Текст книги "Собрание сочинений. Том 4. Повести"

Автор книги: Владимир Тендряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Все корысть, чего отказываться-то.

– С тебя корысть поболе.

– С меня?.. Я же калека без ног.

Евлампий помолчал, ощупывая голубым глазом. В его взгляде – не насмешка, не холод, а, похоже, жалость. И это поразило Ивана: застал на разбое, оглушил оглоблей и… жалеет. Притворство? Хитрость? Издевка или совесть взыграла? С чего бы?..

– Эх, Ванька, Ванька! Ведь я ждал, ждал… – произнес Евлампий.

– Чего?

– Что озлобишься. Я за тобой не один год со стороны слежу. Я, может, один только и понимал тебя: и как ты показать себя хотел, и как сорвалось, как в свином корыте надежду утопил…

– Потому и приложил?

– Все-таки не думалось, что до такого дозреешь. Враг среди ночи – ударил, прощенья за то не прошу, хотя жалею.

– Хватит ерничать-то. Я же в жалость давно не верю – ни в твою, ни в чью-то.

– Может, мне надо было свое место тебе уступить – пограмотней да и поумней меня, поди, лучше смог бы колхоз поднять. Но у меня тоже душа по большому делу зудит. И с народом я лучше тебя столковаться могу. Ни народ тебя не понимал, ни ты его. Так что – баш на баш менять, только время терять.

– Чего хочешь, Пийко?

– Иль не ясно еще? Тебя к себе приспособить. Ты мне советик, я его в дело вобью. Накормим, оденем, обуем людей, такое, может, завернем, что никому и не снилось. Может, дома белокаменные вместо изб поставим, в них у каждого столы со скатертями, полки с умными книгами. Не жизнь, а масленица. Будет! Будет! Верю! Ради такого кровь по капельке выцедить не жаль!

И под надвинутым черепом вспыхнувшие синевой глаза – верит, не врет. Невдомек Евлампию Лыкову, что он сейчас этой верой бьет Ивана больней, чем оглоблей. Старая, безнадежно потерянная сказка о счастливом селе Пожары, где молочные реки и кисельные берега. Евлампий выкрал ее, присвоил себе и ждет, чтоб помогал. Иван дернул головой:

– Нет уж, Пийко, не выйдет. Сам справляйся, а меня не трожь.

Евлампий сразу поскучнел, отвел глаза, сказал:

– Выйдет. Куды тебе такому подеться, даже ежели и помилуют. Милостыню под окнами просить не способен – ложись и помирай. А я жить даю.

– А ты спроси: хочу ли я… жить-то?

– Хочешь, Иван, хочешь, даже сидючи. Посажу тебя счетоводом. Кормить будем, поить будем.

– Мне за это перед тобой на лапках служи?

– Лапки-то у тебя попорчены, а вот голова цела.

– Все равно не захочу!

– Чего тебе еще хотеть? Только царства небесного. – Евлампий лениво встал. – Поправляйся скорей… Сев идет неплохо, авось и лето не подведет – с урожаем будем… А курочку съешь, не брезгуй. Когда варилась, соседи слюни глотали. Я-то сам не помню уж, когда и пробовал курятины.

В начале сентября, в ясное прохладное утро, когда трава еще мокра, а пыль на дороге вязка и ленива, двигался через село Иван Слегов.

Бабы останавливались, зажимали рты концами платков, глядели раскисшими глазами – ох, горемыка разнесчастный, господи!

Иван налегал на новенькие, недавно выстроганные костыли, перекидывал чужие, словно привязанные ноги, потел с непривычки.

Он шагал в колхозную контору, где за бухгалтерским скрипучим столом его ждал свободный стул.

Иван Слегов
(Продолжение)

Лицо серое, бородавчатое, оттянутое на одну сторону, правый глаз полуприкрыт мятым веком.

Висит над койкой грузный Иван Иванович.

Он полжизни шел к этой койке. Он почему-то верил – ему придется увидеть Евлампия Лыкова на смертном одре. Верил против здравого смысла – сам-то сидел сиднем тридцать лет и три года, оплывал тяжким жиром, страдал от сердечной одышки, от больных почек, ему ли, калеке, надеяться, что пересидит налитого кипучим здоровьем Евлампия – физиономия словно натерта кирпичом, багровый загривок, ртуть-мужик, для всех неожиданность, что свалился. Не должен бы верить, а верил…

Вот оно… Мир уже разглядывает не живым зрачком – кисельной слизью из-под мертвого века. Очень близкий человек, чаще ни с кем не встречался, теснее никого не знал.

