Текст книги "Богатая белая стерва"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ОТЪЕЗД

I.

– Ей лучше. Побочных явлений нет, – сказал мужчина.

– Да, – сказала женщина. – Я ее навестила сегодня утром.

– Ты что-то собираешься делать по поводу дня рождения сына?

– Э… Да. Нужно устроить вечеринку, наверное.

– Ему восемнадцать будет.

– Да.

– Десять лет.

– Что?

– Десять лет прошло.

– Да.

– Самое время.

Женщина закрыла лицо руками.

– Это ужасно.

– Да, – сказал мужчина. – Но это правда. Все, что я тебе сказал. К несчастью. Это…

– Да, – сказала женщина. – Я знаю. Это то, что случается, когда близко…

Он подождал пока она уберет руки от лица и посмотрел ей в глаза.

– … когда близко общаешься с представителями другого класса, – сказал он, имея в виду, что несчастья начались не когда она встретила Юджина, но гораздо раньше – когда ее мать позволила богатому вульгарному Уолшу думать, что он имеет право сделать ей предложение.

Женщина тихо плакала.

– Ну ладно, – сказал мужчина. – Не плачь. Пожалуйста. Если бы ты знала, через что я прошел. Через что ты меня заставила пройти. Что мне пришлось вытерпеть. Я так устал, любовь моя. Но наконец все это кончилось. Кончилось, не так ли?

– Да.

– И мы наконец-то можем… наконец-то… это совершить.

– Мне так страшно, – сказала женщина. – Так все грустно. Ты уверен?

Сев на корточки возле ее кресла, он взял ее руки в свои.

– Ты же видишь, как я люблю тебя, – сказал он. – Неужели не видишь? Я ждал десять лет. Какие еще тебе нужны доказательства? Я очень устал. Я опустошен. Выдохся. Пожалуйста. Не мучай меня больше. Мы за все заплатили. Мы дорого заплатили, и мы искупили все, и мы заслужили наконец счастье.

– Да, – сказала женщина слабым голосом. – Наверное это так. Но мы не сможем быть счастливыми здесь. И никогда не будем.

– Именно по этой причине я и купил виллу на юге Франции.

– О! – сказала женщина. – О! Да, так лучше. Так намного лучше. А что дети?

– Они больше не дети. Но, конечно же, они могут жить с нами, если захотят. На вилле очень много места.

– А что же… твои… дела?

– Делами можно управлять из Франции, – сказал мужчина. – Ничего страшного.

– Но ты все время будешь в разъездах.

– Вовсе нет. Мне даже из дому не нужно выходить. Кто хочет меня видеть – пусть сам приезжает.

– Но ты всегда говорил…

– Да, – сказал мужчина. – Когда нужно сделать что-то конструктивное, мне нужно быть на месте самому. Ну и что? Ну так дела не будут идти так эффективно, как раньше. Не разорюсь же я, в конце концов. Я должен банкам что-то около двух миллиардов. Если я утону, они тоже утонут. Они такого не допустят.

– Ты такой же отчаянный, каким был всегда.

– Выйдешь за меня?

– Да. Но ты должен мне кое-что пообещать.

– Да. Все, что угодно.

– Никогда не бросай музыку.

– Даю слово.

– Когда мы уезжаем?

– Завтра.

II.

Аэропорт забит был полными надежд путешественниками. Рейсы в Европу, Южную Америку и некоторые другие важные международные пункты объявлялись каждые пять минут. Местные рейсы были не менее часты.

Отсек первого класса, принадлежащий аэролинии с хорошей репутацией, которая недавно купила другую аэролинию с хорошей репутацией, опоздала на неделю и не успела купить еще одну аэролинию, и балансировала теперь на грани банкротства, работал интенсивнее, чем обычно. Произошла задержка марсельского рейса, а также еще два рейса задержались – чартерный, в Калифорнию, зарезервированный для Живой Легенды и его свиты парикмахеров, бухгалтеров, биографов, и эпизодических актеров; и малый, но пылкий, вашингтонский рейс, пассажиры которого не желали, чтобы о них распространяли слухи, будто они пользуются услугами железной дороги.

