Текст книги "Превращение Локоткова"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Районный автобус высадил Валерия Львовича там, где с большой асфальтированной, прямой дороги стекала проселочная, грунтовая и извилистая. До Рябинино надо было идти по ней около четырех километров, и Локотков с удовольствием прошел бы их, присматриваясь к незнакомым просторным краям, если бы не снежная весенняя слякоть, да не тянул так руку тяжелый чемодан. «Вы голосуйте! – сказали ему в районо. – Там ходят машины в совхоз». Он все-таки потащился пешком, миновал уже несколько поворотов, когда услыхал гул мотора за спиной. Это был газик-цистерна, с надписью на боку: «Молоко». Машина тормознула, скрипнув, прокатилась юзом по хляби, и замерла. Локотков подошел, открыл дверцу.

– Какой чемодан у вас! – сказала шоферша, чуть склонившись с сиденья и повернув голову. – Наверно, вы с ним не влезете в кабину, а кузова у меня нет.

– Мы влезем! – успокоил ее Валерий Львович. – Что не сделаешь, если хорошо постараться! Я согласен даже так: пускай он на мне едет, а не наоборот, лишь бы не шлепать больше по дороге. Вот, много ли прошел – а ноги вымокли, замерзли все.

Девушка вылезла, и они вдвоем запихали чемодан, а потом развернули его, чтобы и Локотков мог уместиться в уголке кабины. Машина тронулась. Он мог видеть только дорогу сбоку, водителя и передний обзор почти полностью заслонил чемодан.

– Теперь придется ехать тихо, – услыхал он голос шоферши. – Из-за вашего чемодана не включается четвертая передача.

– Тогда остановитесь и высадите меня! – зло сказал ей Локотков.

– Да я просто так, что вы обижаетесь! – По такой дороге все равно не развить большой скорости – вторая да третья, третья да вторая… Вы в гости к нам? Не секрет, к кому?

– Влруг я скажу, а вы его и не знаете? – схитрил он.

– Я-то? – в голосе услышались гневливые нотки. – Ну, чепуха! Я здешняя, рябининская, я всех знаю! Говорите, к кому, я вас отвезу прямо к дому, что ж снова ноги-то мочить!

Отгороженный чемоданом, Локотков попытался вспомнить ее черты – и не мог. Черная кроличья шапка, круглое лицо, светлые, вобранные внутрь шапки волосы. Модная нерабочая куртка, синие тренировочные брюки. «Ишь, чистюля!» – подумал он. Не мог даже определить возраста: то ли двадцать, то ли двадцать пять, то ли тридцать. Это расстроило его: Локотков считал себя знатоком женщин, способным их ценителем.

– Если можете подвезти – тогда прямо к школе, пожалуйста!

Она замолчала на всю остальную дорогу, – только потом, когда машина встала, и они, вытащив из нее чемодан, стояли, запыхавшись, друг против друга, девушка дернула плечами и обидчиво усмехнулась:

– Какой вы! Так и не сказали, к кому едете.

– Разве ж непонятно? – удивился Локотков. – Вот и школа, и я буду в ней работать учителем истории.

– Во-от как! А я это не подумала даже – последняя четверть на носу. Думала, вы к кому-то из учителей… Ну, до свиданья!

Она села в машину и уехала. Девчонка оказалась хороша и лицом, и телом (насколько мог разглядеть ее), сероглазая, пухлявая, с чистым белым лицом, белозубым маленьким ротиком, – однако крепко сбитая, без признаков российской рыхлости и крупичатости. «Ничего-о! – подумал ей вслед Локотков, и тут же вздохнул по-старчески: – Где мои семнадцать лет!» Этой-то было около двадцати, всего лишь; в какую далекую юность провалился Валерий Львович, ощутив вдруг себя ее ровесником!

