Текст книги "Превращение Локоткова"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

7

Проснулся очень рано: за окном было еще чуть только серенько. Проснулся, огляделся, и вскочил в страхе: где это я? Замотал головой, опоминаясь. Гос-споди… Локотков стал одеваться, нашаривая одежду и ругаясь вполголоса. Он очень торопился. Пальто и шапку схватил в руки, и надел уже на крыльце. Шлепая, он побежал верхней дорогой туда. Где стояли под открытым небом совхозные машины. К ним, выстроившимся нестройной колонной, Локотков подходил уже осторожно, стараясь не обнаружить себя. Но сторожа он не встретил: или его вообще не было, или он отсыпался в этот час у себя дома.

Крайней в ряду стояла уже знакомая ему молоковозка. Валерий Львович нажал кнопку на ручке – и дверь в кабину открылась. Снял проводки с клемм замка зажигания, и соединил их «напрямую». Когда-то, еще в школе, он всерьез занимался автоделом, и понимал, что к чему. Были у него и любительские права, полученные в студенческие годы на военной кафедре. Ездить не приходилось давно, – и черт с ним, как-нибудь… Бензомер показывал, что бак почти полный, и Локотков отметил это с удовлетворением. Что ж, можно ехать! Нажал стартер, мотор покрутился немного вхолостую, и вдруг бешено взвыл. «Вода! – в панике подумал Локотков. – Я ведь забыл залить воду!» Лихорадочно разорвав проводки зажигания, он выскочил из кабины и огляделся по сторонам. НО никто не бежал, ругаясь, на шум мотора, и Локотков успокоился. Снял ведро с машины и отправился к дому Веры Даниловны. Захватил еще одно ведро из сеней, и в бане залил в них теплой воды, оставшейся в колоде. Снес к молоковозке, выцедил в систему. Снова соединил проводки, завел мотор и осторожно выехал на дорогу. Разбрызгивая слякоть, в бряклой утренней стыни серой мухой проползла гудящая машина вдоль всего села, лежащего вниз от дороги. Наверно, никто не обратил на нее внимания: мало ли кому куда надо ехать с самого ранья! Наступало воскресенье, всем хотелось отдохнуть, поспать подольше.

До шоссе Локотков ехал долго, все время на пониженных передачах. Зато уж когда выбрался – поднажал. Скорей, скорей! Ему во что бы то ни стало надо было быстрее домчаться до областного города – места, совсем недавно покинутого. Ощутить себя на знакомой земле, на знакомых улицах, увидеть знакомые лица. Шевыряева, или бригадира Тудвасева, или, в конечном счете – пьяницу телефоновладельца Ивана, или мужиков, соседей по общежитию. Да любого, с кем после заключения сводила судьба! Кроме Гастона. Кроме Гастона. Он давил и давил на педаль, и машина с натужным воем неслась по мокрому, покрытому легким ночным снегом шоссе. Даже подался на руль, словно помогая ей одолевать пространство. Прочь, прочь отсюда! Голове стало жарко, и лихорадочно колотилось сердце. Только в мозгу иногда промелькивало облегченно: ну, вот я и раскрутился…

Проезжая стоящие по обочинам деревни, Локотков сначала сбавлял скорость, потом перестал это делать – селения были еще безлюдны. Только неизвестно откуда сразу берущиеся собаки провожали машину, заливисто тявкая.

И в одной из деревень единственная собачонка, длинноногая, рыжая и шелудивая, встретила Локоткова, и сразу – кинулась наперерез, не соображая, видно, спросонья, что делает, и повинуясь не лучшему из собачьих инстинктов. Валерий Львович нажал тормоз, зад молоковозки потащило в сторону: испугавшись, он отпустил педаль, – и тут же услыхал дикий, оборвавшийся визг.

Машину несло по мокрому покрытию еще метров пятнадцать, прежде чем она окончательно остановилась. Валерий Львович выскочил из кабины и побежал туда, где распластался посередине труп собаки. Машина отбросила ее вперед, и вдобавок переехала обеими тормозящими скатами левой стороны. Страшно было смотреть… Локотков пошел обратно к молоковозке, и вдруг почувствовал, что его начинает тошнить. Еле успел опереться на цистерну… Так он стоял, пока не заболела голова, и не нахлынула ужасная слабость. Забрался, словно во сне, в кабину, завел заглохший мотор, и стал разворачиваться. В это время открылась дверь одного из домов, и на крыльцо вышел мужик в телогрейке. Увидав убитую собаку, он что-то закричал, сбежал с крыльца и нагнулся, шаря по земле. Локотков добавил газ, – камень грохнул в заднюю стенку кабины.

