Текст книги "Тайный советник вождя"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 157 страниц) [доступный отрывок для чтения: 56 страниц]

Этой линией связи Сталин пользовался лишь в особых случаях, но заботился о том, чтобы «канал» всегда был готов к действию.

Составив один раз представление о человеке (даже заочно, даже самое субъективное), Иосиф Виссарионович, как я говорил, мнения своего не менял, а если и менял, то с очень большим трудом – такой он был в этом отношении консерватор. А Эренбург попал в поле его зрения давно, в хорошую минуту, стал для Иосифа Виссарионовича одним из тех людей, с именами которых ассоциировалась удача.

Дело в том, что по примеру Владимира Ильича Сталин любил оживлять свои выступления литературными образами, делавшими статьи и речи более интересными и, между прочим, подчеркивавшими эрудицию автора. Соответствующий материал готовила, как мы уже знаем, Людмила Николаевна Сталь, тайная советница вождя по вопросам литературы, культуры, искусства. В начале 1924 года, когда Сталин обнародовал один из главных своих трудов "Об основах ленинизма", Людмила Николаевна подсказала ему злободневный пример из современной жизни для важнейшей главы "Стиль в работе". Позволю себе привести довольно обширную цитату не только в связи с Эрегбургом, но и потому, что она в значительной мере определяет подход Сталина к практической работе вообще. Вот его строки:

"Речь идет не о литературном стиле. Я имею в виду стиль в работе, то особенное и своеобразное в практике ленинизма, которое создает особый тип ленинца-работника. Ленинизм есть теоретическая и практическая школа, вырабатывающая особый тип партийного и государственного работника, создающая особый, ленинский стиль в работе. В чем состоят характерные черты этого стиля? Каковы его особенности?

Этих особенностей две: а) русский революционный размах и б) американская деловитость. Стиль ленинизма состоит в соединении этих двух особенностей в партийной и государственной работе.

Русский революционный размах является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах – это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперед, ломает прошлое, дает перспективу. Без него невозможно никакое движение вперед. Но оно имеет все шансы выродиться на практике в пустую «революционную» маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе. Примеров такого вырождения – хоть отбавляй. Кому не известна болезнь «революционного» сочинительства и «революционного» планотворчества, имеющая своим источником веру в силу декрета, могущего все устроить и все переделать? Один из русских писателей, И. Эренбург, изобразил в рассказе «Ускомчел» (Усовершенствованный коммунистический человек) тип одержимого этой болезнью «большевика», который задался целью набросать схему идеально усовершенствованного человека и…"утоп" в этой «работе». В рассказе имеется большое преувеличение, но что он верно вскрывает болезнь – это несомненно. Но никто, кажется, не издевался над такими больными так зло и беспощадно, как Ленин. "Коммунистическое чванство" – так третировал он эту болезненную веру в сочинительство и декретотворчество".

Естественно, прежде чем назвать в столь ответственном опусе фамилию Эренбурга, Иосиф Виссарионович прочитал его произведение. Был покороблен резкостью, бранчливостыо автора, но в принципе счел правильным, тем более что Людмила Николаевна рекомендовала именно этот пример.

Работа "Об основах ленинизма" получила широчайшую известность, Сталину приятно было вспоминать все, что связано с ее созданием. В том числе – и об Эренбурге. Хлестким и уместным оказался литературный факт. Книги этого писателя Сталин потом регулярно просматривал, интересовался его судьбой, а когда возникла необходимость, использовал Илью Григорьевича как скрытый канал для связи с мировой сионистской империей.

Бывая во Франции, в Испании, Эренбург встречался не только с сионистскими деятелями, но и с тем нашим ведущим агентом, фамилию которого я запамятовал. И почта от этого агента поступала в Москву на имя Эренбурга: переписка у него была большая. Не хочу сказать, что Илья Григорьевич являлся сотрудником особых органов, но в годы напряженной борьбы он выполнял не совсем обычные обязанности, внося вклад в общее дело не только публицистическими выступлениями.