Чтобы не волновать излишне души будущих сослуживцев, а также учеников и их родителей, директор районо разработал при Локоткове следующую легенду: будто бы он, Локотков, не работал раньше преподавателем вуза, и не отбывал наказание по суду, а был рабочим, и, одержимый мечтой стать историком, учился на него заочно. И вот он выучился, и, ведомый тою же заветной мечтой, выпросил для себя направление в сельскую школу, чтобы нести народу знания и свет. Валерий Львович поморщился – ему не нравилось, что новое дело приходится начинать с вранья, однако делать нечего, приходилось соглашаться. Договорились, что правду будет знать только директор школы, его уж никак не обойдешь. Вообще смотрели на него в районо, как на заморское животное: учитель, уголовник, да еще и притом кандидат наук! Редкая для глубинки личность. «Да меня ваши аборигены сразу раскусят, что никакой я не рабочий, разве этим обманешь? Не сразу, так потихоньку, такое обязательно всплывает». «А вы попроще, попроще старайтесь быть, – назидательно промолвил районный руководитель. – Притом не забывайте, что передовые рабочие у нас давно уже выросли в хороших интеллигентов». С таким напутствием Локотков покинул кабинет.

… В школе тем временем началась перемена, и Валерий Львович переждал ее, стоя на крыльце. Школа стояла чуть на взгорке, и он оглядел село. В нем было домов двести, и оно показалось Локоткову довольно большим. Все жилье располагалось с левой стороны от дороги, которой Локотков въехал сюда. Справа – только большие сараи, непонятные сооружения, гаражи, возле них стояли тракторы и комбайны, а дальше, за ними – поля. И лес вдалеке. Слева, со стороны домов, поверхность земли полого спускалась вниз, к небольшой речке. Впрочем, местами она была не такая уж и небольшая – метров до восьми-десяти в ширину, да за селом угадывался еще и прудок. В проруби на почерневшем льду женщина полоскала белье. Кое-где возле домов стояли или шли люди, бегали собаки. Локотков стоял и ждал умиления, которое прольется на него от такой картины, но вместо этого унылой тоской и печалью повеяло вдруг в сердце. Он родился и вырос в подобном селе, и пока рос – не чувствовал потребности в иной жизни, ибо не знал ее; потом же, когда приезжал, уже учась или работая – всегда скучал и тяготился пребыванием, тянулся в город, и уезжал туда при первой возможности. В последнее время его сопровождало рассеянно-меланхолическое, сентиментальное настроение, связанное с предстоящими переменами, и он поддерживал его, готовя себя к долгому житью на новой ниве. А сейчас накатило – хоть голосуй обратную машину, хоть шлепай пешком эти четыре километра до большой дороги! Но он устал, болели застуженные ноги, чересчур тяжелым казался чемодан. Вдобавок, обратный путь на сей раз тоже не сулил радости. Что там? Снова в бригаду к Тудвасеву, в опостылевшую общежитскую комнату, под мелкие подковырки? От той же Истории – бежать опрометью? С одной стороны – пустота, точное и навечное забвение себя, с другой – шанс, и его надо попробовать отыграть.

2

Директор школы оказался низкорослым, плотным пожилым мужичком, лет на пять старше Валерия Львовича. Он, конечно, был уже осведомлен по телефону из районо о его биографии, и встретил нового учителя настороженно-предупредительно. Уважал за безмерно высокую для сельской школы квалификацию, и побаивался его, и проблескивало в глазах крестьянское, хитрое: ну посмотрим, чего ты будешь стоить на нашем месте! Звали директора – Виктор Константинович. На правой руке у него на всех пальцах, за исключением большого, не хватало двух верхних фаланг; несмотря на это, с ручкой он управлялся вполне уверенно.

Задав несколько пустых вопросов: как доехали, как вам наши дороги, что новенького в городе? – и помявшись несколько, директор спросил самое главное, самое интригующее:

– Вы, Валерий Львович, как сообщали мне, отбывали заключение? За что же, позвольте полюбопытствовать?

«Вот оно!» – екнула локотковская душа. Он хоть готовился раньше, что ему зададут этот вопрос, но вот задали, – и он совершенно не знал, что ответить. Опять надо было изворачиваться, потому что сказать правду – такое исключалось. Тогда или придется уезжать сразу, или немного погодя, когда это станет известно всем. Скрыть, скрыть, и отбить охоту интересоваться! Учитель, да еще сидевший за избиение школьника – такое здесь не пройдет. Да и нигде не пройдет. Хорошо еще, что до этого везде верили, будто он отбывал наказание за обыкновенную, примитивную пьяную драку. И он ответил высокомерно:

– Нет, не позволяю.

