»

Скользнул, стараясь держаться в тени, к нужному дому, постучал условленным стуком в окно, завешанное марлей. Дверь отворила хозяйка. Шепотом позвала сына.

Сережа, на вид лет десяти, на самом деле оказалось – четырнадцати, не перечил, не ныл, что среди ночи поднимали. Быстро собрался. Подхватил, как было ему наказано, удочки. Когда садились в лодку, он весла Серго не доверил, повелительно указал на корму. Сидя на холодных, еще не нагревшихся от него досках, Серго с ожиданием вглядывался в лохмы дымчатой пелены, стлавшейся над сонной водой. Ни всплеска – жаль даже эту гладь, когда Сережа мастерски, по-моряцки опускает весла и рывками, с трудом доставая ногой до упора, гонит лодку.

Ох, до чего ж устал Серго! Закрыл глаза, прислушался:

– Что-то птиц не слыхать, только дергачи.

– Кукуй кукушечка до петрова дни,– вполне по-мужицки шепотом ответил Сережа.– И соловьи после петрова дни смолкают.

– А рыбы здесь много?.. А утки есть?

– Тише! Посля потолкуем.

Серго снова закрыл глаза, прислушался к тому, как стонала под лодкой и хлюпала в лодке, под стланьями, вода.

– Уключины смазать бы не мешало,– шепнул тихо-тихо.

– Забыл! – подосадовал Сережа.– Папаня наказывал, а я...

Лодка проскрипела сквозь камыши, мягко наползла на прибрежный ил. И Серго увидел перед собой нависшие кусты, стену мелколесья – не то осинник, не то ольшаник.

Выходя на берег, промочил правый штиблет, просивший каши. Еще раз попенял себе за собственную неловкость. И прыгнул нелепо, и с поезда сошел неудачно.

Всю дорогу от Питера волновался очень. А когда сходил на станции, первым делом осмотрелся, не встречают ли юнкера или казаки, рыскавшие теперь повсюду в поисках Ленина. Зацепил носком за край платформы, споткнулся – подметка и подалась...

Конечно, не повредили бы товарищу Орджоникидзе ботинки и поновее, покрепче. Который год в тех же самых. Но все-таки... Джигит, называется! Идя на такое задание, и снаряжаться надо основательнее, и быть поосмотрительнее. Ловким! Зорким! По-умному хитрым и осторожным!

Но теперь не до переживаний: марш за Сережей...

Верно, Ленин где-то неподалеку, на одной из дач...

Продравшись сквозь мелколесье, очутились у края скошенного луга. В отсветах луны виднелся стожок. Сережа остановился, присвистнул, негромко позвал:

– Николай Лексаныч!

Из-за стога вышел мужчина с граблями, поторопил.

Тут появился незнакомец, раскланялся как-то игриво. На его странное приветствие Серго ответил весьма сухо. Незнакомец хлопнул его по плечу, засмеялся и заговорил голосом Ленина:

– Что, товарищ Серго, не узнаете?..

После рукопожатий Ленин извинился, отошел за стог и продолжал прерванное переодевание – должно быть, после вечернего купания в озере. Серго успел заметить, как худ, изможден Ленин – совсем не то, что шесть лет назад, когда они купались в лучезарной Иветте. Недешево приходится платить за годы изгнания, преследований, непрестанной тяжелой работы. Здоровьем, самой жизнью платит Ульянов за то, что он – Ленин.

Что такое, в сущности, революция, если не работа, работа еще и снова работа?

Ильич пригласил всех на сказочный, по его мнению, ужин:

– Хлеб и селедка!

Серго обругал себя: «Пожаловал с пустыми руками! Не грузин ты – сам селедка!»

Ленин, видно, догадался об его угрызениях:

– Не беспокойтесь. Мы тут прекрасно устроены.– Чисто бритое лицо Ленина выглядело незнакомо, но улыбка оставалась прежней. Неукротимая энергия Ильичева духа, гордость его мысли по-прежнему пробуждали в Серго ощущение правды, пусть даже Ильич произносил самые обычные слова:– Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. От Керенского-то мы спрятались, а вот от комаров!..

После ужина Владимир Ильич пригласил широким жестом:

– Пожалуйте-с в апартаменты.– И первым забрался в стог.

В шалаше уютно пахло свежим сеном. Было тепло. Но Серго не покидала мысль: Ильич в клетке. Обложен со всех сторон. В тесно замкнутом пространстве – не то, что на воле,– стало жутковато, как в карцере. То и дело мерещились шаги, топот кованых сапог. Ленин чутко уловил настрой товарища:

– Ну-с, только, пожалуйста, без мерехлюндии. Докладывайте.

Долго Серго говорил о том, что делалось в Питере, какое настроение у солдат, рабочих, матросов.

– Как же дальше, Владимир Ильич? Что делать?

– Как – что делать? Драться! Власть можно взять теперь только путем вооруженного восстания, оно не заставит ждать себя долго. Нам надо перенести центр тяжести на фабрично-заводские комитеты. Они должны стать органами восстания.

Серго слушал напряженно, притихнув. Состояние его можно было бы назвать словом «ошеломление»: «Нас только что расколотили, а Ленин... Не просто предсказывает восстание – обдумывает, что, как и кому делать. Не случайно любит он повторять: смелость, смелость и еще раз смелость!»

Надеясь удивить, Орджоникидзе передал Ильичу слова одного из товарищей о том, что не позже августа – сентября власть перейдет к большевикам и председателем правительства станет Ленин.

– Да, это так,– просто, даже обыденно ответил Ленин.– Только, пожалуй, не в августе – сентябре, а в сентябре – октябре.– И тут же к делу: – Как вам известно, товарищ Серго, автобронедивизион сыграл заметную роль в событиях февральской революции – досталось от самокатчиков кому следовало. И вот только что уже нам с вами от них досталось на орехи. Что отсюда ясно?

– Новейшее оружие должно играть решающую роль в восстании.

– Что еще?

– Броневики – ключ к положению в городе. За кого будут экипажи броневиков, тот и сможет овладеть всем Питером.

– Так. Отсюда: внимание, внимание и еще раз внимание тем заводам, где одевают броней английские «Остины», прежде всего это Ижорский и ваш подопечный – Путиловский. Далее – флот. Выяснить, пригоден ли фарватер Большой Невы для захода крупных военных судов.

– Пригоден. Я видел...

– «Видел» – это не довод. Надо знать точно – зна-ать! Далее. Крейсер «Аврора», как мне известно, стоит на ремонте у стенки Франко-Русского завода. Ускорить готовность. Выяснить, достаточны ли запасы угля. Если нет, пополнить. Хватит ли снарядов?.. Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться. И не только оружием, но и хлебом, доменными печами, электрическими станциями...

Человек в длинном черном пальто и широкополой фетровой шляпе подошел к паровозу, ухватился за поручни, легко вбросил себя в будку, словно домой поднялся. Накрахмаленная сорочка, черный галстук – ни дать ни взять финский священник.

Гуго тут же узнал того, кого два месяца назад вез от Удельной до Териок. Только тогда «священник» выглядел питерским рабочим – поношенный костюм, старое пальто, кепка. Но так же был он в парике, без усов и бороды. И горячая рука так же крепко жала чугунную руку машиниста.

– Пяйвяя, Гуго Эрикович! Киитос! – по-фински здоровается, благодарит...

– Тэрвэтулоа! Добро пожаловать! – Гуго чуть было не обратился по истинному имени-отчеству.