Текст книги "Тайный советник вождя"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 157 страниц) [доступный отрывок для чтения: 56 страниц]

– Вы правы, спасибо. Постараюсь доставить вам как можно меньше разочарований.

Прошло несколько месяцев после этого разговора, и Троцкий покинул Россию. 19 ноября 1929 года «Правда» опубликовала сообщение ТАСС: "Л. Д. Троцкий за антисоветскую деятельность выслан из пределов СССР постановлением Особого Совещания при ОГПУ. Вместе с ним, по его желанию, выехала его семья". Иосиф Виссарионович был очень доволен. А я, улучив момент, поинтересовался: не задумывается ли он над тем, что Троцкий, находясь в полной безопасности за границей, может натворить изрядное количество гадостей? Не лучше ли было бы как-то ограничить его здесь, в своей стране? Оставить его в Алма-Ате.

– Нет, – ответил Сталин. – Конечно, самый хороший враг – мертвый враг. Но за спиной Троцкого стоят внушительные силы, способные причинить нам большие неприятности. – Секунду поколебавшись, объявил откровенно: – Они дали мне знать об этом без обиняков. Это было похоже на ультиматум. Но если Троцкий слишком развяжет язык, здесь остались заложники, много заложников. Борьба еще не закончена. Троцкий сам написал своим сторонникам: "Непримиримая борьба должна быть рассчитана на долгий срок". Мы готовы…

– Лев Давидович отдыхает теперь ни океанском берегу и радуется, небось, своей счастливой звезде, строит новые планы.

– Ему рано радоваться, – усмехнулся в усы Сталин. – И планы его несбыточны.

13

Для понимания наших с Иосифом Виссарионовичем взаимоотношений следует постоянно иметь в виду одно существенное обстоятельство. Кроме полного доверия и уважения друг к другу, Сталин очень ценил мою безусловную правдивость. Я не хотел, да в силу своего характера просто не мог скрывать собственные мысли, говорить не то, что думаю, отказываться от сложившегося у меня мнения под чьим-то давлением. Нет, только если переубедят вескими доводами. А поскольку мы со Сталиным многое воспринимали и расценивали по-разному, то споры, столкновения происходили у нас постоянно.

Человек твердых решений, Иосиф Виссарионович, один раз и навсегда отказавшись от своего "Плана автономизации", принесшего ему столько забот и неприятностей, последовательно и принципиально руководствовался ленинскими указаниями насчет объединения советских республик и строительства нового социалистического государства. А оно росло. В мае 1925 года в состав СССР вошли Узбекистан и Туркмения. В 1929 году – Таджикистан. Постепенно страна приближалась к своим прежним границам, хотя до полного воссоединения всех оторванных или оторвавшихся частей было еще далеко.

Вот парадокс: Сталин если в душе не распростился с идеей «автономизации», то никогда не вспоминал о ней и добросовестно выполнял заветы Владимира Ильича. А я, в спорах с Иосифом Виссарионовичем, зачастую приводил его прежние доводы. Я считал, что допущена ошибка, причем такая, которая будет сказываться долго и обойдется нам дорого. Несколько раз перечитывал оглашенное делегатам XII съезда РКП(б) письмо Ленина "К вопросу о национальностях или об «автономизации». Некоторые доводы представлялись мне слишком категоричными и односторонними. Возможно, я не прав, но никто пока не сумел доказать мне этого. Развитие событий – тоже.

Владимир Ильич в своем письме говорил: долгие годы господства большой нации над малыми, последствия проводимой ее правящими кругами политики великодержавного шовинизма оставляют такой глубокий след, такую стену взаимного недоверия и отчуждения, устранить которые сразу, одним только провозглашением и даже соблюдением формального равенства наций, невозможно. Нужно, кроме этого, добиться, чтобы отношение большой нации к ранее угнетенным народам, ее заботливость и особая чуткость к ним, к их национальным чувствам возместили то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены правительством «великодержавной» нации.