Вдруг Иван Иванович вздрогнул под своим толстым зимним пальто всей кожей: в тенистой впадине виска уловил – бьется жилка, натужно, неровно, еле заметно для глаза, но бьется. Последние толчки бурной, шумной, удачливой жизни.

Охватила неожиданная жалость к Евлампию, неподвижно лежащему под одеялом, чужому Евлампию, с чужим сдвинутым лицом. Собирался напомнить костыли, долги живого потребовать с покойника. Лежачего лягнуть, а лежачему безразлично.

Старый бухгалтер неуклюже зашевелился, развернулся, волоча валенки по крашеному полу, двинулся к дверям, убегая от чужого Лыкова, от своих мстительных мыслей, от самого себя. Лежачего лягнуть… Зачем?

Как тень, качнулся за Иваном Ивановичем Чистых.

Сестра-сиделка проводила их отсутствующим взглядом, села на стул возле койки, принялась за свой недовязанный носок.

* * *

В минуты откровения Евлампий Лыков признавался: «Ты, Иван, мой посох, без тебя я так далеко бы не ушагал». Иван Слегов обычно такие откровения встречал молчанием.

Земли села Пожары упирались в земли деревни Петраковской. Деревня большая, по числу дворов не уступала селу. В селе – церковь («Богу помолиться – нас не обойдешь»), зато петраковцы, хоть и подальше от бога, но всегда жили позажиточнее – сидели на заливных лугах, а значит – держали больше коров, значит – и землю погуще сдабривали навозом, почаще ставили на стол щи с наваром. Ни один престольный праздник не проходил, чтоб по селу Пожары не раздавался клич: «Бей жилу!» Пожарец с раннего детства усваивал, что каждый петраковец:

 
Жила, жиловат,
Тощой ухват,
Морквой разговелся,
Брюхом исстрадался…
 

«Бей, братцы, жилу, круши их!»

Петраковцы презирали пожарцев, дразнили:

– Вань-кя! Вань-кя! Продь-ко по доске.

– Чай, я квасу хлябанул – шатае…

Навряд ли справедливо, потому что «Бей жилу!» раздавалось не с квасу.

В Петраковской не было коммуны, как не было коммун в других деревнях и селах, в Пожарах – единственная во всей округе.

Как теперь, так и прежде, все убеждены, что пожарский колхоз поднялся только тем, что Евлампий Никитич Лыков счастливо оказался в председателях. Он – причина.

Иван Слегов вслух не возражал, но про себя никогда не соглашался с этим.

Да, Пийко Лыков – пробивной мужик, да, он и в старости – до того как свалил удар – был быстр на ногу, до всего поспевал сам, а в молодости и подавно не знал покоя – не откажешь, вез воз на совесть.

Но с тех забыто древних времен, когда пещерный мужик провел первую межу по земле, отделил ее от других земель, назвал своею – живет единоличность. И чтоб это тысячелетне мужицкое – мое кровное, не лезь, душу вырву! – кто-то один ретивый за год, за два лихо повернул на коллективное – ну нет, шалишь, слишком просто. Ни прыткость Пийко Лыкова, ни его веселые шуточки не помогли бы. Наверное, и у него, Ивана Слегова, окажись он на месте Пийко, вышла бы осечка. Теперь-то он поумнел, великим деревенским вождем не мнит себя.

Может как-то научить уму-разуму сама жизнь. А село Пожары пережило бесшабашную коммуну Матвея Студенкина. Она прошла у всех на глазах, она насторожила даже самых отпетых: «Берись за ум, плохо будет». Одно то, что Мотьку Студенкина скинули, Пийко поставили, уже говорит – «взялись за ум».

Прыткость Лыкова – не причина. Просто Петраковская не получила науки. Председателем там покорно приняли присланного сверху, похожего на Матвея-рубаку, который сердито жал «на пр оцент», сами неученые примером мужики тянули – кто в лес, кто по дрова, сев дружно завалили в первый же год, петраковские поля – извечная зависть пожарцев – покрылись жирным лопухом и веселой сурепкой. Петраковцы одни из первых начали стряпать пироги из травы…

Лыкову верили, Лыкова слушались, Евлампий Лыков мог при случае припугнуть: «Обратно к Мотьке под крылышко захотелось, оглянитесь на петраковцев – хороши ли?» Это крепко помогало.

