Текст книги "Долина бессмертников"

Автор книги: Владимир Митыпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Едва придя в себя, Бальгур увидел сначала своего коня, который с вывалившимися из распоротого брюха кишками визжал и бился в нескольких шагах от него, а затем неподвижного кабана, лежащего чуть подальше, каменно-тяжело придавив высокую траву.

Могучий и свирепый, он отчаянно шел на прорыв, ему оставалось еще совсем немного, но он так и не вышел из кольца облавы.

„Кольцо облавы… кольцо облавы… – У Бальгура кружилась голова. – Слева – юэчжи, справа – дунху… два встречных удара, и путь в Великую степь отрезан… а сзади копейщики Мэнь Тяня… Ни один из хуннов не вышел бы из кольца облавы… как этот кабан… Тумань был прав… Но земли… земли…“

– Ты ранен, князь? – встревожился подскакавший Гийюй, встретив безразличный, обращенный внутрь взгляд Бальгура.

– Нет, – Бальгур помолчал. – Мне жаль этого кабана… Он хорошо уходил… но не ушел…

Прикончив осточертевшую всем тушенку с макаронами, Олег погладил живот и торжественно провозгласил:

 
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!
 

Юные туземцы вытаращились. Харитоныч облизнулся, крякнул и полез за кисетом.

– Ох, Олег, Олег, – рассмеялась Лариса. – И всегда – то ты испортишь настроение!

Хомутов задумчиво подвигал усами и с некоторым даже смущением повернулся к Олегу.

– Да простится мое невежество: чувствую – классика, но чье?..

– Державин, – Олег лукаво прищурился. – Прокопий Павлович, а лет эдак через пятьдесят по поводу этих же строк будут задавать совершенно иной вопрос. Знаете какой?

– Да?

– Спросят: а что такое раки, что такое икра? Зато даже трехлетний карапуз будет на память знать формулу какой-нибудь дезоксирибонуклеиновой кислоты. К этому дело идет…

Уже выходили из-за стола, когда Хомутов вдруг спохватился:

– Э-ээ, а где же наш Алеша?

Ребята зафыркали. Алеша, добродушный семнадцатилетний увалень, впервые вырвавшийся из-под родительской опеки, был способен засыпать буквально на ходу, из-за чего вечно опаздывал к столу.

– А он остался на раскопе зачищать стенки, – сказал Карлсон.

– Точно! Он хоть редко моет уши, но… – Олег поднял палец и выразительно покосился на Хомутова, – но в раскопе любит чистоту.

Не успели отсмеяться, как Олег, высматривавший что-то между деревьев, вдруг объявил:

– Ну вот, я же всегда говорил, что надо завести собаку. Гости подъезжают, а предупредить-то и некому.

И верно, сверкая эмалью, стеклом и никелем, к лагерю приближалась присадистая пепельная „Волга“. Прокопий Павлович поперхнулся чаем, как-то непривычно сгорбился и семенящей походкой заспешил навстречу неожиданным гостям.

– Ой, уж не шеф ли это мой, академик Богомолов! – ахнула Лариса и побежала к себе в палатку.

После такого предположения паника приняла нешуточные размеры. Юные туземцы без просьб и напоминаний стали лихорадочно прибирать со стола и мыть посуду, чего за ними никогда прежде не наблюдалось. Даже Харитоныч, и тот, поплевав на свой махорочный окурок, старательно затоптал его в землю. Всеобщая тревога обошла стороной только пятилетнюю Ларисину дочку и тридцатидвухлетнего Олега. Оба они, правда, встали из-за стола, но лица их выражали одно только чистое любопытство с той лишь разницей, что Светочка, эта уменьшенная и потому забавная и трогательная копия Ларисы, засунула палец в рот, а Олег же этого делать не стал.

Между тем машина остановилась. Из нее выскочил молодой человек с огромным фотоаппаратом на груди, открыл заднюю дверцу и помог выйти представительной даме в брюках и противосолнечных очках, упитанному мальчику, высокой худосочной девице лет двадцати, а под конец с величайшими предосторожностями извлек из „Волги“ седовласого джентльмена с эспаньолкой, в белом полотняном костюме.

– Ах, это же вовсе не Богомолов!