Полно, отчего это русские, украинские, белорусские рабочие и крестьяне (я не разделяю эти народы; они неразрывны не только по своему славянскому корню, но и жили всегда одной жизнью, с одинаковым укладом, порядком, правилами), отчего эти рабочие и крестьяне, подвергшиеся такому же угнетению со стороны правительства, как и все другие народы, должны вдруг отвечать за действия этого самого, ими же свергнутого, правительства?! Совершенно новая Советская власть, откинув все прошлое, отказалась платить долги самодержавия. Так почему же русские, украинцы, белорусы должны рассчитываться по национальному векселю, к которому они, повторяю, не имели никакого отношения! Нелогично и обидно для наших народов, что выставлялись они угнетателями национальных меньшинств. А какой шовинизм, какое порабощение с их стороны могли быть? Разве где-нибудь в шинке, в кабаке один рабочий, подвыпив, назовет другого косой мордой, так ведь оба они в таком состоянии, что и не разобраться, кто из них и впрямь косой, а кто нет.

Да и вообще, был ли он, пресловутый великодержавный шовинизм по отношению к народам Российской империи? Это я не к тому говорю, что люди, мол, хорошо жили. Нет, многие жили плохо, бедно, особенно крестьяне центральных и северных губерний России: и земли неважные, и близость властей сказывалась. У русских, белорусских, украинских тружеников было не больше (а то и меньше – при крепостничестве) прав и льгот, чем у всех народов. Вот евреев, действительно, ограничили чертой оседлости, поэтому они и кричали о шовинизме. Но если и считать, что Россия была тюрьмой народов, то в первую очередь она была тюрьмой для русских, украинских, белорусских трудящихся. В таком духе я и вел разговоры со Сталиным.

– Вот вы грузин, – сказал я ему. – Согласитесь, что грузинский крестьянин или рабочий никогда не жил хуже русского крестьянина или рабочего. Трудились одинаково, бастовали в защиту одних и тех же требований. О каком притеснении, покорении, порабощении можно вести речь, если Грузия вошла в состав России не только добровольно, но и по собственной инициативе, обретя тем самым защиту от врагов, столетиями опустошавших ее, устраивавших кровавую резню. Скажите, каких прав, имевшихся у русских и украинцев, не имели грузины? Вот вы – из простой семьи, а в духовную семинарию были приняты, могли при желании достигнуть высот церковной власти.

– Думаю, что у грузин нет в этом вопросе никаких претензий, – ответил Иосиф Виссарионович.

– А у кого они есть? У армян и азербайджанцев, у которых дела обстоят точно так же? Или, к примеру, у калмыков, которые во всем уравнивались с казаками, вели свободный образ жизни, имели скота, сколько душа пожелает?! А может быть, у финнов, сохранивших абсолютно все свои обычаи, имевших даже собственную конституцию? О народах Средней Азии вообще не может быть никакой речи, они вошли в состав нашей страны недавно, влияние России почти не чувствовалось, если кто и эксплуатировал их, так только местные богатеи. Как грелись мусульмане под теплым солнцем возле мечетей, как кормились щедрыми дарами свой южной земли, так и продолжали, только в более спокойной обстановке, защищенные русским солдатом от набегов с юга, от колонизаторской политики англичан. Узнали бы они хоть ненадолго, каков колониализм в Индии, тогда бы сравнили. А вот хлеб научили их сеять русские переселенцы, от эпидемий избавили русские врачи, первые школы открыли русские интеллигенты.

– Послушаешь вас, так вообще никакой эксплуатации не было, – словно бы подзадорил Сталин.

– Нет. Я говорю о том, что русский, украинский, белорусский народы находились в совершенно одинаковом положении с другими народами. Больше того: ряд малых народностей, особенно на северо-востоке, пользовались привилегиями и льготами, которых не имели жители центральных губерний. Якуты, например, не служили в армии, с них брался чисто номинальный налог, жили они как хотели. Так почему же теперь мы, русские, должны расплачиваться за обиды и ущемления, которые были нанесены, или якобы нанесены, правительством, в "историческом прошлом"?

