Текст книги "Превращение Локоткова"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

9

Оглянувшись на оклик, он увидал стоящего рядом отставника Шевыряева, коменданта корпуса. Он лоснился, радовался, сверкал лысиной, тянул руку, и Локотков подумал удивленно: «Надо же, узнал!»

Иван Васильевич Шевыряев – Ваня Грозный – пришел в вуз давно, лет пятнадцать назад, после выхода на военную пенсию. Пришел крепким, бодрым мужичком, таким и остался: видно, был из породы тех, кто не старится, а сразу умирает, как только организм почувствует дряхление. Поначалу был крут и голосист, полагая, что оказался в немалом начальстве, – да только университет и не таких обламывал; что-то уяснив для себя после пары-другой намеков, он притих раньше и глубже других отставников, гурьбой хлынувших в вуз одно время – те сразу стали устанавливать свои порядки, диктовать волю, командовать в корпусах и общежитиях, словно в казармах и полковых канцеляриях, устраивать какие-то нелепые разборы, – и все потихоньку сошли на нет – увольнялись или пополняли ряды инфарктников. Только Шевыряев остался, и все так же исполнял свою то ленивую, то требующую немалой активности должность. Уже поколения студентов прошли, и немало преподавателей сменилось, – и к нему привыкли, как привыкают к необходимому, но нечасто пользуемому инструменту. Лишь иногда в кулуарах, как дань зубоскальству, возникала очередная байка о его глупости и застарелом бурбонстве. Она могла быть из армейской жизни Шевыряева: например, как он, служивший раньше в артиллерии, неведомым образом переведен был в авиацию; увидав в первый раз вблизи самолет, он подошел к нему, потыкал пальцем в крыло и изрек: «Здорово надуто!» Или из его теперешних похождений – как Иван Грозный, беседуя о чем-то с студентами, вдруг остановился на полуслове, и с глубоким внутренним чувством сказал: «А и любил я в детстве, братцы, гусей пасти!..» В-общем, Шевыряев являл собою существо достаточно незаметное, далекое от основной жизни вуза, и поэтому полупрезираемое.

И вот сегодня он подошел к одиноко стоящему возле окна Локоткову, протянул ему руку и радостно произнес:

– Здорово, Львович! Давненько ты здесь у нас не появлялся!

– Да, это верно, – сказал, поздоровавшись, Локотков. – Давно не был. Обстоятельства, Иван Васильич!

– Я знаю. Я и на суд-то хотел прийти, да упал некстати, ногу вывернул, да и провалялся на больничном. Обстоятельства, обстоятельства… От тюрьмы да сумы не зарекайся – так на Руси-то говорят…

– Да, это любят: чтобы сначала человек уж перестрадал на всю катушку, а после пожалеют. Поплачут, все грехи снимут, простят…

– А как же иначе-то?! – воскликнул Шевыряев, и развел руками. – Дальше подтолкнуть, да чтобы упал человек, да чтобы в самую грязь – это ни ума, ни сердца много не надо, еще и начальству тем красив будешь: это-де стойкость, принципиальность! Ну, а если по сути-то… Что за примерами ходить: служил я в Белоруссии, и был у меня в дивизионе мотоциклист. Такому солдату в войну – цены бы не было: смелый, находчивый, преданный, дашь приказ – себя и других в гроб вколотит, а выполнит! Вот… А в гражданское время такие всегда как-то не у дел, словно бельма на глазу. Сорвиголовы, отчаюги… И укатил он у меня в самоволочку, к вдове, беса тешить, самогон из буряка лакать. Год примерно пятьдесят четвертый или пятьдесят пятый, помнится… Ну, я знаю: придет, свое от меня получит, и снова месяца три-четыре – как шелковый. Я уж его понял. Натура буйная, он без разрядки, в строгих рамках, не может долго выдержать. И случись же такая зараза: ехал он обратно, возьми да напорись на командира дивизии, да с тем еще был полковник из штаба округа! Как раз на охоту той же дорогой пылили. Сразу: кто такой, почему, на каком основании и тому подобное. Так, мол, и так, ефрейтор Юркин, следую в расположение части, а если есть маленько нетрезвое состояние, так об этом я сам доложу непосредственному командиру. Еще и рваться от них стал: вы, дескать, меня не хватайте, я советский солдат, лицо неприкосновенное! Они рты пооткрывали от такой дерзости, а он скок обратно на мотоцикл, да и был таков! Приехал, сразу ко мне, представился, я с него лычку спорол, и – на гауптвахту. Смотрю, что-то не в себе, но – помалкивает. А на другой день они наехали, – понеслась душа в рай! Что тут началось! Мало, что сами на всех страху нагнали, так еще следователя с собой притащили, – чтобы, значит, Юркину статью натянуть. Комполка с ходу строгача, мне предупреждение о неполном соответствии… Что же это, думаю, такое? И – айда сам к генералу. То, говорю, что вы мне вкатили – все правильно, за разболтанного солдата с командира никто вины не снимает. А его-то самого за что так строго хотите наказать? Он виноват, и он свое получил, и наказание соответствует проступку. Дерзок, конечно, без меры – ну, да это уж такой человек! Зато не из тех, кто в глаза по-собачьи смотрит, а за спиной любую пакость сотворит. И в бою будет первым. Сначала комдив меня даже слушать не стал: выгнал с глаз долой – и все дела. Второй раз – выслушал. Все молчком, правда, без разговоров и выяснений. И на другой день уехал вместе со свитой. Тем и кончилось. Юркина на точку перевели, подальше от глаз, ну так – ведь не посадили же!

