Текст книги "Крылья Севастополя"

Автор книги: Владимир Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Мы проводили Блинова, который торопился на катер, идущий в «Голландию», и задержались у входа в подземелье: не хотелось залезать в мрачный подвал. Каждой своей клеточкой чувствовали весну. Погода стояла солнечная, ясная, вокруг зеленела трава, расцвеченная золотыми искорками одуванчиков.

– Красота! – протянул Астахов, потягиваясь с хрустом в суставах. – Ей и война нипочем! – Он указал на чайку, парившую над бухтой. Широко расправив крылья, она медленно плыла, накреняясь то на правое, то на левое крыло, и столько величия было в полете большой и красивой птицы, что мы невольно залюбовались ею. Где-то у Мекензиевых гор застрочил пулемет, ухнула пушка, а белокрылая чайка все плыла и плыла над голубыми бухтами, над разрушенным городом, парила гордо и независимо, будто и не горела под ней земля, будто и не царила внизу смерть, – парила наперекор огню, как символ жизни и свободы.

Рядом стоял штурман Миша Пономарев. Положив руку мне на плечо, он тоже смотрел на гордую птицу и молчал. [105] В его глазах затаилась печаль. О чем думал он? О похороненых друзьях, крылья которых не выдержали натиска металла, о предстоящих своих полетах, о тяжести борьбы, о превратностях жизни и о близком дыхании смерти?

Милый, славный друг!

Я прикрыл ладонью его руку на своем плече. Миша мягко улыбнулся.

И в этот миг дрогнула земля.

Два взрыва один за другим потрясли воздух. В такие минуты действуешь инстинктивно. Не помню, как влетел в погреб. Начался жесточайший артобстрел аэродрома. В приоткрытую дверь видно было, как окутался дымом ангар, видимо, загорелся самолет. А снаряды рвались и рвались.

Не меньше тридцати минут длился обстрел. Затем со стороны бухты «Голландия» послышался гул самолетов. Ю-88 с крутым снижением устремились вдоль Северной бухты. Кто-то резко толкнул тяжелую дверь, она с шумом захлопнулась. И тут же от взрывов застонала земля, камни застучали в металл двери.

Минуту спустя задребезжал телефон на столе. Звонили с аэродрома: убиты Литвин и Моисеев, ранен Сорокин и еще другие. Повреждено несколько самолетов, один сгорел.

Мы стояли, оглушенные взрывами и сознанием собственной беспомощности.

Василия Литвина, техника по вооружению, летчики любили. Высокий, стройный, с копной светлорусых волос, очень интеллигентный, он был похож скорее на учителя, чем на представителя армии «технарей» – всегда чем-то озабоченных, в промасленных куртках и измятых комбинезонах. Литвин умудрялся даже в комбинезоне оставаться элегантным, чистым и подтянутым, всегда был спокоен, строг. Оружейники, почти все старше по возрасту, слегка побаивались его, а летчики уважали. И было за что: перед полетом Василий всегда лично проверял пулеметы, следил, чтобы оружие «блестело» и работало безотказно. Мы знали: если он проверил пулеметы – можно не беспокоиться.

И вот теперь его нет.

Когда мы прибежали на аэродром, артналет уже закончился. У обгоревшего ангара лежал Вася Литвин, лежал ниц, широко раскинув руки, словно хотел обнять всю землю. Рядом, свернувшись калачиком, прижался к стенке [106] ангара оружейник Моисеев. В жизни он был слегка суетлив, всегда со смущенной улыбкой на устах. И сейчас поза у него была такая, словно он извинялся за то, что так вот вышло…

Мы молча сняли фуражки.

– Во-от так-ие дела, – горестно сказал встретивший нас инженер Карцев.

В санитарную машину усаживали раненых. Некоторые, с перевязанными руками и головами, ехать в госпиталь отказались и уже возились у самолетов.

– К в-вечеру все ма-шины будут го-товы к полетам, – сильнее обычного заикаясь от волнения, доложил комэску Карцев.

– Помогите техсоставу в подготовке машин, – обратился к нам Николахин. – Только следите, чтобы и вас не накрыло.

