Текст книги "Крылья Севастополя"

Автор книги: Владимир Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Земля то расплывалась, то вырисовывалась четко, контрастно, как на свежем фотоснимке. К горлу подступала тошнота, какой прежде он в воздухе никогда не испытывал. Понимал: сказывается потеря крови. Крепче сжал зубы, приказал себе: «Держаться! Держаться!»

Судорожно дернулся, захлебнулся, видимо, без бензина, левый мотор, самолет резко кинуло в сторону. Пытаясь удержать машину на курсе, Толмачев наклонил ручку управления вправо, нажал на правую педаль рулей поворота. На мгновение он даже забыл, что ранен. Но рана тут же напомнила о себе: острая боль пронзила все тело, оранжевые круги поплыли перед глазами…

Забытье длилось секунду-две. Когда он очнулся, увидел, что земля летит навстречу. Левый мотор молчал, самолет тянуло куда-то в сторону от курса. Нужно довернуть вправо и удерживать его, как разгоряченного коня. Но руки стали вялыми, непослушными, голова отяжелела, будто налитая свинцом, и каждое движение стоило огромных усилий. [161]

С трудом он вывел машину в горизонтальный полет. Неожиданно снова заработал левый мотор. Теперь самолет мчался почти над землей. Толмачев медленно, очень осторожно потянул ручку на себя, чтобы набрать побольше высоту, но через несколько секунд левый мотор снова «чихнул», видимо, плохо поступал бензин, и он отжал ручку, вновь перевел машину в горизонтальный полет. Так и летел: то теряя на короткие секунды сознание, то снова приходя в себя. Сколько летел – не знает.

– Штурман, штурман! – откуда-то очень издалека звал Егоров. От звука голоса в наушниках он встрепенулся, увидел темную полосу воды, понял, что это Дунай, за ним – своя земля. Невысокий берег надвигался неумолимо, бомбардировщик шел с креном, потому что левый мотор уже несколько минут молчал. Не было сил, чтобы поднять машину над берегом, казалось вот-вот крылом она чиркнет по воде. Каким-то нечеловеческим усилием Толмачев дернул ручку на себя, заметил, как берег нырнул под самолет, и в ту же секунду сильный толчок кинул его куда-то вперед… Удар!

И мрак. Глубокий, бездонный мрак.

Самолет несколько метров прополз по земле и остановился. При ударе левый мотор отлетел на несколько метров, лопасти на правом загнулись назад, передняя штурманская кабина, почти вся из прозрачного плексигласа, разлетелась на мелкие осколки, оголив нутро самолета.

Первым из кабины выбрался стрелок Якушев, за ним, прихрамывая, вылез стрелок-радист Егоров. Якушев кинулся к кабине летчика, сорвал плексигласовый колпак.

– Товарищ командир! – И умолк.

Раненый Егоров, превозмогая боль, подбежал к Толмачеву.

При ударе штурмана выбросило из кабины, он лежал, распластавшись, в нескольких метрах от самолета. Егоров осторожно перевернул его на бок, расстегнул лямки парашюта, положил на спину. В смертельно бледном лице не было никаких признаков жизни. Егоров расстегнул китель, приник ухом к груди Толмачева, с трудом услышал редкие, чуть заметные толчки…

К самолету уже бежали люди. Через несколько минут стремительно подкатила черная легковая машина, дверца торопливо распахнулась, из нее выскочил крупный человек в морской форме. Это был член военного совета Черноморского флота дивизионный комиссар Николай Михайлович Кулаков.[162]

Егоров шагнул навстречу:

– Товарищ вице-адмирал…

– Что с летчиком? – перебил его Кулаков.

– Убит в воздухе.

– Кто же привел самолет?

– Штурман Толмачев.

– Что с ним?

– Тяжело ранен, без сознания.

Николай Михайлович резко повернулся к офицеру, стоявшему рядом, приказал:

– Быстро – в Измаил. Врача сюда. Подготовить санитарный самолет.

Шел только 22-й день Великой Отечественной. Впереди была еще вся война.