– Большие нации должны быть великодушными и чуткими, чтобы иметь полное доверие и полную дружбу со стороны малых народов.

– Что же теперь, танцевать перед ними, заискивать?

– Заискивание тоже унижает, – сказал Сталин. – Надо понять: чем меньше народ, тем ревностней заботится он о своей самобытности, о независимости. И для этого, Николай Алексеевич, есть основания. Малому народу трудней сохранить себя, свою культуру, отсюда болезненное самолюбие, обостренная подозрительность.

– Да, основания в принципе имеются, – согласился я. – Но не в нашей стране. Никто не покушается на самобытность даже самого малого народа. Наоборот, советская власть дает им все возможности для развития. Даже за уши тянет тех, кто не спешит развиваться. И никто не возражал бы, коль скоро речь шла бы только об этом, об одинаковых условиях для всех наций, но почему русские, украинцы, белорусы должны чувствовать себя виноватыми перед другими народами? Почему мы должны теперь отдавать средства, чтобы поднять выше своего уровня уровень Грузии и других окраинных республик, где рабочие и крестьяне живут не хуже, а даже лучше, чем у нас?

– Потому, что интернационализм доказывается не словами, а делами, сказал Сталин.

– Но интернационализм – не улица с односторонним движением. Все на окраины и ничего в центр! Другие народы должны благодарить русских уже за то, что мы на своих плечах вынесли всю тяжесть мировой и гражданской войны, которая почти не затронула Закавказье и практически не задела Среднюю Азию. Что-то никто не торопился помочь нам в двадцать первом – двадцать втором годах, когда на берегах Волги погибли от голода миллионы русских крестьян. Дети и женщины, дорогой Иосиф Виссарионович, не считая искалеченных на всю жизнь физически и душевно. Или что: чем больше передохнет "великодержавных шовинистов", тем лучше?

– Успокойтесь, Николай Алексеевич, – нахмурился Сталин. – Возьмите себя в руки и не впадайте в крайность. Другие народы помогали в меру своих возможностей.

– Ну, возможности-то были, только меры оказались не слишком действенными. На Кавказе наслаждались шашлыком из баранины, в Средней Азии фрукты гнили, а в Поволжье трупы некому было хоронить. Несколько миллионов, – повторил я.

– В смерти голодающих Поволжья повинны не народы других республик, а создавшаяся обстановка и наша государственная неорганизованность, неумение собрать и доставить в срок необходимое продовольствие.

– Допустим, была из ряда вон выходящая ситуация, – согласился я, сдерживая свое раздражение. – Но вот теперь идет обычная жизнь. И что же? В каждой, даже самой малой республике, меньшей, чем российская область, есть свой центральный партийный орган, есть правительство, которое защищает перед центром экономические и политические интересы своего народа. Там кусок на общегосударственные нужды не урвешь. Только интересы русского народа некому защищать. С русскими губерниями центральное правительство что хочет, то и делает, произвольно и безнаказанно.

– Такая структура сейчас наиболее уместна, – сказал Сталин.

– Для кого? Для русского народа?

– Для всей страны.

– Ерунда и безобразие! – не сдержался я. – Почему мы должны везти всех в рай на своем горбу, изнывая от тяжести?! Самое страшное, что теперь происходит, это даже не политическое ущемление русских, а тот грабеж, который развернулся в наших губерниях и на Украине.

– Не слишком ли громкое слово "грабеж"? – прищурился Сталин.

