Текст книги "Тайный советник вождя"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 157 страниц) [доступный отрывок для чтения: 56 страниц]

– Почему?

– Несостоятельный руководитель, поддавшийся обману, не оправдавший доверие народа. Как поступают в таких случаях порядочные люди?!

– Случай случаю рознь!

Я понимал, насколько трудно было Сталину заговорить об этом, подавив самолюбие. Ему известно было: его растопчут, уничтожат, едва лишится своих постов. Ему припомнят все: и личные ошибки, и ошибки партии на ее трудном, неизведанном пути. Он будет в ответе за голодные годы и раскулачивание, за ссылки и расстрелы, за все государственные просчеты и неудачи. На него «свалят» многое, ему не выжить, не уцелеть, и все же он заговорил об отставке. Совесть требовала?

– Если складывать бремя власти, то не сейчас, – как можно спокойнее возразил я. – Страна и партия лишатся привычного руководства. Начнется разлад, борьба за власть – и это во время войны! Вы в ответе за то, что было, и за то, что есть. Допустили срывы – исправляйте их, а не ввергайте государство в анархию. Не осложняйте положение.

– Вы уверены…

– Это единственно правильный путь. Честный путь. Иначе… Иначе я буду презирать вас.

– Спасибо, – сказал Иосиф Виссарионович. – Другими словами: сам нагадил – сам и убирай?!

– Формулируйте, как хотите. Сейчас важно не увеличивать растерянность, сомнения, а продемонстрировать нашему народу, врагам, всему миру спокойную уверенность. Что мы можем? Сперва определить, что и в какой последовательности делать. Затем энергично решать поставленные задачи. А устраивать самосуд – непозволительная роскошь. Пусть решает история. Добьемся успеха, тогда спрашивайте себя, в отставку или куда… А пока и не заикайтесь. Сейчас это самый большой вред, который только можно было бы принести…

Выслушав мою тираду, Иосиф Виссарионович долго молчал. И спросил вдруг совсем не о том, о чем мы говорили:

– Что сделает Адольф Гитлер, если я окажусь в его руках? Расстреляет? Повесит? Выставит на посмешище?

– Во всяком случае, казнит, конечно, нас с вами.

– Нас?

– Я не отделяю себя, вместе так вместе. Покатятся наши головы.

– У Гитлера есть гильотина?

– По крайней мере две действующие, причем одна – в женской тюрьме.

– Немцы… – пожал плечами Сталин. – Разве гильотина целесообразней расстрела?

– Больше торжественности, значительности, символики. На страх другим полетят головы советских руководителей, всех подряд. Лучше не попадаться!

– Какой древний способ… Но о всех вы не беспокойтесь. Нашу участь разделят Калинин, Жданов, может быть, Андреев – они не из тех, кто думает лишь о собственных персонах.

– А Молотов?

– Вече дипломат, он укроется где-нибудь у нейтралов. Берия сбежит на Восток. Кагановича вывезет на самолете Рокфеллер или кто-то другой из еврейских миллионеров, поселят в Мексике… Ворошилов тоже под нож гильотины или на виселицу не попадет. Будет отстреливаться до последнего патрона, а последний – себе. А Семен Михайлович кинется в партизаны. Соберет ветеранов, ускачет на Дон, на Кубань, в леса Кавказа. Так что не исключено – мы вдвоем останемся, – развел руками Иосиф Виссарионович.

Разговор хоть и шуточный, но довольно мрачный, однако я был рад тому, что Сталин вновь обрел чувство юмора. Значит, выздоровление шло полным ходом.

Между тем солнце уже исчезло за грибановской лесной гривой, и все изменилось вокруг. Над головой небо еще оставалось голубоватым, приобретая розово-желтоватый оттенок, а весь горизонт с западной стороны, от Петрово-Дальнего до Убор, охвачен был багряным пламенем, которое разгоралось ярче, расширялось, а Москва-река и Истра казались кровавыми потоками в траурной окантовке черных берегов. Лишь белая колокольня Дмитровской церкви гордо, светло и прямо высилась над черно-багряным фоном, чуть розовая в последних лучах солнца, еще касавшихся ее маковки с православным крестом.