* * *

Молодость брала свое. Силы, хоть и медленно, восстанавливались. Через месяц Толмачеву предложили путевку в санаторий, он наотрез отказался – тянуло в часть. Врачи настаивали. И он сдался – уехал в санаторий. А через несколько дней сбежал, оставив записку главврачу: «Не волнуйтесь. Курорт мне вреден. Уехал в часть. Толмачев».

В части его ждала новость: назначен штурманом полка. Теперь ему предстояло летать с прославленным летчиком – Героем Советского Союза Н. А. Токаревым.

Через полтора месяца после ранения он повел группу бомбардировщиков на удар по вражескому аэродрому.

– В воздухе окрепну, – отвечал врачам.

Это были трудные, тревожные дни. Фашистские полчища подкатывались к Перекопу, чтобы закрыть ворота Крыма. Немцы на весь мир кричали, что русская армия разбита, что до победы остались считанные недели.

Мрачными ходили летчики, стрелки, механики. Хмурил больше обычного густые, косматые брови командир полка Николай Александрович Токарев.

Но однажды он выглянул из маленького домика, где размещался штаб полка, и повеселевшим голосом приказал рассыльному:

– Штурмана полка ко мне! И вот эти экипажи, – добавил, подавая листок бумаги.

На листке стояло шесть фамилий: Чумичев, Скориков, Черниенко, Острошапкин, Беликов, Чупров. Это были шесть лучших экипажей – четыре комэска и два командира звена, экипажи, которые могли летать в любую погоду, днем и ночью. И самолеты у них были самые новые – ДБ-3ф, а не «букашки» (ДБ-3б). [163]

На КП, где через несколько минут собрались вызванные экипажи, их встретил начальник штаба военно-воздушных сил Черноморского флота – уже немолодой генерал.

– Немцы на всех перекрестках горланят, что наша авиация уничтожена, – начал он сдержанно. – Ставка Верховного Главнокомандования приказала сегодня ночью нанести мощный удар по логову фашистских извергов – Берлину и их прихвостней – Бухаресту. По Берлину удар наносят летчики-балтийцы полковника Преображенского, Бухарест поручен нам. Группу поведет командир полка. Давайте вместе подумаем, как лучше выполнить поставленную задачу.

Задание оказалось сложным во всех отношениях: надо было ночью поднять с полевого аэродрома до предела нагруженные горючим и бомбами самолеты. Уменьшить нагрузку нельзя: даже при полных баках горючего для полета к этой цели и обратно хватало еле-еле. К тому же искать цель предстояло над сушей, ночью, в глубоком тылу врага, где возможна схватка с истребителями, да и зенитная оборона, как показала разведка, вокруг Бухареста очень мощная.

К полету тщательно готовились все, особенно Толмачев со штурманами. Прокладывали маршрут, рассчитывали расход горючего, делали расчеты на бомбометание. Чтобы обеспечить самолетам кратчайший обратный путь, недалеко от аэродрома установили приводную радиостанцию. Толмачев радионавигации в данном случае уделял особое внимание.

Вылетели 8 сентября после захода солнца, когда еще видна линия горизонта. Первым шел экипаж командира: ему предстояло не только поразить указанные объекты, но и сбросить над целью САБы, которые облегчат нахождение цели и бомбометание остальным экипажам.

ДБ– 3ф упорно карабкается вверх: 500, 600, 700 метров… Из-за горизонта выползает луна, становится светлев. Под крылом вода и вода -до самых румынских берегов. Справа, вдали отчетливо видны пожары, небо изрешечено разноцветными трассами, без конца вспыхивают разрывы снарядов. Это сражается многострадальная Одесса.

На подходе к румынскому берегу Толмачев уточнил местонахождение, дал поправку курса летчику. Надо точно выйти в точку пересечения железнодорожной линии из Констанцы с кольцевой Бухарестской дорогой. Эта точка [164] отправная для боевого курса на основную цель – военные заводы Бухареста.

Высота свыше пяти тысяч метров, уже отчетливо видна кольцевая дорога, река, пересекающая город, огненные строчки на городских магистралях. Как в мирное время! Ни один прожектор не вспыхивает, молчат зенитки. Толмачеву радоваться бы, а у него злость закипает: «Гады, иллюминацию устроили! Уверены, что до них не доберутся – глубокий тыл! Ну, погодите!»

