Текст книги "Превращение Локоткова"

Автор книги: Владимир Соколовский

12

Вечером Иван получил свою водку и ушел, а Валерий Львович, с трудом дождавшись половины девятого, выскочил из дома.

На улице было морозно, чуть ветрено. Наверно, скоро выпадет первый снег, и сразу стает, образовав вязкую слякоть. В предзимнем воздухе гулко и далеко разносились команды репродукторов с близкой станции. Шли в разных направлениях люди, поодиночке и небольшими группами – вдвоем, втроем. Пьяные тихо или громко разговаривали, стоя возле стен домов, сидя на подъездных скамейках. Окон горело – больше половины. Где-то копошились в постелях ранние любовники, где-то звенели станки и гудели турбины, тренировались фигуристы, космонавты спали на орбите, визжали свиньи в грузовиках у мясокомбината, пылкие юноши, пишущие стихи, вскрикивали от боли, найдя хорошую строку… Среди этой круговерти двигался по улицам автобус, строго по своему маршруту, и в автобусе ехал газетный сотрудник Эдик Чертомов на свидание к бывшему закадычному другу. А друг в то же время шел к остановке, встречать его. И оба тоже принадлежали Истории, крохотными песчинками крутясь в ее ненасытной, бездонной воронке. Суждено ли попасть в луч и взблеснуть хоть на мгновение?.. Локотков остановился на дороге, словно споткнулся, и замер, ошеломленный: к нему снова вернулась способность мыслить отвлеченно, независимо от конкретного окружающего! За три долгих года он успел смириться с тем, что утратил ее напрочь. Там, сколько он ни пытался настроить свой мозг, ему ни разу не удалось подняться над беспокойством о жратве, нудной работе, бане, кино в выходной день, отоварке в ларьке, будущей жизни с Лилей… Удивление прошло, снова быстро сменилось конкретным: каким-то теперь стал Гастон, что-то он скажет, поможет ли с работой?..

Друг мало изменился: берет, шарф вокруг шеи, пальто, дорогое и модное когда-то, длинные волосы сзади, выпуклые глаза, чуть вислый нос. Он цапнул Локоткова за руку, обнял, – тот почувствовал, что объятие было искренним, и у него запершило в горле.

– Валерка, гад! – закричал Чертомов. – Ну-ка к свету, огляжу я тебя!

От него попахивало: видно, успел уже где-то клюкнуть.

Прекрасное студенческое прошлое, сдружившее их, проплыло мимо и окутало теплым пологом воспоминаний; в нем, том прошлом, тоже мог случиться такой октябрьский вечер, морозный, чуть ветреный, и совсем не обязательно радостный: одинокий, несытый, с долгими, сердечными неудачами. И все равно он был бы счастливый, тот вечер, потому что впереди у каждого маячила светлая жизнь.

– Ты куда меня ведешь… такую молодую? – настороженно спросил Эдик, когда они, уже приглядевшись друг к другу, пошли по дороге.

– Есть одно место. Я пока там остановился.

– С Иркой, значит – полный капец?

– Да. Полный.

– Поня-атно… Об алиментах был уже разговор?

– Пока нет.

– Будет, не обольщайся. Бабы – они народ деловой, только в постели ничего не помнят, а коснись денежных дел – разом обжучат, слопают!

– Что, были и у тебя случаи?

– Ну, зачем? Постигаю опыт других, и учусь на нем избегать своих ошибок. Как это… ille optimus gui minimis urgetur … помнишь?

– Дай тебе Бог!

Войдя в квартиру Ивана, Гастон поморщился от запаха, внимательно оглядел ее.

– Да, чертоги! Как тебя угораздило в них оказаться?

Вдруг заметил телефон на табуретке в углу («гордый чуваш», уходя, освободил его от тряпья на случай, если аферистам понадобится с кем-нибудь связаться):

– Послушай, так ты даже с телефоном! А мне показалось утром, что ты звонил из автомата…

– И не ошибся: из автомата, точно.