И вот по секретным каналам поступило сообщение от нашего главного европейского агента, на которого возлагались большие надежды. Сталин познакомил меня с донесениями. В общем-то агент не открывал ничего нового, он утверждал, что война должна начаться 22 июня.

– Такое впечатление, что вся наша разведка пользуется одним источником, – ворчливо произнес Иосиф Виссарионович. – Если этот источник немецкий, то они неплохо осуществляют план дезинформации, может быть, даже переигрывают. Если же этими сообщениями англичане хотят подтолкнуть нас на войну с Гитлером, то из таких замыслов ничего не получится. Мы дадим через ТАСС сообщение, что ни на какие провокации не поддадимся.

Я слушал его, верил ему и все же испытывал жутковатое ощущение: что, если это не игра, не козни наших противников, а простая суровая правда?..

Нужно учитывать и чисто психологическую сторону. Сталин привык к мысли, что он не ошибается, что дела в конечном счете идут так, как он намечает, как он хочет. И возраст наш был таков, что располагал к привычному, размеренному образу жизни. Иосиф Виссарионович «разменял» седьмой десяток, стал добрее, мягче, спокойней. Лавры великого полководца не очень привлекали его: слишком уж хлопотно добывать их. Я хорошо знаю, что Сталин думал тогда не о том, как вести большую войну, а как избежать ее. Это не могло не наложить отпечаток на его размышления и действия.

Дни между тем шли своим чередом, радуя теплой, ясной погодой, благоприятными видами на урожай. Мы с Иосифом Виссарионовичем часто гуляли по лесу, ходили слушать соловьев над речкой Медвенкой. Настроение было хорошее, и хотелось верить, что самые трудные годы, самые тяжелые испытания остались позади.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Последний мирный вечер в Москве был теплым, празднично-шумным, веселым. Много нарядных людей на улицах, много улыбок, цветов. В средних школах – выпускные балы. Из распахнутых окон школьных зданий лилась музыка, любимые мною вальсы. Часов в девять над центром города прошел освежающий дождь, потом вновь выглянуло из-за облаков солнце. Дневная духота сменилась приятной прохладой. На горизонте громоздились причудливые грозно-темные тучи.

Все это я видел, пока ехал в машине из городской квартиры на Кунцевскую дачу Иосифа Виссарионовича. Для чего? Для того, чтобы по субботнему обыкновению помыться в баньке: к этому удовольствию Сталин пристрастился еще в сибирской ссылке. После жгучего мороза или пронизывающей северной сырости очень полезно было прокалиться сухим паром, похлестаться пахучим березовым веником, выгнать из всех мышц и костей ломоту и простуду, словно бы очиститься, помолодеть. Особенно хорошо натапливала когда-то баньку, умела поддать жару (иной раз даже не водой, а квасом плеская на раскаленные камни) та женщина, у которой родился в ссылке внебрачный сын Иосифа Виссарионовича. Так что и воспоминания у него были приятные.

Банька, построенная по указанию Сталина в «Блинах», была проста и напоминала обычную сибирскую, крестьянскую. Бревенчатые стены, оконце, полок… С расчетом на четыре-пять человек. А пользовались только мы двое, да еще допускался иногда Николай Власик, дабы потереть спины: под его непосредственным доглядом баньку убирали, обихаживали, топили. Пытался распространить свое «покровительство» на баньку некто Паукер, ведавший при Ягоде охраной членов Политбюро, однако, это ему не удалось; свидетелями интимной жизни становились лишь люди самые надежные, прошедшие испытания временем и событиями.

