Текст книги "Наше море"

Автор книги: Владимир Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Дела, как на войне, Дмитрий Андреевич! Начальник штаба высадки капитан второго ранга Нестеров сообщил, что противник перебрасывает из Севастополя в Камыш-Бурун и другие порты первую флотилию быстроходных барж и отряд торпедных катеров.

– Да, хорошего мало. Немцы догадались, наверное, что большие корабли в проливе мы использовать не можем, а катеров у нас не так уж много, и хотят зажать десант с моря и с суши. Что ж, будем драться с ними на море! Не так страшен черт, как его малюют. Днем дадим людям отдохнуть, а с наступлением темноты приступим к погрузке и часа в двадцать два и выйдем. Узнай-ка прогноз погоды.

– Да прогноз все тот же: норд-ост три-четыре балла, море до трех баллов. Погода все время свежая.

– Кого же нам послать? – рассуждал вслух Глухов. – Есть катер 081 Флейшера, но он должен идти на ремонт. Здорово ему досталось за последнее время. Да ничего не поделаешь, придется послать его. Сходи и ты, Чеслер, на нем. Дай предварительные указания Флейшеру и иди отдыхать.

– Есть! Все будет сделано, – весело ответил Чеслер, провожая Глухова до дверей землянки. Он был искренне рад тому, что сегодня ночью пойдет в море, что не нужно сидеть и мучиться неизвестностью в сырой и прокуренной землянке, в то время как сторожевые катера будут сражаться в проливе. Только на командирском мостике корабля Чеслер чувствовал себя на своем месте.

Получив приказание на выход, Флейшер с боцманом старшиной 1-й статьи Саковениным еще раз осмотрели катер. Возле кормового орудия вражеским осколком был [180] пробит борт. Пробоину заделали сами моряки, а сколько еще других повреждений…

Ночью на рейде установилась тишина. Катер 081 по-прежнему находился у пирса. Два дня назад он выдержал бой с немецкими БДБ, получил несколько пробоин в корпусе и должен был уйти на ремонт, но обстановка в проливе не позволяла этого сделать: блокада немцев с моря Эльтигена усилилась, и каждый наш катер был чрезвычайно нужен.

В 23 часа на катер 081 неожиданно прибыл начальник штаба высадки капитан 2 ранга Нестеров.

Флейшер встретил Нестерова, и тот, потирая руки на холоде, весело спросил:

– А где у вас тут свет есть?

– Пройдемте в штурманскую рубку! – пригласил Флейшер, не подозревая еще, в чем дело. В это время подошел и поздоровался командир звена Чеслер.

В тесной штурманской рубке Нестеров достал из нагрудного кармана приказ командующего и зачитал его. Это был приказ о награждении Петра Чеслера орденом Отечественной войны I степени и Флейшера – орденом Красного Знамени.

– Ну вот, товарищи катерники, не забывает вас командование! – сказал Нестеров, поздравляя Чеслера и Флейшера. – А сейчас слушайте боевую задачу.

И Нестеров объяснил, что нужно конвоировать к месту высадки в Эльтиген большой морской катер – так называемый «сочинский трамвай» – с тендером на буксире. На него будут погружены десантники, медицинский персонал, снаряды и медикаменты. Он не стал им объяснять, что от успеха их похода будет зависеть жизнь многих сотен бойцов на «огненной земле». Они это понимали и сами.

В кромешной темноте конвой снялся с рейда Кротково. В море их встретила небольшая волна, небо было завешено тучами, холодный ветер гулял в проливе. Флейшеру с мостика катера 081 было видно, как у Камыш-Буруна лениво поднимались, качаясь на тонких зеленых стеблях, бледные ракеты. Далеко на севере, наверное на вершине Митридата, вспыхивал и гас желтый свет прожектора.

Флейшер не первый раз выходил на катере в Керченский пролив. Он хорошо знал расположение минных полей, отмелей и банок, знал, где проходит течение, с какого [181] мыса противник может осветить прожектором и где у пего стоят береговые батареи.

Переход через пролив прошел на этот раз благополучно. Немецких кораблей не встретили.

