Текст книги "Крылья Севастополя"

Автор книги: Владимир Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– А цель?

– А цель пошла своим курсом, как ни в чем ни бывало.

Грянул хохот.

– Ох, и язва же ты, Колька! – смеялся вместе со всеми и Вутя. – Просто кобра кусачая.

Он не обижался на Астахова, ему, кажется, даже чем-то льстила эта «травля»…

Так вот с этим Вутей Смиренным и произошла стычка.

Как– то раз, когда Манюня, накормив нас, залезла на телегу и, натянув вожжи, звонко крикнула своему гнедому: «Пошел, залетный!», Вутя Смиренный, причмокнув губами, сказал негромко: [90]

– По душам побеседовать бы с Манюней… Недурственно!

Манюня этого не слышала, но все почувствовали такую острую неловкость, словно неожиданно дотронулись до чего-то скользкого и неприятного. Повисло неловкое молчание. Нарушил его старший – капитан Яковлев.

– По соплям за это полагается, лейтенант, – сказал «батя», – да, боюсь, не поймешь – больно глуп ты.

Манюня уехала, мы все вернулись в кубрик, но еще долго под железобетонными сводами подвала ощущалась липкая неловкость.

Вечером «язва» Вути Смиренного, кажется, впервые «не проснулась» в назначенный час. Он молча, без обычных сетований, собрался в полеты вместе со всеми, мотор при опробовании не давал «перебоев», все приборы на его самолете показывали «норму». Астахов по этому поводу заметил:

– Поддается, стерва, радикальному лечению…

Ночь прошла без особых ЧП. Бомбили аэродромы врага, летали и на передовую. Все самолеты вернулись домой, потерь не было. Утром собрались в «Мечте пилота», ждали Манюню.

Этот день был, как и все предыдущие. В разных местах рвались немецкие снаряды – не гуще, чем обычно. Но в полдень, когда обычно приезжала Манюня, бомбы забухали по всей Северной стороне – от «Голландии» до Константиновского равелина. В нашем подземелье было отчетливо слышно, как катится грохочущий вал – с востока на запад. Это был короткий, но яростный налет. Дежурный сразу же начал звонить на аэродромную площадку: как самолеты, люди?

– Все в порядке, – ответили ему.

Кто– то в глубине «кубрика» со вздохом сказал:

– Хоть бы Манюня под артналет не попала, как раз время обеда.

– Авось переждет, не к спеху. Невелика беда – и без обеда посидим.

– Плохо ты знаешь Манюню: хоть раз она опаздывала?

Это верно, такого за ней не водилось – ни разу не опоздала.

Тяжелая металлическая дверь, как всегда в это время, была приоткрыта, и в неширокую щель просматривался участок дороги перед нашим погребом. Ждали: вот-вот появится телега, Манюня легко спрыгнет на землю и, [91] стряхивая пыль с ладошек, скажет: «Сейчас я вас накормлю, соколики… Чтобы у вас руки в воздухе не дрожали». И сразу у летчиков посветлеют лица, а обед покажется особенно вкусным…

Где– то еще отдавались эхом взрывы, когда в светлом проеме дверей мы увидели знакомого гнедого коня. Он остановился точно у нашей двери, и все мы кинулись на улицу. Манюня не сидела, а полулежала на доске, низко склонив голову. Нам сразу бросилась в глаза неестественность этой ее позы. Медлительный Акимов одним прыжком подскочил к телеге, протянул к девушке руки:

– Манюня, что с тобой?

Он обхватил ее за плечи, потянул к себе. Манюня безжизненно повисла на его руках…

Подскочили другие летчики, девушку осторожно опустили на землю. Все было цело на телеге: на бидонах ни единой царапины, цел и невредим стоял гнедой. Невредимой казалась и Манюня, только на левом ее виске чернела точка – след от крошечного осколка.

Манюня была мертва.

Мы стояли потрясенные. Много видели смертей, много друзей хоронили – война есть война, но эта смерть казалась особенно чудовищной и нелепой.

– Что же ты не переждала немного, – с дрожью в голосе сказал Алеша Пастушенко. У него на глазах блестели слезы.

