Текст книги "Долина бессмертников"

Автор книги: Владимир Митыпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Владимир Гомбожапович Митыпов
Долина бессмертников

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мне снились то шатры, то тучи

Над тишиною деревень,

И чьей-то памяти дремучей

По сердцу пробегала тень.

Рудольф Ольшевский

Ехать было совсем не обязательно, и он это прекрасно сознавал, но все-таки поехал. Быть может, это голос крови властно позвал в дорогу, а быть может – память о детстве…

Тракт был старый, разбитый, по нему когда-то еще кандальников гоняли. Сидя за рулем потрепанного «Москвича», Олег Аюшеев, известный в республике лирический поэт, уже с половины пути начал жалеть о своем внезапном решении.

Туда, где прошло почти все его детство, он наведывался в последний раз лет шесть назад. Темный земляной квадрат, который никак не могла захватить трава, – вот и все, что оставалось к тому времени от домика, долгие годы стоявшего здесь, на отшибе, у каменистой дороги, на которой одинаково редко показывались и пешие, и конные. После смерти деда родственники разобрали домик и перевезли на новое место. Олег ничего им не сказал тогда, но про себя решил когда-нибудь вернуть дом на старое место и каждое лето приезжать сюда, чтобы спокойно работать в тишине, нарушаемой лишь щебетом ласточек да тарахтеньем случайной телеги. Но прошло вот уже шесть лет, а он так и не собрался исполнить свое желание…

Олег хмуро смотрел па безлюдную дорогу, и ему вспоминалось… многое вспоминалось. И то, как выскакивал по утрам на скрипучее крыльцо и, поеживаясь со сна, смотрел с некоторым страхом на утреннее солнце, огромным малиновым медведем вылезающее из-за пустынной гряды лысых сопок. И тот полузабытый звук, с каким тугие струи молока врезались в жестяной подойник, когда бабка доила коров. И ворчанье и кашель деда, разжигающего тем временем в очаге огонь. И ласточки, то и дело подлетающие к гнезду под низкой крышей с пищей для ненасытных птенцов. Птицы считали этот дом своим, и по праву – и дед с бабкой, и ласточки жили одинаковой жизнью, простой и достойной: засыпали с наступлением темноты, просыпались на рассвете и весь день-деньской проводили в непрерывных хлопотах…

Примерно на сто двадцатом километре Олег свернул с тракта и через несколько минут увидел чернеющие на каменистом взлобке у отрогов хребта Улан-Бургасы десятка три домиков – улус Добо-Енхор.

Еще издали он почувствовал неладное и увеличил скорость. Не хотел верить, гнал от себя мелькнувшую было догадку, однако, подъехав вплотную, понял, что безнадежно опоздал. Исчез земляной незарастающий квадрат, – по тому месту, где стояли когда-то старый дом, коровник, маленькие стойла для телят и навес, под которым дед мастерил грабли, пролегла широченная автомобильная дорога, грубо изрытая мощными протекторами. Все еще надеясь на что-то, Олег огляделся. Нет, так оно и есть. Вон они, знакомые с детства две пихты и береза, чуть дальше, в низине, – черемуховый куст, теперь увядший и обломанный. Вот и все… Да, никогда уже больше не стоять здесь небеленому, цвета старой бронзы, домику, в котором по вечерам старушка перегоняла молоко на басовито гудящем сепараторе, а старик, затеплив лампадки, истово и важно молился своим буддийским богам. И не выводить здесь ласточкам желтоклювых, вечно голодных птенцов. Тишина и первозданный покой тоже ушли отсюда навсегда. Словно подтверждая это, со стороны хребта Улан-Бургасы показалась гудящая колонна мощных лесовозов, тянущих за собой длинные хлысты пока еще не ошкуренного леса…

Глядевшему со стороны все это представилось бы по меньшей мере странным: приехал человек, довольно долго простоял на пустыре при дороге, поозирался, затем торопливо влез в машину и попылил обратно. Кто такой? Что ему понадобилось?

Олег уезжал оглушенным, забыв даже встретиться с родственниками. Подарки, приготовленные для маленьких племяшей, остались лежать на заднем сиденье – он о них даже не вспомнил. Чувство было такое, что отняли, ампутировали очень важную частичку его мира. Раньше у него в тылу маячила беззаботная зеленая страна, – хоть он на нее и не оглядывался, однако неизменно ощущал ее присутствие, и сознание, что он может укатить туда, стоит лишь захотеть, поддерживало в минуты уныния. А вот теперь этот кусочек вырезали, вынули, и вместо него зияет пустота. Удастся ли чем-нибудь, когда-нибудь заполнить ее?.. Тут некая мысль, словно солнечный зайчик, мелькнула в дальнем закоулке сознания. Олег замер, не успев ее ухватить. Был привычный порыв – тут же набросать в блокноте несколько рифмованных строчек о маленьком домике, где жили двое стариков и ласточки. Но что-то внутри сопротивлялось, рука не поднялась. «Чертов профессионализм!» – проворчал он и чуть ли не до отказа выжал акселератор.

Домой Олег вернулся в сумерках, загнал «Москвич» в гараж и минут пять сидел, глядя на тускло освещенную приборную доску. «Продать бы, к свиньям собачьим, машину, – устало подумал он. – Вот только Эльвира вряд ли позволит. А жаль…»

Дверь он открыл своим ключом. Из гостиной доносились голоса и негромкая музыка. «Опять эти ее эмансипированные подруги, – безразлично подумал он. – Кофе вкушают, гляссе…»

– Олег, ты? – окликнула Эльвира.

Он, не отвечая, прошел в свой кабинет и как был, в куртке и ботинках, завалился на диван.

– Где ты? Иди поздоровайся с людьми!

Олег покосился и краем глаза ухватил контрастный черно-белый снимок в прямоугольнике дверного проема: черное – волосы, стекающие через плечо на грудь, глаза, а вернее – очи, узкое платье, туфли; белое – лицо, шея, руки, ноги; единственное яркое пятно – губы. Профессионально поднаторевшее воображение мгновенно выдало ассоциативный образ в духе его нынешнего настроя: уголь пожарища, нетронутый снег, а на снегу – оброненный кем-то одинокий красный цветок. Снимок, однако, существовал лишь краткий миг. В следующую секунду он ожил, и… «фото кончилось, начинается кино», – успел подумать Олег.

– Постой, да ты пьян, что ли?

Она подошла вплотную, заглянула в лицо и, по обыкновению своему, тотчас встревожилась:

– Уж не заболел ли ты у меня, а?

– Нет, – он равнодушно глядел в потолок. – Просто… ничего мне не хочется.

– Что же с тобой случилось? – Она подсела к нему, ласково пригладила разлохматившиеся волосы. – Ты ведь куда-то ездил, да?

– К деду я ездил…

– К какому деду?

– К своему… У него ласточки жили, каждое лето. – Он помолчал и вдруг тоскливо сказал: – Уехать бы куда-нибудь, к черту!

Эльвира с минуту смотрела на него молча и сосредоточенно, потом вышла и осторожно прикрыла за собой дверь. Вскоре радиола замолчала, а потом и гости, ступая явно на цыпочках, прошли к выходу.

«Напрасно она их так…» – вскользь подумал он. Мысли его снова вернулись к сегодняшней поездке, к картинам детства. Показалось вдруг, что самая лучшая часть жизни позади, а то, что сейчас, – это только так, бег по инерции. «Что же получается? – с некоторой даже обидой и страхом размышлял он. – Стоял на земле дом, жили в нем люди… хозяйство у них было, пес лаял во дворе. А прошло несколько лет – и ни людей, ни дома. Что постоянно-то в этом мире?.. Вот всплеск на воде, – с точки зрения существа, живущего, допустим, тысячную долю секунды, он представляется чем-то устойчивым, незыблемым, если хотите. А для меня это – мимолетное и бесформенное движение воды. Точно так же для существа, у которого восприятие в миллион раз замедленнее, чем у меня, человек – всего лишь неустойчивое органическое соединение, которое возникает и тут же рассыпается прахом. Своего рода мыльный пузырь. То же самое и горы, и материки, и планеты. Короче – любая форма лишь всплеск, завихрение в потоке материи. М-да, все, все проходит, кроме смерти – вот уж она действительно вечное состояние. Мелвилл прав: „Смертный, в ком больше веселья, чем скорби, смертный этот не может быть прав – он либо лицемер, либо простак“. Олег покосился на свои рукописи, лежавшие на столе, хмыкнул презрительно: „Секундные страсти секундных существ…“

Его мировую философическую скорбь прервал приход Эльвиры. Один лишь вид ее мог начисто опровергнуть что-нибудь и посолиднее, чем мимолетные умственные построения о секундности бытия и непостоянстве форм.

Эльвира прилегла рядом. Олег усмехнулся: ему показалось, что она вспрыгнула на диван мягким кошачьим движением, а теперь вот, свернувшись калачиком, тихо мурлычет подле него. Он машинально обнял ее и вздохнул:

– Ни к чему все это…

– То есть что ни к чему? – изумилась она.

– Вся наша жизнь, – не сразу ответил он, – пустая суета молекул… Броуновское движение, и не больше.

– Постой… – Она растерянно села, отводя с лица упавшие волосы. – Завел себе кого-нибудь, что ли?

Олег только махнул рукой и закрыл глаза. Он уже чувствовал, что его хандра – несомненная чушь, что смешно горевать по-настоящему о подслеповатом домике, живя в современной трехкомнатной квартире со всеми удобствами, наконец если что-то и было, то оно осталось там, где скаты гигантских лесовозов без устали утюжат уже несуществующий земляной квадрат на месте несуществующего домика деда.

– Так… – Эльвира соскочила с дивана. – Нет, ты заболел-таки, друг мой! Сколько раз говорила тебе: не езди с опущенными стеклами! Встречный ветер ему, видите ли, нужен в лицо!.. Сейчас ты у меня примешь ванну, а потом должен выпить чаю с малиновым вареньем, слышишь? Ну-ка, поднимайся!

Когда Эльвира обнаруживала, что ему грозит неприятность, вся ее мягкость мигом исчезала. Она становилась быстрой, решительной и необыкновенно деятельной.

Так и теперь – не успел Олег толком прийти в себя, как, словно подхваченный мощным водоворотом, очутился в ванной, облицованной – опять же стараниями Эльвиры! – модным синим кафелем. Смутный мир сомнений и возвышенной печали оказался вдруг смешными надуманным. Он распался в клочки и растаял, как горный туман, под натиском горячего и яркого мира, в котором были вода, бодряще и свежо пахнущая хвойным экстрактом, лебяжий пух бадузановой пены, крапивный шампунь, укрепляющий корни волос, мохнатые простыни и мягкий халат, стопочка прекрасного армянского коньяку, альковный полусвет торшера, и формой (а напоминал он огромную турецкую феску) и цветом (греховно красным, красным, как стыд) наводящего на мысль об утонченной, обволакивающей неге гаремов и сералей, кальянном забытьи, и она, Эльвира, черноволосая, гибкая, превращенная бредовым светом торшера в сказочную индианку, дочь Монтесумы, с зрачками огромными, как от белладонны, с губами жаркими и кровавыми, как открытая рана, вбирающая в себя все его беды и сомнения…

Глубокой ночью, когда от всех переживаний минувшего дня осталась лишь спокойная печаль, сладкая, подобно утихающей боли, он рассказывал умиротворенно и словно бы чуточку оправдываясь:

– …Помню, однажды рано-рано утром бабушка во дворе закричала. Я выглянул – гляжу, мимо нашего дома промчалась дикая коза, перепрыгнула через ограду из жердей и пошла, и пошла чесать от нас в низину, в луга, а они розовые от утреннего солнца. Луга там у нас сплошь травяные, огромные, уйдет в них человек – его еле-еле видно. Как сейчас вижу: коза – рыжая она была – подпрыгивает будто на месте, а сама все меньше и меньше становится. Прямо на глазах растаяла…

Олег замолчал и усмехнулся в темноту, словно посылая через даль годов грустный привет самому себе – тому маленькому, страшно любопытному, как все дети, что таращат глазенки, ничуть не подозревая, что совершают этим самым величайшее, может быть, свое деяние – постигают азы того мира, в котором им довелось родиться.

– А еще у нас был кот, – вдруг сказал он. – Большой, толстый, весь белый, один только хвост серый. Проказник ужасный. Дед, как полагается правоверному буддисту, расставит перед божницей бронзовые чашечки, в них зерно, масло, вода из ключа, сласти разные, молоко, сметана. Кот, когда нет никого, сметану вылижет и молоко выпьет. Дед за ним с палкой, а тот – на крышу. Так и воевали. Я его ужасно любил, этого кота…

– Ну вот, зачем нужна была эта поездка? – сказала Эльвира, мягко притягивая к себе его голову. – Только расстроился зря. Бежать куда-то собрался. Дома, что ли, плохо? Я же все ради того только и делаю, чтобы тебе спокойно работалось и ничто не отвлекало, не мешало. Разве не так? Ну хочешь, котенка возьмем? Можно беленького найти…

– Ты спи, Элечка, спи. Устал я что-то сегодня.

Как всегда, она уснула мгновенно – вздохнула успокоение, свернулась калачиком и затихла.

Олегу не спалось. Конечно, Эльвира права. Дом держится на ней. Только благодаря ей он может спокойно, ни о чем не заботясь, писать стихи и выпускать книжки. Не думать об одежде и пище. А это очень важно – не думать о мелочах быта. Хотя бы потому, что тут он, надо признать, беспомощен совершенно. Взять вот случай с мебелью… Однажды, несколько лет назад, Эльвира сказала: „Я слышала, можно достать импортную полированную мебель. Ты разузнай-ка об этом“. Олег отправился в магазин. Там ему ответили коротко: „Очень редко. Почти не бывает“. – „Но как же так… Я слышал… Люди же где-то берут…“ – недоумевал Олег. „Где-то, может, и берут, только не у нас“. Из магазина он ушел под хихиканье молоденьких продавщиц. Эльвира хохотала: „Господи, да кто же так делает! Вот уж растяпа!.. Придется самой…“ – „Не нравится мне все это, – бурчал он. – Может, плюнем, а?“ – „Еще почему? – удивилась она. – Думаешь, у меня есть любовник-товаровед? Или я украду? Все будет по закону и за наши с тобой трудовые деньги. Только ходы надо знать, милый, ходы!“ – „Ходы? Вроде тех, что прогрызают жуки-древоточцы? Так ведь это же страшное вредительство! Мне один лесник рассказывал: стоит дерево как дерево, вполне нормально выглядит, зеленеет и цветет, а вот внутри оно совсем трухлявое – сплошные ходы!“ Эльвира тогда странно посмотрела на него, подумала немного и рассмеялась: „Ну тебя с твоим художественным мышлением!“ А через месяц с небольшим в их квартире заблистали лакированными плоскостями всевозможные тумбочки, шкафы, серванты и прочее. „Ну, что ты теперь скажешь?“ – торжествовала Эльвира. „Я знаю одно, – помнится, он почему-то расстроился, – мой старый письменный стол гораздо лучше“. – „Это в тебе, друг мой, зависть говорит“, – Эльвира была слишком довольна, чтобы огорчаться из-за такой благоглупости.

Заурядный, казалось бы, случай… Однако же именно благодаря ему у Олега впервые зародилось подозрение, что в нынешний век практицизма и деловых людей он со своей профессией стихотворца никак не является „нужным человеком“ в том смысле, какой вкладывают в это понятие, когда говорят о ком-то, кто может как-то и чем-то быть лично, приватно полезным. С тех пор он с невольной пристрастностью взялся отмечать про себя регулярные и болезненные уколы мелочей быта. Допустим, отремонтировать электрическую розетку он еще кое-как мог, но ведь среди соседей имелись такие доки, которые умели застеклить окно, врезать дверной замок, выложить кухню кафельной плиткой, починить протекающий кран, запросто достать сверхдефицитные продукты и даже – с ума сойти! – каким-то образом раздобыть материалы для постройки дачи или гаража. С подобными мужьями жены, разумеется, жили как за каменной стеной. А Эльвира… Бедная Эльвира, бедные жены поэтов вообще – все-то им приходится делать и доставать самим! Да и уважением они в своем женском кругу пользуются куда меньшим, чем, скажем, работницы торговли, модные портнихи, парикмахерши, жены „нужных людей“ разного калибра и ранга. А ведь, если разобраться, быть женой поэта – это вам не сахар. То у благоверного, видите ли, творческий подъем – он пишет и пишет, выкуривая горы сигарет, спит урывками, один в своей комнате, раздражается по малейшему поводу и без повода, и в такие моменты его не то чтобы послать за молоком в соседний магазин, но даже приблизиться не смей, не стукни, ни брякни, ходи на цыпочках и не дыши. Еще хуже – если у него вдруг начинается творческий кризис. Тут он становится чертовски зол, капризен, лежит часами, нелюдимо молчит, потом вдруг исчезает куда-то, а когда возвращается после полуночи – от него попахивает вином…

В минуты меланхолии, душевного упадка к Олегу стала являться навязчивая мысль о собственной житейской неполноценности, о том, что поэзия – не дело для мужчины в расцвете сил. Подтверждение тому он ухитрялся выискивать даже в предыстории поэтического ремесла. Действительно, кто такие были рапсоды, три тысячи лет назад заложившие под бренчанье лиры основы стихоплетства? Люди, которые из-за физических своих недостатков не могли ковырять тяжелой мотыгой каменистую землю или же, опоясавшись бронзовыми мечами, участвовать в лихих набегах на соседей. Эти несчастные – слепые, как Гомер, хромые, как Тиртей, – скитались из селения в селение, с пира на пир и торжественными голосами воспевали чужие подвиги, славные проделки богов и героев. Гонорар в ту эпоху отличался здоровой простотой – поэтов вознаграждали мерой зерна, амфорой растительного масла, местом за праздничным столом… Минули века, тысячелетия, канули в небытие герои, боги да и сама Древняя Греция, но по-прежнему бродили по земле стихийные поэты – не имеющие своего угла, одинокие, умудренные жизнью старцы, покалеченные в битвах воины, поневоле сменившие ратные доспехи на нехитрые музыкальные инструменты – гусли, бандуры и прочее. Яркий пример – украинские лирники, в большинстве своем бывалые казаки, ослепшие от ран или ослепленные врагами. Они пели людям о виденном и пережитом. Наследникам рапсодов платили, как и в древности, скромным угощением, жалостливым сочувствием, толикой денег, местечком для ночлега… Именно их считал Олег истинными, божьей милостью поэтами. И в глубине души у него постепенно сложился образ истинного поэта, объединяющий в себе черты Гомера, Тиртея, вещего старца Бояна из „Слова о полку Игореве“ и оборванного лирника. Ясное дело, реальный человек, соответствующий этому умозрительному образу, вряд ли смог бы обрести деловую хватку, обширные связи в полезных сферах, умение „доставать“ и изыскивать „ходы“ – словом, никогда не сумел бы сделаться „нужным человеком“. Все это невольно заставляло ощущать некоторую неполноценность и свою, и своей профессии. Олег с болезненной остротой вглядывался в окружающее и всюду находил доказательства того, что лирические стихи его не более чем орнамент, украшение, наносимое на некую поверхность, под которой, внутри, ворочаются действительно вещественные и крепко связанные между собой рычаги, маховики и шестеренки, – точно так же, как за декоративной полировкой шифоньера скрываются ночные пижамы, лисьи воротники, брюки, заштопанные чулки и прочие полезные вещи. Конечно, цветы радуют сердце, но биение-то его поддерживается картошкой – вот какую штуку высмотрел Олег в зеркальной глубине полировки. На Олега обрушился итог: лирик – хочет он того или не хочет – занимается тем же достохвальным делом, что и лесковский тупейный художник: наводит благообразие на грубую физиономию действительности „похожую на всех зверей сразу“.

Конечно, все эти умствования были не более как изобретением велосипеда, и Олег это прекрасно понимал, но избавиться от некоторой подавленности все равно никак не мог. И самое несуразное: сегодняшняя поездка вдруг показалась ему вызванной именно этим ощущением. Дальше мысли стали путаться. Уже засыпая, он вспомнил о словах Эльвиры и решил завтра же раздобыть котенка.

Утренние часы – с семи до одиннадцати – были отведены для работы. Но в этот день все валилось из рук. Олег выкурил гору сигарет, расхаживал из угла в угол, пил черный кофе, сидел за столом, тупо уставясь в недоконченную рукопись поэмы, и даже попробовал сунуть голову под струю холодной воды. Ничто не помогало. Промаявшись таким образом почти до обеда, он вдруг вспомнил про котенка. Ну, с этим-то делом уж как-нибудь можно управиться.

Конопатый мальчишка в соседнем дворе в обмен на мороженое живо притащил откуда-то из котельной бездомного котенка, пушистого, с забавными кривыми лапками и хвостом вроде лампового ежика.

Увидев его, Эльвира всплеснула руками:

– Славный какой! Уродец, зато очень милый.

Милый уродец был тут же накормлен, выкупан, получил мягкий матрасик. Но через день выяснилось, что этот симпатичный зверек – несчастнейшее существо. На него регулярно накатывали судороги, заставляя корчиться и издавать ни на что не похожие вопли. Бедняга страдал, видимо, ужасно.

– Мало того что сам ненормальный, так еще и котенка выискал эпилептика, – сокрушалась Эльвира.

Приглашенная для совета пожилая соседка сказала:

– Унесите вы его в ветлечебницу. Там ему сделают такой укольчик, и он уснет.

– Уснет? Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят? – машинально проговорил поэт.

Соседка, конечно, не поняла его. А вот Эльвира наградила осуждающим взглядом – она-то монолог Гамлета знала и помнила хорошо.

– Может быть, попробовать его спасти? Может, я постараюсь его выходить, а? – без особой уверенности предложил Олег.

– Это ты-то? – Эльвира удивилась. – Случись что, даже себе помочь не сможешь, кошачий спаситель.

– А если у него болезнь заразная? – весьма кстати вставила соседка.

– Нет-нет! – решила Эльвира. – Будь уж настолько добр, унеси его куда следует.

Не найдя путного возражения, Олег вздохнул и промолчал. В глубине души он надеялся, что авось все обойдется. Не обошлось. Приступы повторялись снова и снова. Олег начинал бестолково суетиться вокруг котенка, что-то пытался делать и тихо завывал от жалости. После приступа и котенок, и Олег отлеживались, одинаково измотанные, – только один в углу на матрасике, а другой – на поролоновом диване. Работа, и без того не ахти как спорившаяся, в эти дни вообще летела к черту.

„Нет, так жить нельзя, надо застрелиться!“ – именно эти слова, как уверяет Чехов, произнесла бы доведенная до отчаяния Каштанка, умей она говорить. Подобные же слова пришли в голову и Олегу. Да, стреляться не стреляться, но к крайним мерам пришлось-таки прибегнуть. Он завернул котенка в старый шарф и, чувствуя себя чрезвычайно неуютно, вышел из дому. Одна из тех непременных старушек, которые имеются при каждом дворе и которые всегда все видят, проводила его сразу ожившим взглядом и во всеуслышанье радостно заметила:

– Писака-то наш, видать, совсем уж спятил – вон уже кошками начал забавляться!

Последний в короткой своей жизни путь котенок проделал в такси. Выставив из шарфа голову, он тихо мурлыкал и с любопытством поглядывал на проносящуюся за стеклами пеструю картину улицы.

В небольшой комнатке ветеринарной лечебницы было прохладно, сумрачно, остро пахло аптекой. Кроме моложавой, видной женщины с карминными губами здесь находились старушка, елозившая старомодными очками по какой-то амбарной книге, и добродушный человек в хорошем костюме.

Женщина, улыбаясь неизвестно чему, выслушала робкие объяснения поэта и буднично сказала:

– Что ж, оставьте у нас ваше животное.

Она встала и, зайдя за перегородку, вынесла круглый, маленький, но очень зловещего вида брезентовый мешочек, словно слегка покрытый копотью. Казалось бы, что тут особенного? – но воображение, этот дар божий, сыграло с поэтом злую шутку, вмиг нарисовав кирпичные капитальной постройки трубы и султаны тяжелого жирного дыма над ними, бесконечные ряды бараков, колючие ограждения, а на переднем плане – видимую почему-то со спины фигуру в черном мундире с овчаркой на коротком поводке… Олег попятился и, со страхом глядя на этот мешочек, забормотал:

– Вы знаете… извините… а может, в другой раз, а?

– Мужчина! – презрительно покривились карминные губы. – Кота в мешок затолкать не может!

– Я… я боюсь, – чистосердечно признался поэт. – Я как-то, знаете, не привык…

– Чудак! Ничего страшного: самое обычное умерщвление, – приятным басом вклинился мужчина в костюме. – Дайте я его.

Он подхватил спеленатого котенка и с ловкостью, долженствующей, видимо, выказать в нем настоящего мужчину, отправил его в мешок, который женщина тут же затянула шнурком и повесила на гвоздик.

– Он не привык! – оскорбленно сказала она. – А мы что же, убийцы, если сидим здесь?

Она была права, тысячу раз права. Поэту хотелось провалиться сквозь землю.

– Фамилия? Адрес? – подала голос старушка, за все время так ни разу и не поднявшая головы.

С угодливой поспешностью Олег сообщил требуемое и выскочил вон. Только отмахав не менее квартала, он несколько пришел в себя и стал дрожащими руками отыскивать по карманам сигареты. Уши его все еще пылали. Ах, как нескладно получилось! Хорош же он был со своей идиотской чувствительностью! И женщина-то, главное, симпатичная! Мешочек этот на гвоздике… бр-ррр! Сейчас Олег готов был поклясться, что, прежде чем окончательно исчезнуть в брезентовом мешочке с черным инвентарным номером на боку, котенок бросил на него взгляд, в котором было трогательное доверие беззащитного маленького существа к существу большому и всесильному…

Несмотря на теплый вечер, Олега слегка морозило. В ушах стоял гуд, среди которого, словно назойливый писк комара, гнусаво звенело одно лишь слово: „Умерщвление… умерщвление…“ – „Ах ты чертовщина! – поэт даже приостановился. – Умерщвление… Не убийство, а именно умерщвление. Оказывается, самое главное – найти слово, и тогда совесть останется спокойной, сберегутся нервы (а они не восстанавливаются!), будет соблюдено приличие. Вот поэтому кошек и собак умерщвляют, но – боже упаси! – отнюдь не убивают, лабораторных животных – усыпляют, пушного зверька – добывают, свинью к празднику – колют, буренку – забивают. И только человека… э нет – как раз тут-то простор для уклончивых слов и обесцвеченных понятий чрезвычайно широк. Скажем, восставшая провинция умиротворяется, приговор приводится в исполнение, партизаны обезвреживаются. Или еще так: уважаемые коллеги, что касается неполноценных рас, то в отношении их придется в будущем прибегнуть к эвтаназии…“

Забрезжили кое-какие мысли, обозначились пока еще призрачные, как паутина, параллели и мосты, где-то совсем вдали, словно ворчащая и посверкивающая за горизонтом туча, начало намечаться некое обобщение. И уже становились ощутимы первые признаки знакомого, слегка подзабытого лихорадочного возбуждения, но тут перед Олегом пронзительно взвизгнули тормоза.

– Эй, на посту стоишь, что ли? – рявкнули из брезентовой глубины газика. – Садись, старик!

Дверца распахнулась – за рулем громоздился бородатый, черный как жук верзила с волосатыми ручищами. Наверно, только лишь по знакомому орлиному носу, голубым глазам да еще широченной улыбке и узнал Олег старого товарища по университету – геолога Валерия Афтэкова.

– Шофер заболел. А тут срочно в управление! Пришлось сесть за баранку! – Афтэков говорил, словно командовал на плацу. – Завтра обратно в поле. Что мы там сейчас нашли – это же прямо турецкие сказки! Сезам, откройся! Запарка поэтому дикая. Но я не я, если через пару-тройку лет наше месторождение не прогремит на весь Союз! Ну, а ты как? Живем в одном городе, а видимся мельком раз в три года.

– Так себе… – Олег уныло глядел на летящую под капот дорогу. – А говоря точнее – неважно…

– Ну-у, то-то я гляжу, стоит у обочины, как птица марабу. Случилось что-нибудь?

– Да как сказать…

Он помолчал и вдруг, сам того не ожидая, качал рассказывать про котенка, чувствуя в то же время, насколько чепухово все это должно выглядеть со стороны, ибо связать умерщвление котенка с эвтаназией можно только средствами поэзии.

– Котенок? Блажь! – громыхнул Афтэков с прямотой истинного полевика. – С жиру беситесь, товарищи горожане!

– Останови машину! – Олег вспылил скорее приличия ради, чем искренне, на это у него сейчас просто не было сил. – Не желаю я с тобой общаться!

Афтэков расхохотался.

– Нету, милай, поздно! Уже приехали!

С этими словами Афтэков лихо сделал левый поворот и вкатил во двор, окруженный трехэтажными домами геологов.

– Жена, понимаешь, тоже в поле, – объяснял Афтэков, открывая квартиру. – Детей отвезли к моим старикам. В общем, обычная геологическая жизнь. Вот такие караси.

Афтэков был громогласен и деятелен – привык у себя в поле и двигаться, и жить широко, размашисто.

– Олег, иди сюда! – командовал он. – Вот тебе нож, картошка – начинай чистить. Свежая картошка, чудо! Я ребятам везу пару мешков. И еще капусты, огурцов, ре диски. Консервы-то, сам понимаешь, надоедают. Правда, мясо у нас всегда свежее – имеем лицензии на отстрел сохатого.

Афтэков гремел посудой, орудовал ножом, шумел и хохотал. А на сковороде между тем уже что-то шкварчало. Аппетитно запахло свежими огурцами, были политы сметаной помидоры, нарезана колбаса и почищена рыба. Вялый поэт незаметно для себя втянулся в эту веселую кухонную суету – тоже шумел, приплясывал у плиты, снимая пробу, и даже успел пропустить стопку водки.

Ужинали не спеша. Олег ел через силу. Афтэков же, наоборот, – с аппетитом, с видимым наслаждением. Завидно было глядеть на него, надежного, уверенного в себе начальника партии, ворочающего большими и настоящими делами.

Покончив с едой, Афтэков откинулся на спинку стула и достал папиросы.

– А в поле, брат, курю только махорку. Принципиально.

Он прикурил, сделал пару затяжек и вдруг глянул сквозь дым проницательно и остро.

– Слушай, Олег, давеча в машине ты нес какую-то, извини меня, хреновину. Хотя, конечно, для тебя оно, может, и важно, вы ведь такие люди… Однако же, чувствую, это далеко не главное. Вид у тебя больно не того… И глаза как у снулой рыбы. Ну, так как?

– Приглашение поплакаться в жилетку? – грустно усмехнулся Олег.

– Ну зачем же… Просто разговор двух давних товарищей.

Олег с сомнением поглядел на Афтэкова: „Стоит ли? Да и о чем говорить, о какой беде? Опять скажет, что с жиру, мол, беситесь…“ Геолог сидел, крепко уперев локти в стол, на лице – спокойное внимание. И Олег решился.

Это был сумбурный рассказ, в котором сплелось все: дедов домик, лесовозы-гиганты, ласточки, парное молоко в бабусином подойнике, коза, убегающая в розовые луга, полированный гарнитур, маховики, скрывающиеся под разукрашенным кожухом…

Афтэков слушал со всей серьезностью. Иногда даже сочувственно вздыхал.

– Да, значит, вот какие караси, – проговорил он с непонятной интонацией в голосе и, прищурившись, оглядел Олега, словно видел его впервые. – Что с тобой, старина, случилось-то? Ведь крепкий был парень, в волейбол за сборную университета играл. Вспомни-ка встречу с командой Томского университета. Какие мячи ты брал в прыжках „рыбкой“!.. На трибунах гвалт, девчонки виз жат. Вот ты выходишь под сетку, тебе дают пас, – прыжок, удар! Тройной же блок пробивал, черт побери!

– Да, да, – Олег покивал согласно, вздохнул – Но не всю жизнь прыгать, пусть теперь другие попрыгают…