До позднего вечера мы возились на аэродроме. Заклеивали пробоины на машинах, помогали техникам проверять моторы, приборы, заправляли горючим, а под конец и бомбы подвесили, – спускай на воду и взлетай! Работали зло, с остервенением, не обращая внимания ни на свист снарядов, которые рвались где-то на Корабельной стороне и в городе, ни на вражеские самолеты, то и дело появлявшиеся в небе. Особенно доставалось, конечно, техникам. Худощавый, жилистый механик Вениамин Сидоров к вечеру прямо почернел от усталости. Но все время твердил:

– Братцы, посидите в капонирчике, вам же еще летать ночью.

Но даже «дядя Костя», не говоря уже о нас, молодых (я и Котелевский), не хотел оставлять аэродром. В «Мечту пилота» мы вернулись вечером только для того, чтобы переодеться и получить боевое задание.

А оно было таким: разведка донесла, что к линии фронта враг подтягивает новые силы, пехота, артиллерия и танки скапливаются в обширных балках, подступающих к передовой. Наша задача: нанести массированный бомбоудар по этим балкам, бомбить всю ночь, как можно интенсивнее, чтобы не дать врагу подготовиться к атаке, все время держать в напряжении.

У нас в строю оставалось всего шесть самолетов, в соседней эскадрильи М. В. Виноградова – еще меньше. Чтобы обеспечить достаточную плотность бомбометания, надо было летать и летать – непрерывно.

Склонились головы штурманов над картами. Каждому экипажу дана своя цель, на карте она обведена красным [107] карандашом. Все долины и высотки, все села и хуторки вокруг Севастополя мы знали досконально – и по картам, и визуально. А как найти нужную балку с воздуха, в темноте? Мысленно представляю себе маршрут полета: вот Качинская долина, вот Бельбекская, по ним разбросаны небольшие деревни, очень похожие. Но я их различаю: к одной светлая дорога подходит прямо с севера, к другой – под углом с юга, к третьей – две дороги буквой «у»; к одной сад подступает слева, к другой – справа. И расстояние от берега неодинаковое. Прикидываю: если пройти с севера, параллельно береговой черте, между двух сел, то выйдешь прямо на цель. Но есть и опасность: опоздаешь со сбрасыванием бомб – можешь угодить по своим траншеям на передовой. Заданная высота полета – 400 метров. Беру навигационную линейку, высчитываю угол сбрасывания. От ближайшей деревни до балки – два километра. Значит, сбрасывать бомбы надо ровно через 30 секунд – и ни секундой раньше или позже, если хочешь поразить цель.

«Батя» стоит за моей спиной, смотрит, как я «маракую» над картой.

– Внимательно изучай, сынок, чтобы не промахнуться, – говорит он.

– Постараюсь, товарищ капитан, – отвечаю я, ощущая на своем плече тяжесть его руки.

Я понимаю: в основном от меня зависит, куда лягут бомбы, задача же летчика – точно выдержать высоту, скорость и курс, рассчитанные штурманом. Но ответственность за выполнение задания несем мы оба – и летчик, и штурман.

Кажется, все ясно. Пора на аэродром.

К счастью, ночь выдалась безоблачной, ясной. После взлета взяли курс вдоль берега, шли с набором высоты. Через несколько минут я увидел характерный разрез Качинской долины и дал команду: «Разворот». Прошли над ней. С такой небольшой высоты не то что село – каждый домик виден. Теперь – внимание, не опоздать с заходом на цель! Вижу справа знакомую деревушку.

– Девяносто вправо!

Яковлев кладет машину в глубокий правый вираж. Когда нос самолета, описывая дугу, приблизился к силуэту деревни, я поднял руку: так держать! Теперь только немного подвернуть влево, и МБР-2 ляжет курсом прямо на цель, которую я уже хорошо вижу.

– Двадцать влево! [108]

Яковлев аккуратно, не спеша подворачивает самолет.

– Высота четыреста, – сообщает он.

– Так держать!

