Текст книги "Крылья Севастополя"

Автор книги: Владимир Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Фашисты неистовствовали. Ежедневно Ю-88 в сопровождении «мессеров» вываливались из облаков и на максимальной скорости проносились над бухтой, над аэродромами «Голландия» и Матюшенко, сбрасывая 250– и 500-килограммовые фугаски, осколочных же бомб было просто не счесть. Громадные языки пламени и черные клубы дыма стали неизменными элементами пейзажа бухты. Инженер эскадрильи Карцев то и дело докладывал комэску:

– Сгорел один самолет, поврежден ангар…

Николахин лишь угрюмо ронял:

– Ладно.

После таких полетов мы работали, что называется, «без передыха». С наступлением темноты и до рассвета МБР-2 сыпали бомбы на два основных вражеских аэродрома Саки и Сарабуз. Одна из таких ночей закончилась трагически: на взлете два самолета, до отказа груженные бомбами и горючим, не успели набрать нужной высоты, попали в густой туман, скопившийся в долине реки Черной, и на развороте врезались в скалистые горы. Этот случай потряс всех. Десятки раз мы летали на бомбоудар по аэродромам врага, прорывались сквозь стену зенитного огня, лучи прожекторов, как щупальцы спрута, ловили нас – и все же возвращались домой.

Не всегда целыми, но боевые задания выполняли непременно. А тут нелепо потеряли машины и боевых друзей у себя, можно сказать, дома. Погиб в тот день и мой [76] однокашник – добрейшей души человек, увалень Николай Косов. Эх, Коля, Коля!

…Положение в осажденном городе с каждым днем осложнялось. Разведка доносила о все увеличивающемся количестве вражеских самолетов на крымских аэродромах. Усилилась и блокада с моря. Враг прекрасно понимал, что морские коммуникации – единственная жизненная артерия города, и чтобы перерезать эту артерию, использовал все средства – авиацию, торпедные катера, подводные лодки. Нашим транспортам даже под большим прикрытием стало трудно прорываться в бухту. Нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов директивой от 20 апреля 1942 года приказал все перевозки людей и грузов из кавказских портов в Севастополь осуществлять только на боевых кораблях и подводных лодках, причем с обязательным охранением и прикрытием с воздуха. И моряки-черноморцы, несмотря на огромные трудности, справлялись с этой задачей. Только в апреле в Севастополе побывали крейсер «Красный Крым» (дважды), лидеры «Ташкент» и «Харьков», а эсминцы приходили в осажденный город четырнадцать раз…

Каждый такой переход в Севастополь и обратно планировался как самостоятельная операция с организацией надлежащего обеспечения: конвоированием боевыми кораблями различных классов, прикрытием самолетами. Летали на противолодочное прикрытие кораблей и наши МБР-2, но основная тяжесть по охране кораблей на дальних подступах, куда «не доставали» истребители, ложилась на экипажи Пе-2. Порой им приходилось довольно туго, как правило, численное превосходство было на стороне врага.

Ситуация осложнялась и тем, что наши войска уступили инициативу на Керченском полуострове. После успешного завершения Керченско-Феодосийской десантной операции на Ак-Монайском перешейке сосредоточилось большое количество наших войск, и мы ждали: вот-вот они двинутся вперед, прорвут оборону врага, выйдут на степной простор – и Крым будет освобожден. В первой половине марта наши войска действительно вели активные действия на Ак-Монайских позициях. Поддерживали их на западе севастопольцы. Но уже к концу месяца положение значительно ухудшилось – 21 марта фашисты на Керченском полуострове перешли в контрнаступление. Правда, к апрелю оно захлебнулось, и на узкой полоске земли между Азовским и Черным морями [77] наступило затишье, но это была грозная тишина. Командующий Северо-Кавказским направлением С. М. Буденный и нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов дали указание вице-адмиралу Ф. С. Октябрьскому об усиленной подготовке сил Черноморского флота и Севастопольского оборонительного района (СОР) к отражению нового наступления.