– Нет так нет… Мне сообщили, что у вас было хулиганство, но хотелось бы знать подробности – хулиганство, знаете, тоже бывает всякое… Ну, раз нежелательно рассказывать – дело ваше. Только вот что имейте в виду: если чувствуете, что осталось в вас что-то оттудашнее – выкиньте сразу, и не думайте вспоминать. Здесь все-таки дети, материал очень чуткий, восприимчивый.

Очень жестко, с нажимом, проговорив последнее, он снова распустил лицо, принял добродушный вид.

– Плохо с учителями, плохо! – сказал он. – Приедут – уедут, приедут – уедут. В позапрошлом году к нам распределили историка, а он и года не проработал – забрали в армию. Да так неожиданно, что мы и заявки на нового не успели подать. Вот и маемся. Вы устали, вижу, но потерпите уж немного – завуч на уроке, а я хочу вас представить, после этого отдохнете. Сегодня никуда не трогайтесь, хватит с вас, переночуйте в моем кабинете, а завтра мы вас поселим. Есть хорошая квартира, там жил наш прошлый историк. Вы сами-то к нам надолго рассчитываете? Как поживется? Конечно, вы человек городской…

– Да! Как поживется! – отозвался нехотя Локотков. И тут же попытался исправить свою ошибку: – Вообще я собирался сюда надолго, и не думал о скором отъезде. Куда ехать-то? Все потеряно…

Виктор Константинович посмотрел на него сочувственно, встал, тронул за плечо:

– Ничего. Может, обомнетесь, притретесь, войдете в коллектив. Хотя предупреждаю заранее – у нас не со всеми просто сработаться. Особенно есть старые учителя, опытные методисты – те все усмотрят, учтут, всякое лыко в строку вставят. Но это – костяк, ничего с ним не поделаешь, имейте в виду. И вот что еще: если проговоритесь про вашу высокую квалификацию – попадете в очень сложное положение. Выскочек, людей чем-нибудь выдающихся, возвышающихся над другими школьная среда не терпит, поверьте моему долгому опыту. Потому что работа здесь тяжелая, и прикипают к ней только истинные трудяги. Без особых других талантов, просто добросовестные люди. К тому же, если проработаешь лет пять, из школы уйти уже трудно – затягивает, и неизвестно чем. Увидите… если выдержите. Но на первых порах будьте очень осторожны, пытайтесь угодить нашим дамам, иначе – беда. Советуйтесь, говорите о методике, ей – все внимание…

– Вы, кажется, думаете, что я способен ходить на цыпочках перед этими вашими… методистками? – по лицу Валерия Львовича закатались желваки. – Даже не рассчитывайте, и не беспокойтесь – за себя я как-нибудь постою.

– В таком случае, – директор развел руками, – вот вам Бог, а вот порог. Пусть уж тогда географичка и дальше историю ведет. Свару развести – это все мастера, а тушить ее – попробуй, годы уходят… Вас ведь никто в школу не толкал, сами пошли – так неужели уж так сильно гордынюшка-то заела?

Тут был миг, очень короткий, когда уместно, и самое время было взять чемодан и уйти, – но Локотков замешкался, и миг ускользнул, а дальше уйти было уже невозможно, и он знал, что не уйдет, и виновато, даже приниженно опустил голову.

– Хорошо, – сказал он. – Я согласен, и все сделаю так, как вы хотите… как будет лучше.

Флейты-пикколо печально пропели над головой.

В кабинет вошла высокая моложавая женщина с энергичным лицом, сросшимися над переносицей бровями.

– Антонина Изотовна Левина, завуч, – представил их директор. – А это, прошу любить и жаловать, – Валерий Львович Локотков, новый наш историк.