По радио играли песню из нового альбома Линды Кей. Линда недавно начала новую фазу своей карьеры и пыталась теперь понравиться основной, широкой аудитории – иными словами, по совету своего импресарио, подлизывалась ко взрослой части населения. Оригинальную партитуру песни, написанную Юджином Вилье, чудовищно переанжировали в соответствии со вкусом властей индустрии развлечений, чьи музыкальные понятия формировались в то время, когда композитора еще не было на свете. Слова, написанные Дж. Т. Керрингтоном, оставили нетронутыми по непонятным причинам. Впрочем, одна причина была понятна – слова большой роли не играют. Ни композитор, ни автор слов не получили за свои усилия ровно ничего. На обложке альбома было написано, кратко и по-деловому, что импресарио Линды Кей является автором и музыки, и слов.

 
The wine and flowers,
The gentle kiss;
Five weekly hours
Of morbid bliss.
 
 
You leave behind
Wet sheets and tiles,
A shattered mind
And twenty miles.
 
 
There was no fight.
You cast my lot
For me one night.
I lost, since what
 
 
Had been a fling
Was love when I
Noticed the ring
And failed to die.
 

Барабанная дробь и тарелки заглушили первые две ноты припева и слово «piling» :

 
Piling
Stockings and shirts,
Swooning, smiling
Now till it hurts,
Biting
Lips till they're white
Precious, hold me tight.
 
 
We're dust
Living in style.
Sweetheart, I'll just
Fret for a while.
Please, love,
You will excuse
The other woman's blues.
 

У стойки бара Санди тихо беседовала с Мелиссой. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, сделав несколько сердитых звонков и осведомившись, почему это, по мнению коммерческой авиации, старый голливудский распутник важнее строителя, присоединился к ним и попросил у бармена коньяку. Ему очень хотелось как можно скорее улететь отсюда. Ему было тревожно.

Источник его тревоги внезапно появился у него за спиной и тронул его за плечо.

– Эй, – сказал Роберт Кинг. – Привет, Джозеф. Нам нужно поговорить. Пять минут. Простите, дамы.

Дамы посмотрели на него с опаской. Он улыбнулся.

– Непременно сейчас? – спросил Уайтфилд.

– Да. Далеко идти не нужно, просто пересядем в другой конец стойки. Не забудьте ваш коньяк.

Уайтфилд поднялся. Они прошли к другому концу и обнаружили там два незанятых стула.

– Что вам нужно, Инспектор? – спросил Уайтфилд.

Помолчав, Роберт Кинг сказал:

– Мне бы хотелось объясниться, чтобы не осталось между нами никаких неясностей, перед тем, как я оставлю вас в покое, Джозеф. Я хочу, чтобы вы знали, что… э… вы меня не обманули.

– Как это возвышенно звучит, – заметил Уайтфилд, снова, против своего желания, входя в роль. Он не получал больше удовольствия от этой игры. – Какую гадость вы откопали на этот раз, Инспектор? Я – тайный педофил? Шпион мусульманской страны? Рок-звезда?

– Я не работаю больше в Бюро, – сказал Кинг, комически поднимая брови. – Вы знаете, Джозеф, просто удивительно, как неудобно быть частным лицом. Например, мне нужно было сюда пробраться. В этот вот бар. Это оказалось трудным делом. В добрые старые дни я махнул бы бляхой, и все. Ну, к делу это не относится. Я закончил дело Уайтфилда, то бишь ваше, Джозеф, и, признаюсь, чувствую сейчас неимоверное облегчение. Более того. Чувствую себя свободным, мужик. Первый раз за десять лет я чувствую себя совершенно, неприлично, фантастически свободным.

