Текст книги "Наше море"

Автор книги: Владимир Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Огонь! – скомандовал Глухов Маркову. – Умрем, но выполним приказ! – Теперь нельзя было терять ни секунды. Мгновенно выполнялись команды. Хлестко била по головной БДБ носовая пушка старшины 1-й статьи Мишина.

Оранжевые вспышки полыхали и на кораблях противника, над катером с воем проносились снаряды. Командир катера Марков, не меняя курса, продолжал идти на сближение.

Расстояние между отрядами все сокращалось. Наши катера вели огонь в упор по головной БДБ, разрывы снарядов накрыли баржу. [195]

– Сближение, сближение! – настойчиво и отрывисто твердил Глухов Маркову. – Теперь они не уйдут от нас!

И Марков вел корабль на сближение. Рядом с Глуховым он чувствовал себя спокойнее и увереннее.

До головной БДБ оставалось семьдесят метров, когда на ней вспыхнуло пламя, она накренилась на левый борт и вышла из строя. В зареве пожара было видно, как прыгали за борт матросы. БДБ, покинутая командой, горела.

В тяжелое положение попал и катер Глухова. Он был освещен пламенем пожара БДБ, и все больше снарядов ложилось у его борта. Один из них разбил форштевень катера, осколки повредили ствол носовой пушки.

– Товарищ командир дивизиона, надели бы каску. А то осколки так и гуляют по палубе, – проговорил Марков, обращаясь к Глухову и пытаясь расстегнуть ремешок своей каски.

– Отставить, Марков! Я так привык. А тебе корабль вести надо! – ответил решительно Глухов. – На то и война! – добавил он. – Если всем беречься, кто воевать будет!

Марков замолчал, наблюдая, как командир носовой пушки, схватив снаряд, тащил его на корму, где вел огонь старшина 2-й статьи Киселев. Еще выстрел, уже прямо в упор по близко идущему торпедному катеру противника – и тот взорвался и начал тонуть.

И в это время вражеский снаряд угодил в ходовую рубку катера. Вскрикнув, свалился за борт стоявший впереди Маркова вахтенный сигнальщик, и тут же молча упал Глухов: осколок снаряда попал ему в голову.

На море вдруг стало необычайно тихо. Потеряв торпедный катер и БДБ, корабли противника вышли из боя и скрылись в темноте.

Молчал и катер 0102. Он не имел хода, моторы больше не действовали. Возле него держался лишь бронекатер 34. Дозорный сторожевик и второй бронекатер оторвались еще во время боя.

В отсветах пламени догоравшей баржи Марков увидел развороченную палубу своего катера и Глухова, лежавшего навзничь, разбитую ходовую рубку и тела убитых матросов. Ухватившись за штурвал, истекал кровью рулевой старшина 1-й статьи Брусов. У него были перебиты ноги. Рядом, у пушки с оторванным стволом, сидел на палубе раненный в голову матрос Климовский. В руках [196] он еще держал снаряд. Из машинного отсека вырывались пламя и дым.

Осколки снаряда перебили бензомагистраль и разбили все три мотора. Старшина группы моторист Казанцев был убит. Смертельно раненный матрос Махно свалился возле мотора, зажав в руке пробитую трубку маслопровода. Горела внутренняя деревянная обшивка катера, и боцман Тарасов вместе с минером Обручниковым тушили пожар.

В это время луч мощного берегового прожектора противника торопливо пробежал по воде, пошарил справа и слева и вдруг осветил покачивающийся на волнах сторожевой катер Маркова и маленький бронекатер рядом с ним. Через несколько секунд раздался приглушенный гул, и над катером опять завыли снаряды: стреляла береговая батарея.

Бронекатер дал ход, но, не пройдя и пятидесяти метров, от взрыва снаряда зарылся носом в волну.

На берегу вспыхнул и протянул свой луч второй прожектор, но батарея замолчала.

«В чем дело? – подумал, оглядываясь, Марков. – Что еще затеяли немцы?» И тотчас увидел в мерцающем свете прожекторов фашистский торпедный катер. Полным ходом он торопился к 0102, чтобы захватить его как трофей.