– А вам самому это как откликнулось?

– Никак. Взыскание сняли, а потом генерал меня еще два раза от списания спасал. Основания-то были, какое мое образование, сами посудите: только училище, ускоренный курс, военный выпуск…

Локотков поглядел на него с любопытством: вот так Ваня Грозный! Какой, оказывается! Однако сейчас даже не это вызывало удивление – а то, что делился сокровенным, и сам тон речи. Никогда раньше, после нескольких проколов, не позволяя себе Шевыряев в среде преподавателей таких разговоров, был тих и немногоречив. И вдруг Валерий Львович догадался, в чем дело: там он чувствовал себя неравным среди других, потому и держался замкнуто, отчужденно. Сейчас же они встретились как люди, не разделенные никакими промежутками, и положение Ивана Васильевича было даже предпочтительнее: он имел за плечами нормально прожитую жизнь, выслуженную пенсию, работу – особенно обижаться на судьбу у него, в-общем-то, не было оснований. Так что общались они теперь на равных, и это, как отметил Локотков, было приятно Шевыряеву. Слава Богу, что за этим хоть не стояло у него праздного любопытства, желания потешить, пощекотать душу унижением другого! Наоборот, в тоне отставника чувствовалось, что он хочет утешить, приободрить его, чем может, и он очень старался, но – чем он мог бы утешить Валерия Львовича? И байка его была неуместной, хоть и искренней. Шевыряев в простоте своей уравнивал их: солдата-самовольщика и преподавателя вуза, а этого делать не стоило. Что бы они ни сделали, судить их будут по-разному. И последствия осуждения будут разные: один, даст Бог, снова вернется на старое место, встанет за станок или сядет за руль, а другой – другому болтаться, как неприкаянному, ему уже не вернуться обратно. Вот этого-то и не понимал Шевыряев.

– На кафедру-то ходил, Львович? – почти с болью спрашивал он. – Берут хоть там тебя, нет?

– Нет. Не берут.

– Вот беда. Ай, беда! Ну и тоже ничего, не горюй! За битого двух небитых дают. Найдешь еще работу, может, не хуже, с таким-то образованием не пропадешь!

– Как раз с моим-то высоким образованием пропасть несложно.

– Ах ты, чертова напасть! Хочешь, я к проректору по хозчасти схожу, потолкую, куда-нибудь все равно пристроят: слесарем там, комендантом, на склад?..

– Вы что, всерьез? – фыркнул Локотков. – Нет уж, спасибо, не надо, как-нибудь обойдусь…

– Тогда не знаю, – комендант поскреб голову. – Хотел, хотел бы тебе помочь, Львович, да видишь – не получается. И то сказать – какие мои возможности… Может быть, денег надо? Могу дать, ты говори, не стесняйся.

– А если не отдам? Видите ведь – болтаюсь, словно тюльпан в проруби. Как бы обратно не угодить.

В ответ Иван Васильевич вдруг мелко, дробно хохотнул, ухватил руку Локоткова, прижал (нахватался-таки университетских манер!):

– Как это – не отдам? Что так-кое? Я ему, понимаешь, от чистой души, а он… И вот еще: насчет обратно… Ты не только говорить – и думать о том больше не смей. Нашелся мне – выдумщик, говорок!..

На последних словах он сменил интонацию – они прозвучали строго и значительно. Сказав их, комендант оторвался от Валерия Львовича и пошел прочь по коридору, спеша по своим делам.

«Вот и дождался, встретил в университете человека, который тебя пожалел, – подумал Локотков. – Да и тот оказался – Ваня Шевыряев!»

