Текст книги "Превращение Локоткова"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Владимир Соколовский
ПРЕВРАЩЕНИЕ ЛОКОТКОВА
Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

На тридцать седьмом году жизни кандидата исторических наук Валерия Львовича Локоткова настигла беда: он совершил преступление и был осужден.

Освободившись через три года из заключения, он поехал в тот же город, где раньше учился, работал, жил, и откуда увезен был однажды в далекие северные края. А еще садясь в вагон, он думал: «А не зря ли я туда еду?» Жена не ждала его: вскоре после ареста она оформила развод, вышла замуж за ассистента со своей кафедры, родила ребенка… Теперь они вчетвером: она с мужем, ее дочь от Локоткова Юлька, и ребенок от другого брака – жили в двухкомнатной квартире, выхлопотанной Валерием Львовичем. Он не собирался поднимать шума из-за этого, понимая, что права свои на жилдощадь утратил давно и напрочь. Гнало скорее любопытство, тоска по дочери; но не только: была и надежда. Не очень серьезная надежда. Не уголовника, с отчаянной решимостью «завязать», – по сути, Локоткову не с чем было и «завязывать», – а надежда грамотного, умного, уставшего от перенесенного человека, хорошо сознающего ситуацию, и все-таки думающего: а вдруг?..

Дорога не обошлась без неприятности. И освободились, и ехали втроем: Локотков, карманный воришка Чмошник и Назип: угрюмый башкир, так же, как и Валерий Львович, отбывавший наказание за хулиганство, – только у Назипа это была вторая судимость.

В колонии Локоткова уважали, он был ее знаменитостью. К нему водили вновь прибывших, чтобы показать, каких грамотных людей посылает иной раз злая судьба делить с ними кров и пищу. В общем-то, относиться плохо к Валерию Львовичу не имелось причин: он держался с достоинством, был честен и справедлив, не лебезил и не подличал. Его берегли, опекали, не давали делать тяжелую работу. Даже крутились около добровольные «шестерки», услуживавшие ему. И Чмошник числился одной из них.

А в вагоне, когда они уснули, выпив на радостях, он украл у Локоткова деньги, заработанные тем в заключении, вытащил их из кармана. Денег было триста двадцать рублей – по сути, не такая уж большая сумма, чтобы убиваться из-за нее с горя – но когда Валерий Львович утром обнаружил пропажу, у него обвисли руки и морозом сдернуло сердце: исчезло единственное оправдание дням, проведенным за колючей проволокой… И его-то взял проклятый чмошник! В том, что это сделал именно он, Валерий Львович не сомневался: кроме их троих, в купе никого не было; Назип же к ворам был строг и презирал их. Локотков сидел, сжав лицо ладонями, а Чмошник сопел, отвернувшись к стене, и делал вид, что спит. Просто взять и потребовать у него деньги Локотков не мог: мешали то ли гордость, то ли застенчивость, то ли обычная брезгливость – а скорей, все это вместе. Он знал, как проходят такие сцены: с битьем груди, рваньем одежды, оскорблениями, истериками, унизительным «шмоном»..

Выручил Назип. Проснувшись, он увидел нахохлившегося Локоткова, спросил, в чем дело; подошел к Чмошнику, ни слова не говоря, сильно ударил его коленом, – а когда тот вскочил, притворяясь внезапно разбуженным, сказал:

– Сапоги. Быстро снимай. Зачем в сапогах спишь? Нехорошо. Неги-гиенично.

У Чмошника побелел кончик острого носа, он заматерился пискляво, хотел, извернувшись, выскочить из купе, – но Назип отшвырнул его от двери, махнул кулаком, – Чмошник хлопнулся на пол и пополз к окну, скуля и царапая разбитую скулу.

– Живо, вошь!..

И башкир сам сдернул с ноги его сапог, размотал портянку. Деньги нашлись в втором сапоге; подобрав их, выпавшие, с пола, Назип снова пнул вора:

– Где взял?

– Это… мои… р-расчет… – корчился вор.

