Текст книги "Крылья Севастополя"

Автор книги: Владимир Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Разведана последняя цель, можно брать курс на аэродром. Кратчайший путь – напрямик, через Крымский полуостров, но я даю Уткину курс на Тарханкут, чтобы пройти вдоль западного берега Крыма, мимо Евпатории, Севастополя и Ялты, захваченных врагом. Особенно отвлекаться при этом нельзя: слева – Евпатория, там вражеский аэродром, истребители. Внимание и еще раз внимание!

Я глянул в сторону Евпатории, взгляд скользнул по морской глади и у самого берега наткнулся на огромный «лапоть», окруженный черными точками. Это был транспорт! И скорее всего именно тот – «летучий голландец»!

– Миня! – закричал я. – Смотри, слева, кажется, «голландец»!

– Ну да?

– Разворот влево!

Мы проходим над караваном, я включаю фотоаппарат, а сам смотрю вниз. Прямо под нами – огромный корабль, по всем признакам – пассажирский лайнер, только окрашен не в светлые, а в темные тона. Несомненно, это «летучий голландец», как его окрестил Уткин. Над караваном, намного ниже нас, ходит пара «худых», на аэродроме курятся пыльные вихорки – взлетают новые истребители. Но нам они не страшны – на такую высоту доберутся не скоро, да и вряд ли полезут, – караван они защищают не от разведчиков.

– Отворачивай в море, – говорю Уткину, – будем сообщать координаты. Витя! – вызываю радиста Бондарева. – Быстренько кодируй: обнаружен транспорт водоизмещением десять тысяч тонн, квадрат… квадрат сейчас дам…

– Я готов, штурман, – весело откликается радист.

Мы отошли подальше от берега, Уткин положил машину в неглубокий вираж, и самолет стал описывать над морем огромные круги. В эфир понеслись зашифрованные координаты. Цифра за цифрой, цифра за цифрой.

Я смотрел на карту и думал: каким же образом этот лайнер попал к берегам Евпатории? Напрямую из Констанцы? Непохоже. Рискованно. Вдоль берега? Не успел бы. А может?… Я схватил линейку, разделил на скорость. Получается. Точно! Хитер, гад! Значит, он примерно до Сулины шел вдоль румынского берега, потом вместо того чтобы идти на Одессу, в самом узком месте ночью пересек [176] море, вышел к Тарханкуту и вот к утру оказался у этих берегов, под прикрытием своей авиации и кораблей. Так вот почему мы его не находили на более вероятных, южных маршрутах!

– Миня, это «голландец», точно, – говорю Уткину. – Я подсчитал: от траверза Сулины он махнул прямо сюда.

– Хитер гад! А мы его искали где.

Голос Бондарева:

– Вылетают торпедоносцы. Приказано включить наведение при подходе к цели.

– Ясно. Скажу, когда надо будет.

Это дело знакомое. В море нет заметных ориентиров, к которым можно было бы «привязать» цель, кругом – вода. Поэтому указывается прямо квадрат – приблизительное место нахождения судов. С большой высоты караван виден далеко, а у торпедоносцев, идущих на бреющем, обзор ограниченный, Вот им и помогает разведчик: отходит в сторону от каравана, включает радиопередатчик, и торпедоносцы идут, как на радиомаяк. Такое взаимодействие позволяет им выходить на удар неожиданно, с ходу, а неожиданность для торпедоносца – половина успеха.

Мы обнаружили караван недалеко от берега, торпедоносцы могли бы найти его и без наведения, но для уточнения своего местонахождения придется подойти поближе к береговой черте, а это рискованно – могут засечь береговые наблюдательные посты, внезапность будет потеряна, да и истребители врага рядом. Потому и дали задание на наведение.

Но хватит ли у нас горючего? Уже пятый час в воздухе. Пока придут торпедоносцы – еще часа полтора. Да на обратный путь – не меньше часа. Итого около семи часов. Многовато!

– Сколько горючего осталось?

Уткин щелкает переключателем, вижу, как шевелит губами – считает.

– Максимум на два с половиной часа.

Да, туговато.

– В обрез. Экономь бензин.

– Долетим на самолюбии.

У Мини сегодня хорошее настроение.