– Что так?

– Как тебе ответить? Нечистое здесь место, Эдька, нехорошее.

– Что, следят? – встревожился друг.

– Да ну, глупости! Кому надо – следить за этим вертепом? Впрочем, может быть… Не в том дело. Говорю – нечисто здесь, неприятно, смрадно.

– Действитеьно… – Гастон понюхал воздух. – Не озон… Может, стоило пойти в кабак?

– Думаю, что нет. Во-первых, вид у меня… – он коснулся коротких волос, – во-вторых, чем там лучше – грохот, духота… В-третьих, мне надо решить с тобой один вопрос.

За разговором Валерий Львович накрыл стол: постелил газету, взрезал банку с консервами, принес стаканы.

– Напрашиваться к тебе в гости тоже не хотелось, – продолжал Локотков. – Что же, ведь неудобно: приехал, со своими проблемами, и – пожалуйста: не угодно ли меня принять? Все-таки, я считаю, здесь лучший вариант…

– Ладно! – прервал его Чертомов. – Перестань метаться, и садись.

Он разлил водку, поднял стакан:

– Со встречей, что ли! Забегался я, всех позабыл… Давай, Валерка!

Потом был разговор: кто где? Двое из их студенческого круга уже успели умереть, большинство сгинуло, исчезло с горизонта, и лишь некоторые, считанные единицы, еще промелькивали небольшими эпизодами в чертомовской жизни.

Гастон быстро опьянел, и сразу озлился. Это с ним бывало и раньше: сидит парень, выпивает, поддерживает нормальный разговор, – и вот уже кипит, бесится, хватает за грудки. Тот его обошел, этот, бездарь, еще куда-то пролез, а ему никто не дает дороги. Если бы не завистники и сволочи, он давно работал бы в столичной газете. Друзья-газетчики умели с ним справляться, и довольно небрежно, без усилий, а вот Валерий Львович растерялся: какого черта?! Сказал, тоже озлившись:

– Слушай, Гастон, ты бы поимел маленько совесть! Как у тебя поворачивается язык при мне называть себя неудачником?! Кто же тогда я?

– Пока ты – зек! Хотя и бывший, – ответил, словно выплюнул, Эдик.

– И гад же ты! Наш-шел тоже кого унизить!

Они сидели напротив, вцепившись в край стола, готовые кинуться друг на друга. Первым, как ни странно, отошел Гастон. Усмехнулся:

– До чего докатились, поздравляю… Да ты не сердись, Валерка, я совсем не желаю тебе плохого, и не хотел унизить, не думай. Просто сорвался, и понесло… Давай держи, прозит!

– Так что же за дело у тебя ко мне, мой милый? – спросил он через некоторое время.

– Ты не поможешь мне с работой? Со старой ничего не выходит, в вузе уже дали полный отлуп.

– А на что ты рассчитывал? Все верно, все правильно.

– Опять?!

– Да нет, не опять, успокойся. Что ж, дело серьезное. Лгать и ходит кругами не в моем характере, ты знаешь, – так вот: помогать в этом деле я тебе не стану. Не брыкайся и не обижайся, а слушай: шансы мои не так уж велики, как раньше. Я укатался, борзой конек. Однако сохранились еще люди, для которых мое мнение небезразлично. Их немного, но они есть. Потерять их уважение – значит, просто исчезнуть, самоуничтожиться. И вот этим людям (а я только к ним могу обратиться!) я должен порекомендовать тебя – человека мне уже чуждого, и, прости, непонятного. Да я сам за себя поручиться не могу! Где у меня, к примеру, гарантии, что ты справишься? В газетном деле, старик, есть свои тонкости, и немалые, – закончил он с важностью.

– Что ж; спасибо, Гастон.

– Пустяки, не стоит благодарности. Что ты так на меня смотришь? Выгнать хочешь, что ли? Имей в виду – не пойду никуда. На улице темень, милиция – зачем мне рисковать? И район этот я плохо знаю. Так что спать – хочешь не хочешь – буду здесь. И, прошу – не сердись на меня, Валерка! Такая жизнь плохая, и ты еще сердишься, ко всему! Давай лучше выпьем, и забудем всякие глупости, вроде работы!