– Что ж, поздравляю, – Джозеф поднялся. – Желаю вам приятной жизни, гражданин Кинг, частное лицо.

– Сядьте, – сказал Кинг, и улыбка его исчезла. – Я сдал бляху, но не навыки и не капризы. Я ведь капризен. Могу сломать вам шею и уйти незамеченным. Сейчас же садитесь, Уайтфилд.

Уайтфилд нерешительно подчинился.

– Видите ли, э… Джозеф… э… Я ошибался в вас. Честно. Вы лучше, чем я думал. Я думал, что имею дело с убийцей, убийцей настолько аррогантным, что он даже не считает нужным прикрыть собственную [непеч.]. Может, я ненавидел вас слишком сильно. Не знаю. В моей работе мотивация очень важна. Но представьте себе, каким дураком я себя почувствовал, когда обнаружил, что вы вообще ни к чему не причастны. На какой-то момент я думал, что схожу с ума. Вы ведь мне не сказали, что способны на благородство. Самопожертвование? Уайтфилд? Не может быть. В голове не укладывается! И вот, неожиданно, у меня появились сомнения. Когда я наконец понял, кто настоящий убийца…

Роберт Кинг замолчал.

– Настоящий убийца – я, – сказал Уайтфилд.

– Вас там не было, Уайтфилд. Вообще. То есть, вы, конечно же, ехали туда, с полной обоймой, но вы опоздали. Вы очень тогда опоздали. На целых сорок минут.

– Снова будете открывать дело? – спросил устало Уайтфилд.

– Нет. Видите ли, никто об этом не знает. Никто, кроме вас, убийцы, и меня лично.

– Вы идиот, Роберт, – Уайтфилд потерял терпение. – Простите, но вы ничего не знаете, и у вас нет права судить других.

 
You are, at best,
An awful bore;
Yet, once you're dressed
And out the door,
 
 
I'm seized by fear.
It breaks my heart
Each time I hear
The engine start.
 

– Не спешите, Джозеф, – сказал Кинг. – Я тоже так думал. Это и было моей первой мыслью. Что я идиот и так далее. Но, правда, у нее было слишком хорошее алиби. Сто свидетелей – куда их девать?

– Ее алиби делает ее неприкасаемой, Инспектор. Вбейте это себе в башку наконец!

– Не нужно, – спокойно сказал Кинг. – Я знаю, что это не она убила.

Уайтфилд сверкнул на него глазами.

– Следует признать, – продолжал Кинг, – что Уолш был действительно пренеприятнейший тип. Голос у него был – будто кто-то [непеч. ] в пустое жестяное ведро. Хелен действительно была его любовницей когда-то. Она его унизила, сказав, что не выйдет за человека, который ей не ровня. Подумать только! Из всех бьющих по самолюбию фраз ей необходимо было выбрать именно эту, а? Он двадцать лет ждал возможности отомстить. Ну и вот… Он объяснил Хелен что в виду отвратительного поведения ее дочери (это о вашей с ней связи, Джозеф)… в виду ее поведения он, Уолш, заберет себе обоих детей. Ей было на это [непеч. ], естестественно – ну, кроме как на подсознательном уровне, может быть… она вроде бы по сей день ни разу даже не встречалась со своими внуками, не так ли? Ну, не важно. Что действительно ее обеспокоило, так это намерение Уолша забрать все – поддержку, деньги, особняк, виллу, имение, все. Хелен растерялась. Она прекрасно знает об отвратительной мелочности ее класса, о ссорах-раздорах, эгоизме, и так далее. Поэтому она и не рассчитывала, что Джозеф прилетит галопом на непахнущей белой лошади, как один наш общий знакомый сказал в беседе, которую моим коллегам удалось записать, и более или менее бросит свое состояние к ногам всей веселой семейки. По правде сказать, я тоже на это не рассчитывал. Моя проблема была в том, что я отказывался признавать за вами, Джозеф, какие бы то ни было достойные черты. По моей теории, только низколетающие закоренелые преступники вроде Финкелстайна способны на благородство. Но оказалось, что высоколетающие закоренелые преступники вроде вас, Джозеф, тоже на него способны. Примите мои извинения.