К концу тридцатых годов наши субботние омовения стали традиционными. Осенью и зимой – каждую неделю. Летом – пореже. Иосиф Виссарионович расслаблялся, отдыхал от тяжкого груза размышлений, решений. Основательно попарившись, мы с ним, взяв бутылку коньяка, в тулупах и валенках выходили на террасу дачного дома посидеть в креслах, подышать чистым морозным воздухом. Летом ограничивались бутылкой сухого на той же террасе, в ночной тишине. На Сталина это действовало очень благотворно. Он потом крепко и долго спал, на следующий день чувствовал себя бодрым, полным сил. С каждым годом подобная разрядка была Сталину все нужней, ведь ему щел седьмой десяток. Внешне он мало менялся. Смуглое, мускулистое тело – могли бы позавидовать и некие сорокалетние граждане. Цепкая память, страсть и неутомимость в работе.

Но я-то видел, как поседела и поредела его недавно еще густая шевелюра: особенно быстро редели волосы у затылка, там уже просвечивала лысина. Валкой, замедленной, грузноватой стала походка. В общем, для своего возраста он был вполне в форме. Соответствовал. Я несколько раз говорил об этом Иосифу Виссарионовичу, доставляя ему тем самым успокаивающее удовлетворение.

В тот вечер, а точнее в ту ночь, Сталин приехал из Кремля в «Блины» позже обычного. Был утомлен, молчалив. Парился без удовольствия, вроде бы по обязанности. Потом, спустя время, я попытался восстановить подробности, но вспомнилось немногое. Обычно, моясь, мы не говорили о делах, отдыхали, а на этот раз Иосиф Виссарионович не мог, видимо, отключиться от забот, если не прямо, то косвенно возвращался к ним. В стороне Филевского парка, помнится, раздался гул авиационных моторов. Власик приоткрыл дверь, убедился, что это самолеты, и принялся рассказывать о том, что для самолетов, направляющихся из Москвы на запад или наоборот, с запада к столице, отличным ориентиром и днем и ночью служит Москва-река. Летчики «выходят» к реке возле Можайска, и она надежно выводит их хоть в Тушино, хоть на Центральный аэродром, хоть к самому центру столицы.

– Откуда тебе все это известно? – недовольным голосом спросил Сталин.

– Я же недавно из Минска на военной машине летел… Все летчики знают…

– И не только наши, – добавил я. – В немецких авиационных штабах есть специальная карта, на которую нанесены целесообразные маршруты полетов. В мировом масштабе. В том числе и над нашей территорией. Варшава, Минск, Смоленск, Можайск – вдоль железной дороги. Но ближе к Москве сеть дорог становится гуще, можно запутаться. А Москва-река только одна. Маршрут – над ней, над нами, вплоть до Кремля.

– Не беспокойтесь, Николай Алексеевич, – саркастически усмехнулся Сталин. – Вражеская авиация не застанет нас голыми. Днем я звонил товарищу Тюленеву [Генерал армии И.В. Тюленев командовал в ту пору Московским военным округом. (Примеч. Н. Лукашова.)] и потребовал повысить готовность противовоздушной обороны. Так что мойтесь спокойно!

– Спасибо за заботу, – в таком же тоне ответил я. А Власик хоть и промолчал, но всем видом показывал, насколько он восхищен подобной предусмотрительностью нашего вождя.

И еще. Может, по натуре не переносил Власик долгого молчания, а может, обязанностью своей считал развлекать Сталина, да и меня, особенно на отдыхе, во всяком случае, говорил много, стараясь попасть под настроение: то анекдот выложит, то преподнесет какой-нибудь занимательный случай. Не сумев, видимо, определить настроение Сталина, он повел речь о самом, на его взгляд, обычном и безобидном: о полях и лесах. Был он, дескать, на Дальней даче, был в Горках Вторых и в Знаменском: зелень там везде так и прет. Рожь поднялась дружная. Трава на лугах такая высокая и густая, что коса вязнет. Только убирай, только прячь лето в стога, но не успевают сельские труженики. Жаль, если добро пропадет: ведь хорошее сено своего времени требует.