Ночью, как правило, бомбы сбрасываются по механическому угломеру, но внизу было настолько светло, что Толмачев решил использовать полуавтоматический оптический прицел, который позволяет точнее поразить цель. Спокойно, как на полигоне, определил он угол сноса, установил все данные.

– Курс!

– Есть курс! – откликнулся командир.

Цель движется точно по диаметральной линии прицела. Дошла до центра окружности, накрыла перекрестье… Толмачев тотчас нажал на кнопку электросбрасывателя. Самолет, освободившись от тысячекилограммовой бомбы, заметно подпрыгнул вверх.

– Отворот влево!

Бомбардировщик ложится в левый вираж, идет со снижением. Внизу вспыхивают САБы, сброшенные одновременно с «фугаской». Опускаясь на парашютах, они освещают землю, как днем. И вот – взрыв: огромный, оранжево-красный столб поднялся среди заводских корпусов, он словно завис в воздухе, расползаясь по сторонам.

Только сейчас засуетились на земле прожектора, ударили зенитки.

Еще не осел столб первого взрыва, как Толмачев увидел новый взрыв, потом еще, еще… Это бомбили его товарищи.

Вражеские зенитчики опомнились, начали вести огонь организованнее. Город погрузился в полный мрак, но теперь у летчиков был надежный ориентир: внизу полыхал пожар, а сверху подсвечивали САБы. Самолеты заходили с разных направлений, эшелонированно, поймать прожекторам их было не так-то просто, и зенитки били вслепую.

Через полчаса вражеская территория осталась позади. Штурман настроился на приводную радиостанцию, включил радиокомпас. Стрелка дрогнула и отклонилась влево. Токарев довольно крякнул, довернул самолет, «загнал» стрелку на центр шкалы и неожиданно весело пробасил: [165]

– Штурман! Давай подкрепление, а то что-то во рту пересохло.

Была у Токарева такая привычка: успешное выполнение боевого задания «отмечать» на обратном пути чашечкой крепкого кофе с кусочком шоколада. Команда о «подкреплении» – верный признак хорошего настроения командира.

Толмачев подал ему термос, плитку шоколада. Вставил ручку управления в гнездо, ноги привычно легли на педали руля поворота: работа у штурмана практически закончена, можно и подменить пилота.

Через 320 минут после взлета показался родной берег Крыма. Все самолеты вернулись на аэродром целыми и невредимыми.

В ночь на 13 сентября командир полка Н. А. Токарев снова повел своих «орлов» на Бухарест. На этот раз город был затемнен, при подходе вспыхнули прожектора, зенитки открыли яростный огонь, появились ночные истребители. Но все самолеты отбомбились точно.

Много позже Толмачев узнал результаты двух ночных ударов по Бухаресту: уничтожены корпуса военных предприятий – завода и фабрики, разбит ряд крупных административных зданий. Стамбульский корреспондент английской газеты «Таймс» писал: «Интенсивные действия советской авиации заставили румынское правительство перенести свою столицу из Бухареста в Синаю».

А в сообщении Совинформбюро эти полеты были отмечены всего одной строчкой: «Наша авиация произвела ночной бомбоудар по Берлину и Бухаресту». Эта строчка стала словно перекличкой между балтийскими и черноморскими летчиками.

Во власти стихии

Летчик Евгений Сазонов со штурманом Сашей Емельяновым и стрелками Бутенко и Яровым рано утром вылетели на разведку. Через полтора часа было получено радио: «Возвращаюсь на одном моторе». Еще через 20 минут – новое сообщение: «Хвоя, квадрат…». «Хвоя» – это сигнал о вынужденной посадке. Значит, отказал и второй мотор. Другой причины быть не могло: решиться сесть в море на большом металлическом самолете сможет далеко не каждый летчик, разве уж когда не остается никакой возможности протянуть еще хотя бы километр. [166]

Это был первый случай вынужденной посадки на ДБ-3ф в море. Мы знали, что даже при благополучном приводнении, если самолет не развалится, не получит больших пробоин, продержаться на плаву он может минут десять, не больше. Этого времени хватает лишь на то, чтобы вытащить резиновую лодку и надуть ее. Но бороться со стихией в открытом море в маленькой лодке экипажу нелегко.