Как всегда, у берега шумел прибой. Флейшер застопорил ход, груженый катер и тендер пошли самостоятельно. Теперь Флейшеру надо было следить за тем, чтобы немецкие корабли не сорвали выгрузку, а если они появятся, то вступить с ними в бой.

Флейшер отошел мористее, чтобы можно было просматривать подходы к берегу, снова застопорил моторы и сразу же увидел силуэты вражеских кораблей и услышал доклад сигнальщика Баркова:

– Слева тридцать, торпедные катера противника! Флейшер ясно увидел сначала белые всплески волны

от быстрого хода кораблей, а потом и их силуэты. Шесть торпедных катеров и артиллерийская БДБ в строю кильватера шли от Камыш-Буруна. Обнаружили ли они сторожевой катер или спешат к месту высадки десанта, было неизвестно. Флейшер приказал комендорам держать вражеские корабли на прицеле.

Корабли противника по-прежнему шли строем кильватера, и вскоре Флейшер понял, что враги заметили его катер и разгадали их замысел. Торпедные катера немцев стремились прижать катер 081 к берегу и сковать этим его маневрирование. Чеслер отметил, как уверенно шел противник, рассчитывая, видимо, безнаказанно расправиться с катером. Флейшер понимал, что корабли противника сейчас откроют огонь, чтобы с большой дистанции подавить пушки и пулеметы катера, а потом будут расстреливать корабль в упор.

Один против семи. Трудная задача! Можно, конечно, попробовать, пока еще есть возможность, уклониться от боя и скрыться в темноте, но тогда корабли противника беспрепятственно подойдут и сорвут высадку десанта. Надо отвлечь их во что бы то ни стало боем. Может быть, придут на помощь наши дозорные катера. Но где они сейчас? Нет, надо атаковать противника, задержать его.

– Знаешь что? – твердо сказал Флейшер. – Идем прямо в лоб на немцев и разорвем их строй!

Флейшер понимал, что, если катер 081 прорвется через строй вражеских катеров, они будут вынуждены стрелять друг по другу или прекратить огонь. [182]

«Пожалуй, единственно правильный выход – идти на таран, – подумал Чеслер и согласился с решением командира. – Всякое иное маневрирование приведет к тому, что семь быстро расстреляют одного».

– Идем на прорыв! Будем вести бой! – объявил Флейшер команде и, вызвав на мостик своего помощника лейтенанта Михаила Саакяна, приказал ему руководить артиллерийским огнем катера. Саакян распределил так: командиру носового орудия Павлу Никитину стрелять по БДБ; у правого крупнокалиберного пулемета стал боцман Саковенин, у левого – минер Яков Кобец; кормовое орудие Панеша и оба пулемета должны были вести огонь по торпедным катерам. А рулевому Василию Иванову Флейшер приказал держать курс прямо на торпедный катер, находившийся в центре строя.

В ночной темноте катер 081 пошел на решительное сближение с семью кораблями противника. Комендоры держали в прицеле вражеские катера, ожидая приказания открыть огонь. Они помнили золотое правило: точность первого выстрела определяет успех всей стрельбы. Но Флейшер учитывал также и другое: нельзя медлить с наводкой и первым выстрелом. Кто первым откроет меткий огонь, тот и выиграл ночной бой!

Определив дистанцию, которая все время сокращалась, Саакян скомандовал:

– Огонь!

Полыхнула пламенем носовая пушка, яростно забили оба пулемета. Обе пушки и пулеметы били по быстро приближающимся кораблям противника.

Чеслер увидел, как головной торпедный катер, наверное флагманский, дал первую очередь. Сейчас же множество огненных трасс понеслось к сторожевику. Катер Флейшера, ведя огонь, шел на полном ходу, и первые всплески снарядов противника легли у него за кормой.

Расстояние стремительно сокращалось. Казалось, катер вот-вот врежется в строй кораблей противника. Но тут с оглушительным грохотом у самого борта разорвался снаряд. Правый мотор заглох, в отсеке вспыхнул пожар.