Радист сообщает: торпедоносцы уже в воздухе.

– Пор-р-ядок! – откликается Миня.

Несколько раз проходим над караваном. Две пары «худых» все время кружатся над кораблями, при нашем [177] приближении начинают набирать высоту, но далеко от охраняемого объекта не отходят.

Скоро надо включать передатчик для наведения ударной группы.

– Штурманйц! – Даже голос у Уткина звонче обычного. – Идея есть. Выложить?

– Выкладывай.

– Давай уведем «худых», когда придут торпедошники.

– А как?

Он «выкладывает» идею. Она не так уж оригинальна, довольно рискованна, но рациональное зерно в ней есть. Попробовать можно.

Радист сообщает последние координаты торпедоносцев. Смотрю на карту: траверз мыса Херсонес.

– Включай передатчик!

Под нами море. До каравана добрых километров тридцать. Оттуда наш самолет не виден, но радиолокаторы, если они есть на транспорте, все равно следят за нами. Пусть следят, так и надо. Зато ударную группу, идущую на малой высоте, локаторы пока «не берут». А это – главное.

На юге, далеко над морем, возникают черные точки. Они быстро растут, приближаются, у них вырастают крылья. Шесть крылатых теней. Это наши торпедоносцы. Они тоже заметили нас.

– Курс! – слышу голос ведущего.

Это значит: идти прямо на караван, который им пока не виден.

– Пошли, брат Володимир! – говорит Уткин.

– Пошли!

Миня переводит самолет в крутое планирование, нацеливается прямо на транспорт. Моторы ревут, свист за бортом нарастает с каждой секундой. Стрелка указателя скорости медленно, но неуклонно ползет вниз, а крупная белая стрелка альтиметра ошалело отсчитывает потерянные сотни метров высоты.

В этом и заключалась идея Уткина: разогнать самолет до предела на снижении, проскочить над караваном и увести за собой немецкие истребители. Они, конечно, кинутся за нами, подумают, что мы собираемся бомбить, а в это время внизу ударят торпедоносцы.

Стрелка альтиметра продолжает отсчитывать потерянную высоту. Тысячу, две тысячи, три тысячи потеряно… Гул моторов и свист рассекаемого на огромной скорости [178] воздуха нарастает. Самолет мелко подрагивает. Оглядываюсь на Уткина: губы сжаты, прищуренными глазами он впился в транспорт и, кроме него, кажется, ничего больше не видит. Для нас сейчас главное – скорость. Но нужно следить и за тем, чтобы не потерять слишком много высоты.

Говорю стрелкам:

– Внимание за воздухом!

Глянул на альтиметр: высота около четырех тысяч метров. Больше снижаться нельзя.

– Миня, горизонт!

Нос самолета полез вверх, замер на линии горизонта, но моторы взревели еще сильнее: Миня включил форсаж. Истребители кинулись к нам наперерез, но они ниже, а с набором высоты нас не догнать.

– Клюнули! – кричу Уткину. – Пошли за нами. Отворачиваем влево, в море.

Уходим к Тарханкуту уже не снижаясь, а набирая высоту. Стрелки докладывают:

– «Мессеры» уже близко, ниже нас.

– Внимание! Проверьте пулеметы, – говорю стрелкам.

«Ду– ду-ду! Ду-ду-ду!»

– Порядок – работают как часы.

– Заходят в атаку.

«Ду– ду-ду! Ду-ду-ду!» Это уже огонь по «худым».

И вдруг радостный крик Виктора Бондарева:

– Ура! Транспорт накрылся!

Я оглядываюсь назад: над транспортом огромная шапка взрыва. Она медленно расползается, совершенно закрывая корабль.

Бондарев сообщает:

– «Худые» бросили нас, кинулись к каравану.

Ясное дело, теперь им не до нас. Говорю Уткину:

– Надо пройти над караваном, зафиксировать результат.

– Пошли, – отвечает Уткин.

Проходим прямо над транспортом, он, окутанный дымом, лежит на боку, вот-вот погрузится в морскую пучину. Фотографирую. Маленькие «охотники» мечутся вокруг, оставляя позади белые буруны, видимо, спасают тонущих. Не видно и истребителей в воздухе. Наверное, погнались за торпедоносцами.