– Какой расчет? За что? Вот я работал. Валерий Львович, – он показал на Локоткова, – работал, тоже знаю. А что ты работал – это не знаю. Слышал только как хвастался, когда освобождался, что ни одной смены хозяину не отдал. Ладно, готовься. Сейчас тебя делать буду.

– Не тронь его, Назип, подонка, – сказал Валерий Львович. – Не надо шума в вагоне.

Назип подумал и спросил:

– Деньги все?

– Все. Тютелька в тютельку.

– Твое счастье! – он повернулся к стонущему Чмошнику. – До города я тебя не трону. А там поговорим. Садись и не гнуси!

В тамбур перед конечной стоянкой вышли вместе. Но в толпе пассажиров Чмошник быстро завертелся, и пока неуклюжий Назип разбирался, в чем суть да дело, да искал его глазами – вор уже вынырнул у самих дверей и приник к ним, бледный и озирающийся.

– Эй, ты! Не беги! – крикнул башкир.

Тот вздрогнул – и в это время зашипели тормоза, поезд стал замедлять ход, проводница отперла дверь. Только откинули подножку – Чмошник спрыгнул на перрон. Локотков с Назипом видели, как стремглав метнулась его лагерная телогрейка (другого теплого у него не было) за станционные здания.

Искать его не стали: гнев Назипа прошел, а Локоткову этого и не надо было. Но – никуда не денешься! – башкира следовало отблагодарить, ведь если бы не он – ворюга так и учесал бы с локотковскими деньгами.

Они перешли через пути, и Валерий Львович купил в магазине бутылку водки. Попросили стакан у старика в частном доме, выпили под плавленый сырок, угостив и хозяина, поговорили с ним о том, о сем, и покинули двор, оставив старику пустую бутылку.

Назип предложил выпить еще, теперь уже за его счет, однако Локотков отказался, и на вокзале они расстались: башкиру предстояло ехать дальше, а Валерий Львович был уже, что называется, дома. Он вышел на крыльцо вокзала и оглядел площадь.

Стоял ранний октябрь: ясный и немножко морозный. На стоянке было много такси; отходили от остановок автобусы и троллейбусы, невдалеке звенел трамвай. Разный народ шел по своим делам. По тому, как люди спешили, можно было сделать вывод, что дела у них важные и серьезные. Локоткову стало радостно от этой давно не виданной картины, он набрал глубоко в грудь воздуха, но вдруг остановился на полувздохе, и выдох получился протяжным и тоскливым.

И в колонии, и после освобождения он много думал о том дне, когда сойдет, наконец, с поезда и снова окажется в городе, о том, как он проведет этот день, – и по всему выходило, что день этот должен быть замечательно хорошим. Но оказалось, что одно – мечтать о нем там, далеко, посреди тайги, где жизнь на воле вообще представляется как нечто легкое и розовое, и совсем другое – когда этот день настал, и ты стоишь на вокзальных ступеньках, – а голова, отвыкшая от хмеля, тяжела, и тяжелы ворочающиеся в ней мысли.

2

Добравшись до дома, где жил раньше, Локотков немного покружил вокруг него, собираясь с духом – однако, так и не решившись зайти сразу, сел на лавочку во дворе.

Бегали ребятишки, и никто уже не узнавал его, хотя сам он и вспомнил некоторых. Вон вышла с бидоном старушка из квартиры напротив, и стала подслеповато вглядываться в Локоткова. Он быстро отвернулся.

Время шло, а он все сидел и сидел перед подъездами. Чтобы справиться с подкатившей трусостью, он стал загадывать числа и считать до них; досчитав до загаданного, тут же задумывал другое, и снова принимался считать. Начав мерзнуть, осмелел было: «Какого черта, в конце концов! Это моя квартира!» – но заставить себя подняться так и не смог.

Хлопнула подъездная дверь, он оглянулся на стук, и – замер: на крыльце показалась Юлька, дочь. Она вышла на дорожку перед домом и пошла по ней, размахивая продуктовой сумкой. Валерий Львович хотел окликнуть ее, – и раздумал, боясь, что испугает.