Справа проплывает квадратик деревни. До сбрасывания бомб осталось 30 секунд. Начинаю отсчет: «Ноль – раз, ноль – два, ноль – три», а сам внимательно слежу за целью, чтобы она «не сползла» вправо или влево. Нет, «батя» курс держит надежно! «Двадцать девять, тридцать!» – я нажимаю на кнопку, и бомбы одна за другой, с интервалом в одну секунду, отделяются от самолета и скрываются во мраке ночи.

– Отворот! – бросаю Яковлеву.

Самолет падает в крутой разворот, а я склоняюсь за борт, слежу за целью. Через несколько секунд внизу один за другим вспыхивают разрывы бомб, точно накрывая балку. Сверху они кажутся совершенно безобидными, но я знаю их действительную силу и могу представить, что сейчас творится там, на земле. И тотчас вспыхнул, зашарил по небу прожектор, и десятки разноцветных трасс потянулись в ночное небо. Но самолет, снижаясь и набирая скорость, уже уходил в сторону моря.

В эту ночь мы четыре раза ходили на удар по своей цели. От усталости гудела голова. Мы и всю прошлую ночь летали, затем день пережили такой, что не до отдыха было, вот и эта ночь оказалась не из легких. Конечно, нам, молодым, было легче, чем Яковлеву. Как-никак возраст, да и напряжение у пилота в ночном полете несравненно большее, чем у штурмана, не говоря уж о стрелке-радисте.

Мы уже привыкли к тому, что, как только катер брал самолет после приводнения на буксир, «батя» откидывал голову назад, закрывал глаза и, как говорили мы, отключался. Самолет буксировали к берегу и, если позволяла погода, не вытаскивали на площадку: оружейники прямо в воде подвешивали 50– и 100-килограммовые бомбы, на плаву же дозаправляли машину горючим. В течение этих 20-30 минут «батя» сидел в кабине неподвижно: не то дремал, не то просто отдыхал. И только, когда техники завершали работу и командовали катеру: «Пошел!», что означало буксируй самолет на взлетную полосу, Константин Михайлович встряхивался и приступал к своим обязанностям пилота.

Когда бухта была неспокойна или же требовалось подвесить 250-килограммовые бомбы, что на плаву сделать весьма трудно, самолет вытаскивали на бетонированную [109] площадку. На это уходило гораздо больше времени, и в такие минуты Яковлев вылезал из кабины, подходил к капониру, садился на землю и, откинувшись к каменной стенке, замирал. До той минуты, пока мы не позовем его: «Товарищ капитан!»

Поначалу такое поведение Яковлева казалось мне слабостью. Нет, я не осуждал его, но как-то неловко было за командира – не выдерживает боевого напряжения, расслабляется между полетами. Но в эту короткую майскую ночь мне пришлось изменить свое мнение.

Три боевых полета мы сделали без выхода на берег: оружейники прямо в воде подвешивали «сотки», и – снова на взлет. При втором подходе к цели немцы открыли заградительный огонь из зенитных автоматов и пулеметов, но прожектор почему-то не включили, и мы отбомбились удачно. Но в третьем полете пришлось туго. Мы сменили направление захода на цель, надеясь сбить с толку противника, набрали высоту побольше, чтобы подойти со снижением на большей скорости и с меньшим шумом, но хитрость не удалась: еще на подходе самолет был обнаружен, луч прожектора зашарил по небу, множество трасс потянулось вверх. И в тот момент, когда я нажал на кнопку и бомбы ринулись вниз, луч прожектора впился в наш самолет. «Отворот!» – крикнул я. «Батя» бросил МБР-2 вправо, потом влево, но вырваться из лап прожектора не удавалось. Теперь все автоматы и пулеметы строчили по нашему самолету. Леня Котелевский открыл огонь по прожектору, пытаясь его погасить, но луч упорно держал нас. С крутым снижением, галсируя, мы уходили в сторону моря. Наконец самолет провалился в черноту ночи, прожектор потерял нас. Мы вздохнули свободнее. Думаю, спасло то, что мы сменили направление захода и после сбрасывания бомб не пришлось делать разворот над целью, – мы сразу с резким снижением ушли к морю. В общем, из когтей смерти вырвались.