На следующий день на том же гнедом обед привез молодой краснофлотец из БАО (база авиационного обеспечения). Парень, видимо, неловко чувствовал себя в такой роли, у него все не ладилось, но это никого не трогало. Не было ни шуток, ни веселых взглядов. Ели мы молча, низко склонив головы. Чувствовали себя осиротевшими.

– Написать бы родителям, – сказал Акимов, ни к кому не обращаясь, – так даже фамилии не знаем. Манюня – и все. А какая девушка была! Себя не жалела, чтобы нас сберечь…

Внимание, торпедоносцы!

Последние дни апреля принесли неожиданную передышку: на Севастополь надвинулся плотный туман – за два метра ничего не видно. Немецкие самолеты не бомбят, но и мы, правда, не летаем. [92]

Нам такая передышка нужна. Три дня назад, средь бела дня, большая группа Ю-88 в сопровождении «мессеров» на небольшой высоте, на максимальной скорости пронеслась над бухтами «Голландия» и Матюшеяко и сбросила бомбы на морские аэродромы. Особенно досталось аэродрому «Голландия», где стояли самолеты ГСТ. А после налета заговорила дальнобойная артиллерия врага.

Потери у нас в полку были чувствительные. В соседней авиаэскадрилье остался в строю лишь один самолет. Не лучше положение и в «Голландии», где во время налета сгорели ангар и два ГСТ, несколько машин повреждено. И только в нашей эскадрилье положение значительно лучше: шесть машин целы и невредимы. За это спасибо «технарям»: днем и ночью, под обстрелом, они сооружали каменные капониры, которые защитили самолеты от осколочных повреждений.

Под прикрытием тумана среди бела дня в бухту вошло восемь кораблей, груженных до отказа. Это очень кстати – Севастополь получил поддержку с Большой земли.

…Ушел туман неожиданно. Потянуло свежестью с гор, белая пелена как-то нехотя, не торопясь, начала отступать в море. Над Севастополем сверкнуло солнце. И сразу на столе дежурного хрипло заговорил телефон. Последовал приказ: немедленно готовиться к вылету на сопровождение кораблей. Экипажам Яковлева и Акимова. Я заволновался: Константина Михайловича на месте не было, он выехал по каким-то делам не то на Херсонес, не то в штаб ВВС. В штабе, откуда звонили, об этом, видимо, не знали. А эти самолеты, думал я, выбраны не случайно – они оборудованы для подвески «эрэсов». Но с кем полечу я?

Решение комполка оказалось совершенно неожиданным: «Полетите с Уткиным».

С Мишей Уткиным я прежде никогда не летал, мы были даже в разных эскадрильях. После недавнего налета «юнкерсов» Уткин, опытный летчик, остался «безлошадным». Поэтому, видимо, и решили послать его вместо Яковлева: полет дневной, особой сложности не представляет, если не считать весьма вероятной встречи с самолетами врага над караваном.

Честно говоря, я симпатизировал Мише – человеку мягкому, уживчивому, склонному к лирическому настрою. Он знал множество стихов и охотно читал их. Особенно любил Есенина. [93]

Край любимый! Сердцу снятся

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных…

Мы Есенина знали мало, его стихи были тогда за семью замками. А Миша мог без конца читать:

Белая береза

Под моим окном

Принакрылась снегом,

Точно серебром…

Писал он и сам стихи, мы это знали, но никогда об этом не говорил. Он много знал, наш Миша, неплохо знал английский, но знаниями своими не кичился, и это ему, что называется, засчитывалось.

У Мини Уткина была тайна, которую я узнал гораздо позже. В Москве, где он провел детство и где жили его старики-родители (отец – большевик с дореволюционным партийным стажем), жила-была девчонка Тамара. Обыкновенная такая девчонка – худенькая, курносая, чернявенькая. От других сверстниц ее отличало одно – глаза. Огромные, темнокарие, почти черные, они под разлетом темных бровей глядели на мир удивленно, по-детски доверчиво. Эти глаза и покорили Миню. Он посвящал Тамаре стихи, сравнивал ее с княгиней Волконской, прежней Машенькой Раевской, которую любил двадцатилетний Пушкин, и от этого простая девчонка Тамара становилась сказочно прекрасной. Миня был фантазер, он любил строить в своем воображении воздушные замки.