Помощник командира катера лейтенант Обухов уже доложил Маркову, что на катере не осталось ни одного снаряда, ни одного патрона к пулемету ДШК. Четыре винтовки и несколько гранат – вот все, чем можно еще сражаться.

– Раздать оружие! Будем драться до последнего, а потом катер взорвем! – принял решение Марков.

Обухов сосчитал людей. Вместе с командиром в живых осталось восемь человек. Восемь черноморцев под дулами береговых батарей, без снарядов, на катере, не имеющем хода, а рядом – немецкий торпедный катер.

Марков расположил бойцов так, чтобы удобнее было вести огонь из укрытий. Обухов собрал все секретные документы и шифр и спрятал за пазуху. В случае безвыходного положения он решил подорвать себя гранатой вместе с документами. Комендор Киселев спустился в кубрик, достал простыню, изорвав ее, перевязал Глухова. Тот по-прежнему [197] не приходил в сознание, его перенесли и положили под защиту рубки.

Моряки решили подороже отдать свою жизнь и не дать противнику захватить корабль.

Фашистский торпедный катер приближался. Марков выжидал – пусть подойдет еще ближе. Это были самые напряженные минуты всей сегодняшней ночи в проливе. В это время неожиданно раздался выстрел.

Гулкий, он эхом отозвался на море. Прогремел второй. Это стрелял стоявший неподалеку – тоже без хода – бронекатер 34. Выручка пришла вовремя.

Немецкий торпедный катер круто развернулся и стал уходить под защиту берега.

Катер 0102 тихо покачивался на волне. Не выпуская из рук оружия, матросы продолжали стоять на палубе.

Только сейчас Марков почувствовал, что на мостике стало холодно. Пронизывающий ветер, как из трубы, дул из Азовского в Черное море. Торпедный катер скрылся, прожекторы погасли. Наступила глубокая тишина, и Марков услышал отдаленный стук мотора. Шум доносился со стороны Эльтигена. Вслушавшись в ритм работы мотора, Марков понял, что идет мотобот. Вероятно, он возвращался, высадив десант, или, может быть, заметив бедственное положение сторожевого катера, шел ему на помощь. Марков подал сигнал фонарем Ратьера: «Подойти к борту!»

Это действительно был десантный мотобот. Марков хотел передать на него и отправить на берег не приходившего в сознание Глухова и всех тяжелораненых. Сам же с оставшимися в строю матросами решил держаться в ожидании подхода своих дозорных кораблей.

Мотобот подошел к борту.

– Разрешите, товарищ командир, я возьму вас на буксир! – обратился к Маркову его старшина.

– Да ты вытянешь ли? – сомневаясь, спросил Марков. – Что ж, давай попробуем, – согласился он. – А как десант, добрался до берега?

– Высадили благополучно.

Боцман Тарасов подал с катера стальной трос. Завыл мотор, и сторожевой катер медленно двинулся за мотоботом.

С разрушенной рубкой, с развороченным форштевнем [198] и обгоревшим моторным отделением, с убитыми и ранеными на борту катер шел на буксире к своим берегам.

Марков спустился с мостика, подошел к тяжело дышавшему Глухову и наклонился над ним. Глухов был жив, но в сознание не приходил. Возле него все время находился боцман Тарасов. Марков подержал в своей руке слабую, но теплую руку Глухова и, вздохнув, снова поднялся на мостик. И в это время прямо по носу сторожевого катера показался силуэт какого-то корабля.

– Боцман, гранаты! – скомандовал Марков.

На море во время войны существовало правило: все корабли, подходившие ночью без опознавательных сигналов, считались чужими, и по этим кораблям без предупреждения открывали огонь.

Но на приближавшемся корабле замигали условные световые сигналы.

– Свои, – облегченно вздохнул Марков.

С подходившего катера-тральщика донесся взволнованный голос:

– На катере! Где командир дивизиона Глухов? Это был командир тральщика старший лейтенант Остренко, старый приятель и сослуживец Глухова. С катера ему ничего не ответили. Марков, стоявший на мостике, медленно опустил голову. Остренко понял, что с Глуховым что-то случилось.