После посадки подрулили прямо к спусковой площадке; водолазы быстро закрепили шасси, вытянули самолет на бетонированную площадку, Константин Михайлович неторопливо выбрался из кабины, стянул шлем с головы и направился к капониру. Присел у каменной стенки, вытянул ноги. Потом поднял голову, поманил пальцем меня.

– Посиди, Володя, рядом, передохни малость.

Я присел, искоса глянул на Яковлева: тот, закрыв глаза, кажется, дремал. Я не стал его беспокоить. Прислонился к холодному камню и… куда-то вдруг провалился. [110]

С самого детства я сплю очень чутко, просыпаюсь от каждого шороха. Помню, мама вставала на работу в колхозе еще до рассвета, старалась не шуметь, чтобы не разбудить нас, четверых детей, лежащих покатом на одной деревянной кровати, а я вроде и сплю, но сквозь сон все слышу. Бывало, стоило ей сказать: «Сынок, пора!» – и я уже на ногах. «Ты у меня чуткий, как воробышек», – ласково говорила мама.

Удивительно, но тут, на аэродроме, мне не мешали ни рев моторов, ни громкие голоса людей, ни гудение машин, подвозящих горючее и бомбы. Сколько длилось это забытье, не знаю. Когда Леня Котелевский подошел ко мне и начал трясти за плечо, говоря: «Штурман, пора!», я вначале никак не мог сообразить, где нахожусь. Открыл глаза, почувствовал щекой шершавый камень и быстро вскочил на ноги. Стыдно стало: заснул!

Константин Михайлович с мягкой улыбкой смотрел на меня:

– Пять минут сна на войне – великое дело.

Действительно, усталость – как рукой сняло! Я не раз слышал, что солдаты иногда спят на ходу, и считал это выдумкой. После этого же случая поверил: так вполне может быть. И правда, пять минут сна на войне – великое дело!

С бухты уже веяло предутренней прохладой. Надо торопиться, чтобы рассвет не застал в воздухе, не то нарвемся на вражеские истребители.

Бомбили уже в предрассветной мгле. Полет прошел без особых приключений.

…5 мая вдруг во весь голос заговорила наша артиллерия, началась усиленная артподготовка. Она вселила в нас еще большую уверенность в том, что вот-вот начнется наступление с Керченского полуострова. Эту уверенность укрепило и сообщение Вани Ковальчука: они с Меевым ночью вылетали на Кавказ, доставляя срочный пакет командующему Северо-Кавказским фронтом. Что там, в пакете, Ковальчук, разумеется, не знал, но предупреждение они получили строгое: при опасности пакет уничтожить! Уничтожать не пришлось, доставили благополучно и вернулись в Севастополь. Так вот, на Большой земле ему говорили: на Керченском полуострове сосредоточено вдвое больше наших войск, чем у противника, и скоро они скажут свое слово. Именно поэтому мы полагали, что артподготовка в Севастополе – это сигнал к действию.

Возможно, так оно и было. Только дело обернулось для [111] нас трагедией. Пока наши войска создавали «кулак», чтобы ударить по правому флангу противника, фашисты этот участок рискованно оголили, основные свои силы бросили на левый фланг и 8 мая неожиданно ударили по нашему участку, примыкавшему к Азовскому морю. Это был авантюрный план – прорываться к Керчи, оставляя у себя в тылу мощную ударную силу советских войск, – и рассчитан он был на то, что наши войска не останутся в окружении, а начнут отступление к Керчи.