Был у него друг – Коля Евстигнеев. Вместе учились, кончили десятилетку. Был Коля, как и Миня, невысок, только худощав, жилист, словно из одних мускулов свит. На красивом, слегка удлиненном лице выделялись глаза: огромные, как и у Тамары, только ясные, серые. Вместе парни ходили в аэроклуб, а после школы поступили в военно-морское авиационное училище. После училища направили их в разные части. Встретились через год в Москве. Обрадовались встрече.

– Заходи в гости, – говорит Евстигнеев, – познакомлю с женой. Я, брат, теперь семейный человек.

– А я – холостой, – засмеялся Михаил.

На следующий день Уткин отправился в гости к другу. И на знакомой улице, на противоположной стороне, вдруг увидел девушку. В белой шубке и красной шапочке, размахивая небольшой сумочкой-авоськой, она быстро-быстро [94] выстукивала каблучками по тротуару. Девушка была удивительно хороша: стройная, легкая, большеглазая. Он сразу узнал ее. Уже открыл рот, чтобы окликнуть, но что-то удержало. Какой-то внутренний голос остановил: «Подожди!»

Когда Евстигнеев открыл ему дверь, Уткин безмятежно весело сказал другу:

– Ах, Коля, какую девушку я сейчас встретил – прелесть! Глаза – во!

– В белой шубке?

– Точно!

– В красной шапочке?

– Да.

– Так это же Тамара, моя жена.

– Правда? Поздравляю!

Потом пришла Тамара. Сидели втроем за столом, шутили, вспоминали детство, общих друзей.

– Ты, кажется, стихи мне писал? – сверкнула глазищами Тамара.

– Было дело, – кратко молвил Миша.

Все было, как и полагается при встрече старых друзей. Только Миша почувствовал, что он в жизни потерял что-то очень дорогое, невозвратимое. И спрятал свою боль глубоко в душе.

Обо всем этом мне довелось узнать при обстоятельствах трагических. В мае 1940 года, после финской кампании, меня перевели служить из Ленинграда в 45-ю отдельную авиаэскадрилью, которая базировалась в Керчи. В этой части служил и летчик Евстигнеев. Со своей очаровательной женой.

В начале ноября наша эскадрилья получила приказ перебазироваться на озеро Донузлав для участия в праздничном воздушном параде над Севастополем. Выделено было девять экипажей. Погода стояла ясная, но море было неспокойным. После недавнего шторма оно вздымалось высокой зыбью. Сверху поверхность воды казалась гладкой, потому что ветра не было, но вдоль берега тянулся белый шлейф пены. При каждом накате это пенное кружево устремлялось на прибрежную гальку, и от удара волны о крутой каменистый берег высоко вверх взметались белые фонтаны.

Летчики, летавшие на гидросамолетах, знают, какая это опасность при посадке. Поперек «наката» не сядешь – рискуешь разбить самолет в куски, садиться вдоль гребня бегущей волны тоже трудно: волна обязательно «выскользнет» [95] из-под поплавков, а следом идущая захлестнет, накроет самолет, перевернет, словно щепку, искромсает и потянет вглубь. В общем, как говорят, не приведи господь садиться в открытом море при мертвой зыби баллов в пять-шесть!

Наша девятка прошла мыс Сарыч, где накат был особенно мощный, дошла до траверза мыса Херсонес, развернулась курсом на Донузлав. Я летел с Астаховым, справа шел Коля Евстигнеев. Все было нормально. Штурман Евстигнеева – Михаил Зимин, мой однокурсник, время от времени поглядывал в нашу сторону, показывал рукой вперед: дескать, вон уже Донзулав, совсем близко, скоро посадка. И вдруг из мотора самолета, который вел Евстигнеев, вырвались клубы белого дыма, потом черного, самолет словно провалился вниз. Я схватил трубку переговорного устройства:

– Смотри, Евстигнеев… – только и успел крикнуть.

– Вижу! – ответил Астахов, и наш самолет нырнул следом за снижающимся МБР-2 Евстигнеева.

Он снижался быстро. Винт самолета еле вращался, значит, мотор не работал.