– Скажите хоть, жив или нет? – снова спросил он, подойдя к самому борту катера.

– Тяжело ранен, – ответил Марков.

Остренко принял буксир с мотобота и кратчайшим курсом повел сторожевой катер 0102 к берегам Тамани.

Михаил Лукич Остренко понял, что Глухов ранен смертельно. Горький ком подступил к горлу, на глазах выступили слезы.

С Глуховым его связывала старая дружба. Они вместе начинали службу еще краснофлотцами на Черноморском флоте. Отслужив, остались на сверхсрочную, а затем вместе воевали.

В первую ночь высадки десанта на Эльтиген, когда катер-тральщик, которым командовал Остренко, был подбит и тонул, сторожевой катер 081, на котором Глухов возвращался после операции, спас корабль Остренко.

Уже перед рассветом возвращавшийся с моря дозорный сторожевик 098 догнал катер Маркова, медленно [199] идущий на буксире. Командир катера 098 принял буксир, а старший лейтенант Остренко ушел в Тамань. На берегу Остренко немедленно доложил контр-адмиралу Холостякову о том, что десант высажен, что корабли вели бой, что Глухов тяжело ранен и ему требуется срочная медицинская помощь.

Когда сторожевой катер Маркова входил на буксире на рейд Кротково, начал медленно падать снег. Он припорошил палубы кораблей, укрыл истерзанную и избитую землю. Ветер утих, поднималось солнце, и все вокруг засверкало и заискрилось.

Раненого Глухова снесли на берег и доставили в госпиталь в Тамань.

Шесть дней Глухов боролся со смертью, почти не приходя в сознание. Жизнь еле теплилась в нем. Он не разговаривал и почти никого не узнавал. Никого из близких друзей около него не было: одни погибли в боях или были тяжело ранены, другие дрались с противником.

17 ноября с утра было солнечно и морозно. Глухов попросил глазами перенести его койку к окну. Сестры приподняли Глухова, и он увидел в окно кусочек седого осеннего моря и сторожевые катера на рейде. Быстрый ветер распластал кормовые флаги, чайки проносились у покачивающихся мачт, и зеленые волны, обгоняя друг друга, по-прежнему бежали туда, где за далекими синими горами лежал Севастополь.

Яркое солнце освещало землю, корабли и море…

Глухов уронил забинтованную голову на подушку и закрыл глаза…

Тело Глухова перенесли в домик, одиноко стоящий у причалов, – поближе к морю и кораблям. Моряки уложили его на подвесную парусиновую койку. Ледяной ветер, врываясь в раскрытые окна, тихо раскачивал ее.

Со всех кораблей приходили прощаться офицеры и матросы. А потом возвращались на корабли и уходили в море освобождать крымскую землю.

…Гроб с телом Глухова был доставлен в Поти, где ждали его жена и дети.

А затем его установили для прощания в Доме офицеров. Глухова многие знали и любили на Черноморском флоте. Хоронить его собрались не только все катерники, но офицеры и матросы из других соединений и кораблей и много гражданского населения. [200]

Все мы, провожавшие Глухова в последний путь, рассудком понимали, что войны без жертв не бывает, но сердцем не могли привыкнуть к тому, что Глухова больше нет и не будет с нами.

Похоронили его у высокого Потийского маяка. Моряки положили у могилы железные корабельные якоря, девушки Грузии принесли осенние цветы.

Когда на море поднимается шторм, серые волны бегут на берег, лижут железные лапы якорей, бьются у подножия вечнозеленой могилы Глухова…

За мужество и отвагу, проявленные при форсировании Керченского пролива, капитану 3 ранга Дмитрию Андреевичу Глухову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Сорок дней и сорок ночей сражался эльтигенский десант. Положение его становилось порой критическим: десант задыхался от острого недостатка во всем – в пополнении, боезапасе и питании. День и ночь не стихали стрельба и взрывы как на берегу, так и в проливе. Поэтому командир дивизии полковник Гладков в ночь на 7 декабря предпринял дерзкую вылазку: десантники прорвали фронт противника на левом фланге – в районе болот озера Чурбашское, прошли по его тылам и заняли гору Митридат, у Керчи. Оттуда десант был снят катерами Азовской флотилии…

Теперь на крымской земле оставался один плацдарм, удерживаемый 56-й армией, позже переименованной в Отдельную Приморскую армию.