3

Поздним вечером, когда отшлепала в коридорах и классах уборщица, и стали холодными печи, Локотков выбрался из кабинета, оставленным ему ключом отпер заднюю дверь школы, и вышел во двор. Там было светло от луны, мигали далекие звезды. Валерий Львович решил пройтись по селу, ставшему его пристанищем неизвестно на какое время. Осторожно, стараясь не подскользнуться на подмерзшем снегу, он миновал школьный двор, и остановился за калиткой обносившей его изгороди. Что ни говори, а стояла весна, уже и не очень ранняя, и это чувствовалось. Свежий ветер обдувал лицо, в чистом воздухе четко висели яркие прямоугольники окон. Даже самые далекие из них не мерцали в морозном тумане, как это бывает зимой, а светили ярко и уверенно. Окна освещали дороги и тропинки между домами, по которым Локотков и двинулся вниз, к реке. Надо было осваивать новое пространство.

Днем, в пересменку, Валерия Львовича повели в учительскую – знакомить с коллективом. Но, как это обычно бывает, на первый раз он не запомнил никого из будущих коллег, да не очень к тому и стремился, зная, что все это придет со временем, а рыть впустую копытом землю – дело нестоящее. Были среди них и молодые, и пожилые, и просто старые. Остался в памяти только длинный сутулый мужчина в сильных очках, с выдвинутой вперед блюдечком нижней губой, довольно староватый уже, неухоженный, в мятом костюме. Он производил впечатление застарелого бобыля. Локотков подумал: «Ну вот, и мне быть таким», – так образ зафиксировался в памяти. Еще он ощутил атмосферу настороженности, жгучего любопытства, – и от этого ушел из учительской больным, с часто бьющимся сердцем. Что вы кончали? когда? где работали? – на все вопросы надо было отвечать, пуще того – лгать, вот что выматывало. Спасибо, выручил директор: «Отстаньте, отстаньте! У человека была тяжелая дорога», – и увел его. И все-таки кто-то пискнул за спиной: «Что-то не похож он на работягу-заочника!» Ну, это Бог с ним, чепуха, мало ли кто на кого не похож…

Окна не везде были занавешены, кое-где можно было рассмотреть творящуюся за окнами жизнь. Хозяйки убирали со столов, мужчины читали газеты, устало сидели на табуретках; ребятишки дремали над книгами и тарелками; светились телевизоры. Ничего-то он не знал, и не знает об этой жизни! Несмотря на то, что рос в таком же селе. Все равно они с матерью жили как-то на-особицу – немножко в стороне от тех, кто растил хлеб, ходил за коровами, имел дело с машинами и другой техникой. И он, сызмальства готовя себя к другой участи, тоже мало присматривался, как живут его сверстники из рабочих семей, ему это просто было неинтересно. Но сейчас-то он взрослый человек, и жить придется не среди детей, хоть и придется работать в школе!

Локотков подошел к берегу речки. В проруби, которую он заметил еще днем со школьного крыльца, снова полоскали: женщина шлепала бельем, возила им по воде, и негромко разговаривала со стоящим рядом мужчиной. Вот она откинулась назад, сказала: «Ху, устала!» – поднялась и начала стягивать с рук резиновые перчатки. Спутник ее надел на коромысло полные корзины, и они медленно пошли по тропке. Обошли посторонившегося Валерия Львовича, и по дороге несколько раз оглянулись на него.

За речкой, на взметнувшемся невысоким взлобком бережке, широкой лентой распространяясь по руслу, повторяя все его изгибы, темнел лес. Еле различимая в ночи тропа вела к нему через речку. «Вот уйти по ней, и не вернуться, потеряться навсегда», – подумал он. И вдруг заплакал, горько и безысходно. От острой, тянущей тоски, при которой – хоть волком вой, надрываясь, над прорубью, на большую желтую луну? «У-у, у-у…» – стоя возле полыньи и раскачиваясь, стонал Локотков.

Когда брел назад, к школе, Рябинино еще не улеглось спать, хоть значительная часть окон и погасла уже; прошел мимо выпивший, сопя и переваливаясь, женщины толковали о чем-то у палисадников, бегали даже поздние ребятишки. До школы оставалось недалеко, когда Валерий Львович различил троих, движущихся ему навстречу. Он посторонился, чтобы разойтись – и тут луч фонарика ослепил его, высокий юношеский голос спросил:

– Кто такой, почему не знаю? Стой, ты, бес!