Вместе с нами устремилась за Евстигнеевым и машина с единицей на хвосте – командира эскадрильи Глебова. С замиранием мы следили за Евстигнеевым: как он посадит самолет при таком «накате», да еще с выключенным мотором, когда жизнь зависит только от слепого случая.

Один из самолетов отделился от группы, пошел к Севастополю – вызывать на помощь катер, остальные пошли на Донузлав.

А Евстигнеев все снижался…

Эти секунды показались нам бесконечными.

Вот МБР– 2 промелькнул над водой, казалось, мягко коснулся гребня волны, и тут же мы увидели, как передняя часть его отлетела в сторону, а фюзеляж «клюнул» в бежавшую навстречу волну. Через секунду над водой остался один хвост самолета, а потом и его захлестнула волна.

Когда подошел катер, на поверхности плавали трое: Миша Зимин, стрелок-радист и бортмеханик. Евстигнеева не было. Он ушел под воду вместе с самолетом.

Невеселыми были Октябрьские праздники в нашей эскадрилье. Неожиданная и, казалось, нелепая смерть Коли Евстигнеева поразила всех. На Тамару больно было смотреть. И вот тогда в нашем крошечном авиагородке появился незнакомый летчик-лейтенант. Он служил в другой [96] части, за сотни километров от нашего аэродрома, но, узнав о трагедии, примчался в Керчь. Мы видели, как Тамара кинулась на грудь лейтенанту и забилась в тяжелом рыдании. Коля Астахов, тоже москвич и однокурсник Евстигнеева, сказал:

– Миша Уткин, лучший друг Кольки.

Так я познакомился с Уткиным. Он прожил у нас несколько дней, все время был с Тамарой, провожал ее вместе с нами на вокзал – она уезжала домой, в Москву, уезжала навсегда.

– Я буду писать, Тома, – говорил Уткин.

– Хорошо, Миша, – как-то очень спокойно отвечала Тамара.

Потом началась война. И с Уткиным мы встретились только в осажденном Севастополе.

…Тяжелая металлическая дверь со скрипом откатилась, и на пороге появился Михаил Уткин – в кожаном реглане, со шлемом в руках.

– «Безлошадных» принимаете? – весело спросил он.

– Валяй, жокей, – ответил Акимов.

Они старые друзья, тоже вместе учились в военно-морском авиаучилище, кажется, даже в одной летной группе.

Солнце уже основательно разогнало туман, пора на аэродром. Сборы у нас недолги: реглан на плечи, планшет в руки – и в полет готов.

Вдоль высокого каменного забора пробрались мы на бетонированную площадку. Инженер Карцев, заикаясь, совсем не по-военному сказал:

– Все в порядке, ребятки: «эрэсы» подвешены, пулеметы проверены, горючего – по пробки.

Нужно было торопиться. Вот-вот начнется артобстрел, а может, и бомбардировщики пожалуют. Вода в бухте закипит от взрывов, и тогда нашим «коломбинам» взлететь будет ох как непросто.

Артиллерийские раскаты уже катились с передовой, когда взревели моторы обоих МБР-2. Прямо со спусковой площадки, набирая скорость, самолеты устремились на середину бухты, чтобы взлететь курсом на море, где еще виднелась пелена приподнятого тумана.

Сразу же за Херсонесом стена низкой облачности подступала почти к берегу. Для нас это – спасение: в случае появления истребителей есть куда скрыться. Легли курсом в указанный квадрат. Самолеты шли над самой облачностью, казалось, что мы стремительно мчимся на санках по бесконечному снежному полю. Картина величественная, [97] но любоваться ею некогда, надо следить за небом, чтобы не прозевать «мессеров».

Прикинули по карте место нахождения. Скоро пора снижаться, а то и караван проскочить недолго. Облачность вдруг оборвалась: такое впечатление, что самолет остановился и неподвижно завис над пропастью. Под нами и впереди нас раскинулось безбрежное Черное море, над головой ярко светило солнце. И в эту минуту, прямо по курсу, я увидел караван: транспорт, два эсминца, несколько сторожевиков. Даю ракету: «Я – свой!», и начинаем снижаться к кораблям. Наша задача: охранять их от подводных лодок, при обнаружении таковых поражать бомбами, которые огромными сигарами висят под плоскостями.