И мы, разумеется, заволновались.

Квадрат посадки оказался на траверзе горы Опук, южнее Керчи, недалеко от берега, занятого врагом. Поэтому на поиски послали три МБР-2 в сопровождении истребителей «аэрокобра», следом вылетело два наших «бостона». Прошло часа три, возвратились «бостоны» – ничего не обнаружили. Одному из них пришлось принять бой с двумя Ме-110. Правда, бой был скоротечным – «мессера» предприняли всего одну атаку и ушли.

После обеда в штаб вызвали наш экипаж. Погода начала портиться, задул свежий норд-ост. Теперь на море, понятно, поднимется волнение, особенно в районе Новороссийска, но искать экипаж все равно надо.

И мы на новеньком «бостоне» поднялись в воздух. Взяли с собой аварийный пакет с продовольствием и пресной водой, чтобы сбросить при обнаружении экипажа, сразу после взлета связались с катером-охотником, который в полной готовности стоял в Геленджике.

В районе поиска ветер уже разыгрался вовсю, на волнах появились белые «барашки». Предыдущие экипажи ходили галсами с востока на запад и обратно, приближаясь постепенно к берегу Керченского полуострова или удаляясь от него. И я подумал: при полете перпендикулярно волне маленькую лодку за гребнем вряд ли заметишь; в лучшем случае она только мелькнет – и снова исчезнет. Если же ходить вдоль волны, – лодку можно увидеть издали. Кроме того, при полете с юга на север мы каждый раз выходим на видимость береговой черты, что позволяет уточнить правильность расчета галсов, а в море такой возможности нет. Высказал свои соображения Уткину, он со мной согласился.

Уже два часа мы «утюжили» воздух. Сильный ветер все время сносил нас на запад, приходилось вносить коррективы в расчеты. От длительного мелькания волн при полете на малой высоте начало рябить в глазах, гребешки волн стали казаться лодками, я даже несколько раз подворачивал самолет на такую «лодку», но она сразу таяла [167] при приближении. А, кроме того, надо было поглядывать и за небом, – недалеко был аэродром врага, где базировались истребители.

Когда уже были утрачены, казалось, всякие надежды, вдруг впереди, чуть левее курса, мелькнуло ярко-оранжевое пятно. Мелькнуло – и провалилось в пучину. Лодка! Оранжевая лодка!

– Пять лево! – крикнул я Уткину. – Приготовиться к сбрасыванию! – Это уже команда Виктору Бондареву, радисту, у которого находится аварийный пакет.

Уткин подвернул влево, и я снова увидел оранжевую точку, которая приближалась к самолету, – теперь уже точно по курсу. Лодка! Я уже вижу людей в ней, они тоже заметили самолет, машут руками.

– Витя, внимание!

– Есть, внимание! – отвечает Бондарев.

Огненно– яркая надувная лодка на фоне темной воды видна хорошо. Вот нос самолета приблизился к ней.

– Бросай! – кричу Бондареву.

– Бросил!

Под самолетом вспыхнул небольшой парашютик, и я вижу, как пакет, покачиваясь, опустился рядом с лодкой.

– Точно бросили! – кричит Бондарев.

– Добро, – спокойно говорит Уткин.

– Разворачивайся на лодку, я брошу им вымпел.

Уткин лег в вираж, а я торопливо пишу записку: «Ждите, будем наводить катер. Уткин, Коваленко». Засовываю записку в алюминиевый патрончик парашюта, защелкиваю крышечку. Снова навожу самолет. Бросаю.

Теперь – на Геленджик. Нужно строго выдержать курс и скорость, чтобы потом от точки выхода на берег уточнить местонахождение лодки.