– Другого определения не подобрать. Нам-то с вами к чему дипломатия, Иосиф Виссарионович! Можно понять, когда молодая республика гребла из центральных губерний все в годы гражданской войны. Больше негде было брать. А что дальше? Восстановление хозяйства, развитие, – и опять в ответе за все те же Россия, Украина, Белоруссия?! Выкачиваются ценности из церквей и музеев, из хозяйств и семей. Богата, очень богата была наша земля! Повсюду дворянские имения, дворцы, православные церкви, зажиточные купцы, справные мужицкие дворы, масса заводов и фабрик! Несть им числа! Со времен разгрома татаро-монгол, на протяжении пятисот (пятисот!!!) лет копилось, оседало по городам и весям страны нашей добро. От каждого урожая, от продажи скота, леса, пеньки, угля, пушнины, железа и многого прочего десятилетиями, столетиями складывалось наше национальное состояние, от рубля к рублю, превращаясь в золото и серебро, в драгоценные произведения искусства, в тучные стада, в обихоженные луга, пахоту и леса. Не грабежом, не насилием, а честным трудом крестьян и ремесленников были созданы наши богатства. Вот они-то как раз и пошли в распыл! Во все уездах и городах реквизировали, изымали драгоценности, вплоть до серебряных ложек. И не секрет для вас, Иосиф Виссарионович, что занимались этим главным образом люди, близкие к Троцкому, его посланцы, умевшие заботиться не только о государственной казне. Если не половина, то во всяком случае значительная часть огромнейших реквизированных богатств осела в их карманах. Сам Троцкий, кстати, присвоил себе ценнейшую коллекцию марок, принадлежавшую Николаю Второму. Сейчас начинают всплывать наши богатства в Париже и в Лондоне. Банкиры-сионисты многомиллионные состояния на них делают, и будут делать, и многое еще уплывет из нашей страны…

– И все же вы преувеличиваете, Николай Алексеевич, – сказал Сталин. Некоторое количество картин и драгоценностей мы вынуждены в закрытом порядке отправить за границу и продавать с аукциона в Германии, Франции и Америке. Товарищ Микоян занимается этим. Нужна валюта.

– Хотя бы Третьяковскую галерею не грабили!

– Мы стараемся сохранить самое лучшее, – ответил Сталин. – Но эти аукционы дают нам треть всей валюты. Она нужна для строительства заводов и электростанций.

– Это и есть грабеж национальных ценностей! То, что уплывает сейчас, никогда не вернешь. Ради сиюминутных интересов мы обогащаем капиталистов. Потомки не простят нам этого, – продолжал я, волнуясь. – Разве можно жить за счет прошлого, за счет ценностей, накопленных многострадальным трудом все тех же русского и украинского народов?! Или грузину Джугашвили и армянину Микояну безразлично все это? – сознательно уколол я.

Сталин сдержался. Голос его звучал даже спокойней обычного:

– Продажу мы будем сводить до минимума.

– Шапку Мономаха-то, надеюсь, не продадите, не обменяете на два токарных станка?

– Нет, Николай Алексеевич, – еще более хладнокровно произнес Сталин, хотя и чувствовалось, что он кипит гневом. – Ми-и будем отрывать руки тем, кто использует ценности не для обогащения государства, а для собственных нужд.

– Слишком много рук, все не поотрываем, – горько усмехнулся я. – Да и богатства уже не у тех, кто реквизировал на местах, растеклось по родственникам, переправлены за границу. Лет через пятьдесят внуки и правнуки эмиссаров Троцкого будут покупать себе автомашины и дачи, котиковые манто и бриллиантовые ожерелья…

– Я разделяю ваше недовольство, – сказал Сталин. – Мы решительно закроем шлагбаум перед бесчестными приобретателями.

– Каким образом? Внуки, родственники найдут оправдание. Наследство от дедушки – и взятки гладки! К тому же это лишь один канал утечки богатств, есть и другие, совершенно официальные, утвержденные руководящими органами. Наши советские рубли плывут и плывут от центра на окраины.

– Что вы имеете в виду?