Успех высадки войск 56-й армии у Керчи и последующее бесперебойное боепитание в тяжелых условиях штормовых погод, артиллерийского обстрела и бомбежек стали возможными благодаря героизму моряков Азовской военной флотилии и умелому руководству со стороны командующего флотилии контр-адмирала С. Г. Горшкова.

Глава четырнадцатая.

Прощай, Кавказ!

На побережье Кавказа, почти у самой границы с Турцией, зима была удивительной. Вместо снега шли теплые проливные дожди. В Батуми и Поти предусмотрительные люди носили прорезиненные плащи и высокие сапоги. На асфальтированных тротуарах были сделаны решетчатые люки, куда уходили потоки воды. А в лесах Кавказа, у мутной реки, земля не успевала впитывать влагу. Вдоль берегового поселка блестело черное мокрое шоссе, по нему весело шлепали босоногие ребятишки.

Наша плавбаза по-прежнему стояла на реке. Здесь же находилась и плавучая мастерская «Металлист».

Есть труженики войны, о которых громко не говорят и победных реляций не пишут. Это рабочие и инженеры механических мастерских, обслуживающие подразделения береговых баз и портов.

Это те люди, которые восстанавливали и ремонтировали разбитые, разорванные снарядами и бомбами корабли. Иногда аварийные корабли своим ходом дотягивали до базы, иногда их приводили на буксире. Они держались на плаву только благодаря героическим усилиям экипажа. Так было с базовым тральщиком «Мина». С пробитым бомбою днищем и множеством пробоин «Мина» своим ходом дошла до Туапсе и, когда застопорили машины у пирса, начала тонуть. Так привели на буксире сторожевой катер 0111, рассеченный, как ножом, пополам. Только [202] гребные валы соединяли обе половины. А через несколько недель или месяцев эти корабли, сваренные и заклепанные, выкрашенные в свежий шаровый цвет, снова вышли в море. И делали все это слесари и сварщики, токари и плотники. Вот какие замечательные умельцы были в нашей плавучей мастерской «Металлист»! Возникла она на корпусах недостроенных кораблей в первые же дни переселения бригады на Кавказ. Возглавлял ее очень энергичный и сметливый инженер Капкин. Он был одним из тех удачливых и настойчивых людей, для которых нет неразрешимых технических задач. В нем сочетались богатые теоретические знания инженера с практическим опытом. В первые месяцы войны инженер Капкин сам плавал дивизионным механиком на сторожевых катерах, участвовал в уничтожении немецких магнитных мин.

Инженерную службу соединения возглавлял инженер-капитан 3 ранга В. А. Самарин.

Экипаж сторожевого катера 081 по призыву своего командира решил помочь рабочим и во что бы то ни стало сократить сроки ремонта и ввести катер в строй.

Экипаж катера 081 обратился с призывом к коллективу судоремонтных мастерских:

– Мы хотим быстрее уйти в бой! Отомстить за смерть Глухова! За погибших наших товарищей!

Ремонтники откликнулись на этот призыв. Береговая база помогала мастерским в своевременном изыскании и доставке материалов. Это наши «тыловые фронтовики» – называли их моряки ремонтирующихся кораблей.

Многие командиры сторожевых катеров надолго сохранили лучшие воспоминания о людях, которые «лечили» и вводили в строй их корабли, самоотверженная работа которых намного приблизила час победы.

Осенью и зимой 1943 года был особенно напряженный период в жизни нашего соединения: высадка десанта в Новороссийске, а затем на крымской земле у Эльтигена, где наши катера показали чудеса героизма, но понесли большие потери.