Катер– охотник, получивший наше радиосообщение, уже покачивался на выходе из Геленджикской бухты. Я уточнил курс, расстояние, передал на катер. Увидел, как взбурлилась вода за его кормой: катер устремился вперед. Мы еще несколько раз прошли над ним, я уточнил курс -идет точно. Нам пора домой – мало осталось горючего, но мы еще раз проходим прямо по курсу катера, идем в море минут пятнадцать и снова находим лодку. Делаем над ней круг и только после этого берем курс на аэродром. Погода между тем быстро ухудшалась: ветер крепчал, наползала низкая облачность.

Возвратившись, мы с нетерпением ждали сообщения из Геленджика: как там катер-охотник? Но звонок раздался [168] только вечером. Он не обрадовал нас: катер возвратился ни с чем, из-за сильного волнения моря лодку найти не удалось.

…Четверо на лодке несколько раз видели невдалеке МБР-2 и «бостоны». Знали, что их ищут, и не волновались. Особенно укрепилась уверенность, когда мы сбросили питание и воду, а затем и вымпел с запиской. Первое, что они сделали, это вволю напились пресной воды, которая показалась необыкновенно вкусной. Затем стали ждать катер. Но катер не пришел. Наступила ночь. Сильный ветер относил лодку на запад, возможно, на северо-запад, могло прибить и к вражескому берегу. Поэтому решили непрерывно грести против ветра, к кавказскому берегу. Надеялись, что утром снова появятся самолет или катер.

К третьей ночи надежда на приход катера начала угасать. Ветер поутих, грести стало легче, но иссякли запасы продовольствия, пресной воды. Силы людей быстро таяли. Отдыхали и спали по очереди.

Среди ночи случилось несчастье: стрелок Яровой во время гребли уронил свое весло – резиновую «лапу», которая одевается на руку. В темноте весло мгновенно затерялось, возможно, затонуло. Пришлось грести просто руками. Сначала это не представляло особых неудобств, но вскоре соленая морская вода начала разъедать кожу. Гребля превратилась в муку. Но никто не жаловался. Терпели.

Первым начал сдавать командир – Евгений Сазонов. Он был старше и крупнее всех – эдакий цветущий здоровяк-блондин, но за трое суток очень изменился: губы потрескались, руки кровоточили. Держался мужественно, своей вахты никому не уступал, но Саша Емельянов видел, что командиру очень трудно.

Бутенко и Яровому было, наверное, только чуть за двадцать. Оба рослые, атлетического сложения. Держались хорошо. Яровой старался незаметно подменить командира на гребле, наверное, чувствовал вину перед товарищами за потерянное весло.

Наступила пятая ночь. Стихия утихомирилась. Они гребли в одном направлении – на восток, на восток. Ориентировку давал штурман: днем – по солнцу, ночью – по звездам. Благо, у него на руке сохранились штурманские часы, которые не пропускали воду, шли надежно.

В эту ночь поднялась температура у Сазонова. Он начал бредить. Возле него сидел Бутенко, прикладывал ко [169] лбу компрессы, держал крепко, чтобы командир в горячке не вывалился за борт. Гребли Емельянов и Яровой. Уже больше суток экипаж ничего не ел. Поймали медузу, но она оказалась абсолютно несъедобной.

Утром увидели берег. По характерному очертанию Емельянов узнал гору Абрау-Дюрсо. Она находилась левее курса, значит, они гребут примерно на Новороссийск. Надо брать чуть правее, ближе к Геленджику.

Теперь ориентироваться стало легче, но грести уже не было сил. Утром очнулся Сазонов, воспаленными глазами обвел товарищей, запекшимися губами произнес:

– Простите меня, друзья.

Даже вид берега его, кажется, не особенно обрадовал. Лицо горело, температура, видимо, была высокая.

Приближающийся берег придал сил. Гребли поочередно: Емельянов, Бутенко, Яровой. Несколько раз видели в небе самолеты, но они проходили высоко и в стороне.

Надвигалась шестая ночь пребывания в море. Уже не могли грести Бутенко и Яровой. Они опускали руку в воду, но гребка не получалось. Сильно ослабли парни. Удивительно, но невысокий худощавый Саша Емельянов, казалось бы, самый слабенький в экипаже, оказался наиболее выносливым. Всю ночь он греб, по существу, уже один.