Уходим в море подальше, обходим мыс Херсонес. Теперь курс – на аэродром. [179]

Торпедоносцы радируют: задание выполнено, возвращаемся без потерь.

Все хорошо. Миня улыбается. Таким веселым в воздухе я его еще не видел. И погода – чудо! Уже виден гористый берег. Скоро аэродром.

И вдруг Миня говорит:

– Салютнуть бы!

– Что-что? – не понял я.

– Салютнуть бы, – повторяет Уткин.

Когда после успешного воздушного боя возвращаются «домой» истребители, они проходят низко над аэродромом, потом делают крутую «горку» и дают длинную пулеметную очередь, иногда – несколько, в зависимости от того, сколько сбили вражеских самолетов. Так сказать, рапортуют о победе. Торпедоносцы и бомбардировщики тоже начали салютовать, особенно после удачных ударов по кораблям в море. Каждый потопленный вражеский транспорт – салют! Разведчики же такой привилегии не имели. И в самом деле: о чем салютовать разведчику? Об удачной фоторазведке порта? Об обнаруженных на переходе кораблях? Но обнаружить – это еще не значит уничтожить. В общем, неброская у разведчиков работа. Потому о салютах среди них даже разговоров не возникало. И вот Миня заявляет: «Салютнуть бы».

– Христофор тебе так салютнет по шее – мало не покажется! – охлаждаю Уткина.

– Пусть, – не унимается он. – А мы ему пленку с потопленным кораблем.

– Не ты же потопил.

– А кто нашел его? Кто навел торпедошников? Уткин, что называется, расхрабрился. Я думал, что он скоро успокоится. Но, выходит, ошибся.

Когда впереди показался знакомый зеленый мыс со светлыми домиками на нем, а за мысом белая взлетно-посадочная полоса в неширокой горной долине, Миня вдруг прибавил моторам газу и кинул самолет вниз. Он метеором пронесся над маленькими домиками городка, выскочил на аэродром и понесся над бетонной лентой. Впереди высились горы. Еще несколько секунд – и выход из ущелья будет закрыт, потому что такой махине, как наш самолет, отсюда не выкарабкаться. Но Миня все рассчитал: он резко взял штурвал на себя, самолет стремительно взмыл вверх, а зеленые, живописные горы поплыли куда-то вниз, под фюзеляж. И в этот миг над аэродромом, над вершинами гор пророкотала мощная, дерзкая пулеметная очередь. Она [180] зхом отозвалась в ущельях, покатилась по темно-синему морю и заглохла где-то вдали.

Миня Уткин все-таки отсалютовал. Это был первый салют разведчиков.

На аэродроме нас встречал сам Рождественский. Он стоял у машины, заложив, как обычно, руки назад, и ждал, когда мы выберемся из самолета. Стоял, низко опустив голову, набычившись. Я глянул на Уткина, подумал: «Сейчас тебе будет салют!» Миня смущенно улыбнулся, подмигнул мне, видимо, для храбрости.

Мы направились к командиру полка, он шагнул навстречу, глянул на нас исподлобья и вдруг улыбнулся. Эта улыбка осветила его лицо всего на мгновенье, но и за этот короткий миг мы увидели нашего Христофора совсем другим, словно озаренным каким-то теплым внутренним светом. Он не стал принимать доклад, как обычно, а приподнял руку, сказал:

– Доложите в штабе. Молодцы, поздравляю.

И всем нам, четверым, крепко пожал руки.

Когда проявили пленку, увидели: транспорт лежит на боку, тонет.

А вечером гвардейцы-торпедисты прислали телефонограмму: «Братья-разведчики, огромное спасибо за наведение. Работа классная».

Через день о нашем полете, об умелом взаимодействии разведчиков и торпедоносцев появилась статья в «Красном черноморце», а на следующее утро прибыл командующий ВВС ЧФ. построили весь полк и нашему экипажу за отличное выполнение задания вручили награды: Уткину и мне – ордена Отечественной войны I степени, радисту и стрелку – медали. А летчики-торпедоносцы 5-го ГАП, потопившие эту первоклассную «калошу», были награждены орденами Красного Знамени.