Поэт обернулся – рядом стояла Лариса с чуть-чуть подведенными губами и в элегантном полосатом платье.

– Кто бы он ни был – поклон ему земной, – наклонившись к ней, сказал Олег. – Благодаря этому человеку я впервые вижу тебя не в шортах. Поверь, в платье ты гораздо красивее.

– Позвольте вас представить друг другу, – ослепительно улыбался молодой человек с фотоаппаратом и даже пританцовывал от избытка энергии. – Это Прокопий Павлович Хомутов, работник нашего института. Третий год уже ведет здесь интереснейшие исследования. А это наш уважаемый гость, – тут молодой человек неуловимо изменил голос, так что все дальнейшее выделялось как бы жирным шрифтом, – профессор Ефим Лазаревич Одиозов, крупнейший специалист по млекопитающим Сибири и Дальнего Востока.

– Оставьте, любезный, эту официальщину! – добродушно засмеялся профессор. – Право, ни к чему все это. Уж коли мы удостоились счастья попасть в столь живописное место, то давайте по-простому, как говорится, по-нашенски! Итак, любезный э-э… Прокопий Прокопьевич, покажите нам ваши антики!

– Да-да, прошу, прошу, – засуетился Хомутов, делая обеими руками неуклюжие приглашающие жесты. – Вот сюда, сюда… Вот тропочка…

– Это становится любопытным, – пробормотал поэт, пристраиваясь в хвост процессии.

Тропа, чуть попетляв меж сосенок в рост человека, резко взбежала на желтую гряду отвала, с высоты которой открылось все захоронение.

– Гм! – густо кашлянул профессор, стоя в позе полководца, озирающего поле битвы. – Что же, впечатляет… Значит, эту ямищу все ручками, ручками, да?

– Совершенно верно, – поспешил откликнуться Хомутов. – При помощи обыкновенных лопат и вот таких тазиков.

– Добротная ручная работа! – хохотнул молодой человек, бодро расчехляя свой фотоаппарат.

– Но это же совсем не то, что вы нам обещали, – простонала худосочная профессорская дочь. – А я так мечтала вернуться в консерваторию и рассказать нашим, что видела нечто совершенно, совершенно невероятное.

Молодой человек виновато развел руками и увял.

– Друг мой, ты не совсем права, – мягко упрекнул ее папаша-профессор. – Наоборот, здесь есть над чем подумать, и хорошо подумать!

– Очень много неясного, – рискнул вставить Прокопий Павлович.

– Вот это-то как раз и хорошо, Павел Павлович! – воскликнул профессор и молодецкой рысцой спустился к краю захоронения. – Возьмем хотя бы камни, из которых построены стены. Они, конечно, доставлены с соседних гор. Пошлите туда людей, пусть они поищут следы старых каменоломен. Это раз. Попробуйте найти остатки дорог, по которым свозился сюда камень. Измерьте длину этих дорог, мысленно реставрируйте их и нанесите на план. Далее. Стены перед вами – вычислите объем всего строительного материала, общий вес его, и вы сможете узнать, сколько повозок, тяглового скота и людей было занято на строительстве. Чем не тема для диссертации?! – Ефим Лазаревич воодушевлялся все больше. – В старых каменоломнях можете, видимо, поискать инструменты, при помощи которых велись разработки…

Неизвестно, что при этом имел в виду почтенный профессор: то ли он всерьез полагал, что древние ломы и зубила могли пролежать на открытом воздухе две тысячи двести лет и не превратиться в ржавый прах, то ли он походя высказал одну из тех столь обожаемых учеными „безумных гипотез“, которые поставлены ныне гораздо выше старомодного здравого смысла.

Владелец роскошного фотоаппарата, которого поэт на некоторое время потерял было из виду, снова воспрянул к жизни и начал бурно проявлять свою неуемную энергию.

– Очень фотогеничная могилка, очень! – восклицал он, возникая чуть ли не одновременно в разных концах раскопа. – Потрясающий фон! Смотрится! – Мощный объектив стремительно полыхал голубыми вспышками. – Ефим Лазаревич, прошу вас чуть повернуться в мою сторону. Так, так! Прелестно, прелестно! Еще один кадр. Отлично.