Когда стало светать, они увидели берег совсем близко: острый мыс выступал далеко в море. Это была южная оконечность Цемесской бухты. А вскоре увидели и сторожевой катер. Он шел прямо к ним.

На катер самостоятельно смог подняться один Емельянов. Остальных пришлось выносить на руках.

Так кончилась эта печальная история.

Саша Емельянов уже через день появился в нашем «кубрике» – похудевший, с заостренным носом, но бодрый и смущенный всеобщим вниманием (он всегда смущался, когда на него обращали внимание). Потом вернулись домой Бутенко и Яровой. А Евгения Сазонова еще долго отхаживали врачи: у него обнаружилось воспаление легких.

Стоит ли говорить о том, как мы радовались возвращению экипажа. Честно говоря, никто уже и не надеялся на эту встречу, ведь подумать только: целую неделю – ни слуху, ни духу!

– Ну, Саша, теперь до ста лет проживешь! – тормошили друзья Емельянова.

А он смущенно улыбался в ответ. [170]

Салют Михаила Уткина

Этот транспорт не давал нам покоя. Обнаружила его разведка в румынском порту Констанца. Огромный корабль прежде был, видимо, пассажирским океанским лайнером, а теперь переправлен на Черное море, чтобы доставлять в оккупированный Крым войска и вооружение. Уже несколько раз поступали сообщения, что вечером он выходит из базы под охраной одних катеров-охотников. Ни эсминцы, ни тральщики его не сопровождали. Это было вполне объяснимо. Лайнер – новейший, имеет приличную скорость и опасную зону в море способен проскочить в ночное время. Другие корабли его только связывали бы, да и обнаружить большой караван в море самолету-разведчику легче. А для охраны от подводных лодок достаточно и быстроходных юрких «охотников».

По логике вещей, рассуждали мы, транспорт из Констанцы в Севастополь должен идти кратчайшим путем, чтобы в светлое время находиться в открытом море как можно меньше. На этой трассе мы и ловили его. Вылетали еще затемно, чтобы на рассвете быть уже в районе поиска. Тщательно обшаривали морское пространство с учетом возможных отклонений каравана от прямой, но транспорта не находили. А к вечеру его «засекали» уже в Севастополе.

– Что за чертовщина! – ругался Николай Иванович Климовский, начальник оперативно-разведывательного отдела полка, от которого, как правило, мы получали задания. – Не по воздуху же он летает?

Конечно, не по воздуху. Но каким тогда маршрутом пробирается в Севастополь?

Опытный штурман Иван Иванович Ковальчук высказал такое предположение: возможно, чтобы сбить нас с толку, корабль из Констанцы идет сначала на юг, по направлению к турецким берегам, а потом круто поворачивает влево и берет курс на Севастополь. Да, такой вариант не исключен. Правда, подход к Севастополю с юга довольно активно просматривался нашими летчиками, ведущими разведку портов и аэродромов западного побережья, и появление каравана в этом районе в дневное время вряд ли осталось бы незамеченным.

Обсуждали еще один возможный маршрут – вдоль северного побережья: от Констанцы – на Одессу, потом мыс Тарханкут – Евпатория – Севастополь. Однако прикинули – не получается: за то время, в течение которого [171] караван находился в пути, такое расстояние невозможно было пройти даже со скоростью быстроходного лайнера. Отпал и этот вариант.

А командующий Черноморским флотом Ф. С. Октябрьский требовал: транспорт найти и потопить! На соседнем аэродроме в полной боевой готовности ждали сигнала торпедоносцы, мы же по-прежнему не могли сообщить ничего утешительного.

Командир полка Рождественский ходил мрачнее тучи. Еще бы! По Черному морю безнаказанно бродит какая-то посудина, а он, подполковник Рождественский, со своими орлами поймать ее не может. Скандал!

Христофор Александрович Рождественский – человек во многом примечательный. Ростом он был невысок, но широк в кости. Крепкий, как белый гриб. И ходил всегда так: чуть наклонив голову вперед, набычившись. Шагал всегда широким размашистым шагом, закинув левую руку за спину, а правой энергично размахивал. Имел сочный, густой бас. Говорил отрывисто, громко, предельно четко.