* * *

После того памятного признания об ухудшении зрения мы с Уткиным ходили на воздушную разведку раз пятьдесят. Всяко бывало. Попадали и в очень тугие переплеты. И ни разу я не пожалел, что поверил ему, поверил в его силы, в его мастерство. Мы понимали друг друга с полуслова, а иногда – и просто без слов. Бывало, только гляну на него, а он утвердительно качает головой: ясно, дескать, понял.

Двести боевых вылетов было на его счету. И ни одного серьезного летного происшествия, ни одного несчастного [181] случая. Все в соответствии с инструкциями. Слетал, задание выполнил, вернулся. Никаких замечаний.

Он был истинный разведчик, летал академически точно, «прозаично», хотя в душе был настоящим поэтом…

Не хотелось верить…

Женя Акимов подошел ко мне, положил свою тяжелую руку на плечо, сказал, как всегда, смущенно улыбаясь:

– Завидую вам, черти. Такую знатную калошу на дно посадили! А я зря воздух утюжу.

Я постарался успокоить его:

– Не завидуй. Один твой севастопольский полет десятка наших стоит.

– Да ну… – еще больше смутился Акимов.

Нет, не зря «утюжил воздух» Женя Акимов. На рассвете следующего дня он ушел в очередной полет на воздушную разведку. Ушел «правым кругом». Это значит, что он должен разведать все порты и аэродромы западной части Черного моря – от Босфора до Севастополя. Полет длительный, напряженный. Как всегда, он вылетел на своем видавшем виды «Федоре» – самолете ДБ-3ф.

Полет протекал без особых приключений. Уже осталось позади больше половины маршрута, впереди показалось Дунайское гирло, а чуть правее – единственный в Черном море остров Змеиный, когда в наушниках раздался голос Алеши Пастушенко:

– По курсу – большой караван судов! Отворот вправо!

Прошли прямо над караваном. Пастушенко сфотографировал его. Караван, действительно, оказался большим: четыре нефтеналивных судна водоизмещением 4-5 тысяч тонн каждое, несколько быстроходных десантных барж, их охраняли тральщики, катера – всего около 15 вымпелов.

Отошли в море. Пастушенко передал радиограмму об обнаруженном караване, получил подтверждение. Через несколько минут – новая радиограмма: вылетают торпедоносцы.

– Что будем делать? – спросил штурман Акимова.

– Подождем немного. А то еще уйдут в сторону, торпедоносцы не найдут. Горючего пока достаточно.

Два часа разведчик галсировал в море, наблюдая за караваном. Тот не менял курс, шел вдоль берега на Констанцу. Уже пришло сообщение о вылете торпедоносцев. Акимову [182] очень хотелось дождаться их у цели, но прибор упорно подчеркивал: горючего едва хватит на обратный путь.

Надо уходить.

И они легли курсом на Кавказ. По пути сфотографировали Севастополь.

На аэродроме их ждало приятное сообщение: пятерка торпедоносцев точно вышла на Змеиный, оттуда взяла курс на караван, с ходу атаковала, торпедировала самые крупные суда и два из них потопила. Одно огорчало: был сбит при выходе из атаки один торпедоносец, самолет взорвался в воздухе, экипаж погиб.

Гибель экипажа при торпедировании – явление нередкое. Ничего не поделаешь: такая уж опасная работа. Так, видимо, решили и в нашей разведывательной части, говорили больше о потоплении двух вражеских судов, поздравляли Акимова и Пастушенко с удачным завершением разведки.

А я переживал потерю тяжело: погиб Димка Триандофилов, дорогой мой «неистовый грек».