Лыков в те годы не мнил о себе высоко, иначе не посадил бы безногого Ивана Слегова: «Советуй!»

Ивану ничего не оставалось, как честно служить: за выручку – «от тюрьмы-то тебя оберег» – и за хлеб – «милостину под окнами просить не способен». Он не подымался со стула, не ездил по полям, но хозяйство знал не хуже самого Евлампия, который обегал его в день по нескольку раз. Советуй… Что ж, изволь.

– Земли за рекой пахать собираешься или нет? – спрашивал Иван Евлампия.

– Вот они у меня где! – Евлампий хлопает себя по короткой шее, еще не обложившейся крутым жирком. – Прыгай не прыгай – тягла нет, рук нет, весна шпарит…

– Раз так, не паши, – роняет Иван.

У Евлампия округляется косящий глаз, рот сжимается в гузку – недоверие и подозрительность на опаленной физиономии: «Иль с ума спятил, иль под монастырь подвести хочет».

– А хлеб нам с неба упадет, что ли?

В ответ спокойный вопрос:

– А много ли сымешь за рекой хлеба?

Молчание. Евлампий сердито посапывает. Он не хуже Ивана знает: абы сымешь, абы нет. Но пусть плоха земля, недородна, тогда тем более усердствуй, чтоб что-то из нее выжать. «Не паши…» – Евлампий сопит.

– Сена в эту зиму не хватило… – подсказывает Иван.

Евлампий сопит.

– И опять не хватит. И всегда не будет хватать, пока новые луга не огорюем… Нам даже суходолы – дар божий.

Евлампий перестает сопеть, глядит Ивану в глаза, по застывшей физиономии видно, что под квадратным черепом колесом крутятся мысли.

– А что, ежели… – говорит он тихо, еще не веря своему прозрению.

Иван усмехается:

– Ну, ну, рожай.

Казалось бы, дикость – забросить земли, с которых исстари сымали хлеб. Но не хватает рук, не хватает навозу, не хватает и корму для скота. Как выкарабкаться? Просто – не паши, запусти часть земли под луга и… бросай тягло и руки на другие поля, на эти же поля можно вывезти больше навозу, значит, жди с них погуще и урожай, а колхоз со временем получит новые покосы. Попробуй поступить иначе – разбросаешь силы, останешься и без хлеба и без сена, поползет хозяйство, как прелая онуча.

Евлампий хлопает себя по ляжкам:

– Дело!

Мысль родилась в председательской голове, не первая и не последняя мысль с помощью «бабки-повитухи» – безногого Ивана Слегова.

– Дело! Кой-кто на дыбки встанет. Уломаем!

Вот уламывать Евлампий умеет мастерски: и лаской, и таской, и слезливой бумажкой в район, и хлопотливым беганьем из кабинета в кабинет по нужным начальникам.

В Петраковской, по соседству, падал скот от бескормицы, люди ели хлеб из крапивы, колобашки из куглины, пареную кашу из дягиля. И не в одной Петраковской. По стране шел голодный год – тысяча девятьсот тридцать третий.

В районном городе Вохрово, на пристанционном скверике, умирали высланные из Украины раскулаченные куркули. Видеть там по утрам мертвых вошло в привычку, приезжала телега, больничный конюх Абрам наваливал трупы.

Умирали не все, многие бродили по пыльным, неказистым улочкам, волоча слоновьи от водянки, бескровно голубые ноги, собачьи просящими глазами ощупывали каждого прохожего. В Вохрове не подавали; сами жители, чтоб получить хлеб по карточкам, становились с вечера в очередь к магазину.

Тридцать третий год…

А в селе Пожары, где всегда жили по пословице: наша горница с богом не спорится, первыми оставались без урожая в засуху, терпели первыми от проливных дождей, от градобития, от конского сапа, от ящура, – в этот год собрали приличный урожай.

Евлампий Лыков потирал ладони:

– Порядочек!

Пел соловьем перед сидящим в полутемной комнатенке счетоводом:

– Излишечки имеем. Ха! В такой-то год! Навар добрый. Только им любоваться нам долго нельзя. Районное начальство живо наш навар снимет. У них, сам знаешь, положение крутое, со всех сторон руки тянутся. Ты быстренько разбросай все, что есть, по работникам, и пусть не мешкают, пусть развозят. А уж развезут – шалишь, по избам районные охотники не пойдут шарить, ежели и вздумают, то следов не отыщут. Кругом-то травку жрут! Да на нас народ молиться будет!