– Плохо, – сказал Чеслер, – но нам хода сбавлять нельзя! – И Флейшер приказал механику катера Догадайло тушить пожар и увеличить обороты двух оставшихся в строю моторов. [183]

Катер, беспрерывно ведя огонь из пушек и пулеметов, продолжал сближаться с кораблями противника.

Пулеметной очередью был ранен подносчик снарядов носовой пушки матрос Ракитин. Сидя на палубе с перебитыми ногами, он продолжал подавать снаряды. Раненный в ногу, упал у пулемета боцман Саковенин, но тут же поднялся и продолжал вести огонь. Немцы били длинными настильными очередями. С визгом проносились шквальные красные трассы, осколки рубили борт и надстройки. Всплески разрывов, как смерчи, вставали то с правого, то с левого борта, и скоро их водоворот, казалось, совсем захлестнул катер.

Раненые матросы не покидали боевых постов, словно приросли к пушкам и пулеметам.

Сквозь стену огня, сквозь непрерывный грохот катер Флейшера все ближе и ближе подходил к кораблям противника. Вот уже отчетливо виден задранный вверх нос торпедного катера и хлещущие буруны. Казалось, катера неизбежно столкнутся. Но на вражеском торпедном катере вспыхнуло пламя, и он, резко сбавив ход, отвернул.

Противник явно не ожидал столь дерзких действий советских моряков. Походный порядок катеров был нарушен, они отворачивали и выходили из строя.

– Ага! – сказал Чеслер. – Один уже горит. Победа будет за нами!

Это были его последние слова. Снаряд ударил в ходовую рубку, осколки полетели на мостик. Один из них попал в грудь старшему лейтенанту, пробив орден Красного Знамени. Без стона упал на палубу Чеслер. Свалился у штурвала рулевой Иванов. Горячим огнем обожгло левый бок Флейшеру. На палубе лежал тяжело раненный сигнальщик Павел Барков. А катер надо было удержать на курсе во что бы то ни стало, и Флейшер бросился к штурвалу.

– Боцман, на руль! – распорядился он.

Боцман Саковенин, услышав приказание командира, передал пулемет второму номеру и, еле двигаясь, направился к мостику. Стреляя из пулемета, он не чувствовал боли. Сейчас ему труден был каждый шаг. В ботинках хлюпала кровь. Не дойдя до мостика, Саковенин покачнулся и свалился на машинный раструб. Флейшер не мог видеть того, что происходило у входа на мостик. Зажимая рукой рану, он вел катер на прорыв. [484]

«Еще немного – и мы будем в непоражаемом пространство», – думал он, удерживая одной рукой штурвал.

В это время из моторного отсека вылез моторист старшина 2-й статьи Козлов. Он подбежал к боцману Саковенину и помог ему подняться на мостик.

Увидев распростертого Чеслера и думая, что он ранен, Козлов хотел приподнять его. Но тот был уже мертв.

Когда катер прорезал вражеский строй, снаряд снова разорвался у борта. Осколки зазвенели по палубе, разбили прожектор, и стекла полетели в лицо Саковенину, стоявшему у руля. Из рассеченного лба текла кровь, заливая глаза. Ничего не видя, Саковенин опустился на палубу. К нему снова подбежал Козлов, а Флейшер схватил штурвал.

Снаряды пробили борт у машинного отделения. Ход катера уменьшился, вышел из строя один мотор, за ним второй.

На баке упал, скошенный насмерть осколком, командир носового орудия Павел Никитин. Лежал, зажав в руках очередной снаряд, матрос Ракитин. Они сражались до последнего вздоха. Наводчик матрос Власов сам подносил снаряды, заряжал и стрелял. Флейшер с мостика увидел, как туда прибежал Саакян. Носовая пушка продолжала вести яростный огонь.

Флейшер вспомнил на миг, как перед началом боя комсорг катера Никитин подошел к нему и сказал: «Если я погибну в бою, считайте меня коммунистом». Сейчас лучший комендор дивизиона Павел Никитин лежал мертвым на своем посту у носовой пушки.