В это тяжелое время в жизни летчиков-севастопольцев все же случались отрадные события, которые удесятеряли силы, звали на новые подвиги. В начале апреля 1942 года таким событием явился приказ народного комиссара Военно-Морского Флота СССР № 73, ознаменовавший рождение черноморской крылатой гвардии. За проявленные отвагу, стойкость, мужество и героизм личного состава 2-й и 8-й авиационные полки преобразованы соответственно в 5-й и 6-й гвардейские.

Слава о боевых подвигах их летчиков гремела по всему Черному морю. Самолеты-бомбардировщики 5-го гвардейского совершали глубокие рейды во вражеский тыл, громили военные объекты, нефтеперегонные заводы, топили в портах и на переходах вражеские корабли. Только за девять месяцев они потопили 11 транспортов и 2 монитора, взорвали 9 складов и 2 нефтезавода, уничтожили более 100 танков, 140 орудий и много другой техники, около 10 тысяч гитлеровцев. Среди летчиков этого полка было много наших знакомых – уже прославленных и малоизвестных: Александр Толмачев, Иван Киценко, Виктор Беликов, Федор Аглотков, Василий Минаков… Каждый их успех мы воспринимали как свой личный.

Командовал 5-м гвардейским Николай Александрович Токарев. В свое время он закончил Качинскую военную школу пилотов и затем навсегда связал свою судьбу с морской авиацией. Несколько лет был инструктором в Ейском военно-морском авиационном училище, подготовил много летчиков. Потом попросился в боевую часть. Проявил себя отличным пилотом и хорошим воспитателем.

Когда началась война с белофиннами, капитан Токарев командовал эскадрильей дальних бомбардировщиков на Балтике. Совершил десятки воздушных рейдов в тыл врага, нанося бомбовые удары по военным объектам, летал много, дерзко, мастерски. За успешное выполнение боевых заданий ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Командиром 2-го авиаполка ВВС ЧФ Н. А. Токарев был назначен только осенью 1941 года, но [78] и за этот короткий срок часть добилась больших успехов, свидетельством тому – право первой на Черном море называться гвардейской.

8– й истребительный авиаполк, преобразованный в 6-й гвардейский, также был нашим, севастопольским, он стоял на Херсонесском мысу. Еще раньше летчики полка защищали Одессу, сражались над Перекопом. Командовал полком полковник Константин Иосифович Юмашев -сын питерского рабочего, участник гражданской войны, воспитанник Качинской военной школы пилотов. В этом коллективе росло и закалялось мастерство таких воздушных бойцов, как Михаил Авдеев, Константин Денисов, Михаил Кологривов, Константин Алексеев, Михаил Гриб, Филипп Герасимов и много других. Летчики-юмашевцы не знали страха в бою. Их девизом было: «В сраженьях – только побеждать!» Комсомолец Иван Беришвили, прикрывая комэска Демченко, таранил вражеский истребитель, ценою своей жизни спас командира. 83 воина этой части были награждены орденами Советского Союза, многие летчики имели по нескольку наград.

Итог боевой работы гвардейцев-истребителей был убедительным: в воздушных боях и на аэродромах они уничтожили 147 вражеских самолетов, тем самым доказав, что советская гвардия – это лучшие, самые боевые, самые передовые части армии и флота. Воевать по-гвардейски – значит воевать умело, бесстрашно, бить врага наверняка.

Черный день «Омеги»

За эту ночь мы уже трижды сходили на бомбоудар по вражескому аэродрому. Оставался последний вылет, мы торопились – приближался рассвет.

Наконец подвешены бомбы, залито горючее, водолазы отцепили колеса. Как только послышалась команда: «Готово!», – Константин Михайлович Яковлев включил зажигание. Мотор набрал обороты. Самолет, медленно наращивая скорость, выходил на редан. «Дядя Костя» несколько раз качнул его, словно подгоняя. Сзади подсвечивала луна, ее неяркая дорожка пролегла как раз по взлетной полосе. Все быстрее, быстрее мчится самолет. Взлетаем в сторону Инкермана.