Ему стало жарко, душно, заломило вокруг глаз – такой охватил приступ ненависти. Бешенство мелкими иглами остро и коротко закололо мозг. Бить! Садить эту рвань в печенку, под дых, в неумытую ряху!! Так же топила его ненависть, когда он, пьяный, бил мальчика на остановке. А сейчас, хоть Локотков и был трезв, ему почудилось вдруг, что эти, и никто другой, виноваты в его падении, в его никчемной теперь жизни. Сдерживая рычание и мотая головой, он двинулся им навстречу. Случись эта схватка – или убили бы его, или он забил бы кого-нибудь насмерть, здесь не могло быть ни середины, ни примирения.

Но фонарик погас, и погасивший его с криком: «Ой, ребя! Дикой он ли, че ли?!.» – бросился в проулок. Еще один кинулся за ним, а третий побежал назад. Локотков остановился, тяжело дыша: на преследование он не настраивался, и поэтому упустил время. Скоро шаги их стихли, и Валерий Львович снова остался один. Постояв немного, он опомнился, зачесал яростно затылок: ну и ну-у! Вот так могла получиться история с географией! Надо удерживаться от таких эксцессов, недолго и влипнуть по-новой… Однако пережитое дало разрядку – жизнь теперь выглядела уже не так мрачно, и Локотков даже повеселел. Ничего! Он еще даст всем бой! Он еще может! И Валерий Львович зашагал к калитке в школьном заборе. Надо было отдохнуть. Завтра предстоял первый урок.

4

Несмотря на усталость, спал он беспокойно, проснулся рано, и сразу же стал думать о предстоящем уроке. В седьмом классе, второй с утра. Тема: «Россия на рубеже XVII и XVIII веков. Воцарение Петра I. Начало преобразований». Прекрасная тема!

В бытность свою студентом Локотков проходил в школе педагогическую практику. С тщательным планом-конспектом урока, многократно проверенным, он появлялся перед учениками городской школы, куда был прикреплен, и оттарабанивал затверженное, нимало не беспокоясь: как его воспринимают и понимают, что остается в головах? Посвящать остаток своих дней педагогике, которую он и его друзья-однокурсники называли «лженаукой», никто, конечно, не собирался. И ничего не осталось в памяти, по сути, от тех уроков, они замельтешились, скрылись в потоке тогдашней студенческой жизни. План-конспекты, чинные городские учителя, записки от старшеклассниц. Что еще? Целовался с симпатичной химичкой в ее кабинете.

Что ни говори, этот урок приходилось считать первым. Но Валерий Львович если и боялся его, то совсем немного. Он верил себе, в свое умение заинтересовать аудиторию, и держать ее в руках, сколько понадобится. Все-таки он бывший преподаватель вуза, а это высокая квалификация! И, пожалуй, он начнет свой первый урок не с рассказа о петровских реформах. Это – локальная тема, к ней всегда можно вернуться. Надо рассказать ребятам об Истории вообще, о том, что она – память человечества, его вечное напоминание, вечная угроза беспамятью, о ее уроках, о пленительных открытиях, которые дарит она изучающим ее людям. Как первая вступительная лекция для первокурсников! Определяющая их настрой на все годы учебы, да и дальше.

Такое решение воодушевило Валерия Львовича. Он гладко побрился, позавтракал тем, что захватил еще из города, и стал ждать хозяина кабинета.

Виктор Константинович появился рано, минут за двадцать до уроков, и вместе с ним вошла завуч Левина. Поздоровались, и Антонина Изотовна быстро, по-женски, обросила взглядом кабинет: аккуратен ли новый учитель, не оставил ли за собой сора?

– Как спалось на новом месте? – спросил директор.

– новый учитель, не оставил ли за собой сора?

– Как спалось на новом месте? – спросил директор.

– Нормально, – суховато ответил Валерий Львович. – Спалось нормально, спасибо. – А сам думал в это время: чего это их принесло вместе?