– А хотя бы заводы, переведенные из РСФСР и Украины в Туркмению, Таджикистан, Грузию и другие республики. Может, там заводы позарез нужны? Да там даже кадров для них нет, они наполовину простаивают, а в тех городах, откуда их вывезли, квалифицированные специалисты остались без работы, обивают пороги биржи труда. Это черт знает что!

– Это перераспределение материальных ресурсов, – сказал Сталин. Необходимо создать равные материальные возможности.

– Не разрушайте то, что есть, что работает, приносит доход. Приспичило, так стройте на новом месте новые предприятия.

– Нет, вы, безусловно, пристрастны, Николай Алексеевич, и я ценю у вас именно это, – улыбнулся Сталин. – В своих симпатиях вы неизменны.

– Не пристрастия – истина! – горячо возразил я. – Вот моя записная книжка. Официальные данные. РСФСР считается наиболее развитой республикой, и поэтому в ее бюджет отчисляется только 64,3 процента поступлений промыслового налога. Остальные 35,7 процента переводятся в общегосударственный бюджет и используются на нужды других республик. А ведь у нас своих внутренних национальностей-то сколько? От долган на севере до осетин на юге! В бюджете же других республик налоговые отчисления остаются полностью. Но и это еще не все. Это еще цветочки! От сумм однократного обложения, которые производятся по особым случаям, в бюджете РСФСР остается лишь 54 процента. В бюджете Туркменистана, Закавказской федерации – 75 процентов. Кроме того, союзного бюджета на ирригацию, строительство железных дорог, на перевод кочевого населения к оседлости и т. д. и т. п.! Вот еще цифры, чтобы сразу отделаться от них: за два года расходы на развитие народного хозяйства увеличились в центральных районах РСФСР примерно на 50 процентов, а в Узбекистане в 2,5 раза, в Туркмении в три раза. И это все за счет центра! На кой черт нам такое равноправие и где же тут справедливость, Иосиф Виссарионович?! – закончил я свою несколько сумбурную и слишком горячую речь. А у него словно бы совсем спало напряжение.

– Это как смотреть, Николай Алексеевич. Не тот ли самый великодержавный шовинизм, с которым мы боремся, говорит сейчас в вас?! Ведь государство – это дерево, которое должно развиваться пропорционально, и ствол, и ветви.

– Если ветви слишком разрастаются, они перестают приносить плоды. Тяжелеют и обламываются.

– Мы будем следить, как садовник следит за своим садом.

– В конечном счете не страшно; пусть отломится один-другой сук… Непоправимо другое: вдруг омертвеет ствол, на котором все держится. Погибнут все ветви.

– Ми-и понимаем это, – сказал Сталин.

Нет, я не переоценивал значение наших, порой случайных, разговоров, бесед. Иосиф Виссарионович терпеливо (хотел сказать «охотно», но это не совсем верно) выслушивал мое мнение, но поступал так, как считал нужным. Заслугу свою я вижу лишь в том, что раз за разом привлекал его внимание к болевым точкам, пытался показать ему события в различных ракурсах. Однако не преуспел. Свидетельство тому – резкий упадок развития Российской Федерации по сравнению с другими республиками, что ощущалось уже перед войной и особенно заметно стало в послевоенные годы. Еле-еле справившись с разрухой, федерация наша, всем помогавшая и ни от кого не имевшая помощи, так и не смогла обеспечить своему населению того уровня жизни, который был достигнут в республиках Закавказья или Средней Азии. Когда в причерноморских городах царило полное изобилие, в Поволжье хлеб выдавался по карточкам. Где уж было подняться трем республикам: российской, украинской и белорусской, наиболее пострадавшим от войны и продолжавшим нести на себе основной груз государственных забот и расходов! О, господи! Взять хотя бы налоги на косточковые плодовые деревья. Это же смех сквозь самые горькие слезы! Копейки выжимало Министерство финансов. В Средней Азии, на Кавказе было изобилие фруктов. В Грузии сады вообще не облагались налогами, выращивай и продавай мандарины, груши, виноград, лимоны. А в центральных областях люди платили даже не за яблони, нет: за сливы, за вишни. Вот до чего озверел министр финансов Зверев! А кому охота платить сверх меры, где взять деньги? Ну и пошли под топор почти все сады в нечерноземной и черноземной зонах России. На огородах одна бузина уцелела. И безналоговая рябина.