Вдруг что-то темное мелькнуло впереди, на зеркальной поверхности бухты. Мы неслись прямо на это препятствие, и уже видно было, что оторваться не успеем, на [79] полной скорости врежемся в этот буек или бревно – бог знает, что там, впереди, темнело… Я поднял руку, взмахнул вправо, и «дядя Костя» тотчас среагировал на этот жест: нажал на правую педаль, нос самолета послушно отклонился. Более резкого отворота на взлете летчик позволить не мог – справа и слева возвышались крутые берега бухты, только впереди была узкая «щель» реки Черной, в нее-то мы и «ныряли».

А темный предмет между тем быстро приближался, теперь он грозил пропороть фюзеляж сбоку, по касательной. От этого отнюдь не легче. Я понимал, что Яковлев этого препятствия не видит, а потому и уклониться не может, через несколько секунд произойдет удар… Я вскинул сложенные крест-накрест руки, что означало: «Немедленно выключить мотор!» Константин Михайлович мгновенно выключил зажигание, мотор захлебнулся, но машина продолжала по инерции мчаться вперед.

Снова резкое движение руки вправо: «Отворачивай, отворачивай!» Но «коломбина» уже осела в воду, плохо слушается рулей поворота, она как-то юзом движется вперед. Яковлев сбросил фонарь, недовольно спросил:

– Что случилось?

Ответить я не успел: МБР-2 наполз на препятствие, ударился поплавком, и тот с легким хрустом, словно спичечный коробок, разломился, остались одни стойки крепления. Самолет накренился на левое крыло, и, наконец, мы увидели черный «кругляк», который, как торпеда, двигался дальше, к фюзеляжу.

– Багор! – крикнул Яковлев. Я кинулся в кабину, чтобы схватить багор и оттолкнуть неведомо откуда взявшееся бревно, но поздно: раздается треск, какой-то ужасно неприятный скрежет – и наступает тишина. Только слышно, как с шумом хлещет в фюзеляж вода.

– Красную ракету, – спокойно говорит Константин Михайлович.

Через полчаса наш искалеченный самолет вытащили на берег. Рядом лежал и виновник беды – толстый просмоленный «кругляк».

– В рубашке родились, – сказал стартех Ильин, осмотрев самолет. – Если бы врезались на взлете…

Он не договорил, но и без слов было ясно, что произошло бы в этом случае.

– Придется повозиться, – добавил Ильин. – Ну, ничего, подлатаем – еще лучше будет… [80]

Конечно, мы были расстроены, однако эта авария обернулась для нас совершенно неожиданной стороной. Утром комэск сказал Яковлеву:

– Самолет будет на ремонте несколько дней. Здесь вам делать нечего. Берите штурмана и отправляйтесь в «Омегу», отдохните немного. Звонили из штаба – в «Омеге» для летчиков организована кратковременная база отдыха…

Казалось, что в Севастополе, пережившем два штурма, уже не осталось места, где ежеминутно не рвались бы бомбы, не свистели артиллерийские снаряды и мины. Оказывается, такое «живое место» было – «Омега». Сколько раз, пролетая над городом, мы видели небольшую бухточку, врезавшуюся в каменистый берег между Стрелецкой и Камышовой. По своей конфигурации она удивительно напоминала греческую букву «омега», потому издавна и носила такое название. Потом, правда, ее переименовали в бухту Круглую, но маленькая дачка на западном берегу по-прежнему называлась на старый манер – «Омега». Это был совсем небольшой домик, окруженный высоким забором, стоявший на отшибе, вдали от больших дорог и населенных пунктов. С одной стороны простиралось голое поле, с другой – море. Говорили, это было самое спокойное место в Севастополе, если вообще в осажденном городе такое могло существовать. Именно это обстоятельство, очевидно, и натолкнуло командование на мысль: создать в «Омеге» для летчиков, измотанных до предела в повседневных воздушных боях, нечто вроде базы кратковременного отдыха, где можно было бы более-менее спокойно отоспаться, отдышаться от бесконечных боевых тревог, короче, немного прийти в себя.

Не знаю, насколько реальной была безопасность этого места, но, видимо, так уж устроен человек: убеди его, что опасности нет, и от сердца сразу отляжет. Нам в уютной «Омеге» понравилось все: и маленький дворик с зазеленевшими уже кустиками, и узенькая дорожка, посыпанная желтым песком, и очень светлые, чистенькие две комнатки, в которых стояли кровати с белоснежными простынями. Будто и не шла совсем рядом страшная, смертельная битва.