К сожалению, так и вышло. Немцы стремительно продвигались к Керчи по побережью Азовского моря, а наши войска, вдвое превосходящие противника, в это время так же поспешно оттягивались к Керченскому проливу по побережью Черного моря, в южной части полуострова. К 20 мая весь полуостров был захвачен врагом. Севастополь остался в одиночестве, отрезанный от Большой земли широкими просторами Черного моря. Теперь стало ясно: Манштейн использует все силы, чтобы задушить ненавистную ему крепость русских моряков. Разведка доносила, что с Керченского полуострова и от Джанкоя к Севастополю непрерывно подходят вражеские пехота, артиллерия, танки. Новыми самолетами пополнилась и авиагруппа Рихтгофена. К началу третьего штурма у стен черноморской твердыни фашисты сосредоточили 450 танков, около 600 самолетов, в том числе новейших конструкций, более 200 тысяч солдат, 2045 орудий и минометов, в том числе батарею 600-миллиметровых мортир и пушку-гигант «Дору» калибра 800 миллиметров. Этой пушкой немцы особенно гордились, создавали о ней легенды. Изготовленная на заводах Круппа в Эссене, она предназначалась для разрушения бетонированных укреплений линии Мажино во Франции. Но там ее помощь не потребовалась: немцы попросту обошли линию с флангов, как неприступную гору. Снаряд «Доры» весил до семи тонн, утверждали, что он пробивает железобетонные перекрытия толщиною более 7 метров или метровой толщины бронеплиту. Длина ствола этого чудовища составляла около 30 метров, а лафет достигал высоты трехэтажного дома.

Севастополь обороняли всего 80 тысяч воинов плюс 25 тысяч человек обеспечения. В Приморской армии насчитывалось 455 орудий, да береговые батареи Севастопольского оборонительного района имели 151 орудие калибра 100-305 миллиметров.

Нашу авиацию представляла 3-я особая авиагруппа, насчитывающая всего около ста самолетов, причем третью [112] часть их составляли тихоходные, слабо вооруженные гидросамолеты, пригодные только для ночного бомбометания и частично для прикрытия судов в море. Многие самолеты требовали ремонта.

Разумеется, тогда мы всех этих цифр не знали, но и без того было ясно: над Севастополем сгущаются черные тучи.

На Херсонесском аэродроме, где базировались основные силы нашей сухопутной авиации, самолеты были укрыты в каменных капонирах, надежно защищавших от осколков и взрывной волны. Единственную угрозу представляло лишь прямое попадание бомбы, но вероятность его была невелика. Не случайно фашисты утверждали, что на Херсонесе сооружен подземный аэродром и самолеты взлетают прямо из-под земли. Поэтому артобстрел аэродрома враг нередко вел восьмидюймовыми снарядами, а бомбы бросал весом до тысячи килограммов. Но и это не помогало. Аэродром жил, боролся!

На морских площадках, где размещались наши гидросамолеты, положение было гораздо хуже. Капониров было мало, да и сооружены они были не так капитально, как на Херсонесе. Большинство МБР-2 стояло под открытым небом, и потери при артналетах или бомбоударах были значительными.

И все же, несмотря на почти непрерывное состояние опасности, наши техники заклеивали пробоины, ремонтировали моторы и приборы, проверяли и заряжали оружие, подвешивали бомбы, заправляли самолеты горючим, делали все от них зависящее и даже невозможное, чтобы к вечеру, когда мы, летчики, придем на аэродром, машины были готовы к вылету.

После нескольких наших удачных налетов, корректируемых подводной лодкой М-35, когда в течение ночи мы уничтожали по 10-15 самолетов, командир «Малютки» Грешилов сообщил интересную новость: теперь, как только наш разведчик пройдет над Сакским аэродромом, немцы начинают перетаскивать все самолеты со стоянок в южной части поля на противоположную сторону, таким образом выводя их из-под удара. Мы учли это, и теперь каждый вечер после возвращения разведчика ждали еще и сообщения с подлодки о том, в каком секторе аэродрома сосредоточены машины. По этому сектору и били. Немцы, наверное, долго ломали голову: как мы узнаем об их передислокации?

В Сарабузе они пошли на другую хитрость: севернее [113] аэродрома, по другую сторону железнодорожного полотна создали ложный аэродром. Выкрасили взлетную полосу, похожую на основную, причем открывали ее только ночью, чтобы днем не засек разведчик, вокруг поставили копны соломы или сена. Сверху – поле как поле. Ночью, при подходе наших самолетов, на нем вспыхивали электрические огни и автомобильные фары – имитация действующего аэродрома. Как только летели вниз первые бомбы, на «аэродроме» тут же загорался «самолет» – немцы поджигали копну. Идущие следом наши самолеты подвертывали на горящую «цель» и тоже сбрасывали на нее бомбы. В первую ночь таким образом «отбомбилось» несколько наших самолетов, но в дальнейшем эту хитрость врага раскусили.