С левого борта загорелся еще один корабль фашистов, а катер Флейшера пересек кильватерный строй противника, и корабли разошлись. Позади оставалось два подбитых горящих немецких катера, а катер 081 уходил к таманским берегам. И в это время вышел из строя третий мотор. Катер 081 потерял ход, а где-то рядом – корабли противника.

– Дробь! – по привычке скомандовал Флейшер комендорам, хотя они и сами уже прекратили огонь, как только корабли противника остались за кормой.

Надо ввести в строй хотя бы один мотор, и побыстрей. Промедление здесь смерти подобно. И мотористы под руководством мичмана Догадайло приложили все умение и сноровку. В результате один из моторов чихнул и заработал. [185] Флейшер с облегчением вздохнул: работает мотор – есть движение корабля, возможность вновь маневрировать и, если надо, драться с противником.

В это время Флейшеру доложили, что при последнем залпе противника осколком в голову ранен лейтенант Саакян. Флейшер приказал перенести его в штурманскую рубку. Теперь только Флейшер из офицеров оставался в строю. Но и он был ранен, а перевязку некогда было делать.

Очнувшись от контузии, старшина Иванов снова встал к штурвалу. Яков Кобец, оставшийся невредимым, перезаряжал пулеметную ленту, готовясь к новой встрече с врагом. Боцман Саковенин сидел на ступеньках ходового мостика, постепенно приходя в себя. Раненым оказали помощь, убитого Никитина и других моряков положили рядом с Чеслером у кормового флагштока.

С пробоиной в борту, через которую в моторный отсек поступала вода, с развороченной ходовой рубкой сторожевой катер шел, тяжело зарываясь носом во встречную волну. Но матросы откачивали воду из отсека, у пушек стояли комендоры: противник мог появиться опять в любую минуту. И хотя катер шел к своим берегам и все худшее, казалось, осталось позади, на катере по-прежнему поддерживали боевую готовность.

Парторг катера Кобец в бою действовал за троих. И сейчас он переносил снаряды к пушкам на случай новой встречи с врагом. Пользуясь передышкой, электрик Чередниченко прямо на мостике оказал медицинскую помощь Флейшеру.

Матросы, не сходя с боевых постов, перевязывали друг другу раны. Боцман, осмотрев катер, доложил командиру, что в корпусе много пробоин, главные из них заделаны, пожар потушен. Катер снова готов вступить в бой. Весь боезапас разложен у пушек и пулеметов.

Флейшер знал, что рация разбита и вышла из строя, а раненый радист Руденко занял место у носового орудия, поэтому надо рассчитывать только на свои силы. Сообщить о происшедшем в базу нет возможности.

На мостике по-прежнему лежит раненый сигнальщик Барков, ему оказали помощь, но он не захотел уходить с поста, хотя вместо него заступил на вахту акустик. И вдруг тот радостно воскликнул:

– Ура! Наши корабли слева! [186]

Барков попросил приподнять его и, когда внимательно всмотрелся, определил:

– Чужие корабли!

По силуэтам и бурунам Флейшер опознал, что в строю кильватера шло три торпедных катера противника. Держась середины пролива, они отрезали сторожевому катеру путь к родным берегам. Это была новая группа катеров, которая ходила в проливе с целью перехвата наших кораблей. У Флейшера был в строю только один мотор, да и тот работал с перебоями. Не хватало прислуги у орудий, хотя матросы, даже тяжело раненные, оставались на своих постах.

– Надо снова принимать бой! – решил Флейшер, и в этот же момент сигнальщик доложил:

– Справа по борту еще три торпедных катера!

«Вот так так! – подумал Флейшер. – Немцы снова хотят зажать нас!»

Теперь положение сторожевого катера было еще сложнее, чем в начале боя. Он мог оказаться сразу под огнем двух групп свободно маневрирующих кораблей противника.

«Но левая группа ближе, а справа силуэты еле видны; может быть, они не заметят меня и уйдут, – подумал Флейшер, – тогда буду вести бой только с тремя катерами».

Большая потеря крови давала о себе знать. У Флейшера кружилась голова, но он, стиснув зубы, говорил себе: «Надо выстоять во что бы то ни стало. Ведь я командир, и к тому же единственный из офицеров, оставшийся в живых. На меня обращены все взоры экипажа».