Домик был хрупкий, из легкого ракушечника, и достаточно было одного снаряда (не говоря уже о бомбе), чтобы разнести его в клочья. Но нам об этом думать не хотелось, и потом – говорили же, что во дворике не упал еще ни один снаряд. Странно? Но факт. [81]

В общем, мы скоро обжились. В первый же вечер я дозвонился на аэродром Херсонесский маяк, разыскал Васю Мордина:

– Жду тебя завтра в Круглой.

На следующий день они приехали – Вася Мордин и его штурман Федор Волочаев. Мордин – человек не особенно разговорчивый, под стать ему и Волочаев, но в этот вечер настроение у них было приподнятое. Причина выяснилась довольно скоро. Когда мы разместились вокруг тумбочки, на которой был накрыт праздничный ужин в честь наших гостей, Мордин сообщил:

– Позавчера генерал Остряков поздравил Мишу Кологривова и Женю Кириченко…

– А сегодня нас, – перебил его Волочаев.

– Да не спеши ты, дай рассказать по порядку…

Тут я замечу, что в тот день, когда мы с «дядей Костей» уезжали в «Омегу», Ю-87 совершили налет на Севастополь. Наш катер был уже в Круглой бухте, когда часто затявкали зенитки, над нами в сторону Инкермана проскочила пара «чаек». Что было дальше – мы не видели…

– Немцы пронюхали, – между тем рассказывал Мордин, – что в порту стоят транспорты, и кинули «лапотников»{4}. Они выстроились попарно пеленгом и на приличной высоте зашли со стороны Инкермана. В воздухе в это время находились Кологривов с Кириченко на «чайках». Увидели немцев – и к ним, с набором высоты. Ну, скорость у них известно какая – не мчатся, а пешком идут. А первая пара «юнкерсов» уже в пике входит. Вот тут-то и подстерегли их наши «чаечки». На встречных курсах, прямо по горбам так врезали, что «лапотники» из пике уже не вышли – в районе Братского кладбища врезались. Остальные увидели такое дело – и давай швырять бомбы куда попало. Но «чаечки» еще одного в клещи взяли, он у Мекензиевых гор врезался. Правда, летчик выпрыгнул, но тут же попал в руки наших морячков. Мишу Кологривова и Женю Кириченко командующий ВВС лично поздравил за отлично проведенный воздушный бой…

– А сегодня нас, – снова вставил Федя Волочаев. Мордин глянул было на своего штурмана, но затем безнадежно махнул рукой:

– Ладно уж, рассказывай, коль напросился.

– Придется, – засмеялся Федя. [82]

Рассказать, оказывается, было что, В их полку наиболее ответственные разведывательные полеты поручались экипажу капитана Андрея Кондрашина. Смелый и хладнокровный, с острым глазом и цепкой памятью, он всегда на своем Пе-2 доставлял точные, надежные данные. К тому же в воздушную разведку нередко прихватывал и бомбы, которые «попутно» сбрасывал на вражеские аэродромы и порты. Летал он с молодым, но очень толковым штурманом Анатолием Коваленко.

В этот раз они возвратились с важными сообщениями: в Евпатории замечено большое скопление артиллерии с тягачами. О результатах разведки немедленно доложили командующему ВВС ЧФ генералу Острякову, и он, как всегда, сразу же принял решение: врага разгромить, вылет «пешек» – по готовности.

Через несколько минут в воздух поднялась пятерка Пе-2, ведомая командиром эскадрильи майором Пешковым. Среди этих пяти были и Мордин с Волочаевым.