В расширившихся глазах Сталина мерцали красные блики, а лицо его, обращенное на запад, казалось багровым: во всем этом было нечто мистическое. С тяжелым вздохом, почти со стоном, вырвалось у него:

– Там горят сейчас наши братья и сестры!

У меня мороз пробежал по коже: он был бы сильным священником, истовым проповедником! Всплыла картина из кинофильма "Александр Невский", где псы-рыцари бросают в огонь детей…

– Спасать надо! – сказал я и умолк, удивленный тяжкими взрывами, докатившимися из-за реки. Захлопали далекие пушечные выстрелы. Неужели с фронта, от границы! Уж не с ума ли схожу? Но голос Сталина вернул к реальной действительности:

– Это на полигоне в Нахабино. Вечером хорошо слышно… Не пора ли нам?

Да, конечно, надо было возвращаться в Москву, к накопившимся делам, к трудным заботам.

5

История свидетельствует: во все большие войны российская армия вступала недостаточно подготовленной, враг нападал внезапно, добиваясь тем самым первоначального перевеса. Причин тому много: громоздкость и неповоротливость государственного аппарата, медлительная «раскачка», наша извечная доверчивость и миролюбие, пресловутое русское «авось». Так было при нашествии Наполеона, так было в начале русско-японской, а затем первой мировой войны. Опасная эта тенденция проявляется чем дальше, тем больше, хотя, с другой стороны, развитие техники убыстряет ход войны, делает ее начальный период все более важным, а теперь даже и решающим. Известие о переходе Наполеона через границу достигло Петербурга с большим опозданием, но это в общем-то ничего не меняло. А вот запоздалое сообщение о том, что к Москве приближаются вражеские самолеты или ракеты, может оказаться роковым.

До революции царь-самодержец, объединявший гражданскую и военную власть, в случае вооруженного конфликта автоматически становился высшим военным руководителем, отвечавшим за все перед династией, перед Богом и перед страной. Государство и армия даже на малый срок не оставались без управления, без «головы»: хороша ли, плоха ли, а голова имелась. К тому же генералы, офицеры, будучи профессионалами, крепко знали свои обязанности, берегли честь свою и своих полков. Конечно, в семье не без урода, но основной костяк генеральско-офицерского корпуса был крепок, самостоятелен, опытен. Так что управление войсками в любой период довольно надежно обеспечивалось сверху донизу. А у нас в сорок первом году, в начале войны, это важнейшее звено – управление – оказалось очень слабым. Нас били, мы отступали, но вина за это лежит не на войсках: они, особенно кадровые части, готовы были выполнить свой долг, многие до конца выполнили его в первых сражениях, но что они могли сделать без твердого, умелого управления, без общего замысла, без перспектив… "Кризис руководства" так озаглавил я свои наброски, подборку материалов о том трудном периоде.

Мы уже говорили, что 23 июня Ставку Главного Командования возглавил маршал С. К. Тимошенко – на Ставку возлагалось руководство всей боевой деятельностью. Не берусь судить, правильным ли было это решение, может, руководство войной сразу же, хотя бы формально, должен был возглавить Сталин – задним числом рассуждать всегда проще. И упрекать Семена Константиновича Тимошенко за ошибки и неудачи тоже не стал бы. Он в отличие от таких смекалистых военно-политических деятелей, как Ворошилов, был человеком военного склада, прямодушным, требовательным, умевшим подчиняться распоряжениям свыше и добиваться исполнения приказов от тех, кто находился ниже по служебной лестнице. Особыми талантами не обладал, но был добросовестен, в меру порядочен, имел крепкие нервы, терпение, выдержку, что тоже важно для военного руководителя. Это помогло Тимошенко нести тот неимоверный груз, который возложен был на его богатырские плечи.

Есть давняя, элементарная, но не устаревшая, как все проверенное временем, формула. Триединство в руководстве. Сперва – оценка сложившейся обстановки с возможным прогнозом перспектив, это база для принятия соответствующего решения. Затем – само решение. И третье – осуществление намеченных мероприятий с учетом меняющейся ситуации. Так вот: всю первую неделю войны Тимошенко, как и все другие руководящие деятели, был лишен того, что лежит в основании триединства – достоверной информации. Ставка и Генштаб получали отрывочные, не всегда точные, порой слишком эмоциональные сведения. Ну, например, 26 июня вроде бы никакой угрозы Минску еще не было, а на следующий день пошли сообщения, что бой идет за столицу Белоруссии. И не поймешь, то ли немцы в Минске, то ли их отбросили.