– Они и не могут успеть! – Сталин произнес это настолько резко и раздраженно, что Власик умолк, недоумевая, какую промашку допустил. А Иосиф Виссарионович, ожесточенно похлестав веником спину, повернулся ко мне: Вот вам первая ласточка. Думаю, мы еще не раз почувствуем нехватку рабочих рук, особенно в сельском хозяйстве…

Иосиф Виссарионович имел, конечно, в виду те настоятельные предложения усилить наши войска, с которыми к нему несколько раз обращались военные руководители. В мире шла война, обстановка на наших границах была сложной, поэтому и Генеральный штаб, и Наркомат обороны, и Наркомат Военно-Морского Флота единодушно просили призвать на службу часть резервистов. Я считал это правильным. Однако Сталин довольно долго колебался, размышлял. С одной стороны, опасался ослабить наше быстро развившееся народное хозяйство, с другой – тревожился: а как отреагируют немцы и японцы?! В конце концов доводы военных руководителей склонили на свою сторону чашу весов. Мобилизации у нас не было, но призыв резервистов мы осуществили: не сразу, а частями, в различных районах страны. Людям объясняли: для проведения весенне-летних учений. Не знаю, заметили это немцы или нет, во всяком случае, никаких претензий они нам не предъявляли. А мы направили в войска ни много ни мало, а восемьсот тысяч приписников и продолжали призывать их, так что число мобилизованных начинало приближаться к миллиону. Это позволило нам пополнить до штата девятнадцать приграничных дивизий, начать развертывание нескольких армий в глубинных округах страны и даже постепенное передвижение армий на запад.

Военные руководители были довольны, а Иосиф Виссарионович нервничал. Он был убежден, что "большая война" начнется не раньше следующего года, а преждевременное увеличение наших войск может лишь обострить политическую и военную ситуацию. Ну и промышленность, и особенно сельское хозяйство, действительно лишались многих, причем самых сильных рабочих рук.

– Из двух зол всегда приходится выбирать наименьшее, – напомнил я.

Сталин промолчал, не желая, вероятно, продолжать трудный разговор. Однако пауза длилась недолго: Власик твердо знал свои обязанности банного развлекателя. Хитрованный человек, он всегда находил, что сказать, даже если совсем не о чем было говорить. Имел в запасе несколько вариантов. Он знал, что Сталину интересна любая новая информация, что центральные утренние газеты Иосиф Виссарионович обязательно просматривает, а вот до ведомственных газет, до "Вечерней Москвы" у него руки не доходят. И когда возникали «пустоты», Власик принимался рассказывать, что, например, сегодня напечатано в «Вечерке». Вот, мол, начался массовый завоз овощей в столицу, и народ доволен. Вышли два больших тома, посвященных жизни и творчеству Лермонтова. Завтра, в воскресный день, намечено много развлечений – гуляй в свое удовольствие! Выступает в парке Леонид Утесов; на ипподроме – рысистые бега, труппа Большого театра дает "Ромео и Джульетту"… Народный артист Москвин сфотографирован и пропечатан в газете: ловит рыбу в Москве-реке и призывает горожан выехать на природу, потому что день ожидается жаркий. Но многие, наверно, отправятся на открытие водного стадиона «Динамо», куда только что завезен песок, или на станцию Планерная, где будут соревнования мотоспортсменов.

– Это нужно и полезно, – ворчливо, но уже без раздражения произнес Сталин. – Народ хорошо поработал всю неделю, пусть набирается сил… А товарищ Москвин, значит, рыбу ловит? Я не знал, что он рыбак…

Все же банька и в этот раз расслабляюще, успокаивающе подействовала на Иосифа Виссарионовича. Он повеселел, покряхтывал удовлетворенно, когда Власик поддавал пару. Потом спросил, не буду ли я возражать, если мы выпьем вина прямо здесь, в раздевалке, ему нынче хотелось бы сразу лечь спать. Предложение было принято, и Власик быстро «организовал» все, что требовалось.