И все же, как бы интенсивно ни бомбили мы вражеские аэродромы, утро неизменно начиналось с того, что на наши площадки налетали немецкие самолеты. Вместе с бомбами летели вниз продырявленные железные бочки, рельсы, какие-то трубы, колеса. Они издавали такой душераздирающий вой, что кровь стыла в жилах. Бомбоудары и артналеты усиливались с каждым днем. Причем, если раньше немцы летали только днем, то теперь решались и на ночные вылазки.

…В этот раз после посадки наш самолет вытащили на площадку. «Батя» тут же прислонился к стенке капонира, а мы с Котелевским принялись проверять пулеметы. По кругу, в ожидании посадки, ходило несколько МБР-2. И вдруг в монотонный гул моторов гидросамолетов вплелся характерный прерывающийся звук: «гув-гув-гув». Ю-88! Но откуда он взялся?

И тут мы увидели такую картину: по южной стороне бухты «топают» два МБР-2, помигивая сигнальными огнями, а к ним сзади пристраивается двухмоторный самолет (это было отчетливо видно по выхлопам из патрубков). Стало ясно: еще несколько секунд – и «юнкерс» ударит из всего оружия по МБР-2. Я выхватил ракетницу, поднял над головой и выстрелил: ярко-красная ракета – предупреждение об опасности – прочертила небо. Рядом еще кто-то выпустил красную ракету. Но самолеты продолжали идти по кругу, видимо, не замечая опасности. Только мигать огнями перестали, оставили их включенными.

Казалось, несчастья не миновать. И в этот момент мы услышали нетерпеливый звук ШКАСа: штурман самолета, который как раз проходил над нашей площадкой, тоже заметил вражеский самолет. Трассирующие пули прочертили [114] воздух прямо перед носом Ю-88, тот сразу шарахнулся вправо, подальше от бухты. После посадки мы узнали, что «юнкерс» пристраивался к Митричу (Дмитрию Кудрину), а спас его Алеша Пастушенко.

Полеты на несколько минут прекратили, заставили всех еще раз проверить пулеметы, увеличили интервал между взлетами, чтобы не так много самолетов собиралось на круге. Дежурный по полетам позвонил на Херсонес, предупредил о появлении Ю-88. Оттуда ответили: прожектора и батарея «Не тронь меня» – в полной готовности.

Самолеты начали спускать на воду. И в это время со стороны моря вновь появился Ю-88. Он шел на небольшой высоте – метров 400-500, курсом вдоль северного берега бухты. Шел прямо на нас. В воздухе наших самолетов не было, к счастью, еще не успели взлететь. А находившиеся на земле открыли такую пальбу из всех пулеметов, что совсем заглушили гул моторов, казалось, Ю-88 плывет бесшумно. Заговорили и зенитные пулеметы, расположенные на сопках Северной стороны. И тут фашистский летчик совершил нечто странное: немного подвернул вправо и положил серию бомб через всю взлетную полосу… Неизвестно, попали ли мы в него, но своей яростной стрельбой, видимо, напугали основательно, – больше «юнкерс» в эту ночь над Севастополем не появлялся.

* * *

20 мая, на рассвете, артиллерия врага всей своей мощью обрушилась на Севастополь. Снаряды рвались везде – в жилых кварталах города, на пристанях, в бухтах, на аэродромах – на Северной и Южной сторонах, на Корабельной и в Инкермане. Затем на город навалилась авиация. Взрывы бомб ухали непрерывно. Над Севастополем поднялась сплошная черная туча.