К сожалению, даже ту скудную и противоречивую информацию, которая поступала из войск, некому было в Москве основательно обдумывать, анализировать. Начальник Генштаба Жуков мотался где-то на Украине, неизвестно чем занимаясь, в основном собирая сведения. Маршал Шапошников, пока не заболел, пытался помочь командованию Западного фронта. Там же подвизался и маршал Кулик, пропавший где-то вместе с войсками 3-й армии. В окружение угодил, кое-как выбрался. На помощь Шапошникову и Кулику был послан Ворошилов. Это было какое-то нашествие маршалов – почти все на одном фронте. А зачем? Чтобы своими разнообразными советами мешать молодому, верившему в их авторитет командующему фронтом Павлову принимать самостоятельные решения? Боже упаси от такого количества сановных советчиков.

Позвольте отступление в повествовании. Всю свою офицерскую жизнь считаю себя виновным в необоснованном возвышении Кулика, который заслужил доверие Сталина осуществлением подсказанных мною действий осенью восемнадцатого года под Царицыном. С моей, так сказать, «подачи» взлетел Кулик на самый верх военной иерархии, стал маршалом. А финал оказался трагикомичным или скорее просто анекдотичным. В войну и после нее бытовали различные россказни о разжаловании Кулика. Неприятно мне было слушать домыслы. Старики повторяют их и теперь. А не лучше ли восстановить истину? Тем более что я был свидетелем, когда Кулик вошел в кабинет и произнес обычное «здравствуйте». Сталин окинул его холодным взглядом:

– Кто такой? Представьтесь.

– Маршал Советского Союза Кулик по вашему…

– Лапти где?

– Товарищ Сталин…

– Где лапти, где рубище, в котором вы карабкались из окружения? Я много видел в своей жизни, но ни разу не видел Маршала Советского Союза в лаптях! Вот бы возрадовались немецкие генералы, попади вы в их руки! Весь мир обошли бы сенсационные фотографии… Гитлер ликовал бы, как вы считаете, Николай Алексеевич?

– Раньше в таких случаях стрелялись, дабы не запятнать честь своего рода, – сказал я, – Офицерскую честь.

– Это слишком. Мы сами вырастили таких, как он, а других у нас нет… Товарищ Кулик!

– Слушаю! – вытянулся тот.

– Генерал-майор Кулик, вы свободны.

– Но…

– Отчисленный в резерв генерал-майор Кулик, вы свободны, – резче повторил Сталин и, отвернувшись, потянулся за трубкой.

Это было довольно мягкое решение и совершенно в духе Сталина. Безусловно, провинившегося Кулика надо было припугнуть, наказать, но при этом учитывалось, что человек он преданный, на которого можно положиться. Ну, а если не тянет, значит, не ту ношу взвалили. Короче говоря, «свой» это решало все. В одном месте не смог – пригодится в другом. Кстати, в тот раз Иосиф Виссарионович действительно лишь припугнул Кулика, но не разжаловал. Позаботился даже о том, чтобы Григорий Иванович поправил в госпитале свое здоровье…

Пока Кулик в его пресловутых лаптях бродит где-то в «мешке» западнее Минска, давайте вернемся в Москву, в Ставку Главного Командования. Значит, самодержца-царя, который обязан по своей должности сразу принять на себя руководство воюющей страной и воюющими войсками, как мы знаем, не было. В стране коллективное руководство, никто конкретно не отвечает за события ни перед прошлым, ни перед будущим. Разве только Сталин, никогда не отказывавшийся от ответственности. Однако он болен, переваливал из одного приступа в другой. Политбюро? Сборище говорунов, никто не решался без Иосифа Виссарионовича принять какое-либо действенное постановление. Да и не знали, какие постановления нужны, как направлять ход событий. Вдруг ошибешься, вдруг не в ту сторону… Верховный Совет? Такое же сборище, только увеличенное в сто раз. Что же оставалось Председателю Ставки Верховного Главнокомандования Семену Константиновичу Тимошенко, не блиставшему, как и все надежные исполнители, собственными способностями? Только одно: действовать в соответствии с той доктриной, с теми планами, которые имелись у нас на случай войны. Формула была выработана в ту пору, когда Наркомат обороны возглавлял Климент Ефремович Ворошилов. Любой агрессор разобьет свой медный лоб о советский пограничный столб. Отразить нападение противника и громить на его собственной территории – такова основополагающая посылка. Закрепленная, между прочим, в популярной песне:

Мы войны не хотим, но себя защитим.

Оборону крепим мы недаром!

И на вражьей земле мы врага разгромим

Малой кровью, могучим ударом!

Вот и поступал Тимошенко, сообразуясь с официально-песенной доктриной. Не зная, что происходит в приграничных районах, не надеясь выяснить реальную обстановку, нарком начал осуществлять ранее разработанную идею, то есть нанести контрудары по войскам противника, остановить их, отбросить, а затем разгромить агрессора на его территории. И пошли-поехали на запад, навстречу врагу наши кадровые дивизии, танковые и кавалерийские корпуса. Вслепую, по старым планам. Некоторые действительно нанесли контрудары, и довольно успешно, некоторые же сами залезли в окружение, в пресловутые «мешки» и «клещи»… Что же, отдадим должное немецким генералам, сумевшим полностью использовать благоприятную для них ситуацию. Придет время, и мы тоже своих возможностей не упустим.

Если у нас и были тогда, в самые первые дни, успехи, то не благодаря умелому руководству, а только благодаря героизму рядовых бойцов, командиров среднего и младшего звена. Мне рассказывали впоследствии, как геройски сражались 24 июня на рубеже реки Щара пехотинцы и артиллеристы 55-й стрелковой дивизии, оказавшейся на пути гудериановских танков, катившихся к Минску. Дивизия задержала противника на целый день, затем остатки ее отошли на новые рубежи. Может, как раз этого дня и не хватило впоследствии немецким танкистам, чтобы ворваться в Москву! Там же, на Щаре, рота из 11-го стрелкового полка со штыками наперевес бросилась в критический момент на вражеских автоматчиков. Немцы косили бегущих очередями, но никто не залег, не остановился. Порыв и напор были столь яростны, что фашисты не выдержали, побежали. Маленький бой был выигран, хотя на каждого убитого немца пришлось пятеро наших. Можно посмотреть на этот эпизод так: по неумению, по отсутствию опыта бросилась рота в штыки на автоматный огонь, на верную смерть. Но можно взглянуть иначе: на том приграничном рубеже полегли бывалые фашистские вояки, которых как раз и не хватило потом противнику в битвах под Москвой, под Сталинградом.

После войны много появилось у нас знатоков и критиков, с легкостью необыкновенной и всяк по-своему заявлявших: это было не так, это было ошибкой, в одном случае не учли, в другом не предусмотрели. Ах, как легко рассуждать спустя время, когда определилась вся обстановка. А попробуй хоть на час вперед посмотреть, учесть все факты… Хорошо сказано на этот счет в "Витязе в тигровой шкуре": "Каждый мнит себя героем, видя бой со стороны…" Именно «героем», а не «стратегом», как интерпретируют теперь. Иосиф Виссарионович, знавший подлинный текст, возмущался. Слово, приведенное в эпосе, явно соответствует понятию «герой», тем более что в прежние времена не было даже такого термина – «стратег». Да и вообще, «бой» и «стратег» – разновеликие понятия.

К чему я это? К тому, что не приемлю упреки, наветы "героев со стороны", которые упрекали Тимошенко, Ставку, все наше руководство в грубых ошибках, допущенных якобы в первую неделю войны. В сложившейся тогда обстановке никто, пожалуй (за исключением многоопытного Егорова), не смог бы ничего сделать. На войне всегда какая-то сторона сильнее, а мы расплачивались за предыдущие прегрешения. Объективно оценивая возможности Семена Константиновича Тимошенко, скажу: он добросовестно сделал все, что мог, на что был способен. Не умом брал, так выдержкой, спокойствием. Хорошо хоть, что не поддался растерянности, панике, настойчиво пытался организовать управление войсками. Но что поделаешь, если Бог не дал ему полководческих высоких способностей.