Иосиф Виссарионович остался отдыхать в «Блинах», а я поехал на московскую квартиру. Солнце еще не взошло, но самая короткая ночь в году она ведь такая светлая! В городе все еще звучала музыка из распахнутых школьных окон. Завершались балы, молодые люди высыпали на улицу, радуясь яркой заре, предвещавшей новую интересную жизнь. Особенно выделялись девушки в светлых платьях. Многие танцевали. Издали казалось – кружатся, порхают белые бабочки. И думал я: скоро уж наступит время, когда среди счастливых выпускниц окажется и моя дочь. И Светлана Сталина. Что их ждет впереди?

С такой мыслью я и заснул. Впрочем, заснул ли? Показалось – только успел задремать, как раздался резкий звонок телефона, стоявшего у изголовья. Этот телефон давно не звонил среди ночи, и я понял: случилось нечто из ряда вон выходящее. И голос я не сразу узнал:

– Николай Алексеевич? Извините, что в столь неурочное время…

– Да уж, – проворчал я.

– Говорит адмирал Кузнецов [Н. Г. Кузнецов был в то время народным комиссаром Военно-морского Флота СССР. (Примеч. Н. Лукашова.)]. Чрезвычайная новость. Немецкая авиация пыталась бомбить Севастополь. Налеты авиации произведены на другие наши базы на Черном море и на Балтике.

– Провокация? – Сон как рукой сняло!

– Считаю, что это широкомасштабная организованная акция. Это война, Николай Алексеевич! Приказ о военных действиях мною отдан. Не могу дозвониться до товарища Сталина. Его не хотят будить.

– С кем вы связывались?

– С товарищем Маленковым. Он считает меня сумасшедшим и сейчас проверяет сведения. А время не ждет. Надо докладывать.

– А Тимошенко?

– У него еще нет ясности. Он и Жуков говорят с округами по ВЧ.

– Хорошо. Попытаюсь дозвониться.

Положив трубку, я несколько минут сидел на кровати, охватив руками голову. Откуда-то доносились звуки вальса, мешавшие сосредоточиться. Я был в полной растерянности. Разговор с Кузнецовым представлялся каким-то кошмаром… А может, и действительно все это пригрезилось мне? Или Кузнецов сошел с ума? Это бывает: люди не выдерживают напряжения, ответственности…

Н. Г. Кузнецов был в то время народным комиссаром Военно-морского Флота СССР. (Примеч. Н. Лукашова.)

Связываться с Маленковым или Поскребышевым? Звонить дежурному генералу, потребовать, чтобы разбудил Сталина?.. А вдруг ничего нет, и я окажусь в глупейшем положении… Нет, надо ехать в Наркомат ВМФ, к Кузнецову, самому убедиться. Там рядом, через улицу, и Наркомат обороны.

Вызвал дежурную машину и начал поспешно одеваться. Натягивал сапоги, когда в утренней тишине снова резко ударил телефонный звонок.

– Лукашов. Слушаю.

– Как же так? Николай Алексеевич, что же это такое? – Говорил Сталин. Даже не говорил, нет: это были испуганные, удивленные восклицания совершенно потрясенного человека. Острую жалость почувствовал я. Усталый пожилой руководитель только лег, предвкушая сон, и вдруг его будят, сообщают страшную новость. Для меня она тяжелая, а каково же ему, несущему на себе бремя ответственности за все?! Его окружают столь же пораженные новостью люди, ждущие его указаний, привыкшие выполнять его волю, а ему сейчас требовалось прежде всего дружеское участие, нравственная поддержка.

– Дорогой Иосиф Виссарионович, – я старался говорить обычным тоном, даже спокойнее и бодрей, чем всегда. – Случилось то, что не раз уже бывало в истории. Вероятно, совершено разбойничье нападение. Скоро выяснятся масштабы и будет ясно, какие контрмеры надо принять.