10

Теперь, на остаток дня, у него оставалась одна мысль, и одно дело: поскорее напиться, и забыть все, что сегодня произошло. Давно ему не было так горько, страшновато, гадко: как будто его застигли за стыдным, нехорошим делом, и выставили на всенародный позор и осмеяние. В заключении, как всякий находящийся там человек, он имел свою гордость и надежду. А сегодня их растоптали, превратили в грязные тряпки, похоронили среди всяких слов и дел. И не оставили впереди накакого просвета.

Иван, хозяин квартиры, где Локотков остановился, встретил его в своем грязном, круто пропахшем недавним табачным дымом обиталище понурый, квелый, полусонный. Даже конвульсивные подергивания тела были у него какими-то полусонными, словно нехотя он их совершал. И все-таки Валерий Львович нырнул в его берлогу с теплой душой. Ведь что еще надо, по сути, человеку: потолок, стены, лежанку, и никаких ограничений, делай все, что хочешь, не боясь ни охраны, ни администрации.

– Что-то ты, Иван, сегодня скучный? А где Назип?

– У-а, у…. а-а… у-ехал Назип… – ответил хозяин, зевая и дергаясь.

– То-то нахмурился! Ладно, не переживай, гляди, что я принес…

Иван так прытко взбрыкнул – Локотков даже испугался, что того сейчас хватит припадок. Но он моментом опомнился, совладал с собой, и быстро зашаркал на кухню – за стаканами и ножиком-открывашкой. Они выпили, разломали – чтобы не возиться – принесенный Локотковым хлеб, и стали его жевать, приглядываясь друг к другу.

– Ты, парень, не простой, – первым загнусил Иван. – Ты грамотный, с образованием. Я вижу. Мне и Иван сказывал. Инженер, что ли?

– Нет, не инженер. Историк.

– Историк, миздорик… Учитель, так надо понимать?

– Раз надо, понимай так. Вообще я вузовский преподаватель. Работал в университете, ясно тебе? Студентов учил!!

– Ты не ори. И так разберусь. Раз студентов учил – значит, ты кандидат, профессор? Вот видишь, я знаю. Ты думал – Иван простой мужик? Да, простой. Но я разбираюсь. Разбираюсь, думаю. Без этого мне жить не шибко интересно.

– Думай, думай, Ваня…

– А ты меня не презирай. Я таких, как ты, видал. Тоже кругом-то поглядываю, послушиваю. Ты смотри-ка, что у меня есть. Не комар чихнул!

Он попрыгал в угол, разворошил груду тряпья на табуретке, и извлек из-под нее телефонный аппарат.

– Видал-миндал? Не всякому показываю, так что имей в виду! Иной кандидат сидит, ревмя-ревет без телефона-то, и прав своих на него доказать не может. А я вот взял да и доказал. Почему? Потому что я гордый чуваш.

– Иной ревет, потому что ему действительно надо, а тебе-то зачем?

– Как зачем? Захочу вот сейчас позвонить – и позвоню. Тоже одному… кандидату.

Иван набрал номер и стал кричать в трубку, приплясывая:

– Ананий, Ананий! Это ты, Ананий? Здравствуй. Ты подлец, Ананий. Хоть отпирайся, хоть нет, а я еще раз тебе скажу, и не устану говорить: ты подлец, подлец! Как это – я кто? Я гордый чуваш!

Локотков поднял бутылку, поболтал ею, показал хозяину. Тот мукнул что-то нечленораздельно, страстно изогнулся в его сторону, и бросил трубку на рычаг.

Они допили всю водку, и расползлись по углам – спать. Иван проснулся первым, растолкал Локоткова, и стал просить денег на водку, которую он хотел купить у вокзальных таксистов. Валерий Львович дал, и снова уснул, а когда проснулся – увидал, что кроме Ивана, в квартире находятся еще две женщины, весьма потрепанного вида – чуть ли не те с вокзала, каких он видел накануне с Назипом. Они хозяйски расположились тут, захохотали, заматерились, стали курить, пить купленную на локотковские деньги водку. И он тоже пил с ними, четко понимая, зачем привел их «гордый чуваш». Но хоть долгое время Локотков не имел женщины, и страдал от этого – все же не мог преодолеть в этот раз своей брезгливости, неприязни, и, ложась спать, сказал: «Ко мне не прикасаться, ясно, профуры? Я не для вас». Он был уже сильно пьян; коричневые, загорелые за лето лица женщин прыгали перед ним, и он слышал, как одна сказала, хихикнув: «Видали, какой мальчик?»

Утро началось с тяжкого похмелья, и опять они целый день куролесили, уже без баб: Иван выгнал их утром из дома. Этот день полностью ушел на пьяные разговоры на тему: кто кого когда обидел.