…Раскрутился, называется! Задавил собаку, да еще камни кидают вслед…

Всю обратную дорогу его мутило, ехал он медленно, облокачиваясь на руль. Внезапная вспышка, возбуждение сменились жесткой депрессией. Накатившая тоска по знакомым людям, знакомым местам, знакомой обстановке затихала, уходила, и место ее заняла глухая боль.

Так же, серой тяжелой мухой машина вползла обратно в Рябинино и заняла свое прежнее место на стоянке. Он подобрал брошенное тут же хозяйкино ведро, и вернулся домой. «Ты куда это ночь бегал, квантерант?» – с подозрением спросила его Вера Даниловна. Он посмотрел на нее, и что-то новое, не испытываемое прежде, шевельнулось внутри. «Сам не знаю куда», – ответил Валерий Львович, улыбаясь сквозь слезы. Она покачала головой, и сказала только: «Путаник ты, путаник…»

8

После своего путешествия он долго, сумеречно отсыпался. Проснувшись после обеда, долго не мог сосредоточиться, и все водил, водил взглядом от стены на потолок, с потолка – на дверь, на окно. Постепенно привыкал, словно впервые здесь оказался, ко всему окружающему, к звуку шагов в коридорчике. Тело болело, словно измочаленное тяжелыми кулаками. Покряхтывая от слабости, он поднялся и сел на кровати. Захотелось поскорей умыться. Побрел на кухню, но умываться почему-то не стал, а стал смотреть, как Вера Даниловна кормит своего щенка Тобку.

– Какая же ты у меня па-акость, какая мерзость, какая омерзительная гадость, – ласково сюсюкала она, подвигая плошку. Толстый Тобка, сомлев от хозяйского внимания, валился на спину и раскорячивал задние лапки. Сладкая слюнка с черного неба пятнала половичок.

Валерий Львович вяло похлебал супу, и некоторое время еще молча сидел за столом. Очнулся и забеспокоился только, уловив, что Вера Даниловна начала собираться.

– Вы куда?

– Пойду, мало ли дел-то бабьих к вечеру наберется…

Конечно, хозяйке не было большого резона делить вечер с новым жильцом, личностью, как она определила для себя, равнодушной к другим, с чужими глазами. Она ушла, а Локотков горько подумал: вот был рядом с человеком и ушел, и опять один. Только песик с тявканьем скачет по пустой горнице. Что ж, тоже неплохо, тоже живая душа. Смотри, так дойдет и до того, что станешь радоваться и таракану! В памяти всплыло лежащее на дороге собачье тело, и Локотков с силой зажмурился.

Утреннее беспокойство снова проникло в грудь, он поднялся, уронив табуретку и даже не нагнувшись за ней, и спустя малое время уже сбегал с крыльца, одетый.

Через село катился вечер, и на улице было довольно пустынно: люди успели сделать свои дневные дела, устать от них и теперь отдыхали, кроясь за мокрыми темными стенами. Лишь детишки не уставали от своей жизни: младшие – орали и возились, старшие, презрительно их обходя, решали собственные вопросы. Трое ребят стояли возле дома и о чем-то спорили писклявыми ломающимися голосами; в руке у одного был включенный транзистор. Даже и с ними Локотков был непрочь теперь пообщаться, поговорить о том, о сем. Он направился к ним, но ребята, увидав его, быстро снялись и пошли прочь, оглядываясь на него. «Черт с ними, – решил Локотков. – Пойду к речке, может быть, кого-нибудь встречу по дороге туда или обратно». Только – кого он мог встретить? Все ему здесь были чужие. Он быстро пошел вниз, ежась от весеннего холода. Капли влаги, носившиеся в воздухе, осыпали его одежду, лицо и волосы. Несколько человек попались навстречу, и он отступал перед ними с дороги в снег, непонятно робея. Только одна сказала Локоткову: «Здравствуйте!» – и он удивленно посмотрел ей в лицо. Но сказавшая уже миновала его и стала удаляться, – а Валерий Львович бросился за ней; нога его скользнула, сдернулась с тропки, и он шлепнулся на колени, больно ударившись. Верно, вид его, стоящего на четвереньках, был смешон, – девушка, вернувшись к нему, засмеялась и сказала:

– Что же вы, товарищ учитель? Не любите наших узких дорожек? Давайте, давайте руку.

