Текст книги "Богатая белая стерва"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Я хотел бы знать.

Скоро узнаешь. Заткнись и дай мне тут закончить.

Некоторое время она возилась со страницами и кнопками. Удовлетворенная, она позволила машинке работать без ее помощи, захлопнула дверь, и снова материализовалась на водительском сидении – солнечная, счастливая, ослепительная, сердитая, и смешливая.

Она говорит – Пристегнись и ничего не бойся.

Следующие несколько кварталов факс позади нас мычал и урчал. Затем он дважды бибикнул и выключился. Санди кивнула и подняла к небу большой палец. Я взял ее за запястье и захватил палец губами.

Она говорит – Не смей.

Засмеялась.

Она говорит – Не сейчас.

Глаза у нее сверкали.

Она была страстным, импульсивным водителем. Ее Эксплорер – если вы видите голубокровного, который едет в чем-то помимо Ройса, так это они думают, что ведут себя незаметно – устремлялся вперед как ракета каждый раз, когда светофор – не обязательно тот, который был перед нами – переключался. На зеленый свет ему тоже не обязательно было переключаться. Красный устраивал Санди в той же степени, что и зеленый, а желтый ее возбуждал неимоверно. Она меняла полосы под неестественным углом. Она подрезала грузовики, автобусы и желтые такси по желанию. На экспресс-шоссе естественная скорость Санди была – девяносто миль в час. Каждый раз, когда ее нога в белом сникере вжимала акселератор в пол, победная улыбка появлялась на ее губах. На ней были синие джинсы, белая футболка, и кожаная куртка возрастом не менее десяти лет. Ее вьющиеся пепельно-блондинистые волосы завязаны были в озорной хвост. Ей нравилось водить, она говорила, что слишком редко водит, с энтузиазмом выкрикивала страшные ругательства, когда та или иная машина нарушала ее план на ближайшие полторы секунды. В такой манере мы переехали Мост Трайборо, проскочили Аэропорт ЛаГвардиа, посмотрели, как плывет мимо Шей Стейдием, влетели на Лонг Айленд Экспрессуэй, и вскоре приблизились к региону, известному в просторечии как Золотой Берег. Места эти были мне памятны.

Когда посещаешь место, которое видел ребенком, все кажется меньше и роднее. Асимметричные контуры особняка Уолшей поразили меня, хотя у меня было раньше предчувствие, что именно здесь мы сегодня и окажемся. Знакомая башня, стойла, большое поле, мой любимый дуб у огромных окон столовой. У меня перехватило дыхание, голова поплыла. Батюшки – почти дом родной.

Она быстро провела меня внутрь. Она обменялась приветствиями с дворецким. Добрый старый Эммерих не узнал меня. Мы прошли в закуток перед библиотекой, откуда почему-то убраны были все стулья. Я рассчитывал на рандеву со старым роялем, с которого началась моя карьера. Вместо этого мы остановились в библиотеке.

В помещении было полно народу в таксидо и вечерних платьях. Их беспокойство говорило о том, что они здесь по делу. Везде стояли пюпитры. Музыкальные инструменты у восточной стены. Временный подиум напротив окна.

Санди сказала – Дамы и господа! Это – Юджин Вилье, автор Симфонии Вилье Номер Один, с который вы должны быть знакомы – у вас было время. Те из вас, кто даже не заглянул в партитуру, может идти домой прямо сейчас. Через несколько минут вы начнете репетировать. Благодарю за понимание.

Не думаю, что моя глупая ухмылка произвела на кого-то благоприятное впечатление. Речь Санди испугала их всех. Они разглядывали меня недовольно и недоверчиво.

Санди сказала – Извините нас, мы сейчас вернемся.

Она вытащила меня из библиотеки. Она захлопнула дверь и бросилась мне на шею.

Она прошептала мне в ухо – С днем рождения, Джин.

Я растерялся. Стою и двинуться не могу.

Я сказал – На той стене была картина какого-то мариниста. Как раз над камином.

Она говорит – Что?!