– От Херсонеса взяли курс прямо на Евпаторию, – рассказывал Федор Волочаев. – Идем на небольшой высоте, под нами – «молоко» (приподнятый туман), над головой – облачность, впереди тоже ничего не видно. Думаю, как же бомбить будем, если земля закрыта? Но нам повезло: у береговой черты туман будто ножом обрезало и мы сразу увидели дорогу, ведущую в Евпаторию, повернули по ней. Идем низко. Вот и город: знакомая набережная, театр, площадь… Рядом – стадион. Батюшки мои, все забито пушками, автомашинами, тягачами! Нас немец, конечно, не ждал – ни единого выстрела. А ведущий дает сигнал: «Внимание!» Бомбы посыпались вниз, а мы – скорей вверх, но все же взрывной волной тряхнуло основательно. Вася говорит: «А теперь из пулеметов угостим!» Делаем разворот, ныряем вниз, а впереди уже шуруют другие наши самолеты. Ну, и мы всыпали. Фашисты мечутся, орудия от взрывов вверх тормашками летят, автомашины горят. Прямо кино!

– Хорошо, что «мессеры» не застукали, – заметил Мордин. – Там аэродром рядом. Было бы тебе кино.

– Ну, это еще как сказать. Как бы там ни было, а разведка что сообщила? Уничтожено 15 орудий и 20 автомашин, да живой силы больше сотни человек. Впечатляет?

Волочаев с гордостью добавил:

– Сегодня генерал Остряков всем нашим экипажам объявил благодарность за отличное выполнение задания. [83]

…Мы очень рады были этой встрече с друзьями, особенно, конечно, я. Но к радости примешивалась и грустинка, что вновь встретимся не скоро, а, может, и вовсе не встретимся. Такое уж время суровое.

День 24 апреля выдался теплый, но пасмурный, слоистые облака плотным серым шатром накрыли город, не пропуская к земле даже слабые солнечные лучи. В свинцово-неподвижной поверхности бухты отражалось хмурое небо. Константин Михайлович, усевшись на берегу, время от времени брал гладенькие, до блеска отполированные камешки, бросал их в воду и затем долго, с угрюмой задумчивостью наблюдал, как на воде, постепенно затухая, лениво растекаются круги.

– Скорей бы вечер, – вдруг сказал он. – Катер придет, Акимова с Пастушенко нам на смену привезет, а мы с тобой – в «Мечту пилота».

– Чем тебе тут плохо?

– Не плохо, но… зря время теряем. Херсонесцы, видишь, какие дела творят, а мы здесь круги по воде пускаем… Будто в кусты спрятались.

Он хотел, видимо, еще что-то сказать, но тут какой-то шум отвлек наше внимание: гул – не гул, свист – не свист, а именно возникший где-то в облаках и все нарастающий шум.

– Что за черт! – только и успел сказать Яковлев. И в этот момент мы увидели самолеты: шесть Ю-88 вынырнули из облаков с юга, с той стороны, где бухту от моря отделяет только узкая полоска земли. Они шли на крутом планировании, шли прямо на бухту Круглая, их тупые носы были направлены, казалось, прямо на нас. Но затем вдруг «юнкерсы» круто развернулись вправо, вдоль восточного берега бухты, и от них начали отделяться черные капли бомб.

– Мастерские! – крикнул Яковлев.

Да, на той стороне бухты размещались авиаремонтные мастерские – единственный, пожалуй, военный объект в районе бухты. Прежде он ни разу не подвергался бомбардировке, а теперь вот, воспользовавшись густой облачностью, фашисты подкрались незаметно и с небольшой высоты, с крутого планирования сбросили бомбы. Сильные взрывы, один за другим, сотрясли воздух, вверх, почти до облаков, взметнулся огромный столб черного дыма – это взорвалось бензохранилище, дождь камней – больших и малых – засыпал бухту. Отбомбившись, самолеты так же внезапно исчезли. Мы переглянулись и, не [84] сговариваясь, кинулись к мастерским, над которыми все еще медленно оседала пыль.

Прибежав, увидели страшную картину: дым, гарь, огонь, рухнувшие перекрытия корпусов, крики, стоны, кровь…

Незадолго до налета в мастерские прибыли командующий ВВС ЧФ Н. А. Остряков и заместитель командующего ВВС ВМФ Ф. Г. Коробков, зашли в ангар, где стоял недавно отремонтированный истребитель, осмотрели его, собирались выходить. И в это время раздался свист бомб. Крупная фугаска, не менее 500 килограммов, взорвалась прямо у входа в ангар, чудовищной силы взрывная волна ударила в стенку ангара, словно бумажную, смяла, скомкала ее, железной тяжестью обрушила на людей.