Когда он встал, измазанный и жалкий, она захохотала уже по-настоящему, в голос. Он тоже тихонько подхохатывал.

– Как я узнал вас! – торопливо сказал он. – И куда же вы завезли меня, Таня?

– Заскуча-али! – в голосе шоферши с молоковозки слышалось участие. – Вы не бойтесь, скучать везде можно. У меня здесь – все свои, да и то иногда скучаю.

– Вас и меня нельзя сравнить. Я вот совсем здесь никого не знаю. Нет, я не жалуюсь, это мои дела, только все равно…

– Ну, пойдемте со мной. Вообще я иду к тетке, но вы можете меня проводить.

– Вас мне Бог послал! – проникновенно сказал Локотков, касаясь рукава ее пальто.

– Ну, ну уж, полегче с Богом, – засмеялась Таня. – Вы лучше расскажите, как устроились. У Веры Даниловны живете? Она хорошая, на нее жильцы не жалуются…

Локотков что-то отвечал, а Таня снова задавала какие-то вопросы. Но, в-общем, разговор их по дороге был незначащий, необязательный, могущий прерваться на каждом слове. Локотков чувствовал себя виноватым в этом: в том, что не мог сообразить темы, интересной юной аборигенке. И еще ему было стыдно перед ней за угнанную утром машину, за вмятину на кабине от камня неизвестного мужика. Признаваться он, конечно, и не думал. Когда молчание стало затягиваться, вдруг кто-то маленький, коренастый, раскачивающийся стал обгонять их. Локотков заглянул сбоку в лицо – и увидал в бледном закатном свете толстые щеки, вывороченный короткий нос, влажный маленький глаз, низкий лобик. «Кто это?» – спросил Валерий Львович, когда уродец пробежал мимо. «Костя Шубин, – ответила Таня. – Костенька, дурачок наш. Мать родила его в лагере, в заключении». Костя качающимся бочонком добежал до проулка, скрылся в нем, и Локотков потерял к нему интерес. Надо было искать другую тему, и он спросил: «Как же вы все вечерами развлекаетесь, Таня?» «Кто как умеет!» – она пожала плечами. «Да-да… конечно! Но в основном, я полагаю, способ старый: забвение все и вся? Что де делать, такая традиция! Я и сам к ней примыкаю, по мере сил. Вчера, например, водку пил с соседом». «С каким?» «Да с Петей, есть там у нас такой…» «А-а, Петька… Он добрый мужик, работящий. Только больно пить стал не в меру. И хозяйка ваша еще его приваживает за разные дела по хозяйству. У нее ведь из-за такого же дурака муж погиб, а она ничего не понимает».

Локотков поднял вверх палец и произнес значительно:

– Еще Фейербах сказал, что водка есть материальная субстанция религии русского человека! Поняли, Таня?

– Где ж мне понять такие слова!

Локотков понял, что сморозил чушь. Разговор снова прервался. Через несколько шагов Таня сказала: «Ну, ладно. Дальше я уж и сама дойду. Какой вы, оказывается! И про себя, и про нас все правильно понимаете». «Как это?» – удивился Локотков. «Так… Вы, мол – это одно, а мы – совсем другое. Ну, пока, бывайте…» «Да стойте! – крикнул Валерий Львович ей вслед. – Вы меня не так поняли, я совсем не имел в виду какую-то обиду!» Но она уже уходила, размываясь в сумерках. Там, где на пути ей попадался рыхлый снег, тонкие каблуки модных сапог тонули в нем почти целиком. Локотков глядел ей вслед отупело. Снова жутко давнуло в грудной клетке, и такой повеяло безысходностью с темного снега, с текущей внизу реки и стоящего за ней леса – хоть ложись и замерзай начисто…

9

На другой день был педсовет. В-общем, ничего особенно интересного для себя Валерий Львович на нем не усвоил: обсуждались итоги четверти, дисциплина, и, конечно, – «С чем же мы, товарищи, подходим к концу учебного года?» Обычная говорильня, сводившаяся к одному: все должны приналечь, обеспечить, постараться добиться… В вузе было то же самое. Запомнилось и растрогало, как одна из учительниц, выйдя в коридор во время перерыва, воскликнула радостно: «Ой, девки, да неужели скоро отпуск?» «Еще дожить надо!» – резонно заметила другая. «Да теперь уж что… как-нибудь уж!» К Локоткову подошли директор и завуч, спросили, нравится ли жилье. «Спасибо, нормально!» – коротко ответил он. «Ну и хорошо, – сказала Левина. – Ничего, обживетесь, привыкнете…» «Не надо меня утешать и успокаивать. Ведь ясно же, что я здесь не потому, что это мне ужасно нравится…» Антонине Изотовне его слова пришлись не по душе, и она отошла, сделав выразительную гримасу. Директор же подмигнул, похлопал его по руке.