 
I cannot fret.
My secret life
Must not upset
Your charming wife.
 
 
Can't have her doubt
Your loyalty.
The stars flare out
Over the sea.
 

– Что ж, надеюсь, вы удовлетворены, – сказал Уайтфилд с оттенком аристократического презрения в голосе. – Надеюсь, что все, что вы узнали, сделало вас счастливым.

– Не следует преувеличивать, – насмешливо сказал Роберт Кинг. – У счастья есть степени.

– Не думате же вы в самом деле, что степень вашего счастья представляет для меня какой-то интерес, – сказал Уайтфилд. – Мой дорогой Инспектор, мне кажется, вы перепутали благородство с приличиями. Не жду от вас понимания таких тонкостей, но рад, что все наконец разрешилось. Мы оба можем начать все с начала, с чистой совестью.

 
Piling
Stockings and shirts,
Swooning, smiling
Now till it hurts,
Drinking
Your sleazy charms,
Melting in your arms.
 

Ни Роберт, ни Джозеф не обращали внимание на песню в динамиках. Санди следила за ними с тревогой, пытаясь распознать по губам, о чем они говорят. Мелисса уже основательно напилась и развлекалась, пытаясь проткнуть кубик льда пластиковой соломинкой.

 
We're dust
Living in style.
Sweetheart, I must
Fret for a while.
Please, love,
You will excuse
The other woman's blues.
 

Роберт Кинг пожал плечами.

– Знаете, Уайтфилд, – сказал он, – то, что о вас говорят – правда. Вы просто тиран. И вы бесчеловечны. Вы жестоки, бесчувственны, и безжалостны. И это вам во вред. И вы всегда видите людей в самом худшем свете. Что ж, дело ваше. А чтобы нам обоим начать с начала с чистой совестью, вот вам мой прощальный подарок…

Он сунул руку в карман и вынул из него небольшой квадратный полиэтиленовый пакет. В пакете лежали два диска, присланные ему Лорой. Он положил пакет на стойку.

– Красноречие Джозефа Дубль-Ве Уайтфилда, записанное для потомства, плюс несколько интересных разговоров покойного Франка Гоби с покойным мистером Уолшем, – сказал он. Достаточно, чтобы посадить вас за решетку навсегда, Джозеф. Копий не существует.

Настал момент – Уайтфилд сделал то, чего Роберт Кинг ждал от него десять лет. Он мигнул.

– Что?

– Вы все прекрасно слышали и поняли, – сказал Кинг. – Диски ваши.

Уайтфилд взял со стойки пакет и с сомнением на него посмотрел. К еще большему удовлетворению Роберта он неожиданно почесал в затылке.

– Ну и ну, – сказал он. – Бармен!

Бармен мгновенно предстал перед ними.

– Что вы пьете? – спросил Уайтфилд.

Роберт улыбнулся.

– Не сейчас, – сказал он.

Бармен кивнул и отошел.

– Видите ли, – сказал Кинг, – в свете информации, полученной мною недавно, Джозеф, я думаю, что пришло время вас признать, как равного мне. Вы все-таки человек, Джозеф, и человек неординарный. И тем не менее, я не помню, чтобы я подписывал какую-нибудь бумагу, в которой сказано, что я обязан вас полюбить. Как не нравились, так и не нравитесь.

Уайтфилд ухмыльнулся. Наклонив голову, ухмыльнулся еще раз. И протянул руку. Роберт Кинг пожал ее.

– Удачи, Джозеф, – сказал он, поднимаясь.

– Удачи, Роберт.

Бывший инспектор ушел. Уайтфилд присоединился к дамам.