Наступил 1944 год. Все больше пустела наша мутная, беспокойная. Один за другим уходили корабли вниз по течению реки в море на новые освобождаемые базы. Тральщики и сторожевые катера уже швартовались в Новороссийске, в Геленджике, на Тамани, воевали в Керченском проливе и только изредка возвращались в [203] базу для ремонта. Походный штаб нашей бригады уже с сентября находился в Геленджике, а потом в Новороссийске.

Наконец с наступлением весенних дней 1944 года был решен окончательный переход всего нашего хозяйства – штаба бригады, плавучей мастерской и береговой базы – в Новороссийск, ближе к крымской земле. Надо было прощаться с тем, что обжито, а это, как всегда, было грустно.

Перед отходом кораблей на берегу собрались местные жители. Это были добрые, приветливые люди, приютившие нас на своей земле. На берегу среди зеленых лесов и заболоченных низин стояли деревянные дома на сваях, с широкими верандами, где хранились связки кукурузы и красного перца. Вспоминались вечера у очага: на железных цепях висит тяжелый котел, трещит огонь, пахнет вкусной мамалыгой, кислым столовым вином и крепкой чачей… Провожали нас и пожилые мингрелы в галифе и войлочных шляпах с широкими полями, и веселые босоногие ребятишки.

– Прощай, приятель!

– До новой встречи, кацо!

На сторожевом катере, куда я поднялся по зыбкой сходне, все выглядело как перед праздником. Матросы только что про лопатили деревянную палубу. Высыхая под лучами утреннего солнца, она желтела, а потом становилась белой, с рубцами черных смоляных пазов.

Хорошо на корабле после большой приборки! Мягко свисают чистые стираные обвесы на мостике, блестит надраенная медная рында. И все здесь; палуба и надстройки, мачта и крышка компаса – пахнет морем и дальними походами. Матросы строятся по авралу в чистых голландках с нашитыми на нагрудных карманах личными номерами.

Последний раз идем по течению реки. При выходе из устья реки в море на высокой мачте охраны рейда взвились веселые цветные флаги: «Желаем счастливого плавания!»

Прощай, река! Много и хороших и грустных воспоминаний останется о тебе. Не раз еще, проснувшись среди ночи, буду слышать отдаленный вой шакалов, шум и плеск бесконечных кавказских дождей, часто буду видеть во сне мутный, туманный рассвет над быстрой рекой и сторожевые катера, которые возвращаются после славной [204] победы с разбитым бортом и сгоревшим мостиком, с приспущенным флагом.

Все было за это время: и удачный штурм Новороссийска, и штормовые ночи у Эльтигена, похороны Глухова у Потийского маяка…

А сейчас впереди синее-синее море под яркими лучами солнца и прохладное дыхание утра.

Зеленеют берега Кавказа, в снежных шапках стоят высокие горы. Спокойно в открытом море, как будто и нет войны. У берега буксир тянет баржу, лента дыма стелется по воде. Идут они медленно, и мы обгоняем их и вот уже еле видим за кормой серую полоску дыма.

Высокое синее небо прозрачно и чисто. Лишь стороною над морем проходят два самолета. «Наши», – докладывает сигнальщик.

Мы идем вдоль Кавказского побережья, а в Крыму еще сидят отрезанные с суши, заблокированные с моря немцы. Мы идем по как будто спокойному морю, но акустики не снимают наушников: где-то, может быть поблизости, крадутся немецкие подводные лодки. С пушек и автоматов сняты чехлы, на палубе разложен боезапас, потому что в море бродят сторожевые и торпедные катера противника.

Проходили мы и мимо порта Туапсе, где остался навсегда затонувший от бомбежки наш минный заградитель «Николай Островский». Появился он у нас в соединении незадолго до начала войны. Корабль этот был необычной конструкции, приспособленный для приема и постановки якорных мин.

В первое же утро войны, когда еще не успели остыть стволы орудий, корабль отправился для приемки мин. Можно себе представить, сколько опасностей таило в себе судно, превращенное в огромный склад взрывчатки.

– Особый груз принимаем! – говорил комиссар И. П. Кулинич. – И обращаться с ним надо деликатно.