На этом педсовете Валерий Львович впервые обозрел всех своих коллег, а некоторых даже запомнил: по манере разговора, прическе, чертам лица или фигуре. Впрочем, кое-кого он знал и раньше, этих людей ему не приходилось запоминать: географичку Нину Федоровну, длинного сутулого физика Бориса Семеновича. Физик после педсовета приблизился к нему, предложил папиросу. «Я не курю». А тому главное, видно, было – вступить в разговор, неважно какой. «Прогуляемся?» – сказал он. «Конечно, пойдемте», – отозвался Локотков.

Сам по себе учитель физики Борис Семенович Слотин не показался ему симпатичной личностью. Не очень опрятный, с внешностью типичного бобыля, с вечной неуверенной, будто бы заискивающей улыбкой. Однако – шагнул же первый навстречу, и спасибо ему.

По дороге физик предложил зайти к нему – он жил в том самом совхозном бараке для приезжих, где никто не хотел селиться. Каморка у него была запущенная, грязноватая – настоящее бобылье жилище. «Не холодно тут вам?» – поинтересовался Валерий Львович. «Зимой бывает, что и холодно, – неопределенно ответил тот. – И давай на „ты“, что за церемонии, мы ведь почти ровесники». Он был даже на год младше Локоткова, но все равно казался Валерию Львовичу не то чтобы старше, – а старее, что ли. Вообще складывалось впечатление, что его новому приятелю ничего не надо, кроме необходимых для физиологической жизни атрибутов, – ну, разве что еще какой-то малости, и он ничего не ждет от будущего, оно для него вроде бы даже и не существует. Школа – дом, школа – дом. Да и можно было подумать, глядя на него, что ни к тому, ни к другому он не прикипел по-настоящему сердцем. Просто – там надо работать, а здесь надо жить. Локотков, честолюбивый по натуре, и вдобавок проведший значительную часть своей жизни в сфере жестокой умственной конкуренции, где честолюбие являлось господствующей чертой характеров, не мог понять такого равнодушия.

Борис Семенович Слотин приехал сюда около пятнадцати лет назад, сразу после института, привез молодую жену. Поначалу жил на квартире, а потом, когда жена уехала, не выдержав однообразия здешней жизни и его вдумчивой, тягучей натуры, он выхлопотал себе комнату в построенном к тому времени совхозном доме, и зажил, как хотел. Физику – свой предмет – Слотин объяснял просто и доходчиво, с ребятами ладил, потому что не докучал мелочными требованиями и был сурово-снисходителен; вдобавок, он вел еще в школе радиокружок и постоянно состоял со своими кружковцами в сложных отношениях обмена радиодеталей. Коллеги считали его личностью симпатичной и необидной, хоть Борис Семенович и был скрытен, малоразговорчив.

Хлам, кругом какие-то шасси, конденсаторы, всякая радиомелочь, и за всем тем в комнате – ни одного целого, настоящего, хорошего приемника. Стоит что-то, смонтированное на панели, но наверняка можно сказать, что не рабочее, судя по лежащей сверху пыли. Только динамик бормочет вплголоса.

Слотин и сам, видно, стеснялся своей конуры. Он сел на кровать, поверх свалявшегося верблюжьего одеяла, и указал гостю на стул: «Прошу!» Полез в тумбочку, вынул ополовиненную бутылку: «Прелагаю – за знакомство. И – за каникулы!». Физик вскрыл банку рыбных консервов в томате, и они выпили по трети стакана. «Не боитесь отравиться? – спросил Локотков, кивнув на консервы. – Говорят, прецедент уже был!» «Кому суждено быть отравленному – зато не утонет! – таков последовал ответ. – Притом у меня желудок особой закалки, может даже эту банку переработать. Привычка!» «М-да-а…» – подумал Локотков и осведомился осторожно: «Спиртное часто приходится употреблять?» «Как тебе сказать? Этой вот бутылке, дай Бог памяти… месяца эдак полтора! Все оказии не случалось, а один я не очень-то… Начнешь пить один, приохотишься, да и сопьешься. Такое бывает, знаю! И место тут такое локальное, единственный магазин, чуть что – и пойдет молва: учитель-де не просыхает. Только лишнее беспокойство выйдет, и все». Локотков удивлялся и удивлялся: вот живет человек, хороший человек, положительный, непьющий, как оказывается, приличный специалист, и живет еще, вроде, в свое удовольствие, не требуя ничего от жизни! Неужели настолько закоснел он в своей неинтересной жизни, что ему ее хватает для заполнения души? Нет, это невозможно. Все равно должна быть какая-то зацепа, капитальный поплавок.