– Немецкие генералы так распоясались…

– Нет, Иосиф Виссарионович, дисциплинированные немецкие генералы сами никогда не решатся на конфликты, не пошлют авиацию бомбить наши города. Это политическое решение.

– Но Гитлер не может, не должен… Он не предупредил меня! Он заверял…

– В свое время Наполеон тоже двинул на нас войска, не предупредив о начале войны. А тогда более рыцарскими были нравы.

– Значит, война?

– Вполне возможно. Надо скорее выяснить обстановку. Что сообщает германское посольство?

– Пока ничего. Вече [Вече – Вячеслав Михайлович Молотов. (Примеч. И. Лукашова.)] пытается установить связь с графом Шуленбургом [Германский посол граф фон Шуленбург в то утро был принят В. М. Молотовым и официально сообщил о том, что Германия объявила Советскому Союзу войну. (Примеч. Н. Лукашова.)]. Может, еще обойдется. – В голосе Сталина звучала надежда. Может, удастся уладить конфликт. Хотя, конечно…

– Готовиться надо к худшему, – понял я. – Сейчас выезжаю к адмиралу Кузнецову, он звонил. И в Генштаб.

– Поезжайте, – одобрил Иосиф Виссарионович. – От Кузнецова поступают достоверные сведения. А от этих двух (я сообразил: от Тимошенко и Жукова) ничего не добьешься. Немцы бомбят города – вот и все, что они знают.

Сталин повесил трубку. Я спустился к подъехавшей машине. Шофер спокойно позевывал и был удивлен тем, что я попросил его ехать быстрее. На улицах все еще встречались нарядные школьники-выпускники, в Москве продолжался праздник.

2

В Наркомате обороны в тот утренний час – нервозность и суетливость. Подкатывали автомашины, доставлявшие с квартир и дач ошеломленных, сдернутых с постелей людей. В коридорах, в кабинетах их встречали те, кто извелся за ночь от напряженного и безрезультатного бдения. В холле, буквально на выходе, увидел я бритоголового, голенастого, шагавшего, как журавль, Тимошенко и плотного, осанистого, словно бы из металла отлитого, Жукова: они торопились в Кремль. (Тогда у Генерального штаба, возглавляемого Жуковым, не было своего помещения. Генштаб теснился под одной крышей с Наркоматом обороны.)

По своему положению, я имел дело лишь с ограниченным кругом людей, которые давали мне необходимую информацию. В особых, экстремальных случаях мог использовать и другие, весьма широкие полномочия. Однако для разговора с первым заместителем начальника Генштаба Николаем Федоровичем Ватутиным никаких полномочий не требовалось. Мы общались постоянно и хорошо знали друг друга. Я с удовлетворением отметил, что Ватутин не утратил самообладания, был, наверно, одним из немногих, кто в те тревожные, сумбурные часы сохранил светлую голову, способность рассуждать спокойно и здраво. Он уже завел для себя особую карту, на которой появились первые пометки. Мы с ним констатировали бесспорные факты.

Первое. Без объявления войны, внезапно, противник нанес бомбардировочной авиацией массированные удары по ряду городов, по железнодорожным узлам в Прибалтике, в Белоруссии и на Украине.

А также (в первую очередь) по военно-морским базам на Балтике и на Черном море.

Второе. Одновременно с нанесением бомбовых ударов (примерно в 3–4 часа) сухопутные войска противника перешли в наступление вдоль всей нашей западной границы, за исключением участка Ленинградского военного округа. Достоверных сведений о развитии приграничных боев пока нет.