Мы чтили его грозную требовательность, но побаивались не очень, за глаза называли просто Христофор. Мне он напоминал зимнюю грозу в Крыму: громыхнет так, что стекла задрожат, но на голову не упадет ни одной капли. Так и Христофор: если знаешь, что не виноват, можешь не переживать, на чужую голову он вину не свалит, скорее свою подставит. Людей любил, берег, хотя короткие грозные раскаты и обрушивались иногда на провинившиеся головы. Особенно уважительно Христофор относился к летному составу. Сам первоклассный летчик, он хорошо понимал, насколько сложна, опасна и просто физически трудна работа летчика-разведчика. И потому требовал от штабистов: каждое задание готовить тщательно, вдумчиво, не упускать никаких мелочей, ибо эти мелочи могут стоить жизни людей.

Больше всех от Христофора доставалось Климовскому. Вот и теперь, когда Николай Иванович доложил об очередном неудачном поиске транспорта, Рождественский нахмурился, коротко и сердито бросил:

– Гм! Скверно ищем, скверно, товарищ капитан! – словно во всех неудачах был виноват начальник оперативно-разведывательного отдела.

Мы жалели Климовского. Но пока ничем помочь не могли.

Вечером 31 июля снова поступило сообщение: лайнер под прикрытием «охотников» вышел из Констанцы. [172]

В штаб тут же вызвали три экипажа. Руководил подготовкой к полету сам командир полка. Перед одним экипажем была поставлена задача разведать «маршрут Ковальчука», другому – линию Констанца – Севастополь, а нашему экипажу поручалось произвести аэрофотосъемку портов и аэродромов западной и северо-западной части Черноморского бассейна. К поиску лайнера наше задание прямого отношения не имело.

Тщательно изучали маршруты полета, прикинули расчет горючего. Вылет назначался на четыре утра; времени на отдых оставалось мало, поэтому экипажи не задерживали. Рождественский, хмурый и сосредоточенный, молча кивнул головой и вышел из комнаты. Мы тоже дружно поднялись, стали защелкивать планшеты. Николай Иванович Климовский пожал всем на прощанье руки, а когда дошла очередь до меня, сказал:

– Будешь идти над побережьем, поглядывай и на море. Чем черт не шутит!

Сказал не официально, а так, словно между прочим.

Когда вышли из штаба, Миня Уткин зло процедил:

– Поймать бы этого летучего голландца!

Таким злым Уткина я, пожалуй, еще не видел, хотя летаем в одном экипаже не первый месяц.

Помню, когда я узнал, что назначен в экипаж старшего лейтенанта Михаила Уткина, сначала был недоволен. Он казался мне чересчур осторожным, и осторожность эта, думал я, порождена неуверенностью или чрезмерной мягкостью характера.

Мы ходили на задание уже десятки раз, побывали в острых переплетах, но я никак не мог понять, почему он, летчик опытный, уверенно чувствующий себя в облаках, и ночью, когда приходится управлять самолетом по приборам, в простых условиях порою допускает элементарные промахи. В чем тут дело? Разгадка пришла позже.

Как– то мы вылетели на разведку во второй половине дня. Возвращались домой поздновато. Когда подошли к Кавказскому побережью, уже легли сумерки, но в вечерней дымке приближающийся берег просматривался хорошо, я сразу узнал его характерные очертания. И вдруг Уткин спрашивает:

– Скоро берег?

– Да вот же он, прямо по курсу!

– Ах, да, недосмотрел, – как-то растерянно сказал он.

Когда подошли к аэродрому, сумерки сгустились. Было то время, когда дневной свет уже ушел, а ночь еще [173] полностью не вступила в свои права. Казалось, что в долине, где белела взлетно-посадочная полоса нашего аэродрома, повисла легкая сероватая дымка. Посадочные огни светили тускло.

Мы зашли на посадку, но с последним, четвертым разворотом Уткин почему-то замешкался, вижу, огни проплывают мимо. «Что с ним?» – думаю. А сам спокойно говорю:

– Опоздал с разворотом, иди на второй круг.