– Как ты живешь? – прямо спросил Валерий Львович. – Чем интересуешься, к кому ходишь в гости? Книг у тебя мало, из художественных – вон, только старый Шекспир, – значит, не читаешь. Водку втихомолку не пьешь. Выходит, так и сидишь целыми вечерами, байбак-байбаком? Ну в аспирантуру бы готовился, или на гармошке учился играть, не знаю что еще…

– У меня нет музыкального слуха, – вполне серьезно ответил Слотин. – А аспирантура… что искать прошлогодний снег? Меня уже не заставишь жить старыми страстями, к ним нет возврата. Да, так и сижу вечерами. Я – созерцатель, не замечаю времени. Хотя, если честно. Его и не так много, как ты думаешь. Придешь, сваришь супик, порешаешь задачки, погуляешь перед сном…

«Господи! – сердце Валерия Львовича наполнилось ужасом. – Господи! Неужели и меня ждет такое существование?!»

– Хорошие дела… – протянул он. – Супик сварить, задачки порешать. Из учебника для шестого класса.

– Ну, скажешь тоже – для шестого класса! Что их решать! Это другие задачки. Тут недалеко, километрах в десяти, стоит воинская часть, там есть офицеры, и сверхсрочники, которые учатся. Я у них вроде как штатный консультант, – они возят мне свои задания по физике, математике. Я ведь заочно кончал еще и математический факультет. Веселые, хорошие ребята! Как наедут – пыль столбом! Живут у меня и сутки, и двое. Вот, давно уже не были… – с тоской в голосе закончил Борис Семенович.

Ага, вот где ключик и разгадка твоей тайной жизни, тихий скромняга! Живешь от приезда до приезда гульливых, пьяных деревенской свободой и отсутствием начальственного ока молодых хлопцев, а после решаешь задачки, вспоминая тех, кому они предназначены… Хотя, может быть, это и не так.

– А если, допустим, часть переведут в другое место? – спросил Локотков. – Откуда они уже не смогут к тебе ездить? Дело военное, мало ли что может случиться.

Слотин бросил на него быстрый взгляд: оказывается, новый коллега все понял!

– Что же… сие не в наших силах изменить. Как-нибудь перетерпим. Хотя… – он нервно постучал пальцами по тумбочке, – мне будет грустно, это не скрою. А, черт с ним! Что это мы заговорили на такую тему! Я и забыл, что на сегодня есть более приятные дела. Так вот, – физик встал, поклонился официально и полуцеремонно, – я уполномочен сказать, что мы с тобой приглашены нынче в гости, в женское общество. Да, да, не удивляйся. Наши молодые учительницы устраивают вечер – и вот, попросили меня передать, чтобы, так сказать… А в-общем, ты не думай, ничего такого, они девчушки хорошие, просто хотят познакомиться, разведать, кто ты да что… А то числится новый учитель, и никто о нем ничего не знает! Любопытство обыкновенное. Хотя, – физик прищурил хитро глаз, – кто знает, может быть, что-нибудь и другое… Они ведь все холостячки.

– Ну тебя к черту, – смутился Локотков.

Ему уже было ясно, что, как бы они оба не хотели, близко им не сойтись. И никто не виноват, просто – разные люди. Этот уже утратил свой шанс, а он, Локотков, не может его утратить, и никогда в жизни такого не произойдет. Он существует, когда только видит хоть краешек этого шанса.

10

От Бориса Семеновича он отправился домой, – уговорились, что вечером физик зайдет за ним. Валяться в своей комнате надоело, и Локотков долго сидел в горнице, слушая бесконечные хозяйкины рассказы.