Заранее договорились: мы галсируем по правому борту каравана, экипаж Акимова – по левому. Особое внимание передней полусфере, откуда наиболее вероятна торпедная атака вражеских субмарин.

Уткин покачал крыльями, и самолеты разошлись по своим секторам.

Я внимательно просматривал поверхность моря, опасаясь пропустить появление перископа идущей в атаку подлодки, но морская гладь была чиста. Корабли стремились как можно скорее укрыться под облачность. На самолете это расстояние мы проскочили за несколько минут, а кораблям – еще топать и топать. Ясно, скорость не та. Волновала облачность, прижавшаяся к берегу; именно оттуда, из-под обреза облаков, в любую минуту могли выскочить вражеские самолеты-торпедоносцы, особенно опасные для больших кораблей. Но вокруг по-прежнему все было спокойно. Мы барражировали уже около двух часов, до облачности оставалось каких-нибудь десять миль, и я готов уже был поверить в нашу счастливую звезду, но именно в этот момент, когда опасность, казалось, миновала, из-под облаков вывалился самолет.

«Торпедоносец!» – мелькнула мысль. Большой двухмоторный До-215 разворачивался вправо, ложился на боевой курс. Он, словно огромный черный паук, быстро разбухал, увеличивался в размерах. Еще несколько секунд – и в воду полетит торпеда, помчится к транспорту, на котором, конечно, идут в Севастополь солдаты, а трюмы забиты продовольствием, медикаментами и оружием для защитников города-крепости. Мы как раз сделали разворот в голове каравана и легли на встречный курс. Торпедоносец приближался под углом градусов 45. Что делать? Из пулемета палить бесполезно – расстояние не то. Я видел, [98] как наперерез торпедоносцу кинулись сторожевики, как отчаянно застучали их зенитки. Но и они опоздали. И тут я вспомнил: «Эрэсы!»

– Слева торпедоносец! – крикнул я Уткину. – Влево сорок – бей «эрэсами»!

Уткин резко подвернул влево, и тотчас два снаряда, оставляя огненные хвосты, устремились навстречу торпедоносцу. Ох, как он шарахнулся в сторону от «хвостатой смерти»! Фашистский летчик заложил такой крутой вираж, что я отчетливо увидел под фюзеляжем длинную сигару торпеды. И в который раз добрым словом помянул Акимова, который предложил установить «эрэсы» на наших «коломбинах».

Через несколько секунд вражеский самолет скрылся в облачности. Но торпеду не сбросил, значит, в любую секунду может появиться снова.

Мы сделали еще несколько галсов – фашист не появлялся. Вздохнули облегченно: скоро придет на смену новая пара МБР-2 (уже сообщили о вылете), и можно будет держать курс на Севастополь. И в эту минуту торпедоносец появился снова. На сей раз он вынырнул впереди каравана и стал разворачиваться на боевой курс. Так получилось, что мы в это время шли как раз по курсу каравана, и «дорнье» оказался впереди нас, совсем близко. Уткин тотчас выстрелил двумя «эрэсами», торпедоносец вздрогнул, но не отвернул, продолжал заходить на боевой курс.

– Держи на него! – крикнул я Уткину и припал к пулемету. Я знал, что моим «кнутом» сбить такой самолет трудно, знал и другое: если фашист подвернет на нас и ударит из всех своих пушек и крупнокалиберных пулеметов, то нашей «коломбине» несдобровать. Но другого выхода не было. К тому же шевельнулась мысль: «С боевого курса он не свернет!»

Посылаю одну очередь за другой, разноцветные трассы, кажется, прошивают вражеский самолет, вокруг него рвутся снаряды корабельной артиллерии, но он упрямо идет боевым курсом. Еще секунда-другая – и торпеда плюхнется в воду… Я покосился на Уткина и не узнал его: вместо глаз – колючие щелки, губы сжаты в тонкую ниточку, на скулах вздулись желваки. Что он надумал?

И вдруг торпедоносец покачнулся, за ним потянулась черная струйка дыма: длинная черная сигара торпеды, словно нехотя, отделилась и плашмя полетела вниз, быстро набирая скорость… Уткин рванул самолет вправо, чтобы [99] избежать столкновения, а «дорнье» с правым креном скрылся под облачностью. В ту же секунду в наушниках раздался радостный голос стрелка-радиста Лени Котелевского:

– Ура! Мимо прошла, мимо! Только хвостом вильнула!