– Для тебя – глупости, конечно. А мне вот ты сказал, что не хочешь помочь, и – куда теперь деваться, скажи?

– Иди в трудовой коллектив. – На Эдика накатило состояние словесной эйфории, все ему казалось легко и просто, он мог болтать что угодно, не особенно задумываясь над смыслом. – Может быть, это именно то, что тебе сейчас необходимо! Очистишься от налипшей на тебя парши, обретешь место в рабочем строю! Что тебе газета? Труд наш грязный, неблагодарный, тяжкий. Иной раз сам себе становишься противен. Люди, колеса вечные… Или схватишься: вот сюжет, написать бы на досуге пьеску или повестушку! – да и не сядешь, заедят дела, а если сядешь – дальше первого абзаца не уйдешь: так и прет литературщина, студенческие зады. Так что, старик, иди в прямое производство, вот тебе мой верный совет! Я бы и сам ушел к станку с удовольствием, да завяз, знаешь, закрутился…

– Полно тебе врать-то, Гастон! – поморщился Локотков. – Какой станок, что ты, боговый? Кто тебя к нему пустит, кому ты там нужен? Несет тебя, сам не соображаешь.

В это время щелкнул замок, открылась дверь, и в комнате появился хозяин квартиры Иван.

– Здорово, аферисты! – крикнул он.

– Эт-то еще что за харя? – спросил Гастон, подняв на него свои осоловевшие глаза. – Откуда ты, простолюдин?

Иван страстно конвульсивно изогнулся, побежал к столу, словно таракан.

– Я же просил тебя не приходить! – укоризненно сказал Валерий Львович. – Знакомься, Эдик: Ваня, хозяин квартиры, божий человек с телефоном.

– Да! – внезапно обиделся Иван, хватив стопку и закусывая. – Вы, может быть, люди и большие, а хозяин тут всеж-ки я. Ты сказал – не приходить, а я взял и пришел. Потому что имею право. Что мне с вас толку – профессора вы, кандидаты! У меня в прошлом году грузин жил, на рынке торговал, так он мне мясо носил. Ты думал – я простой? А я непростой.

– Молча-ать! – гаркнул вдруг Гастон, ударив кулаком по столу, поднимаясь и сближая свое лицо с ивановым. – Молчать, грязь, гнида, плешь человеческая! Чтобы я тебя не встречал больше в своей жизни! Почему ты здесь? Зачем… вообще? – и стал хватать его за плечи.

Иван вырвался, испугался, уполз на кухню и больше не выходил оттуда. А Чертомов после этой вспышки скуксился, посидел немного, и обратился к Валерию Львовичу:

– Слушай, Валерка! Бог мне тебя послал. («Что такое?» – насторожился Локотков.) Такие чертовы мысли в последнее время приходят в голову!

– Какие же?

– Живешь, живешь, пластаешься, ни о чем не думаешь, вдруг раз – стоп. Время «Ч». Даже не время. Другая история. Это, знаешь, я не так давно был в столице, и пошел в театр, на оперу. Я не большой любитель классики, но в создании ситуации участвовала одна женщина… в-общем, я не мог отказаться. Вот… Сижу, полудремлю. И когда пришло время некоему городу провалиться за грехи жителей в тартарары, выходит вдруг белобородый старец, весьма благостного вида – один из немногих праведников, как я понял, – да как запоет: «Время ко-ончило-ось! Вечный миг настал!!» Меня продрало до печенок. До сих пор вспоминаю. Так вот: живешь немножко как все, немножко по-своему, и вдруг это время раз! – и кончилось. Нет, я не имею в виду смерть. Я имею в виду случай вроде твоего. Когда вытаскивают с нагретого места, с уютного мнения о себе и собственном будущем. По пьянке, или еще как-нибудь. Но влип. И вот мне страшно, понимаешь? Как я там буду жить? Ведь совсем неприспособлен, и руки у меня – гляди! А народ там чужой, глухой, темный… Что ему до моих дел? Другие проблемы. И вот ты – оттуда. И что скажешь? Точно мне околевать там, или – ничего, выживу?

– Выживешь. И знаешь, почему? Ты – умный, грамотный, не всем чета, такие на виду, не пропадают. Тебя там ребята прикроют.

Локотков сказал так – и удивился сам себе. Ответ был и точен, и типичен для заключенного. Настоящего заключенного. Как он произнес: «Ребята прикроют»! Этих «ребят» он никогда не считал своими. И вот ведь вырвалось же!

– Спасибо, Валерка, успокоил ты меня. Совсем не отпустило, конечно, но – полегче все-таки… Давай песню споем, – ты не забыл еще ее, студенческую-то нашу?

Глаза у него стали круглыми и добрыми, как у того, старого Эдьки, друга пержних времен, одрябшее лицо разгладилось от морщин, и он запел, раскачиваясь на стуле:

 
– Круглы у радости глаза и велики у страха,
И пять морщинок на челе от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер, и заиграли Баха,
И все затихло, улеглось и обрело свой вид.
– Все стало на свои места, едва сыграли Баха…
Когда бы не было надежд – на черта белый свет?..
 

Валерий Львович тихо подпевал ему из угла.

Закончив песню, Эдик устало сказал:

– Ладно, давай спать. Последнюю налей…

«Ах, Гастон, Гастон…» – подумал Локотков.

13

Утром Чертомов поднялся ни свет, ни заря, и разбудил Валерия Львовича. Тот проснулся быстро, с легкой, как ни странно, головой, и удивительным чувством облегчения, отстранения от того, что его полностью занимало и мучило в последние дни. Ну какой, черт возьми, вуз? Какая, к дьяволу, газета? В том ли сейчас дело? Он уже знал, что будет делать дальше, как строить жизнь. Он встал, и начал одеваться. Гастон предложил ему опохмелиться остатками водки, но Локотков отказался. Тогда и Эдик не стал пить, быстро собрался. Не будя храпящего на полу кухни Ивана, они вышли из дома.

– Пойдем в лес! – предложил Гастон. – Погуляем по утрянке.

Идти было совсем недалеко – прошагав всего лишь квартал, они вышли в пригородный, редкий лиственный лес. Кругом голые деревья, свистят и покрикивают собравшиеся уже зимовать птицы. Редкие, тонкие тропочки. Изморозь с травы мочит туфли, холодит ноги. Они остановились на маленькой поляночке и стали собирать костер: обдирать бересту, ломать с деревьев сухие сучки. Для разжигания Эдик использовал какую-то вынутую из блокнота бумагу, – и вот костерок уже задымил, а потом распылался. Локотков с Чертомовым присели, протянули руки к огню.

– Гляди, какое чистое небо! – сказал Эдик. – Если к полудню не заволокет – станет тепло, все растает…

И, спустя некоторое время:

– Ты не обижайся на меня, Валерка! Что я вчера сказал – все правда, не спьяну, без балды. Какой-то странный период настал для меня: всего боюсь. Вроде и не из-за чего, а вот поди же… Только насчет трудового перевоспитания я сглупил, пожалуй, – ну, это сам смотри. Ничего тебе не предлагаю, и предложить не могу. Пустой я стал, Валерка, поэтому ты меня лучше берегись: пустота пустоту рождает, а она – плохое дело, противное… Разведешь вот так костерок, присядешь – вроде тепло ненадолго, а после снова… Э, да хватит болтать!

– Может, вернуться, выпить тебе? – с участием спросил Локотков. Чертомов промолчал, только дернулся с отвращением.