Иван Слегов сидел, слушал, прятал под столом валенки – и летом их приходилось таскать на мертвых ногах, – наконец обдал холодом:

– С молитв шубу не сошьешь.

Евлампий Лыков раздвинул плечи, выпятил грудь, надулся индюком:

– Я с народных доходов себе шуб шить не собираюсь!

– Себе не шей, а колхоз обряди. Твой колхоз в обносках ходит: конюшня из старого овина…

– Не сразу Москва строилась. Все в свое время.

– А время-то настало. Не кажется?..

– Сейчас – время строить?! Да сейчас за бешеные деньги гвоздя ржавого не раздобудешь.

– За деньги – да. А за хлеб?..

Евлампий подобрался, уставился на небритого, пасмурного, как осеннее окно, счетовода – бабка-повитуха приказывает родить мысль.

– За хле-еб?.. Менять, что ли?.. У нас не частная лавочка. Я тебе на базаре за хлеб хромовые сапоги выменяю. А кирпич, а гвозди…

– Слыхал о Лелюшинском кирпичном заводе?

– Ну, слыхал краем уха.

– Прикинь – ты там директором. Люди у тебя в столовке гоняют пустую баланду, а им глину тяжелую ворочать, какие они работники – с ног падают. И план, значит, ты не вытягиваешь, и нагоняи от начальства огребаешь, и сам рабочий с голодного брюха на тебя волком смотрит. А теперь прикинь – картошки предлагают. Картошка все заботы сымет, с сытого можешь потребовать – выполняй план, сытый рабочий тебе поверит, на сверхурочную работу встанет, лишний кирпич выгонит, чтоб эту картошку оплатить. Пошел бы ты навстречу такому предложению?..

– Пойти-то пошел…

– Так в чем дело?

– В малом. За морем телушка – полушка… Ты, может, на Америку укажешь, там тоже кирпичные заводы есть. Лелюшино-то не под боком.

– К Лелюшино железная дорога проложена.

– У меня там родня не работает.

– Работают опять такие же рабочие, которые не калачи с маслом едят. Пообещай картошки и муки – перекинут твой кирпич, найдут способ.

– М-да-а… А не нагорит нам за такой шахер-махер?

– Я тебя не на взятку толкаю. Не начальнику мешок, не снабженцу подачку – предприятию, учреждению, с документами по всей форме, чтоб комар носу не подточил.

– Соб-ла-азн!

И вправду соблазн, да еще какой… Все колхозы кругом – еле-еле душа в теле, а тут дорога в рай – новая конюшня, коровник, свинарник, о таком и в добрые времена мечтать погоди.

Но вот ведь странно: в добрые времена не мечтай, а сейчас, когда кругом худо, – делай мечту былью, куй железо, пока горячо.

Со станции потянулись подводы – везли кирпич, стекло, кровельное железо, олифу в огромных бутылях, упрятанных в плетеные корзины… Никакого шахера-махера, не сам Евлампий, а начальство с кирпичного, начальство со строек выискивало нужный пунктик, чтоб по нему составить законную бумагу – вы нам, мы – вам, квиты. Кто сомневается – просим. Не слишком разговорчивый Иван Слегов брался за костыли, ковылял к шкафам, вынимал нужную папку: «Читайте. Продокументировано».

Евлампию только намекни – вон висит спелое яблоко, а как через забор перелезть, как сорвать – не сидячему Ивану указывать.

Пийко Лыков перерождался у всех на глазах. Давно ли к каждому подкатывал: «Лежишь, добрый молодец? Жирок нагуливаешь?.. Лежи, лежи, а я поработаю». Золотой характер, и штаны носил с заплатами. Теперь в залатанных штанах неудобно – по одежке встречают, а встречаться приходилось с директорами заводов, с начальниками строительства, могут принять за несерьезного человека: по-крупному ворочаешь, у самого же на неприличном месте заплаты. Евлампий Лыков стал даже на шею цеплять галстучек, а вместе с галстучком и заговорил на басах.

Конюх Степан Зобов, вывозя по распутице мешки с цементом, стер до мяса холку лошади. В другое бы время Евлампий его журил: «Себе вредишь. Безобразно относишься». Теперь припечатал:

– За то время, пока лошадь лечится, высчитать убытки!