Да, Триандофилов был дорогим мне человеком. Мы вместе пришли в военно-морское училище, вместе несколько месяцев учились в спецнаборе, где проходили первоначальный курс обучения. И подружились. Может, потому что в строю всегда стояли рядом, последними, потому что были самыми малорослыми в группе. Но, несмотря на свой обидный рост, Димка (родители нарекли его Дионисием) имел поразительную внешность. Жгуче-черные глаза на крупном смуглом лице, большой греческий нос, смоляные вьющиеся волосы (которые в училище, правда, основательно укоротили). Нрав у него был вспыльчивый, горячий, словно ходил он с оголенными нервами, но товарищем он был верным, преданным, с таким, как говорится, в разведку можно идти без оглядки. Настойчив необыкновенно, даже упрям. Если наметит что-нибудь – добьется непременна, не отступится. Он окончил греческую десятилетку в Керчи, русский язык знал сравнительно слабо, но в училище не давал мне покоя до тех пор, пока не стал писать диктанты как минимум на «4». Был прекрасно развит физически. Страстный гимнаст. Это увлечение чуть не стоило ему жизни. Он восхитительно крутил на турнике «солнце», но однажды, занимаясь в спортзале, не рассчитал силы: когда выходил в верхнюю точку, металлическая перекладина выскользнула из рук, Диму кинуло вверх, он сделал над турником замысловатое сальто и грохнулся на пол навзничь. Все произошло в одно мгновенье, [183] мы даже подстраховать не успели… Он лежал неподвижно, широко раскинув руки, в лице – ни кровинки. Прибежал врач, начал приводить его в чувство. Спасло Триандофилова то, что при падении он ударился головой о мягкий толстый мат.

Неделю Дима отлеживался в санчасти, а потом… снова полез на турник.

Его окрестили «неистовым греком», и обращались к нему не по имени, а просто – грек. Товарищи его любили – за честность, прямоту. И еще за то, что он отлично летал.

А теперь вот Димки нет. Трудно было в это поверить.

Однако в авиации иногда случаются чудеса. Осенью 1945 года я прибыл в одну из частей ВВС ЧФ и встретил… Димку Триандофилова. Такого же бодрого и подтянутого, как и прежде, с орденом Красного Знамени на груди. Я онемел от неожиданности, потерял дар речи, а он сграбастал меня в свои железные объятия и что-то невнятно забормотал.

Не скоро мы успокоились. А потом Димка рассказал свою одиссею.

После сообщения Акимова об обнаруженном караване их пятерка «бостонов» немедленно вылетела на удар: три самолета с торпедами и два без торпед – для подавления зениток и отвлекающего маневра. Триандофилов со штурманом лейтенантом Павловым и стрелком-радистом старшим сержантом Смоленским шел ведомым с торпедой. Когда вышли на остров Змеиный и развернулись курсом на Одессу, Павлов заметил караван, идущий вдоль берега, доложил ведущему. Но тот почему-то не среагировал на сообщение: то ли не услышал сигнал, то ли не разглядел караван. Между тем дорога была каждая секунда: внезапность торпедной атаки – залог успеха. И Триандофилов решил взять инициативу на себя: вышел вперед, покачал ведущему крыльями, что означало «Внимание!», и устремился к каравану. Выбрал самое крупное судно.

И сразу ожил караван: заговорили пушки, зенитные автоматы, пулеметы, все небо зарябило от разрывов.

– Ведущий идет за нами! – сообщил Смоленский.

«Только бы не промазать!» – подумал Димка, а Павлову сказал:

– Не торопись бросать!

– Есть! – откликнулся штурман. – Десять влево!

Триандофилов чуть довернул самолет, еще ближе прижался к воде, двинул сектора газа до отказа: моторы взвыли на высокой ноте. Все внимание летчика было приковано [184] к транспорту. Когда, казалось, самолет вот-вот врежется в его борт, мелькнула мысль: «Пора!» Машина облегченно вздрогнула – торпеда пошла вниз. Триандофилов рванул ручку управления, чтобы «перепрыгнуть» через транспорт, и тотчас раздался глухой взрыв: торпеда попала в цель.

Теперь – поближе к воде, и – зигзагами, подальше от каравана. Самое опасное позади. И вдруг – страшный толчок в спину, ослепительный свет перед глазами, и Триандофилов провалился в черную бездну…

А случилось вот что: снаряд попал в бензобак, взрывом самолет разметало на части. Казалось бы, после такого взрыва на борту самолета не должно остаться ничего живого, чудес не бывает. Но чудо произошло.

Триандофилов очнулся от нестерпимого жара. Открыл глаза: вокруг пылало море. Он не сразу сообразил, что при взрыве его выбросило из самолета и не утонул он благодаря спасательному жилету. А горел вокруг разлившийся из самолета бензин.