Но в этот момент я лишился дара речи.

Что с тобой? Джин!

Она стала целовать мне лицо.

Джин!

В конце концов она отвела меня в ближайшую ванную, помыла мне лицо холодной водой, поцеловала меня, может, тысячу раз, сделала мне минет, прижалась щекой к моему бедру и застыла в этом положении.

Я сказал, Санди.

Она сказала, Нет, нет. Все нормально. Прости. Я была немного бестактна. Но я в тебя верю.

Неловкий подарок богатой женщины. Совершенно очевидно – искренний. Было больно, но было нужно. Я поднял ее на ноги.

Я сказал, Санди. Сладкая, глупая Санди. Я никогда никого в этой жизни не любил, кроме себя. А теперь есть ты. Я не хочу тебя подвести, и я очень боюсь. Панически. Ты отняла у меня две вещи, которые делали мое существование относительно безопасным – мой цинизм и мою независимость.

Она надула губы. Она спросила, не хочу ли я получить обе эти вещи обратно.

Осознав, что мои слова интерпретировали неправильно, я объяснил ей, что обратно ничего получить нельзя. Я сказал что когда-то я смеялся над людьми, но теперь буду вынужден воспринимать их серьезно. Я сказал, что умел раньше выживать один, без помощи.

Я сказал – А теперь я не могу без тебя жить. Пожалуйста, пойди туда и скажи этим кретинам, чтоб шли домой.

Она перестала дуться, хихикнула и положила голову мне на грудь.

Она сказала нежно – Не будь неблагодарным гадом. Этим людям заплачено. Было бы глупо не использовать возможность.

Я сказал – Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Она сказала – Через две недели здесь будут гости. Твой оркестр будет играть на лужайке. К тому времени должно стать достаточно тепло. После этого мы перенесем все это в студию звукозаписи.

Нужно было отказаться. Не шучу. Но человек слаб. Соблазн был слишком велик и, на первый взгляд, слишком безвреден, чтобы сопротивляться.

Я сказал – Я никогда раньше не дирижировал.

Я уверена, что ты знаешь, как это делается.

Вроде бы.

Все будет в порядке. Я сейчас уеду, мне нужно развеяться. Мне только что привели мою любимую лошадь. А ты иди к ним и репетируй. Хорошо? И не будь с ними слишком добр.

Она поцеловала меня в губы и убежала. Я помылся, выключил свет в ванной, и вышел. Эммерих стоял в комнате, вытирая пыль с каминной полки. Он заметил, что я на него смотрю.

Он говорит бесстрастно – Вам что-нибудь нужно, сэр?

Э… нет. В общем, ничего. А что сталось с картиной?

Он посмотрел на то место, где она висела.

Он говорит – Продали пять лет назад. И еще кое-какие вещи продали.

Рояль?

На месте. Можете пойти и доломать его.

Лицо его оставалось бесстрастным.

Я сказал – Значит, вы меня помните.

Да, сэр.

Оказывается, некоторые дворецкие все еще блюдут честь мундира.

Я сказал – Эммерих…

Сэр?

А она?…

Нет.

А она… вы ей…

Наконец он коротко, натянуто улыбнулся. Он сказал – Это не мое дело. Мне не платят за добровольную выдачу информации… сэр.

Я что-то хотел сказать и остановился. Мне было страшно неудобно. Я, в общем, не был против, если Санди узнает. Может, совсем немного против. Было бы лучше, если бы она не узнала. Но, видите ли, мысль, что старый Эммерих знает мою тайну и имеет таким образом какое-то влияние на нашу связь мне совершенно не нравилась.

В ответ на мои мысли Эммерих сказал – Я обычно держу, то, что знаю, при себе. Черта, присущая дворецким и адвокатам. Наше молчание не нужно покупать. Если, конечно, у вас нет достаточных денег, чтобы его купить. Боюсь, таких денег у вас нет.

Я хихикнул, стесняясь. Я спросил – Это вы делали копии с партитуры?

Да, сэр.

