Текст книги "Наше море"

Автор книги: Владимир Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Командир катера лейтенант Петр Чеслер находился на мостике. Быстрый и по-мальчишески задорный, он ловко сбежал по трапу и пошел мне навстречу. Его черные большие глаза весело и приветливо блестели.

– Проводим учение по связи, – доложил он, здороваясь. – Командир дивизиона находится на катере 091!

Я сообщил Чеслеру, с какой целью прибыл, предложил ему продолжать учение. Чеслер посмотрел на рядом стоящие катера, обвисшие в безветрии флаги, и лицо его приняло сосредоточенное выражение. Он молча пошел в штурманскую рубку, взял со столика стопку радиограмм, над которыми работал его помощник, прочитал их и снова поднялся на мостик.

Я уже собрался было перейти на катер 091, чтобы встретиться с командиром дивизиона, но в это время вахтенный сигнальщик принял семафор: «Отбой учению. Катера к бою и походу изготовить.

Командир дивизиона».

Чеслер выслушал сигнальщика и довольно улыбнулся. В море, в поход! Это гораздо интереснее, чем заниматься учением по связи. Он перешел на правое крыло, перегнулся через поручни и громко – как это любят делать старые артиллеристы – скомандовал:

– «Дробь»{1}! Корабль к бою и походу изготовить!

Помощник не понял, в чем дело, и, считая, что поступила новая вводная, выжидательно посмотрел на Чеслера. Тот спохватился:

– Отбой учению.

Вместе с Чеслером я отправился на плавбазу сторожевых катеров.

На плавбазе я познакомился с новым командиром 1-го дивизиона катеров. После оставления Севастополя были произведены перемещения на соединении: откомандирован прежний командир дивизиона и вместо него назначен капитан-лейтенант Василий Афанасьевич Ладонников, ранее служивший в морских частях пограничных войск, награжденный за боевые заслуги орденом Красного Знамени. Ладонников производил впечатление сильного, мужественного человека, сурового на вид. [21] Пока Ладонников проводил перед выходом инструктаж, я позвонил по телефону и получил разрешение начальника штаба следовать с катерами в Поти.

Заработали моторы, задрожала деревянная палуба. Катера один за другим покидали зеленые берега реки и спускались вниз по течению к морю.

Под вечер прибыли в Поти. Когда швартовались, к пирсу подошел и сторожевой катер 081, командиром которого был старший лейтенант Семен Григорьевич Флейшер. Я его хорошо знал: он прибыл к нам в ОВР Севастополя незадолго до начала войны и проходил стажировку на катерах, будучи мичманом-курсантом. В начале войны Флейшер был произведен в лейтенанты и назначен помощником командира сторожевого катера 081. А через две-три недели Флейшер уже сдавал экзамен на самостоятельное управление катером. Теперь старший лейтенант Флейшер – опытный и боевой командир. В активе его – героическая оборона Одессы и Севастополя, высадка десанта в Евпаторию. Многочисленные походы и бои закалили экипаж сторожевого катера 081.

Я запомнил экипаж этого катера еще и потому, что на нем были первые орденоносцы нашего соединения, о боевых делах катера 081 сообщало Совинформбюро от 28 июля 1941 года. А 16 октября того же года сторожевой катер 081 под командованием Флейшера ночью уходил с теплоходом «Украина», на борту которого был последний полк защитников Одессы.

Было приятно вновь встретиться с экипажем этого боевого катера.

На берегу в Поти было тепло, казалось, лето еще не кончилось. Когда заглохли моторы, береговой бриз принес запахи эвкалиптов, отцветающих роз и древней колхидской пыли. Пушкин назвал этот край «пламенной Колхидой». Местность богата экзотическими растениями, там росли лимоны и апельсины, виноград и бамбук и почти двести сорок дней в году шли обильные дожди. У деревянного моста через илистую реку Риони, разделявшую город, кричали лягушки. Беспрерывное кваканье преследовало нас в любое время дня, в любой части города. Острословы прозвали этот приморский городок Квакенградом.

На переходе морем я от Чеслера узнал о судьбе старшего лейтенанта Глухова. Это был офицер, прославившийся [22] своим мужеством в дни обороны Севастополя. В последнем походе кораблей 2 июля Глухов был тяжело ранен и отправлен в тыловой госпиталь.

Чеслер сообщил, что Глухов сейчас поправился, но еще не плавает, хотя и без дела не сидит. Контр-адмирал назначил его постоянным представителем нашей бригады в Поти. Он заботится о базировании катеров в порту, их ремонте, снабжении горючим и боезапасом.

Сойдя с катера на пристань, я в наступившей уже темноте лицом к лицу встретился с Глуховым. Он знал о том, что катера придут, и вышел нас встретить.

Горячо пожимая руку, Глухов сказал мне:

– Давно мы не виделись с тобой. Вот сейчас определю катера и пойдем ко мне потолкуем!

Было уже совсем темно, когда мы с Глуховым добрались до его «резиденции». Только здесь при свете электрической лампы я его разглядел. Глухов за это время сильно изменился. Его сухое лицо северянина с туго обтянутыми скулами стало еще суровее, но чистые глаза цвета морской воды приветливо улыбались. И все же это был прежний Глухов – все те же упрямые бороздки на лбу, широкий нос, честные глаза и большие руки труженика.

Надо сказать, что, суровый внешне и требовательный на службе, Глухов был по натуре простой, добрый, общительный и даже уступчивый человек. Человек высокого воинского долга, все свои силы отдававший корабельной службе, Глухов умел и отдыхать. Те, кто близко знал его и бывал с ним на берегу, помнят, что в компании Глухов был веселее всех.

Скуповатая опрятность царила в маленьких служебных комнатах. И как-то непривычно было видеть этого боевого моряка в береговой обстановке, рядом с телефонными аппаратами на канцелярском столе.

Матрос в белой форменке принес медный чайник и бутылочку смородинного экстракта.

Пока Глухов разливал чай, я расспрашивал его:

– Слышал я, Дмитрий Андреевич, что ты чуть не попал к немцам в лапы, когда лечился в госпитале в Кисловодске. Правда ли это?

Глухов усмехнулся:

– Был такой случай.

От блестящего медного чайника исходило знойное тепло. И Глухов вспомнил свой последний поход 2 июля, [23] как он, раненный, лежал на мостике и пил воду из такого же тяжелого медного чайника.

Обычно скупой на слова, Глухов на этот раз охотно рассказал мне о своих злоключениях:

– В Новороссийске меня сняли с катера, затем долго везли на санитарном поезде. Однажды утром поезд остановился у небольшого, тихого, чем-то напоминавшего наш, севастопольский, вокзала. Это был Кисловодск.

Несмотря на ранний час, за деревянной оградой молча стояла толпа женщин. Мне надолго врезалось в память напряженное ожидание людей на перроне: вот сейчас откроется дверь вагона и по ступенькам, придерживая костыли, спустится муж, сын или брат. У меня и теперь перед глазами эта картина!

Первыми, как всегда, на перрон высыпали ходячие раненые. Они с любопытством рассматривали окружающие город высокие зеленые горы, большие корпуса санаториев, где размещались теперь госпитали, и стоящих у вокзала женщин. За ними с помощью медицинских сестер вышли и другие, и, наконец, на носилках вынесли нас, тяжелораненых.

Я ехал в санитарной машине и рассматривал в окно город, где мне предстояло лечиться.

Подъехали к госпиталю. Не успел шофер выключить мотор, как девушки-санитарки ловко подхватили мои носилки. Дежурный врач коротко сказал: «В хирургию!» «В первое хирургическое!» – повторила сестра в белом халате, что-то отмечая в документах, и носилки снова закачались.

«Сколько же здесь хирургических? – соображал я. – И зачем мне в это отделение? Неужели операция?» Осколки уже были извлечены из бедра и из-под левой ключицы.

Меня внесли в палату и уложили в постель. С соседних коек с любопытством смотрели раненые. После беспокойной дороги, очутившись в тихой палате, я задремал.

Когда проснулся, вокруг моей койки стояли люди в белых халатах. Я уже знал из небольшого своего опыта, что это значит.

Врачи, тихо разговаривая, не спеша, осторожно рассматривали ногу. Наконец один из них сказал:

– Что ж, дорогой капитан, – я уже привык, что всех офицеров-моряков называют капитанами. – Дело серьезное, пожалуй, нужно немедленно хирургическое вмешательство…

Вот когда я действительно испугался. «Операция? Могут ногу отнять! А как же подниматься на мостик корабля? Как бежать во время боевой тревоги по трапу?»

И по тому, как мучительно и долго я молчал, врачу стало все ясно.

– Давайте говорить начистоту, капитан. Операция серьезная, но мы примем все меры, чтобы вы остались в строю. Будете плавать еще, капитан! – добавил он. – Решайтесь! – И, откинув полу халата, вытащил карманные часы. Щелкнула крышка. Бесшумно вышли из палаты врачи.

«Хирургическое вмешательство, – раздумывал я тогда. – А что оно даст? И может быть, после нескольких мучительных дней придется все-таки потерять ногу?»

В палате было тихо. Лежавший у окна напротив меня больной осторожно откинул одеяло. Только розовая кожица на худой ноге говорила о перенесенной операции.

– Вот уже второй день хожу без костылей, – сказал он.

«Хорошо», – подумал я. Долго лежал с закрытыми глазами, не слыша ни разговоров соседей, ни приглушенной музыки из репродуктора.

Через широко раскрытые двери в палату въехал узкий белый стол на колесах, и меня увезли в операционную.

Потом пошли длинные и тревожные бессонные ночи. Нога, положенная в гипс, казалась то зажатой в тиски, то опущенной в кипяток. Уколы морфия плохо помогали, а гипс снимать было нельзя. Иногда мне казалось, что нога жила самостоятельно; я разговаривал с ней и, укладывая, ругал ее.

Затем наступили блаженные дни выздоровления. И уже мечтал я о том, как выйду из госпиталя, снова увижу море и корабли, встречу матросов, с которыми вместе в последний раз ходил в Севастополь…

По старой корабельной привычке просыпался я рано. Рассвет обычно только угадывался, но прямоугольник окна уже белел и становились видны крыши соседних домов. Они чернели, покрывались мелкими каплями росы, казалось, что их смочило дождем. Но вот вспыхнули яркие [25] лучи, и все вокруг стало веселым и свежим. Солнечный свет, пробиваясь сквозь зелень деревьев, пятнами лежал на полу. В репродукторе, висящем на стене, что-то шуршало, словно там возился нахальный мышонок.

За окном отчетливо стучали по тротуару каблучки – это спешили на работу женщины. Мужчина обычно идет неторопливо, шагает на полную ступню, по дороге закуривает, и синий дымок поднимается вверх. Но мужские шаги редки.

Нас, выздоравливающих, днем вывозили на машинах в горы, и, лежа на топчанах, мы вдыхали сладкий, медовый воздух, вглядывались в безоблачную ширь синего неба и слушали несмолкаемый шум деревьев. Из сосновой рощи наплывали теплые смолистые запахи. Знаешь, какая радость, когда вновь возвращаешься к жизни, чувствуешь, что можешь стоять на ногах!

Но война докатилась и сюда. Возвратившись однажды вечером в госпиталь, мы увидели, как выносили из палат тяжелораненых и отправляли на вокзал. Поспешно уходили санитарные поезда. Городок был в горах, на отдельной железнодорожной ветке, и, перехватив узловую станцию Минеральные Воды, противник мог отрезать его от магистральной железной дороги Москва – Тбилиси.

Уже в сумерках всех нас, ходячих и выздоравливающих, собрал комиссар госпиталя.

– Поездов больше не будет, – сказал он, – а оставшиеся санитарные машины и повозки заберут тех из вас, кто не может идти самостоятельно. Остальным же надо уходить пешком. Проводники у нас есть, берите с собой харч – ив дорогу!

Большое мужество и находчивость проявил в эти дни наш черноморец капитан 2 ранга Грозный, он тоже лечился со мной в одном госпитале. Грозный сумел организовать и сплотить раненых и многим помог выбраться из Кисловодска.

Уходили мы небольшими группами. Ясный и прозрачный день вдруг к вечеру разразился грозой, да такой сильной, какая бывает только в горах. Я надолго запомнил эту горную грозу: и белые яркие вспышки молний, и могучий вулканический грохот грома, и шум столетних деревьев, согнувшихся под тяжестью ветра.

Закрепив за плечами вещевые мешки, накинув сверху госпитальные халаты, под проливным дождем мы уходили [26] из города. Мокрые и грязные, с трудом пробирались горными тропинками. Только в полдень на следующие сутки наша группа добралась до станции Нальчик. Я долго ходил среди санитарных поездов и эшелонов с эвакуированными, разыскивая знакомых моряков. Опираясь все еще на палку, я шел по перрону, когда из окна вагона только что прибывшего санитарного поезда кто-то окликнул:

– Дмитрий Андреевич! Живой! Иди к нам!

А через несколько минут я уже сидел в купе вагона, где встретил своего приятеля Георгия Терновского, вместе лечились в госпитале, и еще нескольких знакомых офицеров…

Рассказ Глухова о Кисловодске меня интересовал еще и потому, что кроме раненых офицеров нашего соединения в Кисловодск были эвакуированы и наши семьи. Что с ними, как они выбрались оттуда, мы до сих пор не знали.

– С этим эшелоном выздоравливающих моряков я и прибыл сюда, в штаб военно-морской базы. В отделе кадров категорически заявил: «Долечиваться в госпиталь больше не пойду. Только на корабль!»

На причалах знакомого порта Поти, 1де, на мое счастье, стояли сторожевые катера, первым, кого я встретил, был Петр Чеслер. Увидев сторожевые катера и своих боевых товарищей, почувствовал: «Ну, теперь-то я дома».

– И вот, как видишь, корабли плавают, а я сижу на берегу, – невесело закончил Глухов. – И это еще хорошо, а то наш флагманский врач Гелеква опять хотел отправить меня в госпиталь. Да и семья сейчас рядом со мной – в Поти. В первый раз за время войны увидел их. Но я надеюсь, что скоро снова буду плавать: врачи говорят и контр-адмирал обещает!

Глухова тянуло в море, в дальние походы, где можно было лицом к лицу встретить врага и разгромить его в бою. И мне казалось, что я понимаю его. Я вспомнил слова, сказанные им однажды:

– – Я уж лучше буду семь дней в море штормовать, чем сутки сидеть на берегу.

Глухов относился к той категории моряков, которые на все соблазны береговой жизни отвечали коротко и твердо:

– Наше дело – море! [27]

Гибель командира

Той же ночью мы с катерами ушли конвоем{2} в Туапсе. А днем радист сторожевого катера 081 перехватил тревожное радиодонесение от БТЩ «Взрыв»: «Атакован бомбардировщиками. Срочно вышлите самолеты прикрытия». И позже, когда на море вовсю гулял шторм, поступило короткое приказание: «Всем кораблям и судам, находящимся в районе Новороссийск – Геленджик, немедленно оказать помощь БТЩ «Взрыв». Далее следовали координаты тральщика.

Можно было предположить, что с кораблем что-то приключилось. Позже стало известно следующее. БТЩ «Взрыв» выходил на боевое задание. Спокойный и уверенный, командир корабля Ярмак находился на правом крыле мостика. Ничто не предвещало опасности. Ранним утром, когда выходили из порта, из-за гор показалось солнце; было прохладно, ночные заморозки побелили еще зеленую траву, припорошили железную палубу. А. когда поднялось солнце, стало по-осеннему тепло и море лежало спокойным. И вдруг прямо на глазах у Ярмака погода резко изменилась: подул суровый норд-остовый ветер, небо нахмурилось и потемнело.

Ярмак почувствовал, как незаметно назревает опасность. Только что ровное и гладкое море начало морщиться и бугриться, и вскоре разразился шторм. И уже шла крупная волна, сворачиваясь в длинные серые валы.

– Проверить штормовые крепления! – распорядился Ярмак. Он знал, что норд-остовый ветер, особенно в районе Геленджик – Новороссийск, бывает свирепым.

Но опасность никогда не приходит одна. Только что были приняты все меры для встречи со штормом, как неожиданно вывалились из-за туч немецкие самолеты.

– Шесть «хейнкелей» прямо по носу. Идут на нас! – успел доложить сигнальщик.

Начался смертельный бой. Ярмак был мужественный и опытный офицер. Он умело маневрировал, изменял скорость корабля, уклонялся от сбрасываемых бомб и одновременно вел заградительный огонь всеми своими пушками. [23]

Особенно успешно действовал артиллерийский расчет носовой 100-мм пушки под командованием старшины 2-й статьи Хитькова. Ловко и четко выполнял команды наводчик Требушной. В небе перед самолетами врага вставали огневые завесы.

Первая атака самолетов была успешно отбита. Возможно, эта встреча и для «хейнкелей» была неожиданной, ибо действовали они вразнобой.

При повторной атаке самолеты применили свой излюбленный прием: разделились на две группы. Теперь опасность увеличилась, и все зависело от выучки экипажа тральщика, воли к победе и выдержки людей. Вибрирующий звук падающих бомб нарастал. Вода вокруг корабля кипела, глыбы ее поднимались стеной, свистели осколки.

Ярмак знал, что, когда действуешь быстро и спокойно, маневр удается лучше, и держал себя в руках. Он был настоящий военный человек: строгий и требовательный в первую' очередь к себе. И если бы не этот суматошный шторм, который мешал и маневрированию и прицельной стрельбе, кто знает, сколько вражеских самолетов уже нашли бы свой конец в водах Черного моря!

А сейчас, когда три самолета зашло с правого борта, а три с противоположного, одному из «хейнкелей» удалось прорвать огневую заградительную завесу и устремиться на корабль. Грохочущая бомба угодила в полубак, рядом легла вторая. Корабль сильно встряхнуло и бросило на высокую волну.

Резко взвизгнули дизели – обнажилась корма с лопастями винтов.

Палуба в носовой части была разрушена, на корабле начался пожар. От прямого попадания погибла 100-мм пушка со всем своим отважным расчетом.

Осколками были повреждены ходовой мостик и штурманская рубка – самый жизненный центр управления кораблем. А главная беда приключилась на мостике: там был смертельно ранен командир корабля Ярмак, тяжело ранен штурман Ильин.

Ни командир Ярмак, ни матросы у пушек в горячке боя не думали о смерти, и она обходила их. И вот случайный осколок ранил командира. Превозмогая слабость и боль, он думал о том, как удержать корабль на плаву. [29] С трудом шевеля распухшими губами, он сказал замполиту Воробьеву:

– Продержитесь еще немного. Помощь обязательно подойдет!

Смертельная бледность покрыла лицо Ярмака. Ясно обозначились глубокие морщинки у глаз со следами крови и засохшей соли.

Воробьев понимал, что это конец.

Во главе экипажа встали помощник командира старший лейтенант Бровенко и Воробьев. Жестокая борьба продолжалась. Вражеские самолеты, израсходовав бомбы, шли на бреющем полете, расстреливая команду из пулеметов.

В эти трагические для корабля часы все офицеры и матросы действовали самоотверженно. Упорно, несмотря на сильную качку и пожар, вел огонь командир крупнокалиберного пулемета ДШК Широков. Заметив, что замолчал ДШК по левому борту, где был тяжело ранен пулеметчик, Широков стал перебегать от борта к борту и стрелять то из одного, то из другого пулемета. В разгар боя ему осколком оторвало правую руку, перебило правую ногу. Истекая кровью, он левой рукой пытался удержать ручку пулемета. Так и погиб на своем боевом посту.

Отважно действовал против фашистских самолетов и 37-мм зенитный автомат под командованием Кузнецова. В бою Кузнецову осколком бомбы оторвало левую руку, но он не покинул свой пост и, хотя потерял много крови, продолжал стрелять из автомата. И когда его, раненного, уносили на перевязку, он успел сказать своим товарищам: «Если погибну, отомстите за меня!»