Степан по старинке лягаться начал:

– Эт-то как?! Да я за вожжи больше не возьмусь! По распутице тяжесть вез, клятое дело!

– Вожжей в руки не возьмешь?.. Что ж, снять с конюхов. Поставить на рытье фундаментов, где глина покруче.

Не прежние времена.

А счетовод Иван Слегов сидел в своем закутке. С ним никаких перемен – небрит, порыжевший пиджачок на плечах, больные ноги спрятаны в теплые валенки.

К нему Евлампий Никитич с почтением, даже сердечно: «Иван – мой посох». Евлампий опирается на Ивана, Иван на костыли, которые подарил Евлампий, – квиты, выходит.

Подводы кирпича и железа быстро слизнули излишки из колхозных амбаров, тем более что Лыков в этом усердствовал. Как и ожидал Иван – не хватило, аппетит приходит во время еды. Нужны арматура, трубы, какие-то решетки на сточные колодцы, вещи, о которых и слыхом не слыхивали в Пожарах.

– Как быть? – Евлампий Никитич сивкой-буркой встает перед столом своего счетовода.

– Покупать.

– На какие шиши?

– Я попридержал окончательный расчет по трудодням. Пускай в оборот.

Евлампий Лыков дыхнул растерянно:

– Как же, брат, это?

Иван смирнехонько согласился:

– Считаешь – нельзя, не покупай.

– До будущего года отложить ежели?..

– На будущий год такой вольготности может и не случиться. Все окажутся с урожаем, хлеб упадет в цене. А у нас, как знать, вдруг да назло в урожае осечка. Вот и откладывай.

Лыков дышит в лицо Ивану:

– На трудодень законный посягаем. На то, что твердо обещали… Мужика, выходит, своего обворовываем.

– Уж так и обворовываем? Чем наш мужик питается?.. Чистым хлебом. А в других деревнях что сейчас жрут?..

– На совесть народ работал, и расчет должен быть по совести.

– По чьей? – вопрос с ледком.

– Как это – по чьей? – удивляется Евлампий. – Разве у народа совесть одна, у меня – другая?

– А разве ты во всем согласен, скажем, с Пашкой Жоровым?

– Ну нет, не во всем.

– То-то и оно. По Пашкиной совести – не сули орла в небе, дай синицу в руки, плевать на новую конюшню, отвали лишнюю жменю ржи. Можешь ты, председатель, жить Пашкиной совестью? Если – да, то грош тебе цена.

– О совести ли мы говорим? – посомневался Евлампий. – Может, о взглядах? Они того… у Пашки – недоразвитые.

– А разве совесть не на взглядах замешена? Ворюга-прохвост, когда в карман лезет, тоже, поди, подходящими взглядиками на всякий случай запасается. Свои взглядики, своя карманная совесть, так-то!

– М-да…

– Как видишь, греха нет, ежели мы у совестливого Пашки ремешок на брюхе стянем.

Евлампий долго-долго ощупывает взглядом своего счетовода. На вид ничего особого: густая копна волос, пухловато-небритое, скучное лицо, прячет неживые ноги под столом, казалось бы, такой мухи не обидит.

– До чего ты, брат, зол, однако.

– Не ты ли в компании с пашками во мне доброту повыжег? – ответил сухо Иван и добавил: – А потом, я свой хлеб не хочу зря есть…

Евлампий поступал по-слеговски, не мог иначе. Иван ощутил свою силу: вот как оно оборачивается, слушай – не слушай, да ослушаться не смей.

А он сам мог и ослушаться.

Посреди села, у крыльца бывшего тулуповского дома, ныне колхозной конторы, открылась ежедневная «ярмарка». Из Петраковской, где когда-то презирали пожарцев, из других окрестных деревень стали сходиться мужики и бабы, то в одиночку, то целыми семьями с детишками, держащимися за подолы. Они предлагали – возьмите нас, не дорого просим, кусок хлеба для детей и для себя, на любую работу готовы.

Нет, они не падали с ног, не выглядели истощенными, правда, в глазах тоскливая сухость да движения вялые.

Все хотели видеть Евлампия Никитича, палкой не сгонишь с крыльца, пока не появится председатель хлебного колхоза.

И он появлялся, крепко сколоченный, широкий, с загривочком, уже начавшим наливаться багрецом, настоящий бог сытости, только огорченный и растерянный бог, отводящий глаза от ищущих взглядов. Он разводил короткими руками, отказывал:

– Куда мне вас, посудите сами. В селе – добрая тыща ртов, как прокормить, не знаю.