– Он ведь у меня в войну-то три училища закончил! Всю военную грамоту постиг. Как призывать-то стали, поглядели, а у него семь классов образования, по тем временам это было много. И отправили в пехотное училище. Он его окончил, а получили-то они только сержантские звания, – да и фырь на фронт их! Он сколько-то в части побыл, вызвали – поезжай, Пименов, опять в артиллерийское училище! Учился-учился – и снова никакого толку: как сержантом туда вошел, так сержантом и вышел! В артиллерии-то его ранило, он и в госпитале полежал, и медаль получил, а в часть-то не успел после ранения прибыть – вызывают в штаб. Дают бумагу: вот, дескать, разнарядка поступила на три училища – выбирай любое и езжай! А училища-то, как на смех: одно пехотное, другое артиллерийское, а третье танковое. Он и говорит: «Дак я уж два-то из них окончил!» «А почему не офицер? Штрафованный, что ли?» «Никак нет, не штрафовался ни разу!» «Ну так и езжай, добивай свое дело до конца». Он и поехал в танковое. Правда, из него вышел младшим лейтенантом, а войну больше не застал, так и демобилизовался. Танковое-то ему больно пригодилось: все-таки знания давали, а при механизмах в сельской местности жить всегда можно было. Как его механиком тогда в МТС приняли, так всю жизнь и отмеханничал…

«Какое непрочное, слабое, неуверенно стоящее на земле существо – человек! – думал Локотков. – И какие непрочные узы связывают его с жизнью! Вот, возьми: жил, воевал, учился, аж в трех училищах; зачинал, кормил, растил и воспитывал детей; работал, душой мучился из-за всяких производственных дел. И надо же – попался какой-то пьяный хмырь, опрокинул тракторную тележку, где он сидел, – и все! Вечная память. И скажи, что несправедливо – а что это изменит?» И еще он подумал: а может быть, не стоит колготиться, раз так, – а последовать тому страшному намеку, что дал ему бывший лучший друг Гастон, Эдька Чертомов? Как он сказал тогда? «Тебе не приходило в голову, в связи со всеми несчастьями, что есть один очень простой путь?» И как он ему ответил? «Глупо, преступно…» А если и не глупо, и не преступно? Но стоило только ему осознать эту мысль – и сразу сердце сковал жестокий страх, заставил сжаться в комок на диване в горнице у Веры Даниловны. Неужели на самом деле может статься так: раз! – и не будет уже на белом свете его, Валерушки, любимого собою, и любимого когда-то другими, многими, вечного отличника, победителя, гордеца? Нет, о таком исходе не надо думать. Он исключен. Надо бороться и стараться жить как можно дольше.

Щенок Тобка, пущенный хозяйкой на время в избу, подбежал к столу и начал деловито грызть его ножку. Локотков, увидав это, очнулся от своих мыслей, топнул ногой и прикрикнул на песика. Тот отбежал, оглядываясь на хозяйкиного постояльца с немалым удивлением; упал на коврик, перекатился на спину и моментально уснул, вверх сереньким голым пузичком. «Эх ты, эмбрион!» – усмехнулся Валерий Львович.

Раскладка на сегодняшний день выходила такова (то, что удалось выведать у Слотина): в селе, в одной избе, живут три молодые учительницы, недавние вузовские выпускницы. Литераторша, математик и биолог. Живут – сами хозяева: совхоз купил эту избу у уехавшего в город человека, и отдал ее школе. Девчонки, конечно, незамужние, – только одна, математичка, «ходит» с парнем, экономистом из совхозной конторы. «А в остальном разберешься сам», – закончил физик свои объяснения.

Там, на квартире у Бориса Семеновича, Локотков принял его предложение легко, и даже обрадовался: вечер сулил новые знакомства, а может быть, и не только… Однако чем дальше ползли стрелочки на часах, тем больше он нервничал и накручивал, и накручивал на себя в мозгу всякое-разное: бывший заключенный, выжженный человек, старик, никому не нужный, по сути – тот же Борис Семенович: ведь как ни крути, а выходит, что это и его будущее, хоть бы и на ближнее время… Или вспоминал свой кандидатский диплом, и начинал глупо чваниться: я бывший ученый, вузовская элита, а они? – студентишки, молокососки, ничтожества, сосланные в деревню, о чем с ними можно говорить? Обрывал эти мысли, но все равно же они были, куда денешься? К приходу физика он уже устал и так и не сумел выработать на предстоящий вечер твердой линии поведения. Решил положиться на обстоятельства: пусть будет, что будет! А вдруг, чем черт не шутит, и развернется на этом экзотическом фоне какая-нибудь любвишка?.. При мысли об этом с организма спадала дрема, и нечистая кровь начинала бродить по жилам.