Дочери этим летом исполнилось восемь лет. В конце прошлого года Локотков написал слезное письмо прекратившей с ним всякие отношения жене, умоляя ответить: как Юлька?

Она все-таки ответила, хоть и не сразу. Юлька здорова, пошла в первый класс, учится хорошо. И приписка в конце: «Я же просила – не пиши мне. Ну неужели ты еще на что-то надеешься?» Да, надеяться не приходилось. И то, как быстро она развелась с ним, как моментально выскочила замуж за этого Игорька, тоже мучило Валерия Львовича в заключении, заставляя предполагать, что еще во время его совместной благополучной жизни с Ириной между этими двумя все было не так чисто…

Дочка удалялась, глухо топая резиновыми сапожками. Пальтишко на ней было старенькое, выцветшее, короткое. Он подумал, что на деньги, привезенные оттуда, обязательно купит ей другое. И от мысли, что наконец-то он может ей что-то выбрать, купить, подарить, – у Локоткова задрожали губы.

Как он хотел мальчишку! И вместо него родилась Юлька. Пришлось привыкать к мысли, что дочь – это тоже неплохо, отыскивать доказательства, что девчонки и сообразительнее, и талантливее ребят. Юлька, Юлька!.. И так нелепо, так бессмысленно он потерял ее! Чем, для чего сейчас жить?

Ребятишки сгрудились кругом и испуганно смотрели на скамейке дядечку с коротко остриженными волосами. Старший что-то крикнул, и они унеслись в другой конец двора. «Подумали, что пьяный, шарамыга», – вздохнул Локотков, и вытер лицо. Конечно, не стоило пить с утра, да еще в такой важный для жизни день – но разве можно не отблагодарить человека, так помогшего тебе? Ну и выпил! Ну и что, в конце концов?! И вообще – хватит строить из себя раба!

Валерий Львович поднялся и пошел к двери подъезда. Заколебался ненадолго: раньше у него было намерение дождаться Юльку и появиться в квартире вместе с ней. Но, во-первых, это смахивало на спектакль, во-вторых – как такое воспримет девочка, не испугается ли?..

Ирина, увидав его, все-таки не выдержала, вздрогнула; тут же, видимо, рассердилась на себя за слабость и отрывисто сказала, открывая дверь:

– Здравствуй. Заходи.

Он вошел и оперся спиной об стенку, разматывая шарф. Ноги противно дрожали.

– Дай попить.

Она принесла стакан холодной воды. Локотков выпил с жадностью.

– Может быть, предложишь раздеться? – спросил он.

– Как, разве ты надолго?

– Странно спрашиваешь, Ира! Ведь это, кстати сказать, мой дом. И могу я здесь хотя бы немного отдохнуть? И разве я совсем уж недостоин разговора с тобой?

Она стояла рядом с пустым стаканом в руке, и смотрела куда-то мимо Валерия Львовича. Он же смотрел на нее. Крашеные пышные белые волосы, полное упругое лицо, чуть курносое; там, где раньше были доброта и покой, читались теперь сила и решительность. «Что значит – женщина живет с другим мужиком!» – подумал Локотков, и спросил:

– Где твой Игорек?

– Он на занятиях. Я через час тоже ухожу. Думаю, будет лучше всего, если мы уйдем вместе.

– Как, совсем?

– Твой юмор здесь абсолютно неуместен. Снимай пальто и иди на кухню, если хочешь о чем-то говорить! – голос ее сделался скрипуч, неприятен, и Локотков понял: «Э, да она вправду, по-настоящему ненавидит меня! Но – за что, за что же, господи?..» Он почувствовал, как на него начинает накатывать сентиментально-истерическое настроение освободившегося из заключения человека, еще немного – и он с криком, пластая на себе одежду, начнет метаться по квартире, сокрушая обстановку дорогого некогда, но отобранного уже домашнего мира. Допустить такое было нельзя: это пахло серьезными последствиями. Он замотал головой, отгоняя наваждение. И ему уже не хотелось здесь остаться: он знал, что это желание будет в нем расти, и рано или поздно он непременно сорвется. Локотков надел тапочки, и, вяло ступая ими по полу, пошел на кухню.