– Мам! – басом сказал вдруг упитанный мальчик. – А здесь медведи есть?

– Что ты, что ты, Енюша! – отвечала дама в противосолнечных очках. – Как только они увидели нашу машину, так сразу же убежали далеко-далеко.

– Молодчина! Зверобой, Кожаный Чулок! – восхитился Олег, – Медведя ему подавай – парень будет великим охотником!

Профессорша в брюках тотчас непроизвольным движением подтянула мальчика к себе и, поправляя на нем что-то, проворковала:

– А мы вовсе и не такие, да? А мы вовсе будем пианистами, правда, Енюша?

Енюша в ответ солидно засопел.

– Я извиняюсь, вы кто, собственно, такой? – услышал поэт обращенный, видимо, к нему вопрос и обернулся – рядом, глядя неприязненно и подозрительно, стоял энергичный молодой человек. И только тут Олег сообразил, как он выглядит в глазах приезжих. Поскольку цивильный костюм приберегался для выхода „на люди“, на раскопе он щеголял в выданных Хомутовым уродливых спецовочных брюках шириной, как говорил Гоголь, с Черное море. Если добавить к этому босые ноги, поцарапанную физиономию и еще не сошедшую багровую полосу от кнута Харитоныча на голой спине, то ясно, что мог подумать молодой человек, столь заботливо опекающий профессорскую семью. Поэт поддернул брюки и осклабился:

– Напрасно вы, гражданин начальничек, обижаете меня. Я ведь со своим проклятым уголовным прошлым наглухо завязал. Все, кранты!

Молодой человек моргнул раз, другой, потом принужденно заулыбался.

– Что вы, что вы! Я ведь без всякого… Исправленному верить, не так ли? Хе-хе…

В ответ Олег свойски потрепал его по плечу и спросил сиплым шепотом:

– Слухай, кореш, у тебя спиртяги с собой нет, а?

Молодой человек что-то пискнул невнятно и бочком-бочком стал отходить от Олега.

– Обратите внимание на стены, – доносился голос Хомутова. – Высота их в настоящее время около пяти метров. Я уверен, что они продолжаются вниз еще метров на семь-восемь… Кладка очень тщательная, камень к камню подогнаны мастерски, и при этом ни намека на какой-нибудь связующий раствор. Как же возводились эти стены? Ведь все должно было рухнуть еще на втором метре!

– Постарайтесь взять на анализ пыль из зазоров между камнями, – глубокомысленно отозвался профессор. – Я склонен думать, что здесь могли применяться органические скрепители. Продукты брожения молока, например. А что есть кислое молоко? Это ведь, по существу, казеиновый клей!.. Рекомендую также привлечь специалиста-архитектора, ему здесь найдется дело. Вы заметили, как уложены камни? Одни вдоль, другие – поперек. Выдерживаются некие пропорции и размеры! Древние строители действовали не просто по наитию, но соблюдали какие-то эмпирически открытые законы. Если применить здесь компьютер и найти соответствующие цифровые выражения, то… Да, молодой человек! – с подъемом воскликнул профессор, упуская в пылу вдохновения то обстоятельство, что Хомутов был человеком примерно одних с ним лет. – Да, это почти готовая диссертация!

Возможно, почтенный профессор в глубине души искренне полагал, что конечной целью эволюции живой природы было создание существа, могущего написать диссертацию.

– Так, и что вы предполагаете обнаружить там, на глубине? – поинтересовался он.

– Трудно сказать… Могильник разграблен, как и все более или менее значительные хуннские погребения, – смущенно сказал Хомутов. – Грабительский ход идет вон там, где – видите? – все беспорядочно перемешано. Кости, куски дерева, камни…

– Ага, ага! – с живостью отозвался профессор, – Вижу. Так… таранная кость… кажется, конское копыто…

– Да. А кто грабил и когда – неясно. В „Хоу Хань-шу“, „Истории младшей династии Хань“, глухо упоминается, что где-то в первом веке новой эры ухуаньцы[27]27
  Ухуаньцы – позднейшее название племен дунху.