Несколько ранее, обеспокоенные сообщениями перебежчиков, разведывательными полетами немецких самолетов, сосредоточением фашистских войск у самой нашей границы и целым рядом других тревожных сведений, нарком обороны и начальник Генштаба подготовили срочную директиву военным советам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов. Директива была согласована с И. В. Сталиным. В ней говорилось о возможном нападении немцев 22 или 23 июня. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. В то же время войскам быть в полной готовности, встретить внезапный удар немцев или их союзников. Было приказано занять огневые точки укрепленных районов на границе, рассредоточить авиацию по полевым аэродромам, тщательно замаскировав ее, привести в боевую готовность противовоздушную оборону. Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

Эта директива, подписанная Тимошенко и Жуковым, была дана в округа в 00.30 минут 22 июня. Я подумал: пока с этой директивой разберутся (в воскресную-то ночь) в военных советах округов, пока выработают и спустят соответствующие распоряжения в штабы армий, затем корпусов, дивизий, полков – сколько же времени пролетит, пока директива дойдет до непосредственных исполнителей? К полудню дошла бы! [В ночь с 21 на 22 июня Тимошенко и Жуков несколько раз звонили и Минск, расспрашивали командующего Белорусским военным округом генерала Павлова об обстановке, давали указания по развертыванию войск. Считали, что эти важные деловые разговоры Павлов ведет из своего служебного кабинета, а он находился не на своем посту, не на командном пункте, а в окружном Доме Красной Армии. Все командование округа: сам Павлов с супругой, начальник штаба генерал Климовских, член военного совета дивизионный комиссар Фоминых, начальник связи генерал Григорьев, начальник политуправления Лестев и другие ответственные лица наслаждались мольеровским «Тартюфом» в исполнении приехавших на гастроли артистов МХАТа. Телефон ВЧ, связывавший с Москвой, был установлен прямо в ДКА, где после спектакля состоялся ужин-банкет, официально завершившийся к часу ночи, то есть незадолго до того времени, когда на границе громыхнули орудийные залпы и в небе над Минском появились вражеские эскадрильи… По решению Тимошенко и Мехлиса, которых Сталин послал исправлять положение на Западном фронте, генералы Павлов, Климовских, Григорьев и другие военачальники были арестованы, а затем судимы и расстреляны. (Примеч. Н. Лукашова). ]

Далее. В 7 часов 15 минут, когда уже не осталось сомнений, что война началась, в округа была передана вторая директива – на этот раз более решительная и твердая. Войскам приграничных округов предписывалось всеми силами и средствами обрушиться на прорвавшиеся части противника и уничтожить их. То есть не обороняться, а нанести контрудары.

Увы, через некоторое время выяснилось, что эта директива дошла только до штабов округов и штабов некоторых армий. Но у них не оказалось связи с войсками. Радиостанций было очень мало, а проводную связь во многих местах порвали немецкие диверсанты и парашютисты. Они же перехватывали и делегатов связи, направлявшихся в дивизии, в полки, в батальоны с устными или письменными приказами. Не получив никаких распоряжений, командиры на местах просто не знали, что делать, многие не решались даже открывать огонь по наступающим немцам. А мы в Москве тешили себя мыслью о том, что в бой вступают наши регулярные части, что противник получит должный отпор.

Такая уверенность особенно окрепла во мне, когда побывал в Наркомате Военно-Морского Флота. Это рядом, через улицу. Там, в отличие от Наркомата обороны, не было никакой суеты и неразберихи. Напряженная, но вполне деловая обстановка. Тон задавал сам морской нарком Николай Герасимович Кузнецов. Прямо скажу, очень нравился мне этот рослый, крепкого телосложения северянин, невозмутимый и сдержанный, с крупными чертами лица, которое могло быть суровым, но никогда не было злым. Импонировала его интеллигентность, стремление не рубить с плеча, разобраться в любом деле. И еще – его самостоятельность, способность брать на себя полную ответственность за свою работу, что, кстати, очень ценил в людях Иосиф Виссарионович. Но так получилось, что, совсем не желая того, я несколько раз основательно подвел Кузнецова, вызвав к нему неприязнь ряда авторитетных в то время руководителей.