"Маршальское нашествие" (сразу три маршала, как мы помним, были посланы на Западный фронт) не принесло ощутимых результатов. От Кулика, от Шапошникова, от Ворошилова не поступало точных сведений или конкретных, обоснованных предложений, они там сами варились в кипении страшных, непонятных событий. Связь с ними чаще отсутствовала, чем налаживалась, что подтверждало мысль о хаосе и неразберихе, усугубляло нервозность. Поступали сообщения о немецких танках на Березине, о вражеских десантах в нашем тылу. Где правда, где вымысел: у страха глаза велики. Чтобы получить сведения из первых рук, Иосиф Виссарионович предложил мне отправиться в действующую армию.

28 июня я вылетел на Западный фронт. Самолет «Си» был новый, военный, скоростной. Мы без всяких приключений добрались до Минска, но сесть там не смогли: город горел, в нем шли бои, по дорогам двигались немецкие танки. Вражеские колонны мы заметили и значительно восточнее Минска, они явно нацеливались на Могилев и, страшно было подумать, на Смоленск. А между тем бои продолжались еще в тылу немецких войск, на всем пространстве от границы до Минска. Я облетел в тот день большой район и отметил крупные очаги сопротивления на реке Щаре, возле Белостока. И даже целое сражение, бушевавшее на окраине Налибокской пущи. Все это не могло не тормозить продвижение немцев. Во всяком случае, пехота и обозы далеко отстали от вырвавшихся вперед танковых колонн, и, по моему мнению, их порыв должен был вскоре иссякнуть.

Горечь испытывал я, глядя с высоты на землю. Зеленые, черные, серые колонны шевелились, ползли по дорогам в разных направлениях, словно гусеницы. Повсюду – на обочинах, на полях, на опушках – несметное количество муравьев-пешеходов: двигались на восток беженцы, раненые воины, остатки разбитых частей. И везде – над селами, полями и лесами – широкие шлейфы дыма. При солнечном свете бледным, почти незаметным было пламя пожаров, казалось, что дым рождается сам по себе: клубится, постепенно растягиваясь, редея, кое-где нависая над землей в несколько слоев – из разных источников. Не знаю, проникал ли дым в кабину, но я порой ощущал запах гари.

В Могилеве я разыскал Бориса Михайловича Шапошникова. Он был совершенно измучен. Болело сердце. Одышка. Он с трудом держался на ногах, но, как всегда, был корректен, несуетлив, чем отличался от окружавших его командиров, каждый из которых кому-то что-то приказывал, кого-то распекал, создавая видимость полезной деятельности. Мы с Шапошниковым уединились на первом этаже старого и прочного кирпичного здания, вздрагивавшего от разрывов авиабомб. Обсудили положение и сопоставили наши мнения. Расхождений практически не было. Уже теперь ясно: главный удар немецких войск нацелен на Москву, они любой ценой, вбивая клинья, обходя узлы сопротивления, рвутся на Смоленск, ближе к нашей столице. Армии первой линии Западного фронта разгромлены и противодействовать фашистам не способны. Резервы прибывают россыпью и сразу бросаются в бой; их разрозненные контрудары не приносят ощутимой пользы. Многие эшелоны с войсками и техникой даже не доходят до фронта, их уничтожает вражеская авиация. Что можно сделать в таких условиях? Не об контрударах думать надо, а о том, как измотать противника жесткой обороной. Всем войскам, которые на передовой, всем, кто оказался в окружении, – один приказ: от корпусов до рот, от дивизий до взводов, до каждого отдельного бойца, где бы они ни находились, обороняться до последней возможности! Держать железные, шоссейные, проселочные дороги, вокзалы, мосты, пригодные для обороны дома. Важен каждый выигранный день, каждый час, пока «раскачивается» наша огромная страна.