– У меня ведь жена была, – горевал Иван, трясясь. – Да, вот так-то, а ты думал? Почтальонкой работала. И загуляла, слышь, с Митяем-беспалым – да ты его должен знать, в бане работает! И вот приходит она от него утром, кричит: так и так, Ваня! Кидню кидает, да… А я кричу: ежли так, то я тоже загуляю, и вс-се! И загулял. Закурился, как парок…

Потом он плакал, вздрагивал, а Локотков бубнил ему свою тяжкую историю. Пел «Гаудеамус», хотел куда-то бежать за свечами, но не мог подняться, и сваливался со стула. Вечером пришли блатные ребята, снова Валерий Львович давал деньги на водку, они кричали, спорили, страшно ругались, били кого-то на кухне в кровь, стаканом по голове… Неясной, ныряющей, прерывистой тенью появлялся между ними и исчезал, разевая для звуков рот, хозяин, «гордый чуваш», телефонный владелец. Локотков никак не мог разобраться, что происходит вокруг него: он очухивался время от времени, требовал водки, и снова падал спать.

На другое утро, проснувшись, Валерий Львович первым делом пересчитал деньги. Их оказалось всего-навсего сто двенадцать рублей. За вычетом мизерной суммы, уплаченной за Юлькино пальто, все ушли на водку. «Да… еще пару таких дней – и хоть на паперть», – подумал он. Дальше так пить не следует, надо остановиться. Хорошо, что хоть не оборали дочиста во сне Ивановы дружки. Два дня загула дали, правда, кое-какие результаты: утихла боль от посещения университета, хоть и прорывалась иногда, колола голову, учащала пульс. Словно костер потух, подернулся серым пеплом, под которым тлели красные уголья. Ну что, уважаемый кандидат! Обратно в науку тебе хода нет, и неизвестно, будет ли. А жить надо, и надо мотать из этого вертепа, покуда не поздно.

11

Локотков умылся, побрился, надел свежую рубашку, почистил костюм. Все – молча, не обращая внимания на хнычущего, вымаливающего деньги на похмелье Ивана. Уходя, кинул: «Сиди дома. Скоро буду».

Купил в киоске областную газету; но читать не стал, а сразу принялся за список телефонов, помещенный внизу четвертой полосы. Во что бы то ни стало ему надо было отыскать рабочий телефон его давнишнего, еще студенческого приятеля Эдьки Чертомова, ныне журналиста.

В те молодые годы они были неразлучны – кроме душевной приязни, их и еще связывало многое. Мало того, что на факультете оба числились отличниками и активистами, а Локотков к тому же – еще и именным стипендиатом, – они и за рамками его тоже что-то делали, и в тех делах неизменно преуспевали. Писали стихи, играли в студенческом театре, сотрудничали в вузовской многотиражке. И, как водоворотик, крутился вокруг них косяк ребят, тоже что-то пишущих, где-то играющих, веслых и остроумных, уверенных в своем будущем. В каждом вузе бывает такая стайка «золотой молодежи». Со временем все расходятся, разбредаются в разные стороны; прежние связи и кажутся, и на самом деле остаются достаточно прочным, но – до поры, до времени, пока не затухнут сами собой, люди не потеряют друг друга; при случайной встрече стоят и мнутся: прежних общих тем уже нет, у каждого – свое на душе. Так же вот Локотков с Чертомовым, окончив вуз, растеряли постепенно друзей и однокурсников. Конечно, мало-мальская информация к ним поступала: тот, например, бросил писать стихи, и так попер вверх, что сейчас его не достать, а этот, бывший пианист и эстет, позабыл про свой диплом, и вкалывает токарем на заводе, пытаясь удовлетворить яростные денежные аппетиты жены, которую все еще недавно, кажется, знали хрупкой большеглазой девчушкой, солисткой вузовского ансамбля.

Однако вряд ли судьба товарищей была интересна и Локоткову, и Чертомову. У них все складывалось удачно, жизнь набирала темп, и почти не оставалось времени на тех, кто выпадал из их деловых расписаний. Только между собой они еще общались, чувствуя себя почти равными и по величине, и по перспективе. Локотков пошел в науку – все-таки История, несмотря на иные увлечения, была для него главным светом в окошке; Чертомов, всегда тяготевший к прессе, к печатному слову, к описанию людей и событий, к забубенному газетному племени, двинулся в журналистику. Начал с многотиражки, потом – вечерняя газета, а последние годы работал в областной. Как-то быстро женился, и так же быстро развелся; брак был «без последствий», следовательно, не нес за собою материальных тягот и моральных обязанностей, и Эдик не раздражался, вспоминая его. Хотя вообще даже такая чертомовская женитьба удивила Локоткова: друг считался человеком легкомысленным, сластолюбивым, и в кругу близких знакомых носил прозвище Гастон, Гастон-Вставь-Пистон. Виной тому был и его французский, длинноносенький облик.