– Ладно, погрелись – и хватит, давай прощаться, мне пора на работу. Да, вот еще: тебе не приходило в голову, в связи со всеми несчастьями, что есть один очень простой путь…

– Нет, не приходило. Это глупо, Гастон. Я думаю так: испытай все. Но – в жизни! Иначе – зачем она? Хрупкий, тончайший механизм познания, самое совершенное из созданного природой – самовольно отдавать той же природе, но в каком виде?! Вот что преступно, и не надо.

– Ну, ты полез в дебри! Взять хотя бы твоего хозяина – по нему не скажешь, что он – необходимое кому или чему бы то ни было.

– Сор тоже должен быть, иначе – нет гармонии.

– Вот и утешься этим! – Эдик встал, протянул руку. – Прощай, я бегу. Стану очень нужен – звони. Но лучше – без этого. Нет, не думай плохо о Гастоне, просто у меня свои проблемы, у тебя – свои, и их не соединить. Давай! Пусть будут с тобой счастье и удача!

Он прокричал последние слова уже на ходу, шагая прочь от костра, в негустую древесную поросль. Вдали, за редким лесом, виднелась троллейбусная дорога – к ней направился Гастон. Там просвечивали движущиеся машины, слышался гул. Вот Эдик вышел из пролеска, перешел узкую асфальтовую дорожку, проложенную в припарковой зоне. Локотков видел это так: будто дорожка прямой, серой, решительной чертой в один миг напрочь отсекла их друг от друга; он остался здесь, а по ту ее сторону, по парковым хилым насаждениям, шагает, горбя спину, незнакомый, неизвестный, дальний человек в берете, с обмотанным вокруг горла шарфом. Отдаляется, отдаляется и исчезает, поравнявшись с дорогою.

Вот так же отдалялся от него в сегодняшнем сне на туманном, окутанном паром шаре седобородый старец с суковатым посохом в руке. Он улетал, но не становился меньше, и все постукивал посохом (это проникали в локотковское сознание шаги шныряющего по квартире в поисках оставшейся выпивки Ивана), и кричал гулко, как в трубу: «Время кончилось, люди, кончило-ось! Ве-ечный миг наста-ал!.. Э-э-о-о-о!..» Локоткова мучила загадка: что за шар, на котором летит старик? И вдруг догадался: да это же Земля, Земля-матушка! Но на чем же, в таком случае, стоит он сам? Глянул под ноги – там ничего не было. И в то же время подошвами он опирался на твердь. Сердце больно затрепыхалось от жалости к себе, от того, что все и все улетают, а он остается один… Что это за вечный миг, о котором кричит странный старик? От тяжкого предчувствия он пришел в ужас, и проснулся. Поднял голову от пола, на котором лежал, подложив под себя тряпье и барахлишко, и увидал храпевшего рядом на раскладушке Гастона. На освещенной кухне шебаршился Иван. «Не надо было столько пить! – с облегчением подумал Локотков. – А то снится разная ерунда». И снова уснул – на этот раз глубоко и спокойно.

Когда он выходил из леса, под ногами у него хрустели сучья, мерзлые листья. Но неожиданно, откуда ни возьмись, прилетела тучка, и пошел мелкий, холодный, до костей пробирающий дождь. Валерий Львович оглянулся на лес: под дождем он потемнел, скукожился. Ну и утро! А впереди еще целый день.

14

«Гордый чуваш» к его приходу проснулся, и ходил, что-то мрачно бурчал себе под нос. Остаток водки он, конечно, уже вылакал.

– Ну, прощай, Иван! – сказал ему Локотков. – Я ухожу от тебя. Хватит. – И пошел в угол за чемоданом. Хозяин загородил ему дорогу:

– Обожди-обожди, куда! А деньги-то?

– За что? – озадаченно спросил постоялец.

– А за ночлег-то! Вино – это само собой, а то, что ночевал – само собой. Вот так-то, и все!