Дальше. Направлять на Западный фронт, как на самый опасный, не только войска, прибывающие из тыла, но и некоторые армии с Украины, где положение представлялось менее угрожающим. И по возможности не бросать их в бой "с колес", концентрировать на линии Западная Двина, Днепр, чтобы создать сильный оборонительный рубеж, способный остановить противника. А создавая фронт по Днепру, позаботиться об организации еще одной, тыловой линии в непосредственной близости от Москвы, Ленинграда и Киева, формируя там новые дивизии, обучая их и готовя к боям.

И еще очень важное. Руководство Западным фронтом расписалось в своей беспомощности. Уровень управления со стороны Ставки весьма далек от совершенства. Не обсуждая, чья в этом вина, а чья беда, мы с Борисом Михайловичем решили так. Началась война не на жизнь, а на смерть. Воюют не армии, воюют государства, может быть, даже две различные общественные системы. И руководить этой борьбой миров с нашей стороны должен не просто военный специалист, не один из наркомов, а самый главный, самый авторитетный в стране и в партии человек, способный сосредоточить в руках всю власть. А таким человеком мог быть только Сталин. И мы договорились просить его, чтобы взял на себя всю ответственность хотя бы сейчас, в самое смутное, самое трудное время.

Приехавший в Могилев Климент Ефремович согласился с нашей оценкой обстановки и с нашими предложениями, однако сказал: Сталин вряд ли одобрит идею создания резервной линии обороны на подступах к Москве. Это дело не только военное, но и политическое. Как это повлияет на людей? Угнетающе. А врагов вдохновит.

– Это и ваше мнение? – спросил Шапошников.

– Не нужно спешить, не нужно порождать пораженческое настроение, ответил Ворошилов. – Это недопустимо. Будет достаточно формировать западнее Москвы резервные армии.

Климент Ефремович не отрешился, да и не мог в краткий срок отрешиться от тех концепций, которые создавал и пропагандировал многие годы. Наша армия – самая могучая, мы будем не обороняться, а бить и громить любого противника. Но пока вот не получалось… Ворошилов не был готов пожертвовать многим ради главного, не осознал неизбежность больших жертв. Его очень тревожило: чем больше территории мы утратим, тем сильнее это отразится на престиже высоких руководителей. А беспокоиться-то следовало не о престиже, надо было искать пути к военным успехам.

Взгляды Ворошилова во многом совпадали со взглядами Сталина, в этом я, к сожалению, убедился, вернувшись в Москву. Тогда, в конце июня и самом начале июля, Иосиф Виссарионович в глубине души считал, что наши неудачи скоро кончатся, враг будет остановлен, отброшен. Трудно, ох как трудно ему было ломать себя, веру в собственную мудрость и непогрешимость!

А вот наши соображения о том, что он должен объединить в своем лице руководство государством, партией и войной, Сталин встретил не только благосклонно, но, как мне показалось, с радостью. Вероятно, на него оказывали давление в этом отношении члены Политбюро, вполне возможно, что и в нем самом зрело осознание такой необходимости, но он еще не окреп душевно, не смог сам без благожелательного подталкивания сделать решительный шаг. Но обстановка заставила. 30 июня 1941 года Президиум Верховного Совета СССР, ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли совместное постановление: ввиду создавшегося чрезвычайного положения и в целях быстрой мобилизации всех сил для проведения отпора врагу образовать Государственный Комитет Обороны (ГКО). Ему передавалась вся полнота власти. Решения и распоряжения ГКО должны были беспрекословно выполняться всеми партийными, советскими, военными и комсомольскими органами, а также всеми гражданами СССР.

Председателем ГКО был назначен Сталин. Если до войны власть Сталина имела какие-то формальные ограничения, то теперь он обрел полные диктаторские права. Выше и больше – некуда. И вот свойство характера: заняв высочайший пост, фактически созданный им же самим, Иосиф Виссарионович сразу же начал обретать утраченную уверенность, снова почувствовал себя полным хозяином, ответственным за все. Считаю, что в тот напряженный период сие принесло большую пользу. Страна, оставшаяся было без руководства, вновь обретала его.

6

Иосиф Виссарионович просто обязан был объявиться перед народом. Война шла уже вторую неделю, и люди начали недоумевать: где товарищ Сталин, почему молчит? Особенно тревожились работники партийного и государственного аппарата, привыкшие получать четкие директивы. Пора, пора было Иосифу Виссарионовичу показать себя, чтобы к его отсутствию не привыкли, не воспринимали это как должное. Самое время выступить не под первым впечатлением, а обдуманно, сделать некоторые выводы, указать цели.