А слава о новоявленной житнице росла. Из города Вохрова поползли ссыльные куркули, это уж не соседские мужики, хоть травкой, но кормленные. Ползли и ковыляли босые, раздетые под ледяным пронизывающим ветром и ледяным дождем предзимних дней, по лужам, затянутым хрустящей пенкой. Многие так и не одолевали пятнадцати километров, не добирались до сказочного села, их находили на бровках полей, в придорожных канавах. Но те, кто доползал, наводили ужас на пожарцев: оплывшие, дышащие с хрипотой и клекотом, сквозь дыры завшивевших лохмотьев – расчесанные, мягкие от водянки телеса. Мужики при виде их смирнели, виновато отворачивались, бабы вытирали глаза, стыдливо совали куски хлеба, в избы не приглашали – куда таких, одного возьми из жалости, от других отбою не будет. А председатель еще трудодни обрезал, самим бы концы с концами свести.

Евлампий Лыков ловчил, старался не попадаться на глаза, отдал приказ: закладывать лошадей, усаживать незваных гостей на подводы и увозить обратно в Вохрово.

Словчить удавалось не всегда.

Так наскочил на одного: лице подушкой, из водянистой в затхлую зелень мякоты – совиный нос, подушками и ноги, грязные пальцы пристрочены снизу, как пуговицы. Лежит в лохмотьях на крыльце, увидел председателя, поднял нечесаную голову.

– Возьми, – просипел. – Каменщик я. В Орле работал, подряды брал. Свое дело имел. Сам дюжиной работников заворачивал…

Евлампий Лыков хотел обойти стороной и, не сдерживая прыть в ногах, удалиться от греха, – но следом на костылях выползал Иван Слегов – неудобно бросить калеку, гость-то поперек крыльца лежит, путь загораживает.

Иван навис над кучей тряпья, а из нее в упор чудовищно раздутая, со смытыми чертами, натекшими глазками физиономия, нос крючком из студенистой мякоти. И по лицу Ивана прошла судорога.

– Возьмите. Каменщик я.

Иван поперхнулся и выдавил:

– Возьми.

Евлампий, отвернувшись, зло всаживал в землю каблук сапога:

– Почему этому одолжение?.. Рад бы в рай… Всех не приголубишь.

– Кирпичи-то для строительства берешь?

– Ну, беру.

– Возьми и каменщика.

– Как звать? – повернулся тугим телом Евлампий.

– Чередник Михайло.

– Э, ребята! Отведите его… К Секлетии Клювишне. Пусть накормит да в бане пропарит.

Двое зевак-парней подхватили бродягу. Иван перевел дыхание, стал с привычней осторожностью спускаться со ступенек.

– Иван… – Евлампий задержал его за костыль, глаза прячет к земле, но голос решительный. – Вот что… Кому-то надо разбираться, может, и в самом деле в этих вороньих пугалах нужные нам люди есть.

– Как не быть, – настороженно согласился Иван.

– Так вот, тебе поручаю – вникай, расспрашивай, кого нужно – пригреем. На твою совесть рассчитываю.

Иван уставился на председателя, a тот – глаза в землю, но в скулах каменность, не трудно прочитать: «Прошу пока добром, но особо не перечь – прижму». Хорош: неудобно нырять с головой в людскую беду, ковыряться в ней, быть жестоким – «на твою совесть рассчитываю», – ты отказывай. Принимать-то нельзя, это каждому ясно, колхоз не богадельня. Отказывай, будь ты жестоким, а я в сторонке, без тревог, не пачкаясь. Не многого ли хочешь, Евлампий Никитич? Не только за тебя мозгами шевели, но и еще грязь за тебя вылизывай, оберегай боженьку.

Иван сухо ответил:

– Не смогу, не справлюсь.

– Поч-чему? – поднял сузившиеся глаза Евлампий.

– Потому что каждого буду принимать, а ты мне сам этого не дозволишь.

И, освободив костыль из лыковской руки, Иван заковылял к дому.

Евлампий стоял, расставив ноги, глядел в спину. Иван ощущал этот взгляд до тех пор, пока не завернул за угол.

И все-таки Евлампий не стал настаивать, проглотил отказ. Самому приходилось разбираться с просителями.

А Михайло Чередник, принятый по счастливой оказии, стал потом в колхозе бригадиром знаменитой строительной бригады. Его наградили орденом, о нем не раз писали газеты…