Взрывной волной одной из близко разорвавшихся бомб был поражен и снесен за борт боевой расчет 45-мм пушки, но сама пушка уцелела. Тогда к ней подбежал артиллерист корабля офицер Смоляков и боцман Умрихин, и они вдвоем продолжали вести огонь по фашистским самолетам.

А на море еще сильнее свирепствовал шторм, сильный ветер затруднял борьбу с пожаром. Оказалась перебитой пожарная магистраль, тушили только шлангами. К этому времени на БТЩ «Взрыв» двадцать пять человек выбыли из строя.

Трудно вести бой, имея разрушенный ходовой мостик, а особенно управлять маневрами корабля. Для этого старший [30] лейтенант Бровенко подавал теперь команды голосом стоя непосредственно у машинного люка. Другого выхода не было. А Воробьев организовал управление кораблем на корме вручную, к тому же на ручное управление пришлось поставить минера и химика, так как все корабельные рулевые были убиты или тяжело ранены.

Положение тральщика становилось все более тяжелым. На разрушенном полубаке в кранцах элеватора, куда проник огонь, стали взрываться 100-мм снаряды, рвались патроны у пулеметов ДШК. Для предотвращения взрыва и гибели корабля был только один выход: затопить погреба с боезапасом. Но и это сделать было невозможно, так как вся эта часть корабля была охвачена пламенем! Бровенко решил подойти к берегу.

Узнав о бедственном положении корабля, командование Новороссийской базы приняло меры. К тральщику «Взрыв» вскоре подошел буксир «Симеиз», а с воздуха надежно его прикрыли наши истребители. «Симеиз» имел мощные противопожарные средства, и прибыл он как раз вовремя. Взяв израненный тральщик на буксир, привел его в Кабардинку.

Это был тот самый экипаж тральщика «Взрыв», который последним из надводных кораблей вместе с БТЩ «Арсений Расскин» приходил 2 июля в оставленный Севастополь.

В Кабардинке личному составу тральщика была оказана медицинская помощь. Командир корабля Ярмак был доставлен в госпиталь. Там он, не приходя в сознание, скончался.

Глава третья.

Наше море

Три дня шел мелкий надоедливый дождь, река вышла из берегов, а деревья и кустарники торчали из мутной воды, как во время половодья. На четвертые сутки дождь перешел в густой бесшумный ливень, мутные потоки заливали стекло иллюминатора, и в каюте было почти темно. Контр-адмирал-Фадеев посмотрел на настольный календарь. Возле даты «9 декабря 1942 г.» размашистым почерком было написано: «В 11.00 на заседание Военного совета флота».

Фадеев вызвал машину, надел шинель и вместе с командирами дивизионов Ратнером и Янчуриным отправился в штаб флота.

Легковая машина вынесла их на асфальтированное шоссе и помчала вдоль побережья. Это была знаменитая до войны зона отдыха трудящихся с многочисленными санаториями и лечебными пляжами. Сейчас море у кавказских берегов стало районом боевых действий с фашистами. А в санаториях Сочи, Хоста и других были развернуты госпитали, на рельсах железной дороги стояли вагоны с боезапасом, санитарные летучки. Здесь же, на побережье, были установлены батареи береговой обороны, зенитные батареи, оборудованы морские базы и аэродромы.

И хотя в распоряжении Черноморского флота для стоянки кораблей, начиная от линейного корабля «Севастополь» и кончая сторожевыми катерами, оставалась незначительная [32] полоса суши от Геленджика до Батуми, флот по-прежнему активно действовал на море, помогая в то же время сухопутным войскам отражать натиск фашистов. Корабли флота обеспечивали быструю перегруппировку войск на нужном направлении, подвозили им боезапас, продовольствие, горючее. И все это в условиях сильного противодействия противника на море и особенно с воздуха.

На море кроме немецких БДБ{3}, торпедных катеров и подводных лодок по-прежнему активно действовала вражеская бомбардировочная и торпедоносная авиация.