Рано утром 23 июня, когда солнце еще не поднялось над Сапун-горой, «Николай Островский» вышел в море. Сбрасывая свой груз в воду, он опоясал побережье у Главной базы густыми минными полями, оставив лишь скрытые фарватеры для своих судов. Ни один неприятельский корабль не мог безнаказанно подойти к Севастополю.

Много минных заграждений поставил «Николай Островский» не только у Севастополя, но и у Скадовска и в других местах. [205]

– Помню, – рассказывает Игнатенко, – как командир корабля капитан 2 ранга Михаил Иванович Фокин собрал к себе в каюту офицеров и сказал: «Трудную задачу поставило нам командование. Немцы захватили Евпаторию и пытаются использовать ее как морской порт для своих перевозок. Нам приказано «пересыпать» минами все подходы и фарватеры к Евпатории. Сделать это можно только в темное время суток». Ночная минная постановка, когда плохо видны берега и не работают маяки! Да, это была задача труднейшая. Только ювелирная прокладка штурмана Картавенко и четкая как часы работа двигателей механика Домковского обеспечили успех постановки.

Много еще славных дел числилось на боевом счету моряков «Николая Островского». В дни обороны Севастополя корабль доставлял военные грузы, вывозил раненых. В боях он получил повреждения и был поставлен на ремонт в порту Туапсе. Здесь при массированном налете вражеской авиации 23 марта 1942 года, героически отражая налет, минный заградитель погиб.

А офицеры и матросы, оставшиеся в живых, продолжали воевать на других кораблях и совершили много боевых дел, никогда не забывая, что они «островцы»…

Во второй половине дня я спустился в каюту командира и вдруг заметил, как с письменного стола начали сползать на палубу книги, карты, лоция.

Когда я поднялся на мостик снова, море уже изменилось: порывистый ветер принес соленое дыхание шторма, по воде быстро бежали белые барашки, но небо было чистое, и солнечные блики плясали на волнах.

Норд– ост задувал все сильней. Волны стали беспокойными и длинными, вытянулся и бился по ветру флаг, вздыбились парусиновые чехлы. Командир катера Баженов с беспокойством вглядывался в открывшиеся вдали высокие горы у Цемесской бухты. Над ними скопились густые белые тучи, рваное облако, отделившись от них, переползало через хребет, устремляясь к морю.

– Бора идет! – озабоченно сказал Баженов, кивая в сторону берега.

Я посмотрел на сахарную голову горы. Облака собрались у перевала. Это напоминало снежный обвал. Казалось, [206] достаточно толчка, чтобы все это загрохотало и помчалось вниз, туда, где в глубине Цемесской бухты лежит Новороссийск.

– Проверить штормовые крепления! – отдал приказание Баженов, вызвав на мостик своего помощника.

Матросы на верхней палубе и у пушек надели капковые бушлаты. Эти удивительные бушлаты защищают от ветра и влаги и держат человека на воде, если он окажется за бортом. Волны все больше захлестывали палубу, доставая уже до мостика. Намокли, стали серыми парусиновые обвесы, холодно блестели медные поручни.

Над беспокойным и штормовым морем гулял и гудел ветер, и только небо оставалось безоблачным и голубым.

Командир неподвижно стоял у машинного телеграфа. От долгой качки у него устали ноги. Но сейчас, как никогда, важно вести корабль точно по заданному курсу. Находясь в голове каравана, мы уже ложились на первое колено входного фарватера. Только узкая дорожка с несколькими поворотами была протралена. А кругом в море стояли сотни якорных и магнитных мин.

Ветер, подхватывая мокрые флаги, разворачивал их по ходу катера.

Пустынен Новороссийский порт. Не видно в нем ни транспортов и теплоходов, ни больших военных кораблей. Только тральщики, трал-баржи и рейдовые катера стоят у полуразрушенных пирсов.

Ветер с берега, как всегда, когда корабли входят в порт, приносит запахи и шумы береговой жизни. Пахнет дымом и железом. Слышны гул компрессоров и стук пневматических молотков, завывание дисковой пилы и скрежет якорной цепи.