– Что ему было нужно? – с тревогой спросила Санди.

– Деньги, конечно же, – равнодушно ответил Уайтфилд. – Все люди хотят получить от меня деньги. Жадные сволочи.

– Он пытался тебя шантажировать?

– Ага, – Уайтфилд залпом допил коньяк и помахал бармену. – Не выйдет.

– Он опасен?

– Менее опасен, чем я.

Охранники в униформах искали кого-то, кто пробрался в секцию первого класса без посадочного талона несколько минут назад. Уайтфилд наблюдал за ними, забавляясь.

В город Роберт Кинг вернулся на такси. Становилось холодно. Бабье лето кончилось. Он подумал о Лиллиан. Зайдя в цветочный магазин, он купил дюжину чайных роз.

III.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

Я надавил на кнопку звонка.

У меня был грипп, меня бил озноб, но мне было [непеч.]. Я держал в руке письмо, которое Сандра выслала мне обычной почтой два дня назад, и мне требовались объяснения – от нее лично. Не скажу, что было в письме.

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

В письме было:

«Дорогой Юджин. Думаю, ты понимаешь, что после того, что случилось, нам нельзя больше видеться. Пожалуйста не ищи меня. Я благодарна тебе за все и помню тебя таким, какой ты есть. Желаю тебе удачи. Прощай.

Искренне твоя, Кассандра Уолш».

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

Я позвонил еще раз. Особняк был тих и угрюм. Но я умею быть упрямым, когда надо. Я посмотрел по сторонам. Копов нет. Я стал стучать в дверь кулаком. А! Больно. Я снова позвонил. Вдруг раздались шаги. Сердце забилось быстрее. Дверь распахнулась. Алекс – сонный, лохматый и сердитый смотрел на меня с таким видом, будто никогда меня раньше не видел. А он видел меня раньше. Один раз.

Наконец он сказал – А, привет. Это ты. Заходи.

Он пропустил меня внутрь, закрыл и запер дверь.

Он говорит – Ну, ладно, пойдем в гостиную.

Какой-то другой Алекс. Я его не таким помнил. Этот Алекс не был стыдливым и застенчивым. Наоборот – уверен в себе. Алекс – вырос.

Я сказал – Где твоя мать?

Думаю, что голос мой звучал хрипловато.

Он говорит – Уехала.

Уехала? Куда?

Не могу тебе сказать. За моря. Не ищи ее – бесполезно.

Почему? Что случилось? Алекс, ты понимаешь, мне нужно знать больше. Знаю, что у тебя есть чувства, как у сына и наследника, и так далее, но мне правда сейчас на все это [непеч.]. Где она?

Он стал вдруг очень строг. Он говорит – Сядь, Юджин. Я тут завариваю чай. Хочешь чаю?

Я говорю – Да.

Мне и правда нужно было выпить горячего чаю. Он оставил меня в гостиной. Рояль, на котором я однажды исполнил несколько опусов, ублажая счастливое семейство, все еще стоял там, в сумерках. Я сидел и таращился на каминную полку, в которую я когда-то въехал головой. Все был так же, ничего не изменилось, только вот хозяйка подевалась куда-то.

Алекс вернулся, неся поднос. Я взял с подноса кружку и глотнул чаю. Чай горячий, и это хорошо. Алекс подвинул кресло и сел лицом ко мне.

Он говорит – У тебя, вроде бы, были вопросы.

Я говорю – Да, но не думаю, что ты располагаешь достаточной квалификацией, чтобы на них ответить. У меня есть вопросы к твоей матери. Где она?

Он говорит – Я тебе уже сказал. Ты никогда не сможешь ее найти. Успокойся. И все-таки задай свои вопросы мне. Может я смогу как-то тебе помочь.

Я говорю – Сожалею, Алекс, но все это дело тебя не касается. Где она? Говори. Ты должен что-то знать.