– Сегодня у вас первый урок! – сказала Левина. – Для человека, никогда раньше не работавшего в школе, это – большое событие. Вы как, Валерий Львович? Готовы? Поджилки не дрожат?

– Нет, не дрожат. Тему знаю, недомоганий никаких нет. Что еще?

– Тогда и слава Богу, как-нибудь выберетесь! Плана-конспекта тоже не прошу – до того ли вам было! Только, знаете, держите ухо востро, и построже с ними, седьмой у нас – такие шалопаи… Идемте в учительскую, или вы хотите здесь – в гордом одиночестве, собраться с мыслями… перед первым-то уроком?

Локотков пожал плечами: все равно… Господи, сколько суеты из-за какого-то урока! Ну подумаешь, первый… Большое событие. Он вспомнил строгие ряды в аудитории, склоненные над конспектами головы, себя за кафедрой – вдохновенного, раскованного, блестяще владеющего и материалом, и словом… Что ж, времена переменились, и надо приспосабливаться снова. И, между прочим, крепить связь с коллективом.

– Идемте в учительскую, – сказал он завучу. И – директору: – А вы обещали устроить меня сегодня с жильем. Я надеюсь. Пора начинать обживаться.

– Все, все! – тот прижал к груди руки. – Разве я мог забыть? Уже заходил вчера вечером, и договорился конкретно. Так что сразу после урока мы идем на квартиру. А насчет обживаться – так это вы ко времени приехали. Ведь через три дня – каникулы.

– Сегодня во вторую смену у нас еще одна история – в четвертом классе, – заметила Левина. – Но ее, я думаю, проведет еще Нина Федоровна, географичка – по старой памяти. А вы устраивайтесь, еще успеете потянуть нашу лямку. Ну, идемте!

В учительской на него хоть и продолжали поглядывать с интересом, но уже не так, как вчера. Во-первых, еще не все успели стряхнуть с себя недавнее бремя дома – подымания из теплой постели, хлопот с завтраком, одеванием, мороки с детьми. Во-вторых, предстоял тяжелый, сонный утренний урок, и надо было настраиваться на него. Разбирались журналы, просматривались последние тетради. За всем этим новичку в сознании оставалось мало места – он умещался там только так, любопытной частностью.

Одной из последних в учительскую вошла, запыхавшись, большая, толстая рыжая женщина. Разделась, и сразу поплыла к Локоткову, простирая к нему руки:

– Во-от он, мой избавитель, золотко-о! Забирай, забирай к черту всю историю, ни шиша я в ней не петрю. Нужна мне эта лишняя двадцатка, унеси ее лешак!

«Нина Федоровна, географичка», – сообразил Валерий Львович, и, встав со стула, представился ей. «Да слышала, слышала». – прогудела она, и уплыла за журналом. На подоле ее черного платья прилепилась длинная соломина, – но на это никто не обратил внимания, а Локоткову показалось неудобным с первого дня указывать на недостатки в туалете.

Прозвенел звонок, все разошлись по классам, а он остался один, и принялся восстанавливать в памяти заготовленный еще утром текст своего выступления перед семиклассниками. Ходил из угла в угол учительской, натыкаясь на стулья, и бормотал, взмахивая руками. Все выходило четко, разумно, логично, и Локотков остался доволен. Все равно к звонку на перемену начало подсасывать, забродили нервы – ничем, кроме как изрядным перерывом в преподавании, он не мог это объяснить. А когда вошла Нина Федоровна, и сказала ему: «Вы теперь в седьмой? Ну, держите их покрепче, а то они там мастера устраивать конец света!» – он вообще впал в панику. «Ко мне на урок не собираетесь?» – спросил он завуча, словно в шутку, однако сильно надеясь, что собирается; таким образом, рядом будет союзник, и он не останется один на один с классом. «Тьма своих! – она взмахнула классным журналом. – Притом – у нас не принято ходить на первые уроки. Новички смущаются, не могут установить контакт с классом, и из этого выходит мало хорошего. Лучше уж – как-нибудь, да сам!» «А если утопнет без поддержки, как пловец-перворазник?» Она внимательно посмотрела на Валерия Львовича, ударила ладонью по локтю: «Тут уж дело такое: или утопнет, или выплывает. Впрочем, всяко бывает. Чур, чур на вас! Что за настроение?! Спокойно идите, и все у вас будет хорошо, я верю. Построже только с ними, седьмой у нас – сорванцы, угланы отчаянные. Что ты скажешь – сельская школа! И этих никуда не денешь, и других ниоткуда не наберешь, так вот и обходимся…» От ее слов Локотков приободрился, и после звонка вошел в седьмой класс довольно бодро, без особенного страха.