– Хорошо, – отвечает Уткин.

На юге ночь опускается мгновенно. Пока сделали круг над аэродромом, небо вызвездило, аэродромные огни вспыхнули ярче. Уткин уверенно сделал разворот над горами, внизу вспыхнул луч посадочного прожектора. Через несколько секунд самолет коснулся бетона.

Уткин вылез из кабины, глянул на меня как-то виновато, сказал смущенно:

– Так-то, брат Володимир…

Весь вечер, пока мы ехали с аэродрома, ужинали, а потом сидели на скамеечке под развесистым платаном, Уткин был молчалив, задумчив. Что-то тревожило его. Но что? Спрашивать было неудобно.

Когда все разошлись и мы остались одни, Миня заговорил. Он говорил тихо, медленно, не поднимая низко опущенной, словно повинной, головы.

– Нам с тобой летать, и ты должен знать об этом: у меня начали сдавать глаза. Небольшая близорукость, что ли. Вблизи все вижу прекрасно – и днем, и ночью, а на удалении бывает начинает расплываться. Будто туман находит. Хуже всего – в сумерки. Ты думаешь, я случайно сегодня опоздал с разворотом? Нет, в дымке огней не разглядел. И берег тоже: не пойму – то ли низкая облачность впереди, то ли берег… Об этом я никому не говорил, тебе первому.

– Врачам надо показаться.

– Ну да! Отстранят от полетов, что тогда? Представляешь, все будут летать, воевать, а я? В штабе сидеть? Нет, уж!

– Как же тебя на медкомиссии не засекли?

– В кабинете я все буковки вижу, как орел, а вот с большой высоты, на удалении, мне орлиной зоркости не хватает…

Мы замолчали, каждый был занят своими мыслями. У меня одно билось в голове: «Как быть, как же быть?» Я и не заметил, как вслух растерянно произнес: [174]

– Как же теперь быть?

– А никак, – спокойно ответил Уткин. – Если не боишься, будем летать по-прежнему вместе. За пилотирование не беспокойся, справлюсь. А наблюдение за воздухом над целью тебе придется взять на себя.

– За этим дело не станет…

Он тряхнул своей «львиной гривой», откидывая волосы назад, посмотрел на меня – в его темных глазах засела тревога.

– Если не доверяешь – придется докладывать командованию, пусть решает мою судьбу.

Трудный это был разговор. Я смотрел на Михаила и думал: «Нелегко тебе сейчас, ох, как нелегко!» Но слов утешения не находил. Да и нужны ли они?

Уже стемнело. Воздух был переполнен неистовой песней цикад. Казалось, этими крупными насекомыми облеплены все деревья и кусты, настолько яростным был их пересвист. Но стоило лишь шелохнуться, как они мгновенно затихали. Не только поймать – увидеть этих осторожных певуний трудно. Но Уткин не замечал прелестей южного вечера, он был погружен в свои думы.

– До вылета есть время, – напомнил я. – Пошли отдыхать.

– Значит, решено? – встрепенулся он.

– Решено.

Больше к этому разговору мы не возвращались. Никогда.

…Полет длился уже четыре часа. Вылетели мы еще до рассвета и с первыми лучами солнца пересекли береговую черту вражеской земли. Шли, как обычно, на высоте около восьми километров. Погода стояла ясная, ни единого облачка. Для разведчика это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что все внизу видно, можно посмотреть и сфотографировать. А плохо потому, что открыт ты для всех наблюдательных постов, ползешь по небу, как жук по стеклу, каждый шаг твой контролируется врагом.

Но все завершалось на этот раз благополучно. Даже зенитки нас особенно не беспокоили, возможно потому, что высота приличная. Каждый раз, когда мы от цели уходили в море, чтобы сбить с толку вражеских наблюдателей (пусть гадают, над какой целью нас ждать), я просматривал прибрежные морские воды. С такой высоты видно далеко, особенно на освещенной солнцем глади. Помнил слова Климовского: «Поглядывай и на море. Чем [175] черт не шутит!» Но море было пустынно. Только у берегов кое-где чернели небольшие суденышки.