Это он про торпеду. Значит, все же дрогнула рука фашиста, не выдержал он боевой курс до конца, бросил торпеду без точного прицела. А это означает – наша задача выполнена.

Еще наш МБР-2 не вышел из крутого виража (казалось, что самолет концом правой плоскости уперся прямо в водную поверхность, левой – в небесный купол, а носом стремительно чертит линию горизонта), как вдруг в кабину ворвался отчаянный крик Котелевского:

– Два «худых» над нами! Идут в атаку!

Неприятный холодок пополз по спине. Атака двух «мессеров» – тут приятного мало! Над самолетом вспыхнули темные шапки разрывов: это корабельные зенитки били по вражеским истребителям, пытаясь преградить им путь к нашему МБР-2. Неистово застучал пулемет Котелевского. Уткин еще круче положил самолет, чтобы, как только «мессеры» проскочат вперед при выходе из атаки, открыть по ним огонь. У нас было два преимущества: близость кораблей, имеющих солидное зенитное вооружение, и малая высота. Мы знали: на малой высоте, да еще над морем, «мессеры» побаиваются атаковывать сверху, чтобы не врезаться в воду при выходе из пикирования (такие случаи были), поэтому огонь открывают издали, с большой дистанции, а это резко сокращает вероятность попадания.

Это преимущество и решил использовать Уткин. Он прижался к самой воде, ложась по курсу каравана. Пулемет стрелка-радиста внезапно умолк, а я увидел, как к кольцу моего прицела приближается ярко-желтый крест «мессера». Истребитель, набирая высоту, выходил из атаки, подставляя «брюхо». Не раздумывая, я нажал на спуск, пулемет задрожал. Не снимая пальца со спуска, перевел кольцо прицела вперед, чтобы упредить скорость истребителя. «Мессер» стремительно взмыл вверх, но в какой-то мертвой точке вдруг замер, словно споткнулся. Черный шлейф дыма потянулся за ним.

– Падает! Ура! – заорал Котелевский.

Но «мессер» не упал. Мы видели, как он выровнялся и лег курсом на берег, оставляя за собой темную полосу [100] дыма. Второй «мессер» устремился за ним. Вскоре оба скрылись за пеленой облачности.

– Фу ты! – шумно выдохнул Уткин.

А я увидел: над облаками, словно два белых лебедя, купаясь в лучах солнца, плывут к нам МБР-2 – наша смена.

Мы помахали друг другу крыльями, подождали Акимова и легли курсом на Херсонес.

Но на этом наши испытания не кончились. Пока шли под облаками, все было нормально. Акимов пристроился к нашему самолету совсем близко, крыло к крылу. Любил, как он выражался, «чувствовать локоть друга», но мы подозревали, что это своеобразный форс: вот, мол, как я умею! Словно подтверждая это, Дон-Евген открыл боковую плексигласовую задвижку, высунул руку и выразительно показал большой палец: дескать, сработали отменно! Как потом выяснилось, им тоже пришлось отражать атаку торпедоносца, и тоже – успешно: с боевого курса фашиста сбили, торпеда прошла мимо. Им тоже очень помогли «эрэсы». Правда, «мессеры» до них так и не добрались. Обожглись на нас.

На подходе к побережью облачность оборвалась, над головой засинело глубокое чистое небо. «Теперь гляди в оба!» – сказал я сам себе. И стрелка-радиста предупредил об этом.

Херсонес был уже совсем рядом (я отчетливо видел полосатый маяк на самой оконечности севастопольской земли), когда высоко над городом возникли две пары темных точек. Истребители! Но чьи? Точки быстро увеличивались, значит, шли навстречу нам. Я показал на них Уткину, он утвердительно кивнул головой, покачал крыльями самолета, что означало: «Внимание, опасность!» – и еще ближе прижался к воде. Акимов прямо прилип к нашему самолету. «Ас!» – с восхищением оценил я его мастерство.

Это были «мессеры». Они тоже заметили нас и теперь шли со снижением на большой скорости. С береговых постов наблюдения их, очевидно, тоже заметили, потому что на херсонесском аэродроме заклубилась пыль: взлетали наши истребители.