Николай Алексеевич Остряков лежал на боку, правая рука под щекой, левая – откинута в сторону, кожаный реглан был распахнут, на синем кителе выделялась белоснежная полоска подворотничка. Еще желтизна смерти не успела коснуться его лица, казалось, что 34-летний генерал погружен в сон, но мы знали, что сон этот – вечный.

В это трудно было поверить. Только вчера он на своем краснозвездном «яке» поднимался в воздух, ходил с неизменным своим ведомым Николаем Александровичем Наумовым «по большому кругу», как называли они полет над передовой, только минувшим вечером поздравлял пикировщиков с отличным выполнением задания, а теперь вот лежит спокойный и безучастный ко всему…

От взрыва бомбы погибли и генерал-майор Коробков, начальник мастерских, главный инженер… Еще не прибыла спасательная служба, машины медицинской скорой помощи находились где-то на полпути из города, но у ангара их помощь уже была не нужна…

Еще более трагическую картину увидели мы на месте самолетного цеха. Огромная бомба взорвалась прямо у его стен, железобетонный арочный потолок, не выдержав, всей своей тяжестью обрушился на цех. Выйти никто не успел: вторая смена только приступила к работе, все стояли у станков, когда раздался страшный грохот. Даже воздушную тревогу объявить не успели. Через проломы в бетоне слышались стоны, призывы о помощи: между станками еще оставались живые люди, но как приподнять, сдвинуть многотонные конструкции?

В моторном цеху перекрытие тоже рухнуло, но оно было легким, при падении и ударе рассыпалось, и здесь [85] спасательные работы шли успешнее. Баграми, обломками арматуры, просто руками растаскивали доски, бревна, толь, извлекали людей – раненых, контуженых, а то и вовсе невредимых. Были, конечно, и мертвые. Много мертвых.

Мастерские были разрушены полностью.

Мы возвращались в «Омегу» подавленные. Яковлев с болью в голосе сказал:

– Лучше бы они, гады, промахнулись – ударила по другому берегу Круглой…

Я промолчал: на другом берегу Круглой стояла «Омега», ясно, что Константин Михайлович имел в виду.

Мы еще не дошли до «Омеги», как снова раздались взрывы: на этот раз бомбили аэродром Херсонесский маяк. Позже стало известно, что пострадал всего-навсего один капонир, в нем сгорел истребитель Як-1 – «ястребок» Острякова.

Странный каприз судьбы! Будто самолет не захотел и одного дня жить без своего хозяина.

* * *

Мы ждали катер. Настроение – хуже некуда. На противоположную сторону бухты больно поднимать взгляд – там зловеще торчат руины, все еще не уходят большие автокраны – разбирают завалы. Капитан Яковлев мрачно анализирует:

– Это уже не случайные налеты, тут определенная система прослеживается. Смотри: несколько дней подряд основательно обрабатывали наши морские аэродромы, теперь взялись за Херсонес. Только за сегодняшний день – два налета. Причем выбрали денек, когда погода неважнецкая, наших истребителей в воздухе не было.

– Решили задавить нашу авиацию…

– Вот им! – Яковлев неожиданно крутит кукиш. – Дай только домой добраться!

Таким возбужденным своего «батю» я еще не видел. Он даже не мог устоять на месте: нервно ходил и ходил по маленькому дворику «Омеги». Совсем, как Коля Астахов, когда требовалось ему отвести душу.

– Думаешь, удар по мастерским – случайность?

– Думаю, нет.

– Тут и думать нечего. Ясно – не случайность. Какой-нибудь гад сообщил о приезде генералов, вот «лапотники» и пожаловали, как по сигналу.

Он в который уже раз вышел за калитку, посмотрел в сторону моря: [86]

– Что же катер не идет…

Катер пришел, когда сумерки начали спускаться на город. Акимова и Пастушенко на нем не было.

– Отказались, – хмуро заявил моторист. – Какой сейчас, к черту, отдых!