[Закрыть] раскопали могилы хуннских шаньюев… Видимо, тем же относительно недавно занимались и буддийские монахи, из древних костей они готовили какие-то лекарства. Так что отделанный золотом саркофаг мы здесь, конечно, не найдем. Остаться могли, скажем, повозки, хозяйственная утварь, обломки керамических сосудов. Недаром же археологию в шутку называют наукой о битых горшках…

– Буддийские монахи… Любопытно! А вот относительно золотого саркофага, то… откуда бы такое у полудиких кочевников?.. Все-таки не гробница же Тутанхамона.

– Полудикие кочевники… – задумчиво проговорил Хомутов. – Да, к сожалению, это довольно распространенное заблуждение. И идет оно вот от чего. Древние китайцы были убеждены, что их страна расположена в центре мироздания, почему и именовали ее „Поднебесной“ и „Срединной“. Не удивительно, коль при таком взгляде все прочие народы представлялись им варварами, которых в лучшем случае следовало приводить к покорности, в худшем же – презирать и опасаться. В этом смысле весьма показательна этимология слова „хунну“. Древние китайцы писали это слово двояко: „хун-ну“, что означало „злой невольник“, и „гун-ну“, что означало „почтительный невольник“. Однако у монголоязычных народов есть слово „хун“, то есть „человек“. Видимо, так называли себя сами хунны… Поскольку о большинстве народов, соседствовавших с Древним Китаем, ученые смогли узнать только из китайских летописей, то в их воззрения так или иначе вкрадывалась точка зрения древнекитайских летописцев. Но даже и они, отнюдь не питавшие симпатий к своим воинственным северным соседям, не в силах были скрыть всей правды. В „Истории Троецарствия“ сообщается, что в середине третьего века новой эры китайское посольство посетило страну Фунан, располагавшуюся на территории нынешней Камбоджи. Вернувшись, послы сообщали, что у фунанцев есть письменность, которая напоминает письменность хуннов. Чтобы дать представление о вещах незнакомых, их обычно сравнивают с чем-то хорошо известным. Это естественно. Видимо, письменность хуннов была достаточно известна древним китайцам. В летописном труде „Цянь Ханьшу“, „История старшей династии Хань“, мы читаем о том, что хунны, вытесненные китайцами с лучших своих земель, печаль свою по этому поводу излили в стихах… Виноват, – спохватился Хомутов, – я, кажется, немного увлекся. Но согласитесь, Ефим Лазаревич, можно ли народ, имевший, как знать, свою письменность и поэзию, называть полудиким?

Ефим Лазаревич снисходительно усмехнулся, пожал плечами.

– Гм, я понимаю, эта тема вас волнует, она вам близка, но позволю себе заметить, Петр Петрович…

– Прокопий Павлович, с вашего позволения, – Хомутов решился-таки поправить профессора.

– Ах да, прошу прощения! Так вот, Прокопий Павлович, в науке наши личные симпатии или антипатии, увы, ничего не значат. Она, голубушка, признает только факты.

– Мам! – подал голос Енюша. – Здесь жарко, пойдем лучше в машину.

– Пойдем, Енюша, пойдем! – оживилась супруга профессора, и глаза ее, подернутые дымкой вежливой скуки, вмиг обрели смысл. – Тут и в самом деле душновато, да и нет ничего для тебя интересного.

Следом за ними ломкой походкой отбыла и девица, неотступно сопровождаемая молодым человеком с фотоаппаратом.

Профессор мужественно остался и продолжал внимать Хомутову, который с жаром толковал о художественных достоинствах предметов из Ноинулинских курганов.[28]28
  Ноинулинские курганы – захоронения хуннской знати в горах Ноин-Ула (Сев. Монголия), давшие богатейший материал для характеристики культуры хуннов на рубеже н. э.


[Закрыть]

Был тихий солнечный день конца лета. Под почти отвесными лучами мертвенно и резко, как кости, омытые многими дождями, белели камни захоронения. Причудливая фигура, образуемая ими, более чем когда-либо напоминала сейчас неуклюжий человеческий остов. Тишина, которую не в силах был нарушить торопливый сбивчивый голос Хомутова, склонила свои знамена над раскрытым могильником двухтысячелетней давности.