Они продолжали встречаться и в том возрасте, когда слабнут обычно товарищеские узы. Наверно, им было интересно друг с другом: все-таки разные миры, разные сферы общения, приложения труда. И притом – тщательный, скрытый, не совсем чистый интерес к успеху другого: не обогнал ли, случаем, не добился ли большего успеха? Несмотря на свои удачи, Локотков иногда завидовал Эдику: какая у него веселая и боевая, на самых бурных перекрестках времени, полная встреч и впечатлений, жизнь! Он любил бывать и в компании чертомовских сослуживцев, они казались ему живее, умнее, и уж во всяком случае интереснее вузовских коллег, иные из которых годами не читали ничего художественного, а «культурные» разговоры вели только насчет телепередач. Однако в последние два года пребывания на свободе Валерий Львович отметил в личности Гастона изменения, не очень-то приятные. Употреблявший раньше только для веселья и немного, Эдик два раза напился на глазах у Локоткова абсолютно пьяным, и был в таком виде подозрителен, прилипчив и нехорош. Стал циничен в разговорах, выглядел устало и раздраженно. Однажды они случайно встретились на улице, и Чертомов сразу потащил Локоткова в ближайшую пивную. Тот сначала обрадовался возможности снова оказаться вдвоем, поговорить не спеша о разных делах. Но Гастон за пивом разговаривал неохотно, смотрел все время на часы; выпив же свое, бросил: «Ну, мне пора, извини, старик», – и сразу ушел. Валерий Львович остался один, и чувствовал себя одиноким, брошенным, словно бы несправедливо обиженным.

Больше они не виделись. И вот теперь Локотков собрался звонить Эдику. Звонок этот имел одну цель: через Чертомова Валерий Львович собирался найти себе работу. Если есть какие-то возможности, то только у него. Правда, что он может ему предложить? Газету, только газету, притом не самую лучшую. Ничего, Локотков согласен и на это, ведь сейчас главное – зацепиться, руку он набъет быстро, а там – станем посмотреть…

Он долго не мог дозвониться – в трубке все звучали короткие, короткие, короткие гудки. Вдруг в одну из попыток – Локотков даже вздрогнул – аппарат щелкнул, монетка провалилась в щель, и знакомый голос на другом конце провода сказал:

– Редакция. Чертомов слушает.

– Здорово, Эдик, – тихо произнес Валерий Львович. – Это я, Валерка Локотков.

– О… Валерка?! Валерка, ты, что ли? Откуда?

– А ты не понял? Разве не слыхал, что со мной произошло?

– Как не слыхал! Значит, ты уже оттуда? Ну и что? Как твои дела?

– Хреново. Надо встретиться.

– Думаешь, есть смысл?

– Даже если нет – что ж такого? Ведь сколько не виделись, ты подумай!

– Не виделись, не виделись, да… – по чертомовскому тону можно было понять, что он сильно растерян – и внезапным появлением друга, и его предложением. – Что ты предлагаешь? Только давай конкретно, без крутежа, а то запарка. Некогда. Может быть, подъедешь вечером ко мне, в редакцию?

– Не очень хочется, знаешь. У вас там милиционеры стоят, а я со своей справкой… Есть такое предложение: давай встретимся на одной хате.

Сказал – и насторожился: взыскательный к таким вещам Гастон мог и отказаться; тогда пришлось бы идти в ресторан, на люди, обращать на себя внимание не отросшими еще после заключения волосами, орать важные для обоих слова, продираясь сквозь бухающую музыку, под чужими взглядами, с приставучими соседями по столику. Однако, к удивлению, Чертомов не отказался.

– Ладно, – проворчал он. – Договорились. Скажи куда, каким транспортом добираться. Встретишь меня на остановке. В девять. До этого времени я занят. И вот что еще: я на мели сейчас, старик…

– Ну что ты, Эдька, какой разговор! – вскричал Локотков. – И не думай об этом! У меня есть, я все куплю. Ведь я же приглашаю – ты что, забыл? – и стал диктовать ему маршрут и место встречи.

Придя на квартиру конвульсивного телефоновладельца Ивана, Локотков предложил такое условие: вечером он выдает ему литр водки, и тот уходит. Квартира нужна для деловой встречи. Услыхав это, «гордый чуваш» поглядел на него с уважением: подумал, видно, что жилец затеял крупную аферу. И согласился.