В 1938 году в составе группы, которую возглавлял Андрей Александрович Жданов (этот бывший речник курировал в Политбюро весь флот), я побывал в Ленинграде. Жданов знакомился со строительством новых боевых кораблей, выяснял, что требуется для ускорения и улучшения дела. Посетили эсминец, крейсер. Я – в составе его «свиты». На обеды, которыми моряки угощали гостей, Жданов не оставался, а я и некоторые другие члены комиссии не отказывались от традиционного флотского борща в уютных кают-компаниях. Тем более что визиты Жданова были кратковременными, а мы работали на крейсере несколько дней, проверяя боевую подготовку, моральный дух. Я был в штатском, интересовался артиллерией, меня и принимали за инженера-артиллериста. При мне не стеснялись вести разговоры, особенно на отдыхе, после хорошей закуски. Некоторые по-свойски называли меня «папашей». Я не обижался. И уж, конечно, у меня нашлось потом доложить Сталину кое-что, совершенно ускользнувшее от Жданова и его помощников.

Мы строили Большой флот, и успешно строили его с технической точки зрения. Но у этого флота не было «головы», не было единого сильного руководства. В тридцатых годах морских наркомов снимали с поста столь же стремительно, как и назначали, не дав осмотреться, проявить себя. А самое странное и страшное – на этот высокий специфический пост, требовавший особых знаний, назначались люди, имевшие о флоте весьма смутное представление. Один издавал приказы, противоречащие всем флотским традициям. Другой повелел носить краснофлотцам ремни поверх робы – рабочего платья. Как поверх гимнастерки. Мне объяснили, что при этом моряк застрянет в первом же люке. В общем, на флотах своим высоким начальством были недовольны многие, от рядовых до командиров соединений. Обо всем этом я и рассказал Сталину, кратко охарактеризовав двух последних наркомов ВМФ. Неплохим человеком был П. А. Смирнов, зарекомендовавший себя умелым армейским политработником. Но в морских делах он ничего не понимал, авторитетом не пользовался. И уже совсем вроде бы удивительно, каким образом оказался наркомом М. П. Фриновский. В НКВД он считался опытным следователем, но никогда не ступал на палубу корабля. Можно было лишь догадываться, что Фриновский – доверенное лицо Берии, который стремился насадить повсюду верных себе людей. Кстати, это тот самый человек, который, как мы уже говорили, предположительно застрелил Я. Б. Гамарника на его квартире, что было обставлено как самоубийство. [Высокую должность в Москве Михаил Петрович Фриновский получил после того, как летом-осенью 1934 гола выполнил в Ленинграде некое особое задание незадолго до покушения на С. М. Кирова. Арестован Фриновский в 1940 году. Расстрелян. Не реабилитирован. (Примеч. автора). ]

– Фриновский не только следователь, он работал в пограничной охране, а в погранохране есть и моряки, – сказал Сталин.

– Может ли он отличить форштевень от ахтерштевня, знает ли иностранные флоты, способен ли вести морское сражение?!

– Он способен проводить линию партии, – нахмурился Сталин. – А освоиться на флоте ему помогут специалисты.

– Моряков учат годами, десятилетиями. Рядовой краснофлотец много пота прольет, много шишек набьет, прежде чем ему доверят штурвал. А Фриновскому доверено управление всеми морскими силами. Если катер сядет на мель, это еще полбеды. Но если весь флот…

– Ми-и тоже обеспокоены этим, – продолжал хмуриться Сталин. Некомпетентные начальники опасны вообще, а на море и в воздухе опасны вдвойне. Но где взять надежных, умелых людей? Адмирал Исаков? Нет, Иван Степанович занят важнейшим делом, судостроением, и сейчас в командировке в Америке. Лев Михайлович Галлер? Тоже нет. Он замечательный штабной работник, на нем при любом наркоме флот держится… Так кого же назначить? Вы можете дать фамилию?