Снаряды и бомбы рвались и на нашем аэродроме, и командование запретило летному составу выходить из укрытий. Это приказ нам, гидролетчикам. А на Херсонесе, несмотря на артобстрел, боевая жизнь не затихала ни на минуту. Мы видели, как стремительно атаковали наши «ястребки» бомбардировщиков врага, которые волна за волной непрерывно накатывались на город. Время от времени вспыхивал то один, то другой «юнкерс». За несколько дней тяжелейших боев наши истребители сбили более 40 самолетов противника.

Но с каждым днем у нас оставалось в строю все меньше машин. Командование СОРа приняло решение: чтобы сберечь [115] технику и летный состав, одну эскадрилью МБР-2 перебазировать на Кавказ. Эту новость мне сообщил, как всегда, «по секрету», Яковлев. «Собирай манатки, – сказал он, – на рассвете вылетаем на Кавказ».

Вскоре его сообщение подтвердилось. Ночью мы еще два раза слетали «в гости» к немцам, и затем начали готовить самолет к длительному перелету в Геленджик. Первыми должны были вылетать три экипажа: Яковлева, Астахова, Кудрина. Я разложил карту для прокладки маршрута.

– Как полетим?

– А ты как предлагаешь?

– Думаю, от Херсонеса надо идти на юг, километров сто в море, а уже потом брать курс на Кавказ. Подальше от Крымского побережья – подальше от греха.

Митрич утвердительно кивнул головой, Яковлев – по некоторому размышлении – тоже.

– Слабаки! – ухмыльнулся Астахов. – Утречком можно и вдоль бережка проскочить, пока фрицы просыпаются. А так лишний час в воздухе болтаться будем.

– Нечего зря на рожон лезть, – спокойно ответил «батя». – Береженого бог бережет.

Так я и проложил маршрут: от Херсонеса – прямо на юг 100 километров, потом курс 90 градусов до траверза Феодосии, и уже из этой точки – прямая на Геленджик. Штурман эскадрильи Киселев, одобрительно хмыкнув, утвердил маршрут.

Когда настал час расставания с товарищами, на душу легла грусть. Хотя обстановка была очень тяжелой, мы гордились тем, что мы – в Севастополе, хоть чем-то помогаем его защитникам-героям. В общем, улетать не хотелось. Но приказ есть приказ. Прощай, Севастополь…

Нет, до свидания, родной город! В час разлуки дарю тебе 122 боевых вылета – маленькую капельку помощи твоим несгибаемым защитникам. Прости, что не успел сделать большего!

…До Геленджика добрались без всяких приключений. После посадки мы с Яковлевым пошли докладывать на КП о благополучном прибытии и о том, что следом за нами должна вылетать из Севастополя еще одна тройка МБР-2.

Но эта тройка в Геленджик так и не прилетела. Не знаю, каким маршрутом она шла, но, видимо, от крымского берега на нужное расстояние не удалилась, была перехвачена «мессерами» и сбита. По радио перехватили только одно слово: «Атакуют!…» Мы потеряли Шаронова и Сергеева, Мурашко и Симонова, Холина и Ковалева, а с [116] ними еще шестерых товарищей – стрелков-радистов и механиков. С этим трудно было смириться.

Особенно остро переживал утрату всегда спокойный, уравновешенный Дмитрий Кудрин. Когда я зашел в кубрик, Митрич сидел на койке, схватившись за голову. Увидев меня, он вскочил, выбежал на улицу. Я – за ним. Он стоял, прислонившись к дереву, словно хотел обнять его. Я дотронулся до его плеча. Митрич приподнял голову, в глазах его стояли слезы.

– Вовка, дорогой, – сказал он дрогнувшим голосом. – У Гриши Шаронова около ста ночных вылетов, сколько раз был над целью, в огне, в прожекторах, и выходил целым. А тут летел, считай, на отдых, и… – Не договорив, он махнул рукой и отвернулся.

…Этой тройки мы так и не дождались. Обстоятельства ее гибели остались для нас тайной навсегда.