«Мессеры» лихо развернулись веером (два – направо, два – налево) и начали заходить в атаку сзади.

– Леня, внимание! – как можно спокойнее говорю Котелевскому.

– Вижу, – сдержанно-глухо отвечает он. [101]

Разворачиваю турель на заднюю полусферу, чтобы при первой же возможности открыть огонь, а голову сверлит одна мысль: «Скорей бы берег, там батарея «Не тронь меня» прикроет!»

В атаку «мессеры» кинулись нахально, рассчитывая на легкую победу. Но, боясь резкого снижения, открыли огонь с большой дистанции – и промазали. Пока они делали «горку» для новой атаки, со стороны Херсонеса показалась еще одна пара истребителей. Но это были уже наши «яки». На полной скорости они кинулись наперерез «худым», отрезая их от нашей пары МБР-2.

Через минуту-другую под крылом проплыл низкий берег Херсонеса, а за ним – наша славная защитница «Не тронь меня».

У нас, летчиков, отношение к этой плавучей батарее было особое. И вот почему. С той поры, как в ноябре 1941 года она стала на якорь в Казачьей бухте, мы, уходя утром на разведку и возвращаясь днем домой, всегда чувствовали ее надежную защиту. Еще большую помощь батарея оказывала летчикам Херсонеса, надежно прикрывая аэродром от фашистской авиации.

История рождения батареи весьма необычна. До войны крупный отсек корабля служил мишенью при учебных артиллерийских стрельбах и торпедных атаках. Жизнестойкость этой металлической коробки оказалась удивительной. Поэтому, когда осенью 1941 года отсек прибуксировали в Севастополь, капитан 2-го ранга Г. А. Бутаков предложил создать на нем плавучую зенитную батарею. Идею поддержали. За две недели бригада с Морского завода имени Серго Орджоникидзе произвела монтаж вооружения и оборудовала все подсобные помещения. На палубе отсека были установлены 130-миллиметровая двухорудийная батарея, 76,2-миллиметровые зенитные орудия, 37-миллиметровые зенитные автоматы, счетверенный «максим» и пара прожекторов. 150 моряков с различных кораблей составили его гарнизон, командиром стал старший лейтенант Сергей Мошенский – артиллерист с линкора «Парижская коммуна», а комиссаром – политрук Нестор Середа.

Днем и ночью стояла на страже неба плавучая батарея № 3. Фашисты очень скоро почувствовали силу и меткость ее ударов, окрестив ее «квадратом смерти». В сумке одного убитого немецкого летчика однажды нашли записную книжку, в ней были такие слова: «Вчера не вернулся [102] с квадрата смерти мой друг Макс. Перед этим не вернулись оттуда Вилли, Пауль и другие. Мы потеряли в этом квадрате 10 самолетов. Летать туда – значит погибнуть».

А мы, летчики Севастополя, любовно окрестили батарею «Не тронь меня». И это название прочно закрепилось за ней.

…Знакомый квадрат проплыл под правым крылом, и вот уже впереди широко раскинулась просторная Северная бухта – наш аэродром. «Мессеры», атакованные «яками», так и не осмелились сунуться в Севастополь.

На аэродромной площадке у бетонированного спуска нас ждал Яковлев. Я его заметил еще с катера, который доставил нас на берег после посадки гидросамолета, и в душе шевельнулось теплое чувство: «Волнуется батя!»

Шел артобстрел, снаряды рвались где-то в Южной бухте и в городе, некоторые подняли фонтаны и в Северной, где мы произвели посадку, но Константин Михайлович, заложив руки за спину, спокойно стоял у кромки воды, будто все это его не касается.

Когда мы вышли на берег, он по-дружески обнял меня и негромко, хрипловатым своим голосом сказал:

– Поздравляю, сынок. Посты ВНОС{5} сообщили: «мессер» недалеко от берега врезался в воду. Поздравляю!

Я удивился: быстро же дошла информация!

Это был первый вражеский самолет, сбитый мною в воздушном бою.