Существовало по крайней мере два наброска речи, один текст был подготовлен Молотовым, другой – Калининым (оба готовились на всякий случай, вдруг будет поручено им). Набросок Михаила Ивановича начинался словами: "К вам обращаюсь я, братья и сестры!" Вспомнил, значит, Калинин свое первое обращение к народу, когда весной девятнадцатого, после смерти Свердлова, стал Председателем ВЦИК. Так предварил он тогда свою речь.

Заявление, подготовленное Молотовым, было более сухим, но зато обстоятельным и почти завершенным. Однако Сталин не воспользовался им, а взял набросок Калинина, но из него сохранил лишь несколько строк. Остальное написал сам, причем с редкой для него искренностью в официальном документе, с откровенной прямотой. Политическое чутье не изменило ему. Пока люди, ошеломленные случившимся, не сделали еще собственных выводов, надо начать отсчет событий с самого плохого, с первой ступени, чтобы потом каждый успех, доставивший радость, вселявший надежды, можно было записать в свой актив. Умелый политик должен своевременно показать все сложности момента, стряхнуть с себя, пользуясь ситуацией, груз допущенных ошибок. Документ получился краткий и сильный. Сталин доверительно рассказал о трудном положении, в котором оказалась страна:

"…Враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность.

…Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп.

…Что выиграли мы, заключив с Германией пакт о ненападении? Мы обеспечили нашей стране мир в течение полутора годов и возможность подготовки своих сил для отпора, если фашистская Германия рискнула бы напасть на нашу страну вопреки пакту. Это определенный выигрыш для нас и проигрыш для фашистской Германии.

Что выиграла и что проиграла фашистская Германия, вероломно разорвав пакт и совершив нападение на СССР? Она добилась этим некоторого выигрышного положения для своих войск в течение короткого срока, но она проиграла политически, разоблачив себя в глазах всего мира, как кровавого агрессора. Не может быть сомнения, что этот непродолжительный военный выигрыш для Германии является лишь эпизодом, а громадный политический выигрыш для СССР является серьезным и длительным фактором…

…В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом – германским фашизмом. Наши войска героически сражаются с врагом, вооруженным до зубов танками и авиацией. Красная Армия и Красный Флот, преодолевая многочисленные трудности, самоотверженно бьются за каждую пядь советской земли. В бой вступают главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов (я был против этой фразы, но Сталин сказал, что она укрепит веру людей в успех, и оставил ее. – Н. Л.). Храбрость воинов Красной Армии беспримерна. Наш отпор врагу крепнет и растет. Вместе с Красной Армией на защиту Родины подымается весь народ.

Что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, и какие меры нужно принять для того, чтобы разгромить врага?

Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее время, когда война коренным образом изменила положение. Враг жесток и неумолим".

Иосиф Виссарионович, на мой взгляд, смог уяснить и сформулировать главное в быстросменной текучке событий.

Да, требовалось как можно быстрее сломать инерцию мирного времени, в том числе и неоправдавшуюся надежду на то, что будем бить агрессора на его территории. Понять страшную реальность – это было тогда очень важно.

"…Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма. В этой освободительной войне мы не будем одинокими. В этой великой войне мы будем иметь верных союзников в лице народов Европы и Америки…"

Вот так: подавляющее большинство политиков способны только регистрировать события, некоторые из них – анализировать свершившиеся факты. А Сталин принадлежал к числу тех немногих, которые брали на себя смелость заглядывать в будущее. И не всегда ошибался, хотя любые прогнозы трудны.

Надо, конечно, учитывать, что, готовясь к выступлению перед народом, Иосиф Виссарионович не обрел еще той уверенности, того спокойствия, какими обладал перед войной. Не знал, каким образом будет встречено заявление о постигшем страну бедствии, равносильное признанию своих личных ошибок. Не обернутся ли откровенные слова против него самого, не возложат ли люди на него всю вину за провал, за столь неожиданный и трагический поворот событий?!