И вдруг с головного корабля левой группы немецких катеров замигал огонек. Сигнальным фонарем передавали: тире-точка-тире.

Флейшер решил применить военную хитрость.

– Это они запрашивают нас, – сказал он сигнальщику. – Передайте этот запрос правой группе! Быстро!

Сигнальщик включил фонарь и застучал: тире-точка-тире.

Фонарь погас, наступила томительная тишина. Секунды иногда длятся очень долго. Левая группа катеров ожидала ответа. Справа катера молчали.

«Выйдет ли?» – напряженно ожидал Флейшер, не разрешая комендорам открывать огонь. И тут от правой группы [187] торпедных катеров противника пришел ответ. «Точка-два тире, точка-два тире», – мигал огонек. «Свои», – отвечали они на запрос.

– Быстро! – воодушевляясь, скомандовал Флейшер. – «Точка-два тире» на левую. Давай!

Сигнальщик отстучал фонарем. Огоньки погасли. Над морем висела полночная тишина, лишь волны шипели и ластились у борта катера. Белые буруны обеих групп торпедных катеров, не приближаясь к катеру Флейшера, повернули и ушли на юг.

Пронесло! Но надолго ли? Не опомнится ли противник, не усомнится ли в чем?

– Ну-ка побыстрее вводите в строй второй мотор, – скомандовал Флейшер механику. А рулевому приказал сделать резкий поворот, чтобы быстрее привести вражеские катера за корму.

Катер все ближе подходил к своим берегам. На востоке стало еле заметно сереть, подул холодный ветер – приближался рассвет.

И снова (в какой уже раз!), теперь по корме, появились белые буруны кораблей. Немцы, наверное, догадались, что их обманули, но было уже поздно. Показались серые в предрассветной мгле берега Тамани. Катер Флейшера шел под защитой своих береговых батарей. Немецкие катера, так и не открывая огня, потерялись за кормой.

Над Таманью поднимался алый рассвет, когда катер Флейшера вошел на рейд с приспущенным кормовым флагом и пришвартовался к пирсу в порту Кротково.

Флейшер смотрел на оживающие с рассветом берега Тамани, на едва освещенные солнцем мачты кораблей и думал о том, как любил Чеслер эти корабли и людей, вместе с которыми прошел свой боевой путь. Флейшер сейчас прощался с теми, кто неподвижно лежал на корме под белым брезентом. Через некоторое время Флейшера и раненых матросов увезли в госпиталь…

А бои на крымской земле продолжались. Основные силы десанта – 56-я армия, высаженная еще 3 ноября кораблями Азовской флотилии, – не только удерживали плацдарм северо-восточнее Керчи, но и пытались его расширить, чтобы помочь Эльтигену… [188]

Глава тринадцатая.

Последняя ночь

Вечерело. У причалов, где стояли сторожевые катера, ветер и волна ломали ледяную корку и выбрасывали зеленые льдинки на грязно-серый песчаный берег.

Чернела скованная морозом земля. Серыми казались и море и небо, ветер постепенно утихал. Так часто бывает глубокой осенью, перед тем как упадет снег. С берега тянуло горьким, но удивительно приятным, знакомым с детства дымом костра. Иногда над костром вдруг поднимались клубы черного, жирного дыма и доносился острый запах гари. Это матросы сжигали промасленную паклю и ветошь, принесенную со сторожевых катеров.

Глухов почти не сходил на берег и все время находился на катерах. Он уже давно привык к однообразной упругой качке на волне, когда то погружаешься вместе с катером в зеленоватое тяжелое море, то снова поднимаешься вверх к такому же зеленому холодному небу.

Каждый день выходили теперь сторожевые катера к «огненной земле» у Эльтигена. Все тяжелее становились бои в проливе: многочисленные быстроходные баржи и большие торпедные катера противника поддерживали береговая артиллерия и авиация. Часто не возвращались из боевых походов один или два наших корабля, каждое утро на рейд приходили катера с приспущенными флагами. До сих пор свежи были в памяти Глухова и первая трудная ночь высадки штурмового десанта, когда так и не вернулся с моря его друг и помощник комиссар Косидлов, [189] и.утро 8 ноября, когда на опустевший рейд пришел с уже остывшим телом Петра Чеслера сторожевой катер 081. Глухов даже заплакал, узнав о гибели Чеслера.