Через несколько часов вернулась пара МБР-2, сменившая нас над караваном. Это были командир звена Владимир Меев со штурманом Иваном Ковальчуком и Иван Андрецов со штурманом Иваном Шейко. Оказывается, им пришлось ничуть не легче, чем нам.

После обеда в «Мечту пилота» зашел из соседнего подвала, где размещалась их эскадрилья, Ваня Ковальчук, присел на мою койку, прикрыл горячей ладонью мою руку и, вздохнув, сказал:

– Знаешь, друг, уже не надеялся встретиться. Сколько отбили атак «хейнкелей» – не помню. Прямо озверели гады: торпедоносцы шли один за другим. Сначала их сбивали с курса «эрэсами», потом – пулеметами, корабли палили из всего оружия, а они лезут и лезут. Потом Пе-2 появились, дали им прикурить: двух завалили. Стало немного легче. [103]

– Транспорт цел? – спрашиваю Ковальчука.

– Был цел, когда мы уходили.

Горячий это был денек. На прикрытие каравана летали и другие МБР-2, поднимались и Пе-2 с Херсонеса, истребители. Небо над караваном кипело. Потом корабли зашли под прикрытие облаков, опасность бомбового удара миновала, зато еще труднее стало отбивать атаки торпедоносцев. Всем работы хватало!

Вечером, перед началом полетов на бомбоудар, мы смотрели, как в бухту, тяжело пыхтя, входил транспорт, два эсминца, сторожевики. Весь караван дошел благополучно. Пришло подкрепление защитникам Севастополя, доставлено продовольствие, боеприпасы.

Это придавало новые силы всем: и морякам, и пехотинцам, и артиллеристам. И нам, летчикам.

Крушение надежд

Первомай – праздник светлый, радостный. Он расцвечивает города и села флагами и транспарантами, цветами и открытыми улыбками людей. В осажденном Севастополе об этом можно было только мечтать. И все же хотелось как-то отметить праздник.

Лосле завтрака летный состав двух эскадрилий, базировавшихся в бухте Матюшенко, собрался в нашей «Мечте пилота». Прошедшая ночь выдалась напряженной: все экипажи бомбили аэродромы врага, совершили по нескольку вылетов. Еще не были известны результаты бомбоударов, фотографирование аэродромов произведут чуть позже, а еще точнее донесет агентурная разведка, но все же даже визуальные наблюдения свидетельствовали о том, что поработали мы неплохо.

Из бухты «Голландия» приехал комиссар полка П. С. Блинов. Никакой официальной торжественной части не было, просто сидели, беседовали. Вспоминали Первомай мирного времени, наперебой рассказывали, какие удивительные демонстрации были – яркие, многолюдные, шумные. А какие замечательные маевки проводились на берегу моря и на лесных лужайках! Вместе с близкими, родными. Тогда это было естественным, даже обычным, теперь же казалось далеким и желанным и, к сожалению, невозможным.

Каждый в эти минуты обращался мыслями к своим близким – к женам, детям, родителям, – как они там? Но [104] говорить об этом было не принято; личное, сокровеннее хранили глубоко в сердце. Считалось, что в такое суровое время разводить лирику не положено.

Говорили о главном: о Севастополе. Все жили надеждой на скорое наступление, которое должно привести – мы верили в это! – к полному освобождению Крыма. Наши надежды поддержал и комиссар Блинов, сказав: «Думаю, в ближайшие дни керченский фронт нас порадует». Мы, летчики, восприняли эти слова как хорошее предзнаменование. После успешного Керченско-Феодосийского десанта вот уже четыре месяца наши войска стояли на Керченском полуострове, закрепившись на Ак-Монайской «горловине» – самой узкой части земли между Азовским и Черным морями. Шло накопление сил, и мы ждали: когда же?

Технический состав находился на аэродроме, готовил самолеты и вооружение к очередным полетам – на прикрытие судов, прорвавшихся в Севастополь, и на ночные бомбоудары по аэродромам врага. Мы уже заметили: после удачных бомбоударов немцы на следующее утро буквально сатанеют и особенно яростно набрасываются на наши морские аэродромы. Поэтому, находясь в надежном укрытии в «Мечте пилота», все время прислушивались: что там, на аэродроме? Пока было тихо. Но сколько раз такая тишина оказывалась обманчивой!