Видели вы крестьянские дома на Кавказе, на черноморском побережье? Это же виллы, особняки, коттеджи! А в российских деревнях даже через двадцать лет после войны можно было встретить избы, крытые соломой, с земляным полом. В райцентрах и по сию пору стоят повсюду древние покосившиеся-домишки, окруженные такими же покосившимися заборами. Чтобы убедиться в этом, садитесь-ка вы, начальнички, в свои комфортабельные лимузины и прокатитесь хотя бы по районным городам и поселкам столичной области, не говоря уж о других областях.

Мой старый знакомый, хороший экономист, подсчитал: если принять средний материальный уровень жизни в Российской федерации за единицу, то на юге Украины этот уровень равен двум единицам, в Узбекистане, Таджикистане, Туркмении, Киргизии – двум с половиной-трем единицам, а в приморских районах Грузии и Азербайджана этот уровень за счет южных фруктов, теплого моря и северных курортников достигает четырех единиц. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями.

Для сравнения приведу еще одну цифру: в 1925–1929 годах Туркмения удовлетворяла сама лишь одну десятую часть своих экономических потребностей. Девять десятых необходимого для этой республики завозилось из центральных областей. Так был заложен фундамент благосостояния.

Ничего не скажешь: щедро и с лихвой «расплатились» трудящиеся России за долги, которых никогда не делали, за политику царского правительства, к которой не имели никакого отношения, за непомерно раздутые легенды об угнетении национальных меньшинств. Лишь спустя много лет спохватились: засыхает ствол, гибнет, пропадает наше Нечерноземье!

14

После смерти моей жены Кати я на некоторое время особенно сблизился с семьей Иосифа Виссарионовича. Кормилица и няня маленькой Светланы, деревенская женщина с щедрым сердцем, уроженка рязанских краев Шура Бычкова очень помогла мне в самом начале пестовать дочку. Надежда Сергеевна постаралась, нашла степенную, образованную, а главное – заботливую воспитательницу, жившую прежде в хорошем дворянском доме, а после революции пробавлявшуюся случайными уроками музыки и французского языка. Она была довольна, что обрела тихую пристань и вскоре очень привыкла, привязалась к моей дочке. Я радовался тому, что это чувство оказалось у них взаимным.

Все тихо и мирно было в семье Сталина в ту пору; с конца двадцать шестого по двадцать восьмой год. Бегал и шалил шустрый, разбалованный Вася. Редко поднимался на второй этаж Яков, проводивший свободное время в своей келье: единоборствовал с боксерской грушей, вырабатывая упорство и силу, либо сражался за шахматной доской с сыновьями Михаила Ивановича Калинина Сашей и Валерианом, жившими по соседству.

Новый семейный росток, любимица отца и матери, рыжеватая улыбчивая Светлана, начавшая ходить и лепетать, сблизила своих родителей, сгладила противоречия. Это был период, когда Надежда Сергеевна смогла подавить в себе метания и поиски, стремление к какой-то самостоятельности. С другой стороны, она или успешно боролась со своим чрезмерным темпераментом, или нашла возможность, удачно скрываемую, удовлетворять свои потребности, избавляясь тем самым от невроза. Во всяком случае, Иосиф Виссарионович, обретя крепкий тыл, заметно взбодрился, чаще шутил и вообще выглядел человеком совершенно нормальным, даже добродушным и чутким. Это, в свою очередь, отражалось на деятельности партии, государственных учреждений, на всей жизни страны. Люди повсюду начали оправляться, приходить в себя после долгих войн, переворотов, терроров, угроз, смертей, грабежей.

Ощущался какой-то стабильный порядок, какая-то законность. Торговля росла, везде появлялись продукты.