В кабинете командующего флотом вице-адмирала Октябрьского находились члены Военного совета: Николай Михайлович Кулаков, Илья Ильич Азаров, начальник штаба флота Иван Дмитриевич Елисеев и другие адмиралы. Высоко под потолком горела люстра. Было тепло и тихо. Раздвинув шелковую занавеску, закрывавшую настенную карту, командующий рассказывал о сложившейся на флоте обстановке. Адмирал говорил неторопливо, но в голосе его чувствовалась та страстность и исключительная энергия, которые были так свойственны его натуре. Его острый ум быстро схватывал и оценивал обстановку. Он не любил, когда его не понимали с полуслова или мямлили при докладах.

Отдавая приказы и распоряжения, командуя людьми и кораблями, он всегда исходил из того, что главное – победить врага. Своей жесткой требовательностью он помогал людям преодолевать их недостатки. Филипп Сергеевич Октябрьский жил в постоянном боевом напряжении и считал, что малейшее ослабление темпов в работе, снижение требовательности приведут к нарушению жизни большого и сложного организма, которым он управлял.

Его кипучая энергия будоражила людей и вызывала у них прилив творческой энергии и решительности.

Филиппа Сергеевича Октябрьского я знал давно. Еще в годы создания Тихоокеанского флота мне довелось служить в бригаде торпедных катеров, которой командовал Октябрьский. Мы, молодые офицеры, многому научились у этого строгого, требовательного и справедливого командира. Он и тогда был блестящий организатор и отличный моряк [33] Октябрьский прямо ставил вопрос перед командирами соединений: «Все ли у вас готово, если начнется война?» И его настойчивые требования постоянной готовности оправдали себя. В первую ночь войны враг не застал Черноморский флот врасплох. Корабли были в готовности и встретили вражеские самолеты огнем. Попытка фашистов блокировать Черноморский флот магнитными минами в его базе не удалась.

В тяжелые для Черноморского флота дни вице-адмирал Октябрьский возглавлял героическую оборону Севастополя. Теперь он руководил напряженными боями на море в решающей битве за Кавказ.

Известия, которые сообщил командующий, были самые радостные.

19 ноября 1942 года войска Красной Армии под Сталинградом перешли в контрнаступление. Это в корне меняло всю обстановку на советско-германском фронте и для боевых действий на Черноморском театре имело большое значение.

Наш флот по-прежнему полностью господствовал на Черном море. И хотя фашисты были в Севастополе, Черное море оставалось нашим морем. Несостоятельной оказалась старинная, еще «времен Очаковских и покоренья Крыма», формула: кто владеет Севастополем, тот хозяин на Черном море. Противник мог пользоваться только прибрежными коммуникациями у захваченного побережья. По этим коммуникациям он подвозил вооружение, поэтому наш надводный флот и подводные лодки все плотнее прижимали немецкие корабли к берегу, топили их.

– Посмотрите на карту, – сказал командующий, – в этом районе малые глубины и, по разведданным, у Констанцы и Сулины выставлены минные поля, поэтому боевые действия больших кораблей там сильно затруднены. Но туда можно послать наши тральщики: у них большой радиус действия и малая осадка, они могут форсировать минные поля и артиллерия хорошая – новые 100-мм пушки, зенитные автоматы и глубинные бомбы. Тральщики могут сражаться с надводными кораблями, авиацией и подводными лодками. – Командующий помолчал. – В ближайшие два дня ожидается выход немецких транспортов, груженных войсками и танками, из Констанцы и Сулины к Одессе. Надо сорвать перевозки противника. Эта задача возлагается на вас, товарищ Фадеев! Выполните? [34]

– Так точно, товарищ командующий! Выполним! Корабли находятся в готовности.