Видимо, профессор – а он был пожилой и, конечно, конечно же умный человек – все же понял, что перед ним не просто объект для написания еще одной или нескольких диссертаций, а нечто большее, что народ, давным-давно исчезнувший с лица земли, вкладывал какой-то очень важный смысл в этот начертанный камнями символ, громадный и немой…

– Не надо, Прокопий Павлович, – проговорил вдруг профессор. – Мне трудно об этом судить, я ж не специалист. – Помолчал и задумчиво добавил: – Сик транзит глориа мунди…[29]29
  Так проходит земная слава (лат.).


[Закрыть]

 
Смешала смерть в рудой земле пустынь
Героев бронзовых и мраморных богинь,
Покоя славу их в кустарнике дремливом…
 

– в тон ему немедленно откликнулся поэт.

Профессор оглянулся. Рядом, равнодушно помаргивая, торчал какой-то сомнительный малый, который ну ни при какой погоде не должен бы, кажется, произнести эти торжественные, как готический собор, строки великого кубинца Хосе Мариа Эредиа. Первоначальное легкое недоумение в глазах профессора сменилось черт те чем. Так мог смотреть библейский Валаам на свою вдруг заговорившую ослицу. „Готово, вот и галлюцинации начались!“– было написано на его лице, когда он взялся рукой за лоб.

– Знаете, я что-то устал, – пробормотал профессор. – В мои годы слишком острые впечатления, видимо, противопоказаны… Спасибо, любезнейший Прокопий Павлович, было весьма интересно. – И, не удержавшись-таки, машинально добавил: – Очень диссертабельный объект!..

В машину он сел с совершенно потерянным лицом, слабо помахал на прощанье, и „Волга“, мягко покачиваясь на ухабах, покинула лагерь археологов.

Работу в этот день закончили поздно. И хотя уже наступили сумерки, Хомутов и Олег, не сговариваясь, остались на раскопе. Прокопий Павлович, недовольно покашливая, осматривал стены и ворчал:

– Ох и рухнет вся эта баррикада, ох и рухнет… Олег сидел наверху, обхватив колени руками. Посвистывал, лениво озирался, однако ж во всем его теле гудело напряжение, беспрерывное, скрытое, почти незаметное со стороны, как дрожь машины, стоящей с заведенным мотором.

– Ну что ты там делаешь? – не выдержал Хомутов. – Ступай в лагерь!

– Сил нет…

Еще минут пять прошло в молчании.

– Забавный мужик этот профессор, – заявил вдруг поэт. – Неплохой, видно, человек, да жена дрянь.

– Эк-ка! – поразился Хомутов. – Это с чего ты взял?

– Видно же.

– Видно… Умный больно о чужих женах рассуждать. Вот женись сам, тогда и рассуждай.

– А я женат, – сообщил поэт.

– Да ну? – еще больше изумился Хомутов. – А я думал… Ни одного письма за все это время, и вообще… Что ж ты тогда Ларисе голову морочишь?

– Кто, я?! – поэт даже привскочил. – Ну, знаете ли, Прокопий Павлович! А с чего вы взяли?

– Ну ошибся я, значит, ошибся! – рассердился вдруг Хомутов. – Может человек ошибиться?

– Отчего ж, – пожал плечами Олег. – Пожалуйста! Хомутов отвернулся, некоторое время расхаживал по раскопу, ворча и пробуя кое-где тростью каменную кладку, потом выбрался наверх и присел рядом с Олегом.

– А над профессором ты напрасно подшутил, – заметил он. – Что ни говори, а высказывал он толковые вещи.

– Как же-с, как же-с, – отвечал поэт. – Он выдающийся знаток млекопитающих, а известно, что хунны относились именно к этому классу живых существ. Как, впрочем, и весь род человеческий. Так что он может рассуждать о них с полным знанием дела.

– А ты злой, оказывается…

– Нет, Прокопий Павлович, наверно, лишь становлюсь. Вы только вдумайтесь: перед ним не чье-нибудь, а его, наше, человеческое прошлое, присмотреться – и увидишь, что оно еще живое, кровоточащее, а он все о диссертации талдычит. Нет, Пушкин все-таки правильно говорил, что дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим.