Мне послышался в его словах упрек в наш адрес: нашли, дескать, время отдыхать! То же самое, видимо, показалось и Яковлеву, потому что в ответ он сдержанно кашлянул и с какой-то примирительной ноткой в голосе спросил:

– Не знаешь, наш самолет уже готов?

– Готов, – уже дружелюбней откликнулся моторист. – Сегодня стартех докладывал комэску о полной готовности.

– Ну, слава богу, – облегченно вздохнул «дядя Костя».

На аэродроме уже знали о несчастье, все ходили хмурые, сосредоточенные, никто нас ни о чем не расспрашивал. В эту ночь ни один экипаж не пожелал оставаться на земле, даже те, которые днем летали на разведку и еще не успели как следует отдохнуть. Яковлев тоже приказал техникам немедленно готовить наш самолет к полету.

– Хватит, наотдыхались, – недовольно буркнул он себе под нос.

С наступлением темноты бухта ожила. Самолеты один за другим поднимались в воздух и брали курс на вражеские аэродромы. Под плоскостями каждого были подвешены по две 250-килограммовые фугасные бомбы и несколько осколочных, в кабинах стрелков стояли ящики с ампулами, наполненными жидкостью КС. Ни прожекторы, ни плотный зенитный огонь на аэродромах не могли сбить с боевого курса наших летчиков. Мы поклялись в эту ночь отомстить фашистам за совершенное ими злодеяние, и наша воля была тверда как никогда.

По четыре-пять вылетов сделал каждый экипаж в эту памятную апрельскую ночь. Враг запомнил ее надолго.

Вечером следующего дня хоронили генералов Н. А. Острякова и Ф. Г. Коробкова. В полной темноте траурная процессия двигалась по притихшим улицам осажденного города к Коммунистическому кладбищу. За артиллерийскими лафетами, на которых были установлены гробы с телами погибших, шли представители всех родов войск, всех частей и соединений. Скорбный кортеж растянулся на сотни метров. Последний долг боевым генералам отдавали их друзья и соратники, знакомые и совершенно [87] незнакомые воины. Всех их объединяло общее чувство – месть, непримиримая ненависть к врагу.

Я видел суровые лица Евгения Акимова, Николая Астахова, Алексея Пастушенко. Они шли рядом, склонив головы. Плотно, в ниточку, сжаты губы у далеко не сентиментального человека – Евгения Акимова. Какие мысли тревожили его в эти минуты? Может, припомнилось, как совсем недавно, при первой встрече, он довольно нескромно спросил у генерала Острякова: «Когда начнем летать?» И тот с доброй улыбкой ответил: «Засидеться на земле не дадим. Это я вам твердо обещаю». Этот очень занятый большими делами человек чуть ли не каждого летчика знал лично, заботился обо всех… А себя вот не уберег. Да и не умел он беречь себя.

Последние минуты прощанья. Торжественно и гневно звучат голоса боевых друзей. Выступают командующий Черноморским флотом Ф. С. Октябрьский, член военного совета Н. М. Кулаков. В тяжелую тишину падают слова:

– Клянемся мстить до конца, мстить, пока хоть один фашист топчет нашу советскую землю!

– Клянемся! – единым выдохом отвечаем мы.

– Клянемся отдать все силы на защиту Севастополя!

– Клянемся!!

Глухо прозвучал прощальный воинский салют из винтовок и автоматов. Но еще не растаяло в ночном небе эхо выстрелов, как вздрогнула земля от мощных залпов двенадцатидюймовых орудий 35-й береговой батареи, расположенной недалеко от Херсонесского маяка. Огромные снаряды с грозным жужжанием пролетели над нашими головами, над городом, над голубыми севастопольскими бухтами и с воем врезались в фашистские окопы. Кровь за кровь, смерть за смерть!

Долго в эту ночь гремели залпы наших батарей. И ни на минуту не утихал над городом гул моторов наших самолетов: летчики-севастопольцы уходили в воздух, чтобы отомстить врагу за гибель любимого командующего.

Манюня

С того памятного дня, как «юнкерсы» разбомбили нашу столовую, а мы, летчики, остались живы только благодаря счастливой случайности (не разорвалась упавшая рядом бомба), путь в Михайловский равелин нам был заказан. [88]

Обеды начали возить прямо в «Мечту пилота».