– Хочешь кофе? – спросила Ирина.

– Лучше чаю. Только покрепче, да в ковшичке, в ковшичке завари!..

В кухне все было по-другому, – лучше, чем при Локоткове: опрятней, стройней, полно всяких приспособлений, и каждой вещи определено четкое свое место. «Ну и Игорек!» – восхитился Валерий Львович, и когда Ирина села за стол, поставив на плиту ковшичек с чаем, спросил:

– Муженек твой еще не защитился?

– Поня-атно. Диссертацию-то ты ему написала?

– Глупый ты начинаешь разговор, Валера! Ведь пора уже понять: у каждого человека свои достоинства, свои недостатки. И если бы у Игоря было больше недостатков, чем достоинств, – разве я стала бы с ним жить?

– Ну, его достоинства с твоей точки зрения представить нетрудно… Но вот что я очень хотел бы знать, Ирка: когда вы сошлись? После того, как я сел, или до?

– Зачем тебе это? – усмехнулась она. – Только лишнее расстройство.

– Значит, все-таки до… – Локотков перевел дыхание и с силой сжал ладонями голову. – Это мне обидно. Ах, как это мне обидно, Ирка!

– Обидно тебе, голубчик! Ну, пообижайся. Теперь ты на меня пообижайся. А то раньше все как-то выходило наоборот.

– Побойся Бога, что я тебе сделал, что я тебе сделал, за что тебе на меня было обижаться? Только если так, по мелочам. Мы ведь дружно, вроде бы, жили, и вдруг – стал совсем тебе не нужен…

– По мелочам! Конечно, для тебя все были мелочи, ты у нас был такой раскованный весь, свободный. Без предрассудков. И друзья тоже подстать. А теперь тебе никто из них и руки не подаст, несмотря на всю прошлую вашу вольность и чихание на старомодную мораль. Они вообще, по-моему, в данное время как-то зависли. От старой морали отказались, а новая… откуда им ее взять? Может быть, я ошибаюсь. Может быть, я ошибаюсь. Но руки тебе все равно никто из них не подаст. Побоятся, да и соблазн велик – тебя унизить. Помнят, что ты тоже никого не жалел, и презирал жалельщиков. Поэтому будет именно так, как я сказала, и ты уж не сетуй на судьбу.

– Постой, послушай! Во-первых – почему ты думаешь, что я к ним пойду? Поверь, мне не нужно ничьего участия, обойдусь и без него. Во-вторых – за что ты хочешь непременно меня унизить? Дай мне понять тебя. Ну, я натворил, отсидел там, меня долго не было…

– Да не в этом, не в этом дело! Пойми: относись я к тебе по-другому – ни на что бы не посмотрела, на край света бы за тобой побежала, рожи бы в кровь царапала за тебя! Случись такое, к примеру, с Игорем…

– Крепко он тебя… – заикнулся Локотков.

– Да, крепко! И ты замолчи, а то получишь по морде и вылетишь сейчас отсюда! Сиди и пей свой чифир… так называется? Да, насчет твоих вопросов… Ты пришел ко мне первой, знаешь, что между нами все кончено, знаешь мое отношение к тебе – и все-таки ждешь, что я тебя пожалею. Не отпирайся, я вижу. И так же ты пойдешь к другому, третьему… Пока тебя тут не было, я успела поговорить с твоими… друзьями по несчастью, так, что ли, скажем. Коллегами… ну, ты понимаешь, о ком речь! Просто любопытно было, каким ты вернешься. И уловила одну общую черту: все перед ними как будто в чем-то виноваты. Конкретно – в том, что одни там мучились, терпели лишения, а другие в это время здесь якобы наслаждались жизнью, срывали цветы удовольствий, И это возносит их теперь над другими, дает право требовать компенсаций. И ты будешь их искать, пока не надоест, или пока не подкатишься снова. Это сейчас глупость для тебя, а поживешь – вспомнишь. Тем более, что никто с тобой на эту тему разговаривать не станет больше, я уверена. Теперь другое: обо мне и о тебе. Понимаешь, когда ты ушел, мне было не до анализа наших отношений. Появились иные проблемы, ты был мне вроде бы безразличен, и все. И только вот сегодня, сейчас я поняла, насколько тебя ненавижу. Ненавижу, и ничего не могу с собой поделать! Поэтому и срываюсь.