Упаси бог, я не связываю все напрямик с положением в семье Сталина. Нет, время наступило такое; затишье после шквала. Но в стране, где все нити власти сосредоточены в руках одного человека с крутым характером, физическое и психическое состояние этого человека, колебания его настроения тоже имеют существенное значение.

А между тем в семье Сталина назревал новый кризис, хотя Иосиф Виссарионович не догадывался об этом. Правда, он злился и хмурился порой, если в Москву из Ленинграда приезжал знакомый Нади, с которым она когда-то училась, дружила в ранней молодости. Иосифу Виссарионовичу неприятны были их встречи, он считал, что Надежда слишком откровенна с этим посторонним человеком и слишком уж весела с ним.

Одно время к ним на квартиру часто захаживал сосед – Серго Орджоникидзе, и Сталин вроде бы даже ревновал его. Но все это было мимолетно и полушутливо. И гром грянул не из новой тучи, а все из того же облака.

Днем Шура Бычкова ушла, как обычно, гулять с детьми, но что-то случилось у Васи: пуговица оторвалась или подтяжка, и они возвратились в неурочное время. Василий ворвался в комнату матери, няня вошла следом и обнаружила там Надежду Сергеевну и Якова в положении несколько странном для обычной беседы. Разумеется, няня-кормилица промолчала бы, но Вася проявил столько удивления и любопытства, что было ясно: на его роток никакими силами не накинешь платок. И Надежда Сергеевна, со свойственной ей решительностью, дождалась поздно вечером мужа и сама начала разговор. Может, хотела представить картину в более-менее приемлемом свете. Но это мое предположение. Знаю лишь, что объяснение было бурным. Удар оказался неожиданным для Иосифа Виссарионовича и поэтому особенно болезненным. Он, конечно, отпускал ядовитые насмешки, говорил резко и грубо, чем подлил масла в огонь.

Вспыхнула и выплеснулась у Надежды Сергеевны злость к человеку, которого перестала любить и терпела возле себя лишь ради детей. Под горячую руку наговорила она Иосифу Виссарионовичу много такого, что трудно простить, а тем более забыть. Ей, может, даже легче стало после подобного откровения. А Сталину было очень горько, очень плохо. Но самым страдающим, самым уязвленным в этой истории оказался невезучий Яков Джугашвили. То дорогое и нежное, что было в нем, теперь выставлялось напоказ, на укор и насмешку людям грубым и черствым. И вину свою, конечно, чувствовал он перед отцом, перед Надеждой Сергеевной, перед всеми. В такой тупик загнал себя Яков своими мыслями, переживаниями и раскаянием, что выход оставался только один. Думал он, что нажатием курка принесет облегчение себе и всем, да еще и пожалеют его. Простодушный идеалист не способен был взять в толк, что Сталина, кроме личных неприятностей, беспокоила еще внешняя сторона этого дела. Если скандал получит огласку, обретут козырь в борьбе за власть политические противники. Всеми силами стараясь замять, заглушить конфликт, даже на людях хотел появиться с Надеждой Сергеевной, чтобы продемонстрировать благополучие, а Якова черт подтолкнул взяться за револьвер.

Рука у юноши тряслась, с оружием обращаться он не умел и, думаю, впал в обморочное состояние раньше, чем грянул выстрел. Метил Яков в сердце, но пуля лишь пропорола кожу. И радость, и стыд испытал он, очнувшись. Теперь был двойной позор: подумают люди, что нарочно учинил такую душещипательную мелодраму. Но стреляться во второй раз было выше его сил. Да и револьвер отобрали, а у кровати его неотлучно дежурили то родственница Сванидзе, то кто-нибудь из Енукидзе, то Зинаида Гавриловна Орджоникидзе.