Вы получили ее по факсу, а потом съездили в копировальный центр?

У нас есть ксерокс в подвале, сэр.

Ага, понял.

Я снова хихикнул, стеснительно.

Он говорит – Что-то еще, сэр?

Я перестал хихикать. Тон у него был ледяной.

Я сказал – Ты меня не любишь, не так ли?

Вы правы, сэр.

Я круто повернулся и вошел в библиотеку. Ни на кого не глядя, я промаршировал к подиуму. На пюпитре передо мной я нашел мою копию партитуры и, что было удобно, дирижерскую палочку.

Я сказал – Ну, так, струнные, переходите сюда.

И указал палочкой, куда именно.

Четыре часа спустя я был выдохшийся, потный, несчастный, и сам на себя злился. Санди велела Эммериху показать мне спальню с ванной. Наличествовал стенной шкаф с полотенцами и халатами. Я помылся, скользнул в кровать, заложил руки за голову, и уставился в потолок. Появилась Санди в одежде для верховой езды, но я все еще был слишком злой, чтобы восхититься. Она знала, что что-то не так. Она тактично убежала в ванную. Через десять минут она присоединилась ко мне в постели.

Она сказала – Если не хочешь, не говори мне ничего.

Я хочу кое-что сказать. Ты – самый удивительный человек из всех, кого я когда-либо встречал.

Я не кривил душой. Она сама все это организовала, подготовила меня, привезла меня сюда, и так далее – сделала мне самый уникальный подарок на день рождения – возможно, в истории человечества. У нее было право ждать чего-то взамен, чего-нибудь большего, чем моя мрачная рожа и мое ворчание. В связи с моим поведением она имела право показать, что она обижена, и не слегка. Но не показала. Она сперва подумала обо мне, а потом уже о себе. Она поняла. Будь я на ее месте, был бы я также щедр? Также великодушен? Сомневаюсь. Я перекатился на нее. Глаза ее широко открылись.

Она сказала – Я все это время представляла тебя голым.

Я вошел в нее, запустил пальцы в ее волосы, поцеловал ее в нос. Я пробормотал – Я тебя не заслуживаю.

Она сказала – Заслуживаешь. Она сказала это, открываясь подо мной, прижав пятку к моей спине, медленно поводя грудью по моей груди. Она сказала – Ты просто этого не понял пока что. Она застонала. Она сказала – Нет, не двигайся. Нет еще.

Я проснулся в шесть утра – проспав больше двенадцати часов – протянул руку – и она была рядом, рядом – наша вторая целая ночь вместе, действительно вместе, мы засыпали и просыпались вместе – и у меня появились сомнения по поводу моего музыкального дара. Одно дело – слышать музыку в голове. Другое дело – имитировать компьютером симфонический оркестр, хотя разница в этом случае не слишком большая, ничего драматического. Но совсем, совсем другое дело, возможно убийственное дело – слышать эту музыку живьем, и сразу осознать все очевидные недочеты, которые ранее очевидными не были.

Поагонизировав по этому поводу, я принял решение.

Я позвал тихо – Санди?

Да?

Она не спала.

Когда следующая репетиция?

Э… Когда хочешь. Сегодня? Завтра?

Мне нужно в город.

Сейчас?

Да.

Может, позавтракаем сперва?

Купим что-нибудь в городе. Ты будешь завтракать, а я буду корректировать. Затем я распечатаю новую версию. Затем сбегаю вниз, в центр копий, и сделаю копии для всех. У Эммериха сегодня выходной.

Сомневаясь, она сказала – Что ж, я могла бы остаться здесь, а ты бы послал по факсу оригинал, и я бы сделала копии…

Я сказал – Нет, я хочу, чтобы ты со мной поехала.

Она расстроилась, хотя знала, конечно, что тут уж ничего не поделаешь. Она все знала.

Она сказала – Дай мне несколько минут.

Она выскользнула из кровати, умопомрачительно желанная – силуэт и запах – в утренних сумерках, и исчезла в ванной.

Мы бегом пересекли столовую – я успел заметить полностью сервированный стол. Глазунья, оладьи, тост, кофе, сок, и… Санди взялась за дверную ручку. Я взялся за ее плечо.

Санди.

Да?

Мне так жаль. Я такая эгоистичная свинья.

Я встал перед ней на колени. Я спрятал лицо в складках ее легкой юбки – слишком легкой для утренней прохлады.

Я сказал – Я люблю тебя, Санди. Но это нужно сделать.

Она спросила грустно – Прямо сейчас?

Да. Не медля ни минуты. И вести в этот раз буду я.

В машине она скинула туфли, опустила спинку сиденья, и положила ноги на плоскость над перчаточным отделением, к ветровому стеклу. Хвастаясь, возможно, неотразимой красотой пальцев. Затем она уснула. В конце концов было шесть тридцать утра.

Я съехал с шоссе на выходе к Лонг Айленд Сити, нашел большую стоянку, которую помнил со времен вождения такси, и, выключив мотор, осторожно перелез на пассажирскую сторону. Встав коленями на пол, стащив трусики с ее ягодиц, раздвинув ей ноги и поместив между ними голову, я приник губами к ее женственности до того, как она успела проснуться. Я боялся нескольких вещей, конечно же, вещей, от которых не спасают даже запертые двери автомобиля, туманные сумерки снаружи, и высокое положение сидений Эксплорера по отношению к земле – не могут защитить страстных любовников в нашем городе. Будучи безнадежным романтиком, я терпеть не могу саму возможность внешней опасности во время акта, и ненавижу и боюсь лицемерных рыцарей возмущенной морали – копов, которые не желают заниматься своим непосредственным делом (кое, напоминаю, состоит в поддерживании мира и порядка на улицах, не так ли); угонщиков и машинных воров, ищущих случая украсть автомобильную стереоустановку, и которых не останавливают взгляды водителей проезжающих машин; и обще-размытого типа мелких жуликов, которым нечем больше заняться в семь утра, и которые бестактно пытаются углядеть то, что другие совершенно очевидно не хотят показывать публике. Копы были бы особенно неприятны – персонал полицейских участков криминальных районов состоит в основном из белых, часто толстых – благодаря умопомрачительной глупости властей; а что, по-вашему, может больше рассердить белого копа, чем черный парень, развлекающий куннилингусом хорошо сохранившуюся, привлекательную женщину в дорогой машине – и оба при этом явно наслаждаются действием? Копы терпеть этого не могут. Смотрят на такие дела враждебно.

Но все было хорошо. Нью-Йорк оставил меня в тот день в покое. Меня и Санди. Запоздалый подарок ко дню рождения – мне от города, наверное.

Она кончила с невероятной силой, а затем всплакнула, и стала умолять меня взять ее, прямо сейчас. Я так и поступил. Это было наше второе автомобильное соитие, и оно было лучше, чем первое. Ее и мой рост, размеры машины и расположение переднего сидения идеально подходили друг другу, почему-то. Отодвигая ей волосы назад, я смотрел, как она стремительно хорошеет, еще больше хорошеет, когда она стала подходить ко второму оргазму – и будто отчаянно красивая, с грустью, фортепианная соната прошла через мое тело, и некоторые ее части наложились одна на другую.

Как полагается, мы остановились в дайнере (я отказался от плана тот час же приступить к делу, я дико хотел есть, и Санди тоже), и затем в магазине канцелярских изделий, чтобы купить чернила для моего принтера (сорок долларов), бумагу (восемь долларов). Город барахтался в антитабачной кампании. Мы прибыли в мой район в девять. Вскоре я должен был расстаться с шестьюдесятью зелено-спинными, дабы сделать достаточно копий (сорок копий, тридцать страниц каждая). Сто долларов, чтобы распечатать партитуру симфонии. Джульен должен будет на следующей неделе несколько раз меня накормить.

Я сказал – Есть идея. Давай сделаем настоящий концерт.

Она сказала – Что ты имеешь в виду?

Я включу еще какую-нибудь музыку. Оффенбаха. Вагнера. Пусть это будет настоящая программа. Как это тебе?

А мне можно тебе помогать?

Я без тебя не справлюсь.

Ее улыбка была мне наградой. У меня тут же ослабли колени.

IV.

В ночь перед Концертом на Лужайке я выпил, может, три галлона молока, пересчитал всех овец в Шотландии раз пять, принял ванну два раза, прочел половину какой-то книги Шопенгауэра, послушал по радио несколько арий в исполнении молодого мулата, баритона, только что подписавшего контракт на сольный концерт в оперном театре во Фриско (пел он в основном скучные арии Беллини, с очевидно искусственным пылом) – и все-таки уснуть мне не удалось. Ну, может к утру подремал немного, пока будильник не зазвонил.

Санди, я заметил, тоже немного нервничала, и вела машину соответственно.

Она заметила, что у меня глаза красные.

Я свернулся в клубок, как мог, на моем сидении, поерзал, и в конце концов управился положить голову ей на колени. Она была в легком платье, и мои ольфакторные функции, усиленные бессонной ночью, позволили мне почувствовать слабый запах ее кожи через материю. Я удивился, открыв глаза и увидев, что до поместья Уолшей осталось меньше мили. Я сел прямо. Санди остановила машину на обочине, перегнулась ко мне, и поцеловала меня долгим, крепким поцелуем. Эгоистичная свинья, я только теперь понял, что, может, она тоже не много спала в эту ночь.

Мы остановились у одного из остаточных дайнетов на обочине. Граждане, принадлежащие к высшим классам, в них не ходят, но Санди была Санди, а я никогда от завтрака не отказываюсь. Официантка, моложавое существо с редкими зубами, одетое в грязную белую блузку, грязный передник, фиолетовые нейлоновые чулки, с двухдюймовыми вручную крашеными фиолетовыми же ногтями, приняла у нас заказ. Была она скорее всего совершенно фригидна, бедная неудачливая бимбо, иначе она заметила бы сексуальное напряжение, идущее от Санди и меня волнами. Нет, скорее всего она подумала что Санди – общественный работник, спасающий людей от падения в низшие социальные слои, а я ее протеже из трущоб. Я подмигнул ей. Она фыркнула презрительно. Дура, расистка.

Я слопал яйца и бекон, тост, выпил сок, выпил водянистый кофе – и попросил еще – пока Санди задумчиво копалась ложкой в половине дыни. Вскоре она уехала, а через двадцать минут вызванное по телефону такси примчало меня в поместье Уолшей.

Когда я поднялся на сборный подиум посреди лужайки, голова моя была удивительно ясна. Музыканты приветствовали меня кивками, не все кивки были в мою сторону. Женщины казались заняты мыслями, мужчины, почти все, настроены были саркастически. Я бросил быстрый взгляд в сторону гостей. Их было уже несколько дюжин, одетых богато и легко в летние костюмы. В тот год яркие цвета были в моде, опять. Мне было хорошо в моем таксидо.

Складные стулья, столы и пляжные зонтики торчали повсюду. Было чуть за полдень, частичная облачность, тепло. Компания по приготовлению и доставке пищи и обслуживанию, которую наняла Санди, была высшего класса, или может у них были другие причины действовать эффективно. Дюжина официантов, одетых очень похоже на моих музыкантов, предлагали, наливали, сервировали непрерывно. Время от времени где-то стреляла пробкой бутылка шампанского. Я поднял палочку.

Несмотря на все, сказанное Санди, я все равно не знал, какую роль я здесь играю. Оркестр – для развлечения гостей? Или же они действительно будут слушать хорошую музыку? Это что – концерт, или приятный звуковой фон для пяти дюжин белых граждан, обремененных наследственными доходами, традициями, нравами, и необходимостью все время выглядеть удовлетворенными?

Увертюра к «Орфею» – вибрирующая, стремительная вещь. Меньше чем столетие назