Текст книги "Том 4. Повести, рассказы и очерки"
Автор книги: Владимир Короленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)
VI
Гора Дениз-тепе
Тульча осталась позади. На гребне возвышенности видны еще валы бывшей турецкой крепости, разрушенной после берлинского договора. Последние следы владычества турок на берегах Дуная. По ним теперь ходят овцы, и фигура чабана долго рисуется, неподвижная в чистом небе.
Становится жарко. Солнце высоко. По степи, не успевшей остыть за ночь, уже тянет опять теплый ветер. Четыре пары подков ровно стучат по твердой дороге. Вдали, колеблясь, пробегают пыльные вихри, падают, встают опять в другом месте, точно это пространство они пробегали невидимками… С отдаленного Дуная, затерявшегося у мглистого горизонта, чуть слышно долетает гудок парохода… От молчаливого волнистого простора Добруджи веет смутными воспоминаниями, точно это встают в убаюканной памяти какие-то сны, которые видели, может быть, еще наши предки…
Все кажется сердцу странно знакомым и еще более странно чужим. Это неуловимое общее впечатление сопровождает меня всюду в моих скитаниях по этим придунайским степям.
Большое село как бы выползает из оврага и, когда мы приближаемся, оно растет и ширится. Овраг разделяет его на две части.
– Каталуй ето, – вяло говорит Лука, указывая кнутом. – На етой вот половине, направо, тальяны живуть…
И через некоторое время прибавляет:
– Откуда взялися – неизвестно… Давно живуть…
За тальянами, в Еникее, живут болгары. Беленькая приветливая «кырчма» отбежала от этого села к самой дороге. Стены ее сверкают на солнце, и в двери видна густая заманчивая тень. Лука приворачивает сюда, разнуздывает лошадей и подвязывает им мешки с овсом. Нам ставят столик в тени, подают вино и кашкавал (простой овечий сыр). Я соблазняюсь зарисовать эту корчму, стоящую в чистом просторе, без садика, без деревца, без тына. Пока я рисую, Лука наливает мутноватое вино и каждый раз чокается с Катрианом. Потом требуют второй графин. Теперь наливает Катриан и чокается первый. Лука рассказывает ему что-то медленно, серьезно, с видом человека, который интересуется предметом, но не может его понять. Катриан – слушатель экспансивный: он весь подался через стол, чмокает губами (выражение крайнего внимания) и порой издает восклицания. Говорят по-румынски, но я улавливаю отдельные фразы. Речь идет о певице, которую Лука хлестнул кнутом. Никто не знает, откуда она, кто ее родители. Привез ее какой-то немец, который давно умер. С тех пор перебывала во многих местах. То появляется, то исчезает. Знает четыре языка: немецкий, румынский, греческий и немного руснацкий. Водится теперь с греками, но сама не гречанка. Кажется, Лука считает ее немного колдуньей и… сам удивляется своей заинтересованности… Катриан презрительно смеется… Закипает какой-то спор, но когда я подхожу к столу, Лука смущенно смолкает… Он показывает мне вдаль, где почти на горизонте виднеется синеватая цепь холмов, покрытых лесом. Она разделена в одном месте перевалом.
– Вот нам куда надо: у этой дял будет лезть, – говорит Лука. – Далеко еще. Поздно выехали. Как бы дощ не застал у балканах… [19]19
Балканы, нарицательно, – горы. Дял (deal) – долина, разделяющая горный кряж.
[Закрыть]
Опять ровный топот копыт… Долго… Часы… Клонит дремота. Солнце перешло на другую сторону неба. Однообразная равнина начинает волноваться. В одном месте из-за близкого горизонта мелькнула круглая верхушка горы. Мелькнула и скрылась, и потом встала вся от вершины до подошвы огромным курганом. Она будто бы выбежала сюда одна от далеких гор и стала одиноко и сурово со своей тенью, как передовой страж, господствуя над равниной. Стучат копыта, каруца катится, гора растет. Зовут ее Дениз-тепе, – может быть, потурченное название горы Диониса, забредшего далеко на север в страну варваров и здесь одичавшего эллинского бога… По сторонам ее широким кругом, охватывающим гору, виднеются, каждый со своею тенью, меньшие курганы. Движение коляски производит странную иллюзию: кажется, что огромная и грузная гора стоит на месте и только растет к небу, а курганы передвигаются, обходят нас стороной, охватывают, окружают магическим кругом… Это – как будто старый лагерь… Ставки неведомых вождей или маленькие алтари вокруг гигантского жертвенника… От всей группы веет загадочной торжественностью, застывшею старою тайной…
Лука поворачивается ко мне, указывает кнутом и говорит:
– Етыя могилы, господин Владимир, – усё люди поделали… Народы какие-то… А какие народы, я не могу знать… И никто не знает…
Потом, помолчав, прибавляет:
– Теперь от тых народов не осталось, может, ни одного человека… Нигде на усём свете. Только одне могилы…
Есть в этой простой фразе Луки и в его глубоком голосе, когда он ее произносит, что-то особенное… Или это только мне кажется потому, что мы уже въехали в синюю тень Дениз-тепе. Сначала в нее нырнули лошади, потом, зыбью пробежав по их вздрагивающим спинам, она покрыла Луку и легким веянием холодка обдала наши лица, и кругом нас сразу стало холоднее и печальнее. По бокам что-то осторожно шептала сухая степная трава, и чудились какие-то давние времена, и странная ночь, и чуждое небо, и не нынешняя луна и звезды, и неведомые «народы», собравшиеся здесь для неведомых дел. Для войны? Для мира? Для совета?.. И на этих мелких курганах горели огни?.. А на вершине совершалась тайна?.. Лилась жертвенная кровь? Гремели заветы грозного божества?.. И кругом во тьме склонялись тысячи людей, в молитве и ужасе, и по склоненным спинам пробегали трепетные отблески огней… Катриан в наивном удивлении смотрит на куртаны. Он вздыхает, качает головой, и его резкий голос вспугивает обаяние минуты.
– Ах, господин Володя (так он величает меня по болгарской привычке к уменьшительным именам). Какой народ был глупый… Для чего потерял свой труд? Для чего потерял свой капитал?..
Я невольно улыбаюсь. Чем-то удивительно наивным звучит этот возглас. Лука поворачивается, смотрит на Катриава в упор и говорит:
– Тебе не спытали…
– Мене спытали бы, – с той же наивной простотой отвечает Катриан, – я бы не позволял. Это есть одна глупость. Лучше строить школа, народного дворна, театра. Для чего столько земля таскал? Какой надобность столько земля таскать у одно место? Мало гора на свете?..
Вопрос поставлен так ясно и просто, что Лука не находит возражения и глубоко задумывается. Мне чудится, что какие-то смутные симпатии связывают его простую душу с тайной этого места, где давно исчезнувшие поколения оставили после себя эти курганы и смутные тени давно исчезнувшей веры. Но резкий рациональный голос Катриана распугивает смутные ощущения: зачем, в самом деле, таскать столько земли в одно место?..
Ответить Лука не умеет. Он задумчиво покачивает головой и гонит лошадей, чтобы они поскорей унесли его от неразрешимого вопроса…
VII
Собственный цыган Луки
Навстречу, ло дороге, огибающей Дениз-тепе, ползет воз и скоро тоже ныряет в тень.
Это кочевая телега цыгана. Он идет впереди один. Под навесом телеги – его нехитрый скарб и, вероятно, семья. Далеко не доезжая до нас, он торопливо сворачивает с дороги, останавливает лошадь. Я с удивлением вижу, что он вытолкнул из-под навеса черного лохматого цыганенка, а другого, поменьше, взял за шиворот и волокет к дороге, по которой мы должны, проехать. Тут он швыряет ребенка на шоссе и кидается сам на землю. Все трое лежат почти на середине дороги…
Лука замедлил бег лошадей и сворачивает в сторону. Лошади осторожно пробираются краем, прижимаясь друг к другу, колеса сухо шуршат по щебнях… Навстречу вам с земли глядят с странным выражением три пары цыганских глаз, точно в рамке из матовых черных лохматых волос… Паровнявшись с ними, Лука тихо замахивается кнутом и покрывает всех ласково-шутливым ударом. Цыганы, точно по команде приподнимаются на колени и начинают порывисто кланяться вслед нашей тихо удаляющейся каруце. А сбоку таинственно, серьезно и одобрительно смотрит на эту картину загадочная гора Дениз, окруженная своими курганами…
– Что это такое? – спрашиваю я с удивлением у Катриана. – Они просят милостыни?
Катриан пожимает плечами:
– Ну штиу (не знаю), – говорит он. – Че аста (что это), Лукаш?
Лука стыдливо вытягивает лошадей кнутом и говорит после короткого молчания;
– Ето Янку… мой цыган…
– Зачем же он ложится на дорогу?
Лука некоторое время молчит, думает о чем-то.
– Такой у него обычай… – говорит он затем серьезно. – Моду себе такую узял. Как мене заводить, так сейчас и ляжеть. И детей покладеть на шлях… Значить; поезжай, Лука, через мене, через моих детенков. Топчи копытами, ничего.
– Но зачем же?
– Так…
Он опять застенчиво смолкает.
Но потом, соображая, что мы в недоумении, говорит как-то неохотно и вяло:
– Ты, Катриан, знаешь, где тут за горою Европа Дунай ровняла и дорогу строила?..
– Знаю.
– Ну, выкопали они тут фоеу (канаву) и шанец насыпали. А потом сверху, может, от Железных ворот, а то от Семендрии вода по Дунаю пошла и покрьша усё ето место, и шанец, и фоеу, геть усё… Ничего не видно. Ну, а етой цыган не знал. Он кочуеть далеко: пойдеть себе степами на Констанцу, в Туречину залезеть, пропадаеть долго… Поехали етым местом, задумал коней купать… Отпрег, повел у воду. Думает себе, дурной, что тут мелко. Дошел до етой фоеы – бух у воду с головою, давай уже тонуть… Когда бы не глупый был, то не выпустил бы повода. Лошади бы его выволокли. А он дурной: боится коней втопить, отпустил…
Лука усмехается и качает головой…
– Ну? – живо понукает Катриан.
– Так и утоп бы собака. Да на тую пору мене чорт принес: еду себе над Дунаем из Сарыкоя; вижу, что-то у воде чернеется. Покажется и мыркнет опять. А по берегу цыганчата эти самые бегають, лопочуть, руки кверху задымають. Когда вижу: лошади над шанцом показались. Тут уже я догадался. Соскочил сейчас, орчики от каруцы отчепил, дышло вынял да с дышлом у воду.
– Так и вытащил цыгана? – смеясь, спрашивает Катриан.
– Сам было утоп, – серьезно отвечает Лука. – Цыган мой уж одурел: я ему дышло у нос, а он того понятия уже не имееть, чтобы ухватить руками… Что тут делать у такой беде? А сам я плавать тоже не умею. Ну, побежал на берег, схватил буланка, вожжу ему за шею подвязал – да у воду. Спрыгнул с коня у фосу, хлеснул его, сам левою рукою за вожжу держусь, другою цыгана ухватил за чуприну… Он, дурной, мене на днотянеть, буланка на месте бьется, аж вода кипить, по берегу цыганчата бегають, кричать…
Он усмехнулся.
– Совсем было пропал с проклятым цыганом. Надо бы кинуть, а мене уж зло взяло. Пущай же я его, дурного, вытащу, а то и сам пропаду, когда мне, может, такая смерть написана… Ну, все-таки выволок нас буланый до шанца, – руку мне вожжой всю ободрал. Взял я етого цыгана на руки, донес до берега, положил лицом у низ, вытряс из его воду. Может, с ведро. Душа вернулась. Вот он с тех самых пор все мне и кланяется… Еду я, он на дорогу ляжеть. У городе встренеть, руки цалуеть… Цыган, цыган, а душа такая же. «Я твой человек». А на что ты мне, дурной, сдался?..
– Ты есть алтруист, – говорит Катриан серьезно. – Omul brav (храбрый человек). Тебе треба у нашего клуба писаться…
– Не понимаю я, чего ты говоришь. – Лука пожимает плечами и переводит разговор на другую тему. – Тут вот могылочка будеть, так в ей хохол с Херсонщины усё клад шукаеть… Вот и теперь тут…
Дениз-тепе назади. Теперь гора повернулась к нам освещенной стороной и в ровном косом свете кажется далекой. В тени чуть заметным пятнышком маячит цыганский воз… По мере движения нашей каруцы странно передвигается цепь курганов; последние из них подбежали к нашей дороге, как бы загораживая выход из магического круга…
Один подошел вплоть. В его бока врезалась канава. Из ямы, точно ком земли среди других комьев, видна лысая голова с седыми усами. Живые глаза провожают нас внимательно, подозрительно и враждебно. Лука кланяется с обычным серьезным видом. Катриан громко смеется.
– Nebun (сумасшедший), – говорит он бесцеремонно. – С малого труда хочет большой дохода… С малого труда не надо большой дохода… Правда, господин Володя?
«Балканчики» все ближе. Над ними мутные тучи тихо клубятся, громоздясь друг на друга, но как будто не решаясь покинуть гряду, чтобы двинуться к долине. Над нами и за нами еще светло и весело. Вьется жаворонок, рассыпается где-то невидимой трелью и, как черная грудочка земли, падает в сухую траву. Высоко пролетают ласточки, искрещивая воздух зигзагами. Вверху, освещенный солнцем, парит степной орел.
Лука и Катриан давно уже ведут о чем-то беседу по-румынски. Беседа деловая. Начал ее Лука: «Аскульта, Катриане», – сказал он, слегка повернувшись, и затем медленно, как будто сконфуженно стал ему говорить что-то о функционере, который приходил к нему и о чем-то его просил…
Катриан сначала смеялся, потом заговорил так быстро, что я перестал улавливать смысл его румынской речи; он привставал к Луке, опять кидался в сидение и даже стучал кулаком по ладони.
Наконец редкие реплики Луки совсем стихли. Он ехал молча и наклонив голову набок, не то изучая побежку лошадей, не то раздумывая. Потом заговорил по-русски, обращаясь уже ко мне:
– Вот, господин Владимир… Мы тут с Катрианом майструем удвох над одным делом…
– Каким?
– Хочем так сделать, чтоб одного человека оставить без хлеба.
Я невольно улыбаюсь. Катриан лукаво подмигивает на Луку. А Лука продолжает своим медлительно-вдумчивым голосом:
– Видите… Какой тут марахвет вышел. Приходять раз ко мне у двор помощник перчептора (по-вашему – сборщик) и два епистаты. Значит, по-вашему сказать, жандармы. Усе пьяные. Вышла к ним тут теща моя, старая женщина. «Что вам надобно?» – Подавай подать… Слыхали? – Ну, она ему отвечает: «Что ты у бабы подать пытаешь? Умный ты или дурак?» Он ее – бить… Выбежала жена…
Он поворачивается ко мне. Глаза его сверкают жалостью и гневом.
– Вы ее видали: больная. Он и ее, – подумайте, господин Владимир, – ногою вот сюда, под грудки… А меня не было. Я с отцом и братом на гармане был. Ворочаюсь до дому: жена моя лежить на постели. С этых пор вот опять до доктора вожу…
– Hotz, tilhar, bЭrokrat! – гневно сверкая глазами, произносит Катриан.
– Ну, правда, – поясняет мне Лука. – Тильга́р, гоц – значится разбойник. И верно, что разбой… А у меня, сказать вам, и подать давно заплачена… Оны, значить, хотели с етых женщин на вино себе выманить… Что, господин Владимир, у вас так бываеть, у России?
– Случается тоже…
– Что тогда делают у вас люди?
– Что ж… жалуются, конечно…
– Ну, так… И вы то же самое говорите. А у нас, господин Владимир, прежде, при турчине, был другой обычай… При турчине-то взял бы я себе добрый атаган… нож, значить, или пушку, по-вашему рушницу, и пошел бы на дорогу дожидаться. Когда бы он пошел дорогою, то уже кому бы бог дал. Или ему, или мне. Кому, значить, какое счастье. Мне бы бог помог, я бы ему голову разбил. А если бы ему бог дал, то он бы меня уклал на шляху. До кого бы, значыть, смерть пришла, то от смерти никому нельзя убежать… Ни одному человеку… При турчине у прежнее время оно так было…
– Глупый народ был, – категорически отрезывает Катриан. – Феодальный време рушница действовал. Буржуазный време – закон!
– Ну, – мотает головой Лука. – Прежде так было. Отец у меня, конечно, человек старинный. Такая, говорит, видно, твоя доля, а что покинуть этое дело нельзя… Ну… пошел я к доктору. Прощай, говорю, домну докторе. Чи увидимся, чи, может, уже не увидимся, я не знаю. Ну, он роспытал мене. – «Хочешь ты, дурной, мене послухать?» – Я завсегда, говорю, должен тебе послухать. – «Так покинь ты этые турецкие глупости. Не надобно… Лучше я тебе одного человека пошлю… Он тебе даст пораду…» И прислал вот его, Катриана.
Он тычет, повернувшись, ручкой бича по направлению к Катриану и продолжает:
– А он, Катриан, вот какой человек, вы его еще, может, не знаете. Башмачник, чеботарь, черная кость. Худородный, как все одно я, или другой. А никого не стыдится. И имеет силу…
Катриан самодовольно улыбается.
– Помнишь Костю? – говорит он.
– Я не об этом, – говорит Лука, – что ты Костю свалил. Мене не свалишь. У тебя сила большая, а короткая… А я, господин Владимир, вот о чем: приходить, например, у ресторацию или у градину (сад), где сидить сам прехвект. Здоровкается за руку. Запалюеть цигарку, сажается себе на стул…
– Ты смотришь на префект как на один бог, – говорит Катриан. – А я не смотрю на его, как на один бог. Затово, что он народный слуга. Пишись, глупый царан, у нашего клуба, будешь понимать все.
Лука задумчиво стегает лошадь и, оставив восклицание Катриана без ответа, продолжает:
– Пришел Катриан ко мне в дом, распытал. Аштяп (подожди), говорить. Ты покаместь не мешайся в этое дело. Мы будем у газету писать. Потом, когда уже газета не поможеть, напишем петицу [20]20
Petitia – жалоба.
[Закрыть]…Газета – бумага, а он у мене бабу бил. Я ему, тилгару, кишки выпущу, как он ее под грудки вдарил.
Катриан иронически усмехается.
– А как он тебе кишки выпустить? А? Или посадят тебе у пенитенциар… Бабе лучше будет?
– Вот! – подтверждает Лука. – Это правда опять. Давай, говорить, мы у етых людей кусок хлеба из роту вырвем. Это им будеть лучше атагана и рушницы. Теперь он получает себе шестьдесят левов каждый месяц… А мы у его отберем…
Лука качает головой, как бы удивляясь, и продолжает:
– Написал у газету. Пришла газета из Бухарештов до нас. Люди читали, – газета, газета!.. Ну, а дальше что? – «Аштяп, – говорить, значит: погоди. – Не твое дело. Ты только побожись на образ, что без меня не будешь с ним мириться никак». Ну, я побожился. Почему побожился? Я их в то время живыми бы у землю рад закопать…
Катриан при упоминании о клятве на образ лукаво улыбается и подмигивает на Луку…
– Ну, хорошо, – продолжает Лука. – Прийшла газета, кличуть мене у прехвектуру. И он там, перчептор и епистаты с ним. Стоять, чисто овечки. «Правда у газете написана?» – А как же! – «Били они?» – Били. И сейчас баба больная. – «Как же вы, – говорит функционар, – можете прийти к проприетару в дом и бить его кукону? Это не дозволяется никак… За этое дело ответите строго». Ну, и что вы думаете: пройшло дня, может, три или четыре – приходить ко мне этой перчептор. Бух у ноги… «Ярта ме пентру думние зеу»… Значить: прости ты мене для бога.
Голос Луки становится жалобным.
– Прости, говорить. Не помни этого дела… Ноги целуеть. Потому что, видите вы, господин Владимир, – у него тоже баба и два дитенка. Чем им кормиться?.. А?..
– Ну, и что же, вы простили?
Лука некоторое время молчит. Катриан сидит, сдвинув брови. Потом Лука говорит с особенной медлительностью.
– Я вам правду скажу: хотел попуститься. Жалко. И жена просила. Ну, нельзя: присягал. А он, Катриан, не позволяет никак…
Катриан делает резкое движение и говорит:
– Вот, господин Володя, смотрите вы на этого народа: из рушница хотел стрелять, атаганом хотел резать, голова хотел разбивать, – теперь хочет отпускать вовсе…
И, привстав, с гневно сверкающими глазами, он спрашивает у Луки:
– Он тольки у тебя в доме бабу бил?
– Это правда, господин Владимир, – смиренно отвечает Лука, – у других тоже бил. Мужики из дому – они у дом. Которые бабы испугаются, дадут лева три, а то четыре – они идуть дальше… А которая не дасть – бить…
– За эта причина нельзя простить, – отчеканивает Катриан, обмусливая скрученную папиросу. – Asta afacere cetacenesca (это общественное дело). Когда ты увидишь одна змия, – убий его!.. Убий, чтобы не укусил другому… – заканчивает он тоном глубокого бесповоротного убеждения.
Бледное лицо социалиста покраснело от волнения. Лука молчит сконфуженно и покорно.
VIII
Липован из «Черкесской Славы»
Перелесок. Дорога грязная. Здесь недавно шел дождь, редкие капли проносятся в воздухе и висят на листьях. Из-за деревьев видны недалекие крутые вершины лесистых гор, задернутых дождливой пеленой. Слышен шум, тихий и ровный. Разбежавшиеся лошади чуть не набегают на препятствие. На повороте у кустов стоит воз с хворостом, наклонившийся на сторону. Правые колеса по ступицу ушли в колею. У воза хлопочет липован в маленькой шляпенке и кожаных постолах, вымокший, грязный и вспотевший. В перспективе лесной дорожки равнодушно поскрипывает другой воз и скоро исчезает за кустами. Липован хлещет взмокшую лошаденку поперек спины, потом по шее, по глазам. Лохматый конек тужится, выгибает худой хребет. Воз не трогается.
Лука останавливает каруцу, медленно подвязывает лошадей, потом несколько секунд стоит молча, изучая положение воза.
– Топор есть? – спрашивает он у липована.
Тот достает топор, покорно подает его Луке и потом, сняв шляпу, отирает мокрое лицо и слипшиеся на лбу волосы. Лицо усталое, апатичное. Он, видимо, дошел до тупого отчаяния, когда человек уже ни на что не рассчитывает и готов хлестать дорогу, деревья, оглобли и, конечно, лошадь. Лошадь больше всего, потому что она способна чувствовать его отчаяние: она вся дрожит мелкою дрожью ужаса, и умные глаза ее плачут крупными частыми слезами.
Лука качает головой неодобрительно и жалостливо. Потом берет топор, двумя-тремя ударами срубает мешающие ветки, а затем вырубает толстый корень у самой ступицы. Воз оседает и накренивается на Луку, но вдруг подымается опять. Это Катриан, заметив опасное положение приятеля, быстро подставил плечо и порывисто нервным усилием приподымает воз. Липован подхлестывает лошадь, воз выползает на ровное место.
Лука одобрительно смотрит на Катриана… Липован снял обеими руками мокрую шляпенку. Его рубаха изорвана, с одной ноги обувь свалилась и тянется сбоку на ремешке, лицо удивленно-радостное и благодарное.
– А что же твои тебе не помогли? – спрашивает Лука, указывая головой в сторону, откуда еще слышно потрескивание корней под колесами.
– Не свои, – отвечает липован, – это из Русской Славы, астрицкие. Мы, стало быть, с Черкесской. Беспопские…
– Ну, так что же? – говорит Лука поучительно. – У беде человеку надо помочь. Когда бы твоя конячка не была сдвинула сама, то я бы тогда выпряг своих… Нельзя человека в такой беде покинуть.
Он подходит к липованскому коню и жалостливо гладит его по шее.
– А коня, брат, надо кормить. На биче не уедешь. Главная сила у зерне. Лошади дай зерна, потом пытай работу. Без понятия вы, славские. Вот у Сарыкое ваши тоже. Липованы. А посмотри ты коня, посмотри воз… Все справно.
Липован слушает смиренно, потом вдруг спохватывается. Широкое лицо его расцветает улыбкой.
– Пожди-ка, – говорит он, лукаво подмигивая, и кидается к возу. Из-под хворосту он достает объемистую посудину и большой стакан. В посудине цуйка, – местная сливяная водка, мутная, плохо очищенная, но необыкновенно крепкая. Он наливает себе стакан, говорит: «господи благослови» и быстро опрокидывает в рот. Потом подносит Луке и Катриану. Они выпивают. Липован наливает по другому стакану.
– А сам? – спрашивает у него Лука, выпив после Катриана.
Липован смотрит с наивным сожалением и чешет в голове.
– Не догадался, вишь… Теперича нельзя мне: посудину вы опоганили. – Он кидает стакан в кусты и прибавляет простодушно: – Ну, ничего! Для добрых людей не жалко.
Каруца катится лесом, который становится все выше. Бессонная ночь и тихое ровное движение берут свое: я начинаю дремать. Будто сквозь сон слышу, как Лука говорит:
– Тут, вот, долгоусы живут. А что за народ – неизвестно.
И в моих дремотных глазах мелькает лесная вырубка, хатки, синий дымок на фоне зелени и черная голова на тонкой шее с длинными усами, расходящимися над бритым подбородком. Два глаза, с темными, как угольки, зрачками.
Потом какой-то цыганский поселок с землянками. Подобие женщины с черными лохмами и обнаженной терракотовой грудью…
Потом лес, сплошной, высокий, с однообразным убаюкивающим шумом.