Вечером Иосиф Виссарионович пригласил меня поехать с ним: тягостно ему было возвращаться домой. Я трясся рядом со Сталиным в машине, с ненавистью думая о том, сколько сил и здоровья отнимают у него многочисленные милые родственники – пропади они пропадом вместе со своей мелкотравчатой возней и бессмысленными переживаниями!

Машина остановилась. Иосиф Виссарионович вышел. Потоптавшись, шагнул к двери, ведущей на первый этаж. В комнате Якова мы появились неожиданно, без стука. Очередная дежурная – носатая, черная, в черном платке, – молча поднялась со стула и с видом оскорбленного достоинства проследовала в коридор.

Испуганный Яков, без кровинки в лице, приподнялся на кровати, заискивающе глядя на отца. Иосиф Виссарионович при посторонних никогда не говорил по-грузински, но тут случай был особый, как можно больней хотел хлестнуть сына. Бросил презрительно:

– Какой ты мужчина! Даже выстрелить не мог как следует!

Повернулся на каблуках и вышел стремительно!

После этого прискорбного случая Иосиф Виссарионович и Надежда Сергеевна продолжали жить вместе, соблюдая внешние формы супружества, но вряд ли можно было назвать их мужем и женой. Несли, как могли, свой семейный крест. Яков вскоре уехал в Ленинград. К Василию мать и отец относились одинаково прохладно. Если что и было у них общего, так это привязанность к подраставшей Светлане.

Для Иосифа Виссарионовича столь нелепая семейная обстановка обернулась периодическими обострениями его душевной болезни. Надежде Сергеевне тоже было несладко. Металась, ища свое место под солнцем, стараясь занять себя работой, учебой. Редкие тайные встречи с мужчиной не удовлетворяли, а только пугали ее. Прогрессировало расстройство нервной системы.

15

В те годы сложилось правило, которого Иосиф Виссарионович неуклонно придерживался до последних своих дней: он старался сам читать письма и телеграммы с жалобами, просьбами, предложениями, поступающими в его адрес. Не в ЦК, а лично ему. Редко кто из высокопоставленных лиц делает это, ссылаясь на недостаток времени. А он не ссылался.

Сперва почта была невелика, но поток писем рос быстро, справиться с таким наплывом одному не было никакой возможности, сотрудники направляли письма в соответствующие организации, отбирая для Сталина самые важные, готовя обзор поступивших писем. Иногда он давал указания отобрать для него корреспонденцию, поступившую по тому или иному вопросу. А время от времени распоряжался: все, что поступило сегодня, – на стол. И терпеливо просматривал десятки, может быть, даже сотни писем. Это помогало ему ощущать пульс событий, понимать настроение людей. Ну и – контроль за работой сотрудников, отвечающих за почту. Не дай бог, если попадались жалобы, что на чье-то письмо не ответили или отделались отпиской.

По его поручению я вел корреспонденцию, поступавшую от военнослужащих или касавшуюся военного ведомства, военной промышленности. А порой он просил просмотреть почту за весь день.

Вот в моих руках письмо с одного из заводов, работавших на оборону. Человек, подписавшийся неразборчиво, сообщил, что у них обвинены во вредительстве и арестованы два старых опытных инженера, что обвинения сплошная ложь и подтасовка фактов. Местные руководители прикрывают клеветой собственное головотяпство, пострадали четные люди, а предприятие скоро без инженеров останется, кто будет продукцию выпускать? Одними лозунгами оборону не укрепишь. Я дал это письмо Иосифу Виссарионовичу и, получил его напутствие, сам поехал на завод, благо он находился поблизости от Москвы. Директором оказался бывший матрос, балтийский «братишечка», во время гражданской войны "давивший контру" под Архангельском и в Сибири. Потом кто-то вспомнил, что он был торпедоносцем на эсминце, следовательно «подкован» в технике. Подучили малость на краткосрочных курсах и очутился он красным директором на большом и сложном предприятии. Чувствовал себя здесь очень неважно, так как не разбирался ни в экономике, ни в организации производства, и сам, честный человек, признавал это.