Он говорит, с серьезным видом – Я знаю больше чем ты. Она написала тебе письмо. Которое у тебя в руке сейчас. В письме написано – не ищи меня, Юджин. Ты такой, какой есть, но прежних отношений между нами быть не может. Что-то вроде этого.

Я поставил кружку на ковер и потер лоб. Этот сосунок – да, более или менее правильно изложил. Я попытался сконцентрироваться. Я сказал – Раз ты так много знаешь, можешь и дальше рассказать. До конца. А я послушаю.

Алекс кашлянул. Я вгляделся. Да, изменился он разительно.

Он говорит – Она теперь замужем.

Наверное я временами медленно соображаю. Я помолчал, а потом говорю – Мамма мия! За кем?

Он говорит – А я думал ты умный.

Я тоже так думал, до недавнего времени. Кто ее муж?

Джозеф, конечно же.

Какой еще Джозеф?

Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд. Возьми себя в руки, Юджин.

Я мигнул.

Я сказал – Но почему?

Потому что они друг друга любят.

[непеч. ]! Абсолютная [непеч. ]!

Он фыркнул. Глаза его, похожие на глаза Сандры, сузились. Я знал, что он злится, потому что именно так злилась Сандра – сперва короткая издевательская улыбка, а затем глаза сужаются слегка.

Он повысил голос. Он сказал – Я говорю тебе правду. Они собирались пожениться десять лет назад, но не могли. Не могли до тех пор, пока младшему ребенку не исполнится восемнадцать. Это я. Это было условием.

Я запутался. Я посмотрел на него тупо.

ß ЯЙЮГЮК – я ДМЕЛ ПНФДЕМХЪ.

Спасибо. Что-то еще?

Ты не знаешь…

Неожиданно Алекс говорит – Ты думаешь ты особенный, Юджин? Ну, наверное особенный. Ты, конечно, хороший пианист. Что между вами произошло – не мое дело, признаюсь. Но вижу, что тебе нехорошо, и поэтому мне тебя жалко. Не знаю, имею ли я право, но свою теорию по этому поводу я тебе выскажу.

Теорию? Какую на [непеч. ] теорию?

Просто теорию.

Он положил ногу на ногу, отпил из кружки, поднял слегка обе брови – точно, как это делала Сандра, когда… но, говорю вам – я чувствовал, что схожу с ума.

Я сказал – Ладно, выкладывай. Теорию свою.

Он сказал – Я не знаю свою мать, как ее должен знать сын. Ну, понимаешь, как это у нас, богатых деток, бывает. Или не понимаешь. В общем, сперва кормилица, потом нянька, потом… э… бординг-школа… Вот только что я первый раз в жизни провел в этом доме почти год. Целый год, представь себе. И, что ты думаешь – она постоянно куда-то шастала все это время. Дома не бывает. Мы ни разу толком не поговорили. Доброе утро, завтрак готов. И все. Тем не менее, некоторые вещи очевидны. Она совершенно очевидно однолюбка. Она была очень несчастна. И в какой-то момент ей показалось, что она нашла хорошую замену. Она искала пианиста, которого можно было бы сравнить…

Наконец до меня дошло. Я такой безмозглый кретин все-таки. Все это время правда смотрела мне в лицо, но я был так счастлив с ней, и так занят музыкой, что ни разу, ни разу я не… Да. Как все просто. Человек, игравший тогда на рояле – за библиотекой… в летней резиденции Уолшей… а я хотел, чтобы он продолжал играть… когда я был маленький… и Уайтфилд. Одно и то же лицо. Ну как можно быть таким кретином! Мамма мия.

Замену.

Я был – замена. Заменитель. Я работал заменителем.

Думаю, я слабо улыбнулся. Этот сосунок продолжал развивать свою теорию. Я не слушал. Я поднялся из уютного кресла. Я был слаб, у меня был грипп. Но потерять сознание в этом помещении во второй раз было бы слишком глупо. Я сжал зубы.