Привозила бидоны с борщами, кашей и чаем миловидная девушка-краснофлотец. Она была маленького росточка, но крепенькая, как гриб-боровичок, льняные кудряшки непокорно выбивались из-под черного берета, румянец всегда играл на ее пухлых щечках, а глаза у нее были, как два бездонных озерка. Мы не знали ни фамилии ее, ни откуда она родом, знали лишь, что зовут ее Марусей. А за маленький росточек и милую детскую непосредственность прозвали ее просто – Манюня. Это имя очень быстро закрепилось за ней.

Манюня умело, очень решительно управляла лошадью – медлительной, ко всему безразличной конягой. Девушка сидела на перекинутой через телегу доске гордо и храбро, снарядам и бомбам «не кланялась», всем своим видом подчеркивала, что все это ей нипочем.

Манюня была в нашей жизни, как светлый лучик в пасмурный день. Мы ждали ее приезда, радовались ей. Уже задолго до обеда кто-нибудь обязательно приоткрывал тяжелую дверь и поглядывал на дорогу: не едет ли? А когда раздавалось знакомое: «Орелики!», – на улицу сразу выскакивало несколько человек: одни подхватывали бидоны, другие – Манюню, бережно ставили на землю, говорили шутливо, скрывая смущение:

– Матушка-кормилица пожаловала.

Втайне по ней вздыхали, кажется, все, а Алеша Пастушенко, так тот при ее появлении вообще загорался, как маков цвет, и утрачивал абсолютно всякую солидность. Ребята старались этого не замечать – берегли Алешине самолюбие, а пуще того, боялись, что неосторожное слово может каким-то образом задеть Манюню. Особенно «ревнивыми» мы стали после одного инцидента с Вутей Смиренным. Был у нас один такой – лейтенант Виктор С. В эскадрилью пришел из другой части перед самым вылетом в Севастополь. Даже внешне он был несимпатичен: волосы какого-то сероватого цвета, прямые, длинные, губы – полные, всегда влажные, а глаза на длинном узком лице – бело-серые, холодные, как у мороженого судака. Всегда ходил с «мефистофельской» улыбочкой на устах, все ему не нравилось. Мы его окрестили Вутей Смиренным. В его внешности, и правда, было что-то елейно поповское. Частенько вечером, когда надо было идти на полеты, он крутился на кровати, стонал:

– Опять проклятая язва расходилась.

Как– то Астахов не выдержал, сказал: [89]

– Хитрая она у тебя, стерва: утром, когда идем в столовую, спит себе, не мешает, а вечером, когда идти на аэродром, просыпается.

Как– то в один из дней, когда столовая еще была в равелине, Вутя, кивнув головой в сторону симпатичной официантки Танечки, расплылся в улыбке:

– Спикировать бы!

– Смотри, чтобы в штопор не сорваться! – ответил ему Астахов.

Летчики, слушая их перепалку, улыбались.

А через несколько дней в «Мечте пилота» Астахов вдруг начал громко рассказывать:

– Ну, братцы, доложу я вам, дела. Иду я в зоне столовой, смотрю, наш Вутя обнаружил цель. Пристраивается параллельным курсом. На эдакой крейсерской скорости, без форсажа. Потом – крутой разворот вправо, полный газ и под ракурсом три четверти атакует цель. Подходит ближе, нажимает на гашетку – та-та-та! – очередь! Еще очередь! Из всего оружия! Прямо по мотору, так сказать, по сердцу цели. И что же? Представьте себе, цель следует своим курсом, как ни в чем не бывало! Вутя делает глубокий разворот, заходит с другого борта. Тра-та-та! Тра-та-та! Цель никак не реагирует, следует дальше. Тогда Вутенька решается на таран.

– На «коломбине»?

– А что? Дело не в машине – в пилоте! Так вот… Подходит Вутенька вплотную, протягивает ручки – вот-вот цель будет поражена. И вдруг в ответ: тра-та-та! Всего-навсего одна очередь. И что бы вы думали? Вутенька покачнулся-пошатнулся на своих ноженьках – и брык с катушек! Заштопорил вниз.