При входе в порт по палубе катера снова ударяют жесткие порывы ветра. Вот, оторвавшись от вершины горы, сползло вниз к бухте белое облако и на полдороге, на склоне, растаяло. И сразу вода в бухте закипает и начинает метаться из стороны в сторону, поднимая злые всплески. Острокрылые чайки словно опрокидываются в полете, и их воздушным потоком уносит в море. Уходят из бухты тральщики: в море во время боры безопаснее, чем у причала.

На мачте сигнального поста ветер раскачивает черные штормовые сигналы. [207]

Катер Баженова лихо подходит к полуразрушенному пирсу. В бухте толчея, ветер рвет волны в мельчайшие брызги.

– Боцман, кранцы! – подает команду Баженов. Мягкие кранцы пружинят. Толчок – катер швартуется, и я выскакиваю на пирс.

– Ну, счастлив ваш бог, что вы успели войти в гавань, – говорит флагманский штурман Чугуенко, встречая нас. – Еще немножко – и вход в порт был бы закрыт. Бора вот-вот разгуляется.

Мы обнимаемся. Здесь же на пирсе, застенчиво улыбаясь, топчется капитан-лейтенант Щепаченко. И штурман и минер после траления в Керченском проливе живут и работают в Новороссийске и чувствуют себя хозяевами, встречая нас.

– Успеть-то мы успели, – вступает в разговор сошедший на берег Баженов, – а вот что дальше будем делать? Ведь от боры и укрыться некуда. Разве что в Лесной пристани?

– Уходите в Геленджик, пока не поздно, – быстро говорит Чугуенко. – Я сейчас позвоню дежурному по базе, и вам дадут «добро».

Когда на Новороссийскую бухту обрушивается бора, кораблям надо немедленно уходить из порта. Старожилы помнят, как в 1928 году разбушевавшаяся бора, достигнув силы урагана, раскачивала в Новороссийске каменные дома, срывала железные крыши, сбрасывала с рельсов под откос товарные вагоны, груженные цементом, выбрасывала на берег корабли, сплющила огромное железное нефтехранилище.

Наконец подходят другие катера, все высаживаются, и мы идем в город по длинному полуразрушенному пирсу. Всюду торчат оголенные железные балки, на прутьях каркаса висят куски бетона. До войны здесь швартовались рейсовые теплоходы Черноморского пароходства. А теперь на берегу лежит еще не убранная колючая проволока, остов сгоревшей автомашины, кирпичи разрушенного здания. У пирса напротив возвышается над водой часть борта и палубы разбитого бомбами теплохода «Украина».

Порывы ветра бьют в лицо, несут с берега пыль, кусочки цемента, но мы все довольны, что наконец находимся в Новороссийске. [208] Чугуенко весел, он шутит:

– Помнишь, Владимир Георгиевич, этот пирс раньше назывался пирсом имени Сенкевича?

Как– то до войны наши базовые тральщики стояли в Новороссийске. Было воскресенье, команды отдыхали, когда в гавань вошел теплоход «Украина», тот самый, чей обгоревший остов лежит сейчас в воде у разбитого пирса. Тогда это был первый его рейс по черноморским портам. Многие офицеры с военных кораблей, стоявших в порту, отправились осмотреть теплоход. Гремела музыка, пассажиры поднимались по трапу и растекались по прогулочным палубам, каютам и ресторанам.

Молодой штурман Сенкевич, служивший на тральщике, встретил на теплоходе знакомых. Сидя на высоких круглых стульях, они пили в ресторане холодное пиво, когда раздались отходные гудки теплохода. Кораблей в гавани было много, вокруг празднично шумела толпа, и Сенкевич не обратил на гудки внимания. Он спохватился лишь тогда, когда почувствовал под ногами легкую дрожь палубы. Выскочив наверх, он увидел, что берег и пристань с провожающими медленно отодвигаются. Небольшая полоска воды между бортом и пристанью все расширялась. Сенкевич еще слышал, как визжит блок, поднимая на борт тяжелый трап, а на берег уже попасть не мог. Но нельзя же идти на теплоходе в Сочи, когда в порту стоит его тральщик!

Сенкевич побежал на корму теплохода: он все еще на что-то надеялся. Но берег удалялся. Не раздумывая больше, Сенкевич деловито перебрался через поручни и о верхней палубы, с высоты третьего этажа, одетый по форме «раз» – в белом костюме и туфлях, – прыгнул «солдатиком» вниз.

Вынырнув, Сенкевич, не оглядываясь, поплыл к берегу. По сигналу «Человек за бортом» с теплохода спустили спасательную шлюпку. Теплоход застопорил ход и, недовольно отфыркиваясь, покачивался на собственной волне. Пассажиры выбегали из кают и толпились у левого борта. Провожающая публика, праздничная и веселая, с недоумением наблюдала, как гребцы налегали на весла, чтобы догнать пострадавшего, а сам «утопающий» изо всех сил старался уйти от догонявшей его шлюпки.

Как все это было давно! Очень давно, когда беззаботно светило солнышко, играла музыка и стайки дельфинов, [209] случайно заплывших в Новороссийскую бухту, весело кувыркались в воде.

Каким неприятным чепе было тогда это происшествие, и каким забавным пустяком казалось это сейчас!

В дни высадки на Малую землю Сенкевич командовал дивизионом мотоботов, был тяжело ранен, потерял ногу.

Да, теперь каждый день на суше и на море происходили чепе куда более серьезные. Чугуенко рассказал мне, что в первые дни после освобождения Новороссийска начальник штаба базы капитан 2 ранга Николай Иванович Масленников облюбовал уцелевшее здание, на стенах которого еще не появилась успокаивающая надпись «Разминировано. Мин нет», и через несколько часов трагически погиб под развалинами от взрыва фугаса замедленного действия.

Здесь же, на берегу, нас встретил командир соединения контр-адмирал Новиков.

– Вовремя, вовремя пришли, – проговорил он, здороваясь и не спеша оглядывая прибывших людей и ошвартовавшиеся корабли.

– Где начальник штаба' Студеничников? Надо быстрее размещать людей, а катера убрать отсюда, – сказал контр-адмирал, обращаясь к флагманскому штурману.

– Все будет сделано, товарищ контр-адмирал! – быстро ответил Чугуенко.

На катерах прибыли семьи офицеров, и сейчас целый табор женщин и детей, громко разговаривая и смеясь, двигался по пирсу к берегу. До этого они проживали в Поти, Батуми или в окрестных селениях.

При выходе из ворот порта снова ударили в лицо порывы жестокого и злого норд-оста. Он нес и крутил тучи пыли, мелких камней и цементной крошки. По пирсу бежали встревоженные люди; последний катер, отдавая швартовы, выходил в море.

Через пятнадцать минут город нельзя было узнать. Свирепый ветер расшвыривал все, что попадалось на его пути. Казалось, он хотел разрушить и снести последние уцелевшие после бомбежек и уличных боев дома. Устоявшие ранее каменные остовы сгоревших зданий рушились, грозя раздавить укрывшихся от непогоды людей. Листы железа, сорванные с крыш, с грохотом катились по мостовой. По улицам было трудно и опасно ходить, стало быстро темнеть, заметно похолодало. [210] Ветер усиливался, и, когда мы через два часа расположились в служебных комнатах штаба на ночевку, в городе и в гавани уже бушевал ураган.

Все собрались вокруг стола, раскрыли банки с консервами, поужинали. Затем долго составляли скамейки, доставали одеяла, устраивались спать. Электрического света не было, на столе горела лампа, сделанная из огромной сплющенной медной гильзы. Это снова напомнило дни Севастополя, напомнило о том, что мы приблизились к линии фронта. Крым был все еще в руках у немцев, и их авиация, базируясь на керченских аэродромах, прорывалась иногда к Новороссийску.

Грохотало железо на крыше дома, где-то падали камни, ветер врывался в щели окна, забитого фанерой и ржавым железом, и гасил свет.