Я сказал, – Спасибо, Алекс. Я сказал – Спасибо тебе большое. Я пойду, пожалуй, если не возражаешь.

Алекс сказал – Юджин… Э… Лично я не одобряю ее поведение. Лично я думаю, что ты очень хороший парень, и хороший пианист.

Прилив ярости чуть не задушил меня.

Я сказал – Я не пианист. Понял? Не пианист. Я композитор. Есть разница!

Он говорит – Не кричи на меня. Я знаю, как ты себя чувствуешь…

Я взорвался. Я заорал на него. Я сказал – Ни [непеч. ] ты не знаешь! Замена? Она со мной была счастлива. Понимаешь, [непеч. ], сопляк? Счастлива! Выпусти меня из этого дурацкого дома.

Он говорит – Тебе лучше знать, только не ори ты так.

Он, наверное, испугался. Он открыл мне дверь.

Проблема с тем, как люди сегодня воспринимают музыку наверное в том, что уши их постоянно травмирует шум, с утра до вечера. Есть телевизор и радио, и наушники, и телефон, и, если вы не безответственно богаты или не знаете очень хорошо город, вряд ли вы найдете кафе, где можно вкусно поесть и приятно побеседовать без того, чтобы динамики не были включены на полную мощность. Думаю, что мы забываем, что живая музыка и музыка, репродуцированная электронно – вещи очень разные. Записи, и даже концерты, если есть в наличии электронная техника, усиливающая звук – это все не то, все заменители. Противное слово какое. Заменители в музыке – они, в общем, ничего, если их не слушать слишком часто. Но – единственные места, где звучит нынче живая музыка – это оперные театры и симфонические холлы. Не слишком много народу их посещает, и большинство человечества не слышало живой музыки многие десятилетия. Люди даже на вечеринках больше не поют.

На углу Третьей Авеню я купил Поуст и зашел в дайнер. Сгорбившись над тарелкой куриного супа, я полистал газету. В секции под названием «Пульс Нью-Йорка», названной так очевидно потому, что посвящена секция тем ньюйоркцам, у которых пульс наличествует, была интересная статья о такой, типа, э… десятилетней девочке, которая, типа, рисует а-ля-Пикассо, и чью выставку автор статьи посетил, если ему верить. Девочка эта, типа, гений, уверяет автор. Родители у нее – иммигранты из Румынии. Фотография была помещена. Ничего, смешная такая мордашка. И были фотографии ее картин.

Я внимательно рассмотрел и ее, и ее картинки. Сама она – типичный подросток со скобкой для исправления прикуса. А картины ее почему-то под плохим углом были сняты. Сами картины не изображали ничего конкретного – много всяких расплывчатых форм, неправильных прямоугольников, и все это закрашено толсто, неумело и без смысла разными цветами.

Выставка эта являлась также аукционом. Большинство картинок девочки, оказалось, уже проданы, каждая за хорошую цену. Настолько хорошую, что на деньги, вырученные от продажи любой из этих картин я бы легко и беззаботно прожил месяцев шесть, включая все расходы. Писал бы себе музыку. Может, оперу бы новую написал.

Один из моих знакомых заметил мне однажды, что самый большой мой порок – зависть. Я пораздумывал над этим некоторое время.

Хочу ли я быть знаменитым? Хочу ли я иметь стабильный доход, такой, чтобы я чувствовал себя комфортно?

Да, естественно.

Завидую ли я любому из музыкантов, сегодня живущих, которые уже знамениты?

Не думаю. Нет, ребята. Слава ваша фальшивая и долго не продержится. А доход ваш – результат надувательства.

Нет, я вам не завидую. То, что я произвожу – настоящее; и если вследствие этого участь моя – бедность и безвестность, что ж, да будет так. Я, конечно, раздражаюсь время от времени, но я не желаю, и никогда не желал, такой славы, как у вас – оставьте ее себе.

КОНЕЦ ЦИТАТЫ