Все встали, он прошел к столу. Было тихо, и он совсем успокоился. Только в горле першило. Валерий Львович откашлялся, и произнес первую фразу:

– Здравствуйте, ребята, садитесь!

Оглядел класс. Ребята как ребята. Мальчишки, девчонки. Есть туповатые физиономии, есть смышленые, есть ни то, ни се. Но и особенного интереса к своей персоне Локотков не обнаружил. «Это ничего, – подумал он. – Это естественно. Люди узнаются со временем».

– Я, как вы догадались уже, наверно, – продолжил он, – ваш новый учитель истории. Зовут меня Валерий Львович, фамилия Локотков. Запомнили?

– Не-а! – донеслось откуда-то с задних парт.

– Надо, ребята, быть внимательнее. Скажу громче: Локотков, Валерий Львович! Теперь понятней? Вот вы – повторите, пожалуйста! Вы, вы, да! – и он указал на чернявого, невысокого взъерошенного мальчишку.

Тот встал и сказал с нескрываемым, несколько даже театральным удивлением:

– Я?!

– Вы, вы!

Парень открыл рот и дураковато уставился в потолок, будто бы вспоминая. Ему подсказывали наперебой, со всех парт: «Коротков!» «Какой тебе Коротков! Волков!» «Печенкин!» «Черных, Черных!» – а он стоял, и только хлопал глазами. Локотков понял, что попал в глупое положение, однако надеялся еще все поправить. «Садись!» – сказал он чернявому. Тот сел, и стал перехихикиваться с соседями. «Выгнать его, что ли?» – угрюмо подумал Валерий Львович. Класс шумел и веселился. Локотков поднял руку. Стало немного тише.

– Ребята! Товарищи! – мордастый парень с предпоследней парты сипло, негромко захохотал, быстро, в такт каждому «ха!» наклоняя голову – словно курица клевала. Но Локотков решил не обращать на него внимания, потому что знал: это будет конец всему, заготовленная речь утратит смысл, который он в нее вложил.

– Мы с вами будем изучать историю. («Как? И вы тоже?» – спросил кто-то с изумлением.) Тема нашего сегодняшнего урока – Петровские реформы. Однако, прежде чем перейти к ней, я хочу рассказать вам о той удивительной науке, которая зовется Историей. Чтобы в дальнейшем у нас не было неясностей, недоговоренности в вопросе о значимости этого предмета. Предмет же этот воистину велик и могуч. Он не открывает красот языка, как это делает литература, не устанавливает системы мироздания, порядка движения механических тел, как делают это точные науки. История изучает общество, закономерности изучения человеческих масс, возникновения и распада государств, социально-экономические причины, ведущие к расцвету или возникновению формаций. Именно в этом ее могущество, ее величие: ведь при изучении любой исторический срез, любое классовое явление становится нам понятным…

Локотков не мог, занятый собой, своей речью, уловить мгновения, когда урок сломался. То-есть перестал существовать, как организованная и направленная единица школьного времени. Он начал опоминаться лишь, когда двое ребят встали, не спеша проследовали к двери, и вышли из класса. Замолк и огляделся. Каждый занимался, кто во что горазд: играли в морской бой, разговаривали, отнюдь не шепотом, отрешенно писали в тетрадках, ставили друг другу щелбаны. Лишь двое сидящих рядом пацанов тянулись за партой, прижав руки к бокам, словно по стойке «смирно», кивали в такт каждому локотковскому слову, ели его глазами, и лишь изредка прыскали, даже не отворачиваясь и не закрываясь.