10 ноября Глухов получил приказание из штаба высадки: ночью провести караван груженых судов к берегам крымской земли, туда, где ведет бой эльтигенский десант. Глухов понимал всю сложность этой задачи, знал, на что идет. Прошлой ночью сторожевые катера и шхуны, снявшись с этого же рейда у селения Кротково, дважды с боями пытались прорвать блокаду и высадить помощь десантникам, но не смогли этого сделать и вернулись обратно.

Целая флотилия десантных барж и торпедных катеров противника перекрыла подступы к эльтигенскому берегу. Это была серьезная сила. Сторожевым катерам и катерным тральщикам приходилось вступать с ней в единоборство, потому что большие корабли воевать в узком и мелководном Керченском проливе, засыпанном минами, не могли.

Вот и сегодня сторожевой катер 0102 и два бронекатера должны были охранять караван судов, состоящий из шести катеров-тральщиков, имеющих на буксире четыре спаренных понтона и два плота, нагруженных до отказа бойцами, пушками, ящиками с боезапасом, мешками с продовольствием и цистернами с пресной водой. В случае необходимости Глухов рассчитывал и на помощь дозорных кораблей, находившихся в море.

Сегодня надо было во что бы то ни стало прорвать завесу блокады и доставить десанту боезапас и пополнение. «Ты коммунист, и ты должен это сделать», – так, наверное, сказал бы комиссар Косидлов.

Глухов любил свою беспокойную и полную опасностей службу. Большая часть его сознательной жизни прошла на военной службе, в море, на кораблях, и, если бы пришлось начать сначала, он пошел бы этой, и только этой дорогой до конца.

Нелегко было и его семье. Вскоре после приезда жены Екатерины Ивановны и детишек в Батуми им пришлось расстаться. Они стояли тогда на набережной, и дети смотрели на бескрайнее море, куда надолго уходил их отец,

Глухов сошел с катера на обледеневший пирс и направился к берегу, где штабелями лежали ящики со снарядами. [190] Урча, подходили сюда автомашины, трактор тянул полевую пушку. С баржи, стоявшей у причала, бойцы, согнувшись, выносили тяжелые ящики, выкатывали бочки. Слышались соленые матросские словечки. Невдалеке чернела землянка с часовым у входа, и вид у часового был такой скучный, словно он хотел сказать: «Зачем поставили матроса с ружьем в этой безлюдной и чахлой степи?»

Рядом с причалом на берегу дымился костер, возле которого грелись матросы. Глухов знал, что матросы любят поговорить с офицером у обреза на палубе, там, где принято курить, или вот так, у костра, и направился к ним.

Глухов подошел к костру и поздоровался с матросами. Они весело ответили, заулыбались и раздвинулись, и он присел на корточки, грея руки. Подождал, пока умолкли голоса, и тихо сказал:

– Сегодня, хлопцы, снова придется идти к тому берегу.

Матросы слушали его спокойно. Так же спокойно и уверенно делали они свое трудное дело.

– – Знаю, что нелегко вам, товарищи, – продолжал Глухов, глядя на их обветренные, почерневшие лица, на потрескавшиеся заскорузлые руки. Давно уже забыли матросы, что такое баня и каков вкус горячего борща, давно не спали на койках в теплых кубриках…

– Но осталось уже немного, – говорил Глухов. – Скоро освободим Крым, окончится война, и придем мы сюда когда-нибудь солнечным днем купаться и загорать. И будем вспоминать холод и ночные бои кораблей в проливе и эту беседу у костра. Зато на вопрос: «А что ты делал во время войны?» – мы с вами сможем ответить прямо и честно. Так-то, товарищи! – заключил Глухов. – Народ вы молодой, крепкий, и держаться вам надо веселей. Помните, что сказал один русский адмирал: «Унылые люди не годятся для такого бойкого дела, как морское, в особенности во время войны!»

Глухов, как и матросы, ценил короткие часы затишья перед наступлением темноты. Рейд у селения Кротково на таманском берегу, где теперь стояли катера его дивизиона, находился всего в нескольких милях от берегов Крыма. Встревоженные опасным соседством враги не оставляли катера в покое: «юнкерсы» сбрасывали бомбы, била по рейду и кораблям крупнокалиберная артиллерия. [191] Но зато и наши корабли в короткий срок достигали отсюда берегов Крыма, где дрался сейчас эльтигенский десант.

Холодное солнце давно уже опустилось в море. Наступила ночь. На прояснившемся небе появилась луна. В трепетном свете ее заблестел обледенелый пирс, стали четко видны мачты и палубы сторожевых катеров и тральщиков, заставленные ящиками, бочками и тюками. Все уже было готово к выходу кораблей, и Глухов приказал командирам катеров и шхун собираться на пирсе. Одетые – кто в кожаный на меху реглан и шапку, кто во флотскую шинель и фуражку, – стояли они на скользком настиле пирса.

– Немцы блокируют эльтигенский десант с суши и с моря, – обратился к ним Глухов. – Десант задыхается без пополнения, без снарядов и продовольствия. Перед нами поставлена задача – прорваться к эльтигенскому десанту! В случае встречи с кораблями противника я вступаю с ними в бой, свяжу их действия. А вы, – сказал Глухов, обращаясь к командирам тральщиков, – вы в это время прорветесь к берегу. Запомните – это главное! – И добавил уже теплее, сердечнее: – Все мы любим свои семьи, своих детей. Но Родина превыше всего! И пусть обратным курсом пойдет только тот, кто выполнит свою задачу!

Командир катера 0102 старший лейтенант Марков слушал Глухова, восхищаясь им, его спокойной уверенностью и энергией. Марков видел, что у Глухова за последние дни посеребрились волосы, заострился нос, выступили скулы, но глаза смотрели по-прежнему ясно и внимательно.

Старшему лейтенанту Маркову, когда они остались вместе с Глуховым на мостике, показалось, что Глухов хочет чем-то поделиться с ним. Но Глухов промолчал. Он умел владеть своими чувствами, был сдержан и тем, кто не знал его, казался замкнутым и суровым человеком. На самом же деле – и Марков знал об этом – Глухов был добр и отзывчив. Он тяжело переживал потери последних дней. Особенно гибель близких ему людей. Не было уже в живых лучшего друга его – Косидлова, не было самого близкого ему человека – Пети Чеслера, погибли командир звена Кулашев, механик Кошульский, командир катера Бобков, был тяжело ранен храбрый командир Флейшер. [192]

Смерть товарищей, своих сослуживцев, тяжело переживал Глухов, хотя и знал, что победа добывается только в бою. Сам он всегда был внимателен к людям, старался беречь их, когда только можно, вот только себя жалеть не умел.

В море вышли около полуночи, так и не дождавшись подхода двух броневых катеров, обещанных для усиления конвоя.

С мостика катера Глухову был ясно виден весь караван судов, темные палубы тяжело нагруженных тральщиков. Фигуры матросов на них, зачехленные пушки на плотах, обтянутые брезентом ящики и тюки – все напоминало мирный вояж грузовых судов. И лишь на сторожевом катере у пушек и пулеметов стояли в готовности комендоры.

Глухов заметил, что старший лейтенант Марков волнуется, то и дело поглядывает на часы, запрашивает сигнальщиков, не видно ли на подходе бронекатеров. Чтобы подбодрить его, Глухов сказал:

– Будем действовать так, как учил адмирал Макаров: «Если вы встретите слабейшее судно – нападайте, если равное себе – нападайте и если сильнее себя – тоже нападайте…» Так, что ли, командир?

– Не первый раз приходится действовать по этому принципу, товарищ капитан третьего ранга! Вот хорошо, если бы луна поскорее спряталась, – ответил Марков.

Глухова тоже беспокоил яркий свет луны. Это могло нарушить его расчеты и помешать скрытно подойти к Эльтигену.

Караван судов вытянулся уже на середину пролива, луна зашла за облака, вокруг все потемнело, на море стало свежо и беспокойно. Глухов посмотрел на часы: было пять минут первого.

– Готовность номер один! – приказал Глухов, обращаясь к Маркову.

Зная повадки врага, Глухов не доверял больше полуночной тишине и с минуты на минуту ждал появления кораблей противника.

Прошло немногим более получаса, когда сигнальщик и командир катера Марков одновременно заметили белые буруны неизвестных кораблей, приближавшихся к каравану с правого борта. [193]

– Торпедные катера противника! – доложил сигнальщик, определив их по силуэтам.

– Огонь! – скомандовал Марков. И сразу же загрохотали пушки сторожевого катера. Торпедные катера, выбросив настильные трассы пулеметных очередей, отвернули влево, а на караван судов стали надвигаться два черных силуэта. В темноте засверкали оранжевые огни, над мостиком катера завыли снаряды. Немецкие БДБ шли на сближение.

Катер Маркова один вел бой с двумя БДБ. В это время правее каравана в море вспыхнули зарницы. Это наши дозорные корабли с большой дистанции открыли огонь по торпедным катерам противника.

– Хорошо! – сказал Глухов Маркову. – Немцы подумают, что нас в проливе сегодня много!

Через пять минут артиллерийская стрельба на параллельных курсах прекратилась. БДБ отошли к Камыш-Буруну.

– Ну, это только начало. Сейчас они соберутся с духом и снова навалятся на нас! – проговорил Глухов.

– Ясно! – ответил Марков. – Но скоро уже и берег. На встречном курсе вновь показались белые буруны.

От берега опять шли вражеские корабли. Они легли на параллельный курс и открыли по каравану огонь всем бортом.

Залпы сторожевого катера были сосредоточены на головной БДБ. Глухов из опыта знал: если вывести из строя вражеский флагманский корабль, тогда и остальные корабли выйдут из боя. Но противник, не причинив вреда катерам, снова уклонился, ушел на север.

Караван судов все ближе подходил к эльтигенскому берегу, когда по корме катера 0102 замигали условные опознавательные огни и к отряду Глухова присоединились два опоздавших бронекатера. Глухов в мегафон отдал им приказание держаться в кильватер катеру 0102 и по его сигналу открывать огонь.

– Ну теперь нам веселее будет, Марков! «Бычки» помогут, – проговорил Глухов (так моряки называли бронекатера).

Каждый раз, появляясь со стороны берега, немецкие БДБ и торпедные катера не давали отряду Глухова прорваться к Эльтигену, оттесняли его снова в море. Было уже 4 часа 30 минут утра. [194]

– Если мы сейчас не прорвемся, то высадиться до рассвета не удастся и придется, не разгрузившись, возвращаться в Тамань, – обратился Глухов к командиру катера Маркову. – Мы сделаем вот что, – продолжал он. – Обнаружив вражеские корабли, пойдем на сближение и свяжем их боем. Инициатива противника будет скована, а в это время десантные суда прорвутся к берегу и сделают свое дело. Другого выхода нет!

Для выполнения этого замысла Глухову надо было держать наготове не только бронекатера, но и дозорные корабли, находившиеся на значительном расстоянии.

Связавшись по радио с дозорным сторожевым катером 098, Глухов приказал ему вступить в строй отряда, а сам на катере 0102 обошел все десантные суда, собирая и подтягивая отстающих. Командирам десантных судов он. передал:

– Мы вступим с противником в бой, а вы в это время любой ценой должны прорваться к берегу и выполнить задачу!

И отряд Глухова в кильватерном строю лег курсом на Камыш-Бурун.

Вскоре катера Глухова, как он и предполагал, были обнаружены кораблями противника и пошли на сближение, чтобы прижать их к берегу и не дать возможности свободно маневрировать.

Молча сходились два отряда. Глухов решил открыть огонь только с близкой дистанции, чтобы бить наверняка. Развернулись в готовности стволы орудий, ожидали сигнала комендоры. Первыми не выдержали гитлеровцы, струи пуль с визгом понеслись над водой и рассыпались возле катера.