Пламя уже полыхало рядом, загорелся комбинезон. Димка хотел отплыть в сторону, но выяснилось, что одна рука ему не подчиняется: при малейшем движении все тело пронзила нестерпимая боль… От резкого движения второй рукой он снова потерял сознание, мозг пронзило короткое: «Все!»

Но, видимо, еще не суждено было ему умереть. Очнулся в катере. Вокруг были румыны: команда и раненые с потопленных кораблей, подобранные в воде. Видимо, и его приняли за своего – румына.

Вместе с «соотечественниками» отправили в госпиталь в Констанцу. Ранения оказались тяжелые: перелом правой ноги и правой руки, перебита переносица (видимо, ударился о приборную доску), много осколочных ранений, сотрясение мозга. К тому же – большая потеря крови.

Полгода боролись за его жизнь румынские врачи, полгода он молчал. А когда дознались, что он советский летчик, не расстреляли (время не то – март 1944-го!) – отправили в лагерь для советских военнопленных. В лагере содержалось около пяти тысяч узников, и в этих тяжелых условиях большинство из них оставалось советскими людьми, преданными Отчизне. Существовала подпольная партийная организация, действовал совет офицеров, решения которого имели силу закона. Среди пленных регулярно проводились политинформации, беседы. Триандофилов и в плену не опускал рук. Он бывал во всех 18 корпусах [185] лагеря, рассказывал о положении на фронтах. Каждый корпус составлял отряд, который, в свою очередь, разбивался на звенья. Триандофилова вскоре назначили командиром звена, в которое входило около 70 военнопленных.

– Был среди нас один человек, – рассказывал он, – которому все подчинялись беспрекословно. Он не был председателем совета офицеров, но вся информация, все распоряжения исходили от него. Этот человек был для меня и многих друзей загадкой. Раскрылась эта загадка при необычных обстоятельствах. В ночь на 20 августа 1944 года, когда в Бухаресте румынские войска начали разоружать немцев, в лагере по команде совета офицеров прозвучал сигнал: «К оружию!» Охрана была разоружена, военнопленные в строевом порядке пошли навстречу нашим войскам.

– В Одессе, на первой проверке, – рассказывал далее Дима, – мы увидели этого офицера в форме полковника войск НКВД. Оказывается, он специально был заслан в лагерь, чтобы проверить, как ведут там себя наши пленные. Теперь, перед строем, он давал характеристику каждому. Одним командовал «Шаг вперед, кругом!», другим – «Шаг назад!» Образовалось две шеренги, стоящих лицом к лицу. Тем, кому скомандовали «Шаг вперед!», – сразу вернули форму, звание, ордена и отправили в свои части.

– А с другими как?

– Отправили на дополнительную проверку.

Ему скомандовали «Шаг вперед!». Димка вновь вернулся в боевой строй черноморских летчиков.

* * *

А для Жени Акимова тот полет, когда он навел на караван судов пятерку торпедоносцев, оказался последним.

На рассвете следующего дня он должен был снова вылететь на разведку, как и накануне, «правым кругом» – от Босфора до Севастополя. Нам с Уткиным предстояло разведать морские коммуникации с фотографированием Севастополя. Вылет Акимова намечался на четыре ноль-ноль, наш – двумя часами позже.

Когда мы приехали на аэродром, большой ДБ-3ф Акимова уже стоял на старте, моторы работали на малых оборотах, видимо, Женя просил разрешения на взлет. Мы вышли из машины, потихоньку по границе аэродрома направились к своему самолету: торопиться было некуда, до взлета еще было достаточно времени. Ярко горели огни, обозначавшие границы взлетной полосы, впереди, где-то [186] у береговой черты, настойчиво мигал самый яркий огонек – по нему при взлете держит направление летчик. Наш аэродром – узкая щель между гор, поэтому ночью на взлете за этим огоньком надо следить особенно внимательно, а то и до беды недалеко: заденешь крылом за гору – и все.

Мы остановились, чтобы посмотреть взлет Акимова. Взревели моторы, из выхлопных патрубков вырвались языки пламени, и самолет, набирая скорость, побежал по бетонированной полосе. Все быстрее, быстрее. Уже приподнял хвостовую часть, идет в горизонтальном разбеге. Еще секунда-вторая – и ДБ-3ф плавно отделился от бетона, начал набирать высоту.

И вдруг из правой гондолы вырвалось пламя с искрами, до нас долетел характерный звук захлебывающегося мотора. Мы онемели. Нет ничего страшнее для летчика, чем отказ мотора на взлете; скорость маленькая, машина неустойчивая, и чтобы удержать ее и развить нужную скорость, оба мотора должны работать на полную мощность. При отказе же одного из них ДБ-3ф теряет устойчивость и падает на крыло.

А тут еще ночь. Кромешная тьма вокруг. Мы видели, как потянуло самолет Акимова вправо, где возвышалась крутая гора, покрытая лесом. Чтобы сохранить скорость, Женя, видимо, отжал ручку от себя, но самолет упрямо, как-то юзом, несся к горе. С большим креном он прогремел почти над нашими головами, потом, срезав верхушки деревьев, плашмя грохнулся у подножья горы…

Мы кинулись к месту падения, но очень скоро поняли: надежды нет. Самолет был охвачен пламенем…

Уж небо осенью дышало…

Лето 1943 года ознаменовалось гигантским сражением на Курской дуге, которое стало переломным в ходе Великой Отечественной войны. Красная Армия захватила инициативу на всех фронтах, враг понес огромные потери в живой силе и технике. А у нас на юге пока царило тревожное затишье. Гитлеровцы укрылись на Таманском полуострове за «голубой линией», которая левым флангом упиралась в Азовское, а правым – в Черноморское побережье, замыкаясь Новороссийском – «неприступной крепостью», как утверждали немцы.

Но именно с этой крепости начали прорыв «голубой [187] линии» войска Северо-Кавказского фронта в содействии с моряками Черноморского флота. После мощного штурма с суши и с моря в Цемесскую бухту ворвались десятки кораблей и высадили многочисленные десанты по всему периметру порта. Несколько дней не утихал смертельный бой. Клещи вокруг города неумолимо сжимались. И враг дрогнул: опасаясь полного окружения, начал поспешно отступать. 16 сентября Новороссийск был освобожден от фашистской нечисти.

«Голубая линия» дала трещину. 21 сентября была освобождена Анапа, а к 9 октября очищен от захватчиков весь Таманский полуостров.

Впереди лежал Керченский пролив, за которым виднелись берега Крыма. Но преодолеть такую водную преграду с ходу трудно, особенно после чувствительных потерь, которые понес флот в Новороссийско-Таманской операции. Требовалось время для подготовки нового десанта. Нужна была передышка.

Сразу же после освобождения Таманского полуострова наш 30-й разведывательный авиаполк получил приказ перебазироваться поближе к фронту – на Мысхако, где на узком прибрежном участке была расчищена взлетно-посадочная полоса. Никаких удобств там, понятно, не было, жили в землянках, оставленных нам десантниками. И на том, как говорится, спасибо. Зато отсюда ближе летать на Крым, а Керченский пролив – совсем рядом. Теперь нашим основным объектом разведки стал Севастополь, через который осуществлялась связь крымской группировки врага с портами Румынии, крымские аэродромы и, конечно, Керчь с прилегающей к проливу береговой полосой.

Летом 1943 года в полку была сформирована еще одна эскадрилья – третья, вооруженная английскими истребителями «киттихаук», машинами тяжелыми, уступающими по скорости и маневренности нашим «якам», но имеющими более сильное вооружение. В первые дни, пока мы базировались на Кавказском побережье, летчики-истребители проходили теоретическую разведывательную подготовку и, «по старой привычке», как говорили они, несли дежурство на аэродроме в качестве истребителей-перехватчиков. И несли успешно. 25 июня Александр Карпов сбил вражеский разведчик, а на следующий день, охраняя наш танкер, вместе с Николаем Крайним и Алексеем Гавришом они сбили два бомбардировщика Ю-88.

Но это были боевые победы летчиков-истребителей, а не разведчиков. Теперь им предстояло выступать в новом [188] качестве – вести ближнюю воздушную разведку. Разместили их еще ближе, чем нас, к Керченскому проливу – в Анапе.

Советские войска активно готовились к форсированию Керченского пролива. Нужно было тщательно изучить каждый изгиб берега, каждый пригорок, разведать береговые укрепления, удобные места для высадки. Ответы на все эти вопросы должна была, в основном, дать воздушная разведка. Наша эскадрилья почти ежедневно фотографировала побережье пролива, порт, аэродромы. Враг чувствовал приближение штурма, поэтому над проливом и Керчью на высоте две-три тысячи метров висели «мессеры» и «фокке-вульфы», не давая «бостонам» вести фотографирование. Уже несколько раз наши самолеты выдерживали тяжелые воздушные бои, имелись потери. Поэтому аэрофотосъемку начали производить с пяти и более тысяч метров. А визуальную разведку с малых и средних высот поручили истребителям 3-й эскадрильи.

Летчики в ней были молодые, почти сплошь двадцатилетние. Зрелым возрастом среди них выделялся лишь один – командир эскадрильи капитан Юлий Николаевич Новиков. Внешне он мало был похож на летчика-истребителя: сутуловат, с заметными залысинами, которые он прикрывал зачесом смоляных волос, с черными, как маслины, глазами, неторопливый в движениях и разговоре. Он никогда не повышал голоса, не отдавал торопливых распоряжений. К летчикам обращался так: «Ребятки, надо сделать». Говорили, до войны Новиков был преподавателем. Это, видимо, проявилось и теперь – воспитателем он оказался прекрасным, летчики третьей его боготворили.

Сам он летал не так много: его нетерпеливые «сорванцы» рвались в воздух, и для него не оставалось свободного «окошечка». Но если уж вылетал, то на самые ответственные задания, и выполнял их хладнокровно, с блеском, но без излишнего лихачества. Он словно говорил своим «сорванцам»: «Так-то, орелики, форс в нашем деле ни к чему!»

В такой науке была необходимость, ибо горячность молодых летчиков порой приводила к плачевным результатам. Главная задача разведчика – подойти к цели скрытно, разведать объект и уйти незамеченным. А наши истребители-разведчики зачастую увлекались воздушным боем или штурмовкой, забывая о главном – разведке, и нередко платили за это жизнью.

Перед каждым полетом им твердили: ваше дело – разведка, [189] а не драка, обходите все опасные зоны, в бой не ввязывайтесь, все внимание – получению ценных данных. Помните: ваши разведданные дороже расстрелянной вражеской автомашины, даже сбитого самолета. «Сорванцы» соглашались, утвердительно кивали головами, но в воздухе часто забывали об этом. Нет, разведку они вели добросовестно, но «попутно» почти каждый раз что-нибудь «прихватывали».

Особенно грешил этим Алеша Гавриш. Ну не мог он пройти спокойно мимо вражеской колонны на марше или железнодорожного состава! При разведке аэродромов обязательно устраивал штурмовки, никогда не уклонялся от воздушного боя. На его счету было больше всего в эскадрильи уничтоженных самолетов, автомашин, паровозов, катеров. И что удивительно – из всех переплетов он выходил целым и невредимым. Летал классно, был истинным истребителем, а кроме того, ему и везло чертовски: ни единой пробоины не привозил! А вот данные разведки доставлял не всегда точные.

– Я тебя от полетов на разведку отстраню, если ты будешь и дальше таким разгильдяем, – говорил ему Новиков.

– Не могу я, товарищ капитан, пролетать спокойно мимо этих гадов, руки сами к гашетке тянутся!

– Отстраню! – повторял Новиков.

Большего наказания для Гавриша он придумать не мог, знал, что без воздуха Алеша жизни не представляет.

Лучшим воздушным разведчиком сразу показал себя Александр Карпов. Неторопливый, уравновешенный на земле, он и летал надежно, без срывов, его данные всегда были достоверны и точны. Это не значит, что он избегал «попутных» возможностей поразить врага. Нет, в нем тоже сидел истребитель, у него тоже «тянулись руки к гашетке», но позволял себе это Карпов лишь после того, как цель разведана и данные переданы по радио.