На дальних маршрутах

В Геленджике мы как-то сразу почувствовали себя осиротевшими. Еще раньше из Севастополя улетел на свою родную Балтику командир бригады полковник В. И. Раков. Уходил на новые скоростные самолеты и комэск Николахин, видать, ему, раньше летавшему на СБ, наши «коломбины» пришлись не по душе. Забирали на перегонку самолетов с глубинных заводов на фронт К. М. Яковлева и других «старичков» – опытных, много полетавших летчиков.

А мы оставались под крылышками другого «бати» – командира эскадрильи майора М. В. Виноградова, который осуществлял руководство всеми остатками нашего 116-го авиаполка, возвращавшимися из Севастополя.

Мы жили как бы в двух измерениях: днем – курортная благодать вокруг, чистое ясное небо, а ночью – длительный полет на Севастополь, на опаленную войной землю, где в огне корежился и плавился металл, где огненное зарево сражения не затухало ни на минуту – ни днем, ни ночью, а люди стояли насмерть. Нам очень хотелось хоть капельку, хоть чуть-чуть помочь им, но теперь Севастополь был далеко, и мы успевали (и то с трудом) сделать всего-навсего один вылет. В общей сложности из Геленджика летало самолетов десять, которые везли с собой всего по четыре «сотки» – стокилограммовых бомбы. Мы понимали: наши сорок бомб – помощь мизерная, что они могли значить против тех тысяч бомб и снарядов, которые теперь [117] ежедневно обрушивал враг на город, на аэродромы, на позиции наших войск. Только накануне третьего штурма в течение пяти дней (2-7 июня) немецкая авиация совершила 9 тысяч самолето-вылетов, сбросила 50 тысяч авиабомб, а артиллерия выпустила 126 тысяч снарядов крупного калибра.

Этому натиску огня и металла мы не могли противопоставить и десятой части вооружения. На Херсонесском аэродроме оставалось всего около 50 истребителей, значительная часть которых ежедневно выводилась из строя снарядами и бомбами врага. И все же наши «ястребки» сражались: вылетали парами и небольшими группами, смело вступали в бой с десятками бомбардировщиков и истребителей. За эти пять дней накануне третьего штурма они сбили 32 самолета врага, да еще 30 уничтожили зенитчики.

В один из этих дней, 5 июня, произошел эпизод, который через много лет описал в своих мемуарах «Утерянные победы» бывший командующий 11-й немецкой армией Эрих фон Манштейн: «Я с целью ознакомления с местностью совершил поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торпедном катере… На обратном пути у самой Ялты произошло несчастье. Вдруг вокруг нас засвистели, затрещали, защелкали пули и снаряды: на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили их, а шум мощных моторов торпедного катера заглушил шум их моторов. За несколько секунд из 16 человек, находившихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся, это было крайне опасно, могли взорваться торпеды, расположенные по бортам… Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер, ранено три матроса. Погиб также и начальник Ялтинского порта, сопровождавший нас, капитан I ранга фон Бредов… У моих ног лежал мой самый верный товарищ боевой, мой водитель Фриц Нагель…».

Этими смельчаками были летчики-истребители Михаил Авдеев и Степан Данилко. Михаил Авдеев позже сокрушался: «Если бы я знал, что на катере Манштейн, ему не пришлось бы писать мемуары».

У нас, летчиков гидроавиации, выполняющих скромную, малозаметную работу, таких ярких боевых страниц не было. Мы завидовали истребителям белой завистью и считали справедливым, что им – слава и почет. Что поделаешь – каждому свое. [118]

Полеты на Севастополь совершались не только из-за нескольких десятков бомб, хотя мы знали, что и это – помощь нашим воинам; главное, что само появление краснозвездных самолетов над линией фронта придавало силы бойцам, они чувствовали в этом поддержку Большой земли и сражались с удесятеренной стойкостью. И это вдохновляло нас.

* * *

20 июня, в субботу, в нашей небольшой глинобитной хатке в Геленджике раздался продолжительный телефонный звонок. Было утро, мы отдыхали после длительного ночного полета на Севастополь, и звонок в такую пору мог означать только одно: какой-то экипаж срочно вызывают на вылет. Возможно, на прикрытие кораблей или спасение людей – в безбрежных просторах Черного моря быструю помощь может оказать только морская авиация.