Можно было просто ударить его, и уйти, но Валерий Львович смалодушничал, дал пятерку – чтобы поскорей отвязаться. Покинул квартиру, и вздохнул облегченно: ну, наконец-то! Отойдя немного, остановился и посмотрел назад. Старая, замурзанная, кирпичная «хрущевка»– пятиэтажка. Вон и окно Ивановой квартиры, его мимолетного обиталища. Иван, Иван!.. Сколько ты еще просуществуешь в своем логове, вообще на свете? Убъют ли тебя по пьянке лихие твои посетители, или сам ты умрешь однажды ночью от скверного вина? И будешь лежать, закрытый изнутри, никому не нужный, рядом со своей гордостью – телефонным аппаратом…

Прямо с чемоданом он отправился в райисполком, и отыскал там ответственную по трудоустройству – толстую, глупую, но очень чванную женщину. Она, сразу уяснив, кто перед ней, приняла его с пренебрежением: знаем-де мы вас, освободившихся! Но когда Локотков положил перед нею свой кандидатский диплом, затихла и что-то долго соображала. «Ничего не могу вам предложить! – наконец сказала они. – На кандидатов наук у меня нет разнарядки!» «А на обыкновенных историков?» «Тоже нет!» «Тогда дайте мне направление на предприятие, рабочим». «Рабочим я вас направить не могу». «Почему?» «Потому. Не могу, и все!» Он глянул на ее чугунное лицо, на смазанную кремами пористую блестящую кожу – и снова так противно, обрыдло стало на сердце… Вышел, не прощаясь.

На центральной улице города стоял дом, где помещался большой строительный трест. Валерий Львович нашел там отдел кадров и сказал начальнику: так и так, освободился, и теперь хотел бы устроиться на стройку. Тот покосился подозрительно, спросил про образование. Скрыть что-нибудь было невозможно, могли попросить трудовую книжку. «Я историк, учитель, – сказал Локотков. – Но вы не обращайте внимания, мне бы сейчас хоть кем, только устроиться, койку получить, не ночевать же на улице…» «Вот то-то и оно, – проговорил кадровик, – и толку от вас на стройке будет немного, и уволитесь сразу, лишь найдете работу по специальности. Зачем нам такая текучка?» Но взглянул еще раз на лицо Локоткова, и увидел на нем такую безысходность, что сменил гнев на милость: «Ладно уж, посодействуем, может, и ничего…» Позвонил кадровику строительного управления, и скоро Валерий Львович уже оформлялся подсобником в бригаду каменщиков, получал направление в общежитие. Это общежитие стояло довольно далеко от центра: полчаса ехал туда Локотков на трамвае. Думал, что сейчас все кончится, и он отдохнет на койке, которую может считать своей, – однако пришлось еще тащиться через весь город в баню, за справкой об отсутствии инфекционных заболеваний, потом в диспансер, за справкой об отсутствии венерических, на инструктаж в «Горгаз»… Он устал от таких мотаний, но к вечеру получил все-таки свою коечку в комнате на троих человек, и даже успел чуточку вздремнуть до прихода сожителей. Обоим было под тридцать, один работал крановщиком, другой – монтажником. Появление Локоткова, конечно, не пришлось им по вкусу: вдвоем жить легче, чем втроем, особенно когда уже не очень молодые. Оба сожителя оказались парнями, изрядно битыми жизнью; то, что их новый сосед только что освободился из заключения, их не очень удивило, они только осведомились, за какое преступление он был осужден. Узнав, что не за воровство, успокоились, и больше не проявляли интереса к этому вопросу. Их больше насторожили слова Локоткова о прежней специальности: долго выспрашивали, вертели в руках кандидатский диплом. «Так ты, выходит, из этих… интелего?» – спросил монтажник, и крановщик захохотал: «Интелего… интелего… Вот именно – интелего!» Они переглянулись, довольные, и Валерий Львович понял, что между собой эти двое будут звать его именно так.

На другой день он сфотографировался и сдал документы на получение паспорта, отметился в милиции, прошел короткую медкомиссию, получил спецовку, и следующим утром поехал на тряском трамвае далеко за город, где на строительстве производственных корпусов работала его бригада.