– Подробности операции следующие, – продолжал командующий, энергично расхаживая по кабинету, – первая группа, два тральщика под командованием капитана третьего ранга Ратнера, с утра тринадцатого декабря должна производить поиск и уничтожение транспортов и кораблей противника в районе Дубаны – Жебрияны. Вторая группа, тоже два тральщика под командованием капитана третьего ранга Янчурина, выполняет такую же задачу в районе Георгия – Кара – Харман. Эсминец «Сообразительный» под флагом контр-адмирала Фадеева будет маневрировать в районе Жебрияны – Георгия, чтобы в случае необходимости оказать помощь обеим группам тральщиков…

Накануне выхода кораблей дожди прекратились. Подул холодный ветер. Острый морозец сковал землю, напоминая, что зима есть даже на Кавказском побережье.

Тральщик «Мина» мерно раскачивался на тягучей пологой зыби, заходившей в Потийскую гавань. Поднимаясь на волне, корабль дергал тяжелую якорь-цепь и натягивал стальные швартовы. Хмурый зимний день переходил уже в вечерние сумерки. Надвигалась ночь, темная и холодная. Вода в бухте казалась черной, и только там, где почти сходились молы и стоял маяк с погашенным огнем, шумел и грохотал белый прибой.

Бесприютно сейчас в открытом море: небо закрыто облаками и колючий ветер гуляет на просторе.

Вахтенный сигнальщик, старший матрос Григорий Корниенко, стучал обмерзшими сапогами по заиндевевшему настилу мостика и размахивал руками, словно передавал кому-то семафор. Черная стрелка больших корабельных часов медленно подвигалась к пяти. В часы, когда день переходит в сумерки, сигнальную вахту нести особенно трудно и тянется она удивительно долго.

Корниенко плотнее закутался в тулуп и по выработанной уже годами привычке, зная, что в сумерках быстрее устают и притупляются зрение и слух, стал чаще посматривать и на береговой сигнальный пост, где каждую минуту мог вспыхнуть узкий луч сигнального фонаря и замигать позывные корабля, и на темное небо с редкими просветами в облаках, откуда могли внезапно появиться вражеские самолеты.

И вдруг после звона корабельных склянок, отбивших семнадцать часов, раздалась дробь колоколов громкого боя.

– Корабль к походу и бою изготовить!

Сразу лопнула тишина на палубе корабля. В морозном воздухе отчетливо застучали сапогами матросы, загремели железная палуба и трапы. Зябко поводя плечами, первым прибежал на мостик старшина 1-й статьи рулевой Стасюн, включил ночное освещение и поглядел на картушку компаса, мерно подрагивающую в котелке, и только потом осмотрелся на холодном ходовом мостике. Чихая на ходу и бормоча, прошел на полубак боцман Яковлев. На мостик поднялись командир корабля Стешенко, командир дивизиона тральщиков Ратнер и флагманский артиллерист Федоренко.

Капитан 2 ранга Николай Иванович Федоренко, скромный, отлично знающий свое дело офицер, по возрасту был, пожалуй, старше всех в соединении. Участвовал в гражданской войне и под командованием Фрунзе штурмовал Перекоп. Тогда он, в сущности, и стал морским артиллеристом, стреляя из трехдюймовой пушки по удиравшим кораблям Врангеля.

Когда корабли выходили из бухты, было уже темно. По корме тральщика «Мина» еле угадывался идущий в кильватер темный силуэт «Арсения Расскина».

На тральщике «Арсений Расскин» находился инструктор политотдела бригады старший политрук Аверчук.

Степан Иванович Аверчук был одним из тех энергичных и принципиальных политработников, которым до всего есть дело. Его интересовало и количество принятого на корабль боезапаса, и меню-раскладка на камбузе, и то, как часто выходит стенная газета.

Он считал, что главное в партийно-политической работе – обеспечить стойкость бойцов при выполнении боевой задачи. Часто бывая в дивизионах, Аверчук знал сильное и слабое звено на каждом корабле. Выходя в море на «Арсении Расскине», он был спокоен за артиллерийскую боевую часть, потому что здесь служили артиллерист Константин Гилярович Сосновский и хорошо подготовленные комендоры. А какая еще важнейшая боевая часть на корабле? Конечно, механическая. Это двигатели, от которых зависит и скорость хода, и маневренность, и подача энергии для механизмов, пушек и приборов. [36]