Господи! Господи, что происходит?!

– Что же это вы, ребята?! – нервно выкрикнул Локотков. Однако на него уже никто не обращал внимания. И он понял: провалился. Позорно, ничтожно, на радость всей учительской публике. И ничего не поправить, класс стал неуправляемым. Он сел за стол, опустил лоб в ладони, и начал шептать тоже совсем не по-взрослому: «За что… за что? Ну что я им сделал?»

Неожиданно состукала дверь, и в классе – не сразу – наступила тишина. Валерий Львович сидел все так же, не шевелясь, и вскоре услыхал над головой голос директора, Виктора Константиновича:

– Громов, вы встанете спокойно или нет? Нечаева, перестаньте жевать, и быстро дневник на стол! Не кривляйся, Дроздов, и так видно, что скудоумен…

Он положил руку на плечо Локоткову:

– Вот ключ, Валерий Львович, идите ко мне в кабинет, я тут с ними пока потолкую…

Тот встал и быстро вышел, опустив голову. Уже в коридоре услышал, донеслось вдогон:

– Что же вы сделали с человеком – мерзавцы, больше никто…

В кабинете Локотков шмякнулся на диван, лег затылком на валик, опустив вниз ноги, и пусто уставился в потолок. Вот и все. Не нужны ни здесь, ни где-то еще ни твоя квалификация, ни ты сам. Кичился перед собой и людьми, и провалился так позорно… Он фыркнул, вспомнив, как недавно еще представлял себя в лубочной, сусальной роли простого деревенского учителя, эдакого мудреца маленько не от мира сего, наставника и первого друга ребят, властителя их умов… Милые дети. Снова вспрыгнули перед глазами гримасничающие лица ребят, и гортань его жарко перехватило, чуть не до тошноты, от ненависти. Наверняка среди этих семиклассников были те, кто пытался на него вчера напасть! Из-за них, только из-за них он теперь уедет обратно, и канет, уже навеки, в тудвасевскую бригаду… А может, попробовать определиться в архив, и провести остаток дней этакой полуподвальной, междустеллажной пугливой недотыкомкой, несыто зыркающей на копающих диссертационный материал аспирантов и соискателей? Кто знает! Хотя – не дай Бог испытать такое…

Прозвучал звонок на перемену. Локотков поднялся и стал надевать пальто. За этим занятием его и застал вернувшийся с урока директор.

– Вы куда собираетесь? – спросил он.

– Не надо задавать странных, вежливых вопросов. Впрочем, что ж! – я уезжаю обратно. Почему – я полагаю, не нужно вам объяснять.

– А может быть, попытаетесь все же?

– Ну… вы ведь видите – я оказался абсолютно несостоятелен, как учитель. Мальчишки меня обхитрили, попросту говоря. Я представлял их совсем другими. Особенно деревенских.

– Во-он оно что… – Виктор Константинович внимательно посмотрел на него. – Вы расстроились из-за того, что не получился урок, и решили уехать? Так?

– Да.

– А желание работать есть?

– Было. Теперь уже нет.

– Чепуха! Как я понял, вы из тех, кому трудно без своей профессии. А больше вы нигде не устроитесь.

Директор пошел к Локоткову, и начал расстегивать пуговицы на его пальто.

– Разденьтесь, и давайте посидим. – А когда Валерий Львович, настороженный и насупленный, уселся на краешек дивана, он воскликнул, взмахнув руками:

– Это надо же – так испугаться первого урока! В-общем, такое естественно, и никому не проходит бесследно, но насчет вас у меня и Антонины Изотовны не было серьезных сомнений. Правда, червячок был, – я ведь недаром оказался в классе, когда запахло срывом. Н-да… Первый урок не получился – и вы расстроились? А знаете, меня после первого урока два дня искали – на глаза боялся показаться, думали – утопился уж… Так что не придавайте особого значения – со всеми бывает то, что у вас сейчас. Да, вот – и ребятишками нашими не обольщайтесь. Это только издали кажется – деревенские, мол, смирные. Сами городскую, сельскую школу кончали?