– Но… за что же, черт побери?.. – промямлил он, ошеломленный.

– Кто знает! Наверно, причиной тому много фактов и поводов. Что из того, что я вышла за тебя когда-то замуж. Пришла пора – и вышла. Тем более, что мы с тобой сошлись еще до женитьбы. Потом уж на меня накатило: с тобой – и всю жизнь, а она такая короткая… Но это еще ничего, если хоть не унижают на людях. А со мной это было все время. Ты помнишь, например, как на моем дне рождения закрылся с Ларкой Коломиец в ванной, и вы не выходили оттуда целых полчаса? Вам все стучали в дверь, кричали пошлости, хохотали – как же, все такие были прекрасные, раскованные, без предрассудков! И я тоже хохотала вместе со всеми. А потом, когда гости ушли и ты захрапел, со мной до утра была истерика. И буквально в ту же неделю я положила глаз на Игоря, хоть раньше он и был мне довольно безразличен. Помнишь ты этот случай, Локотков?

Пожал плечами: «Нет, не помню такого…»

– Конечно, где тебе помнить! Перспективный, блистающий – ты ни о ком, кроме себя, не мог думать тогда. И ведь – признайся! – так до конца и не верил, что посадят за ту пьяную драку. Рассчитывал, что обойдется, как обычно – пожурят слегка, да и все? Прочем, что ты мог рассчитывать, пьяный до изумления? Даже и не видел, небось, что мальчишку бьешь, подростка. Оскорбил он его, видите ли! Ладно, одевайся, скоро Игорь с Олежкой придут из садика.

– Олежка – это ваш сын? – спросил Валерий Львович вяло. Что-то держало его здесь, не давало просто так встать и уйти – все-таки в этих стенах проведено четыре года, и годы были совсем неплохие. Или – надежда? Но на что можно рассчитывать после такого разговора? И только сейчас он осознал, что и квартира, и Ирка – единственный, по сути, островок в городе, куда он мог пойти, больше у него ничего нет. Что за этими стенами? Пустота, негде даже приклонить голову. Правда, в гипотезе существовал еще один выход: поехать к матери. Она жила на Алтае, в селе. Но для Локоткова этот вариант абсолютно отпадал. Он решил еще в заключении: покуда не зацепится – нечего делать туда ехать. С повинной головой: вот, товарищи, что из меня вышло, в конце концов! Мать будет со слезами уговаривать остаться, если уж все потеряно, и – вдруг он дрогнет, смалодушествует? Тогда что? Устроиться вкалывать рабочим в тамошнем совхозе? Нет, сдаваться так просто Валерий Львович не собирался ни в коем случае.

– Может быть, ты позволишь остаться ненадолго? Только ночевать, – спросил он у Ирины, и сердце снова забилось часто, истерично.

– Даже не думай.

«Убить ее, что ли?» – тяжело подумал Локотков. Какие-то точки в его жизни тогда будут, безусловно, поставлены. А их теперь очень и очень не хватало – этих точек, житейской определенности. Поникший, он вдруг крупно вздрогнул, испугавшись своих мыслей, быстро встал и пошел в прихожую. Хотел проститься сурово, чтобы она почувствовала его боль, но вместо того искательно попросил:

– Я… куплю Юльке пальто?

Ирина посмотрела на него удивленно; пробормотала, тоже заметно смешавшись:

– Да, конечно… У нас не очень-то с деньгами… и ты… И память девочке, это тоже…

Он поднял чемодан и вышел.

3

На вокзале ему повезло: он почти сразу наткнулся на Назипа. Башкир стоял, опершись на стенку, и влажными глазами сквозь узкие просветы век глядел на шмыгающий туда-сюда народ. Увидав Локоткова, он нисколько не удивился, и сказал:

– Смотри, сколько кругом народа! И все куда хотят, туда идут. А я стою, глазею, и не верю этому. Наверно, не скоро привыкну – а, Львович? Ты зачем сюда пришел?

– Так просто.

– Так… просто? – башкир тревожно мотнул головой, оттопырил губы.

– Мне некуда больше идти, Назип. Некуда, напрочь все потерял, понимаешь?

– Что ты, постой! Как можно все потерять? Разберемся по порядку. Квартира был? Был. Жена был? Был. Так. Теперь ты приехал. Квартира на месте? На месте. Жена там же? Там же. И сука не пускает домой. Поня-атно. Не знает закон. Пока сидишь – дело ее: не любой бабе можно выдержать долгие годы. Но если пришел – гони хахаля, дешевого фраера, и прими человека. Идем, Львович, – Назип взял его за руку. – Сейчас разберемся с этим делом. Будем ставить на нож.

– Да никуда я не пойду! – Локотков вырвался, бледный, – Опомнись, ты сам не понимаешь, что говоришь! Все прошло уже, прошло, понял? И… я не хочу!

– Чего не хочешь?

– Ну, вот – что ты сказал. Закон, на нож… Какой закон, какой нож? Чтобы снова туда? Этого не хочу. Ты не мешайся, Назип, не твое это дело.

Назип отвернулся от него, утянул голову за поднятый воротник старенького осеннего пальто. Наверно, он обдумывал происшедшее, и пытался принять какое-то решение. Кряхтел, пожимал плечами. Наконец сказал:

– Тогда идем брать билет. Поедем Башкирию, ко мне. Там не пропадешь со мной. Мать моя умерла, пока сидел, но дом остался. Есть родня, есть друзья, много. Пойду снова шоферить, и тебя тоже устрою в гараж, к нам на фанерный комбинат. Сколько-то покантуешься, потом выучишься на шофера. А, Львович?

– Спасибо, Назип, – глаза снова едко защипало, и он еле сдержался, чтобы не заплакать снова – так был благодарен за такие слова угрюмому башкиру. – Спасибо. Только я не поеду с тобой. Попробую здесь. Я сам. Может быть, что-нибудь и получится. Диплом-то ведь у меня никто не отбирал.

– Ну, тогда прощай, Львович. – Назип протянул руку. – Живи, как хочешь. Мне надо ехать. Скоро поезд. А может быть, что-нибудь надо? Бабу, а?

– Такую, что ли? – Локотков перевел взгляд на жмущихся неподалеку к стенке вокзала двух тонконогих, плохо одетых замухрышек. – Нет уж, спасибо, обойдусь. Мне бы только переночевать, Назип. Ненадолго, перемогнуться, и все; может, всего ночь или две. Вот если бы ты в этом деле помог как-то…

Назип набычился, постоял с минуту, раздумывая; отошел к замухрышкам и стал о чем-то с ними говорить. Потом снова исчез.

Вернулся через полчаса – пьяный, довольный. Кивнул: «Идем со мной!» – и взял оба чемодана – свой и локотковский.

Шли недолго, – вскоре тут же, в пристанционном поселке, по взятому Назипом адресу нашли обшарпанный кирпичный дом и позвонили в одну из квартир первого этажа. Звонок за дверью отозвался резко, пугающе. Кто-то подшаркал, и высокий, в нос, мужской голос спросил:

– Кто?..

– Надо Ивана, – сказал Назип. – Если ты Иван, то открой.

– Я-то Иван, а вот ты кто такой? Я тебя не знаю. Уходи.

– Открывай, Иван, не тормози человека, если он на воле. Ты не нужен, переночевать надо. Адрес нам дал Семен Любов.

– А, Маляр! Где-то он пропал, пропал, мой дружок… – щелкнул замок, дверь отворилась, и выглянул сухой белесый мужик лет сорока, небрежно одетый. Локотков с Назипом вошли, повесили в прихожей пальто, и осмотрелись.

Квартира была однокомнатная, зачуханная до крайности. Кисло воняло из кухни, в комнате тоже был спертый кислый дух. Кушетка, обшарпанный стол, два стула – вот что там было. Еще прислоненная к стене раскладушка. Не разуваясь (пол был грязный) прошли в комнату, с любопытством косили глаза в сторону хозяина. А он все шнырял перед ними взад-вперед, и голосил:

– Ко мне вчера так-тось зашли ребята, сырков принесли, вина, все. Поговорили так, покумекали, да еще сбегали. Нонче проснулся – ох, думаю, беда… Трояк вот остался, так ведь до пенсии-то сколько ждать!

Назип моргнул Локоткову. Тот шагнул к прихожей, но башкир остановил его: «Сам схожу. Ты обживайся». Валерий Львович остался, сел на стул. А Иван суетился, суетился по квартире, делал вид, что убирается, а сам только легонько подмахивал с пола пыль, засоряя воздух. Ноги он слегка подволакивал; иногда верхняя часть туловища крупно вздрагивала, и рука делала неверное, конвульсивное движение. И голова дергалась. Натуральный инвалид. Он стрекотал оживленно, явно обрадованный приходои постояльцев, благодаря которым в доме снова возникнут еде и выпивка.

– У меня живут, живу-ут, да, и все!.. По закону моя квартира, и все, и имею право! Я с тобой и выпью, и поговорю, и поем, и все. А кому не нравится, так это мне наплевать. Ты человек, и я человек, и все, верно?

«Ну и ничтожество, однако, – подумал Локотков. – Ладно, черт с тобой, ночь-другую можно и здесь. Не больше, однако…»

Пришел башкир. Иван обрадовался, быстро-быстро зашуршал ладошками, побежал мыть стаканы.

– Слишком много ты взял вина, Назип, – сказал Валерий Львович. – Смотри, опьянеешь, а ведь у тебя поезд, ты не забыл?

– Не забыл, не забыл! Я все помню, не бойся. Эй, хозяин! Давай, гулять будем! – в глазах его и движениях появилась вдруг быстрая, хваткая звероватость, и этот теперешний Назип разительно не походил на того угрюмоватого, вразвалку ходящего большого башкира, каким его знал в заключении Локотков.

– Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик… – пел Назип, двигаясь возле стола и расставляя нехитрую закуску. Хозяин, дергаясь, похлопал в такт песне, и Назип отстучал по полу несколько колен лагерной «цыганочки». Локотков впервые увидал товарища танцующим, и удивился: «Что это с ним?»

– За тех, кого нет с нами! За тех, кто на вахте и на гауптвахте! За тех, кто в лесу! За тех, кто в зоне! – таков был первый тост, и все выпили его залпом, и стряхнули на пол остатки водки из стаканов.

– Ты сидел? – спросил Назип у Ивана.

– А как же! – ответил тот, снова сильно содрогнувшись.

– Тогда понимаешь… Наливай! За матерей, за мамочек наших родных, которым мы не принесли счастья!..

Локоткову после первого стакана стало жарко, он почувствовал сильную усталость, и расслабился. Некурящему, вдруг захотелось курить, говорить о своей прекрасной прошлой жизни, о науке с этими двумя людьми, разделившими сегодня его компанию. Слова Назипа о матерях как-то прошли мимо его сознания, поэтому он оторопел и испугался, увидав надвинувшееся вплотную, злое лицо башкира:

– Львович! Не хочешь пить за мать? Соб-бака-а!.. – он схватил Локоткова за ворот рубашки, начал перекручивать его, чтобы зажать горло. Валерий Львович вытянул вперед руки, уперся в лицо Назипу и стал запрокидывать его назад. Наконец, они отцепились друг от друга, и Локотков полетел с табуретки на пол. Поднялся, подошел к столу. Назип уже сидел, глядел выжидающе. Иван зыркал по углам, тревожно дергался. Локотков взял свой стакан, стукнул им о пустую бутылку, выпил и сказал:

– Вот за мать. Я же не против, какой разговор? Просто я не слышал тоста, Назип, задумался чего-то.

Тот вздохнул облегченно, улыбнулся:

– уперся в лицо Назипу и стал запрокидывать его назад. Наконец, они отцепились друг от друга, и Локотков полетел с табуретки на пол. Поднялся, подошел к столу. Назип уже сидел, глядел выжидающе. Иван зыркал по углам, тревожно дергался. Локотков взял свой стакан, стукнул им о пустую бутылку, выпил и сказал:

– Вот за мать. Я же не против, какой разговор? Просто я не слышал тоста, Назип, задумался чего-то.

Тот вздохнул облегченно, улыбнулся:

– Ниш-шего-о… А где твоя мать, Львович? Жива? Не здесь живет, нет?

– Нет, Назип. Живет на Алтае, в селе. Я тамошний. Когда-то я хотел взять ее жить к себе, и вот – такая получилась чепуха…

– Теперь ты к ней езжай, и живи с ней. Что тебе здесь делать? Мать всегда добрая, она примет.

Локоткова уж начало развозить, и он заговорил, смеясь и грозя пальцем башкиру:

– Я н-никогда-а… что ты! Думаешь, мать сказала там, что я сижу? Ни в жизнь, Назип! Я для них – человек! Большим человеком стал, понимаешь? Кум королю и сват министру, вот! И чтобы я сейчас приехал обратно? Я приеду, приеду. Но только тогда, когда снова стану тем, кем был. И не меньше! И… покажу всем, кто такой Локотков! – он мутно огляделся и крикнул: – А вы все кто такое?! Вон! Вон отсюда!..

Назин с Иваном расправили раскладушку, подвели к ней Валерия Пвловича, и осторожно положили.

Глубокой ночью он проснулся, попил, снова лег. В кухне горел свет, оттуда клубами валил табачный дым, и курлыкал голос хозяина Ивана:

– Сидят они с Фиксом в углу, оба, в натури, под балдой, и все. Я, как ни в чем не бывало, подваливаю к Сильве, и задаю свой вопрос: «Ты, девчонка, не забыла толковище на моей квартире? Атна-асительно Наташки?» Ну, она тоже сидела, все поняла, мигает, и толкает такую кидню: «Ты будь спа-акоен, в натури, Наташка будет твоя». Но! Кидаю ей: если твои слова, твои слова! – к примеру, окажутся ложью, не рассчитывай на красивую жизнь. И все. Тут Фикс пальчиком так делает, кричит мне: «Иван! Сильва, в натури, моя девчонка, какие ты имеешь намерения?»..

Локотков еще несколько раз просыпался, и все на кухне горел свет, бубнили нервные, захлебывающиеся голоса, и висел густой, медленно рассасывающийся дым.

Встал он рано. Оделся, обулся, вымыл лицо. На кухне все бубнили, и никто не обратил внимания на его возню. Собравшись, он заглянул туда:

– Эй, Назип! Так ты и не уехал вчера домой?..

– Ш-шерт с ним! – башкир поднял на него налитые кровью глаза. – Не в этом дело. Не в этом дело, понимаешь ты?!

Валерий Львович испугался, что тот полезет сейчас снова в беспричинную драку, и сказал торопливо:

– Да-да, конечно! Мне надо идти, пока! Иван, я приду еще ночевать, так что чемодан оставляю. Давай, Назип!

Он пожал вялую, пухлую руку товарища, глянул еще раз в толстое, бессмысленное лицо с вывороченными губами, и вышел на улицу. Думал, уходя от приютившего его дома с грязными стенами: «Ну, вот Назип и счастлив, доволен, как рыба в воде. Для таких, как Иван, он – свой, притом король. А я? Пока мы были с ним вместе, в одинаковой одежде, сжатые одинаковыми рамками, он много бы сделал для меня, и искренне. Еще вчера было так. А теперь он стряхнул с себя все это – и что я для него? Пыль, ерунда, осколок прошлого, камешек на дороге».