– Те-те-те, осади назад! – проговорил Хомутов негромко, но очень сердито. – Как ты смеешь, ничего ровным счетом не зная о человеке…

– Да вовсе не профессора я имею в виду, – досадливо отмахнулся Олег. – Разве вы никогда не видели обывателя, абсолютно убежденного, что поскольку он умеет пользоваться телевизором, то уже умнее Архимеда? А древние изделия из золота, которые переплавлялись в слитки? Может, вам еще рассказать, что такое палимпсесты?[30]30
  Палимпсест – вторично исписанный пергаментный свиток, с которого был предварительно удален первоначальный текст, часто представлявший большую историческую ценность.


[Закрыть]

– Я имею представление о палимпсестах, – сдержанно отвечал Хомутов и чисто бальгуровским жестом пригладил усы. – Как-то раз – до тебя это еще было – проходили здесь туристы. Молодые люди, из центра откуда-то. Осмотрели они раскоп, находками всё интересовались. Особенно им понравились ритуальные сосуды – эти маленькие, грубо сделанные горшочки, что клались в могилу. Пристали ко мне: „Папаша, продайте эту глину!“ – „Зачем вам?“ – „Спрашиваете! Это же ультрамодный примитив! Поставить такое на секретер – все закачаются“. А ведь культурные, казалось бы, люди. Мне за них ужасно неловко было. У Харитоныча насчет старых икон справлялись… Бес потребительства одолевает… Вот я сегодня о золотом саркофаге упомянул. Сие уж по привычке. Потому что, когда говорят об археологии, людям сразу мерещатся клады – скифское золото, сокровища царя Приама, найденные когда-то Шлиманом…

– Или диссертации, – все не мог успокоиться Олег.

– А ведь это побочное, не главное. Главное – душа и мысли ушедшего народа. Для меня, например, неизмеримо дороже всех золотых саркофагов вот эти чудом сохранившиеся стихи поэта Древнего Египта:

 
Приходит ветер – и слетает к сикомору,
Приходишь ты – спешишь ко мне…
 

– Ага! – Олег стремительно повернулся. – Признавайтесь, вы пишете стихи!

Хомутов смущенно закряхтел.

– Баловался в молодости… Для себя, разумеется, для себя… Сам понимаешь, тебе я их читать не стану, – Хомутов усмехнулся. – Но вот стихи хуннов, если б они мне были известны, – о! – я бы почитал с удовольствием.

– Да, вы что-то говорили профессору о стихах… Разумеется, они не сохранились?

– Еще бы! Никакого намека на хуннскую письменность ни в одном захоронении. Видимо, они писали на выделанной коже… вроде пергамента. Конечно, за такие-то века все истлело в пыль…

Медленно взошла над лесом луна, круглая, чуть подернутая багровой дымкой, и тогда деревья, стоявшие до этого стеной, расступились, таинственная глубина обнаружилась меж ними. Лунный свет коснулся и стен захоронения, отчего они тотчас изменились, обретя мертвенную белизну и – странным образом – некую жизнь, что поэта ничуть не удивило – с самого первого дня он не переставал ощущать ее присутствие, почти неуловимое, как эфемерное тепло в пепле давно погасшего очага. Должно быть, именно это и заставляло Олега и Хомутова как-то невольно понижать голоса и в то же время наполняло сказанное особым смыслом.

– Да, в пыль… – Хомутов скорбно покачал голо вой. – Ну что, пойдем, не то ужин остынет…

Они поднялись и медленно пошли, словно совершая ритуальный обход вокруг саркофага почившего вождя. Луна поднялась уже довольно высоко, затопив меловым светом своим самое дно раскопа. Безмолвная свидетельница минувшего, она вновь наблюдала это молчаливое движение людей – но теперь уже иных – идущих в обход стен захоронения…

Олег направился к лагерю вслед за Хомутовым, но вдруг остановился. „Пора!“ – пронзила его мысль.

– Прокопий Павлович! – окликнул он. – Вы идите, а я еще немного посижу у раскопа.

Он повернулся и, торопливо шагая по мешанине лунных теней, уже видел гонца, который, не разбирая дорог, мчится с краткой вестью от западного чжуки к князю Бальгуру, терпеливо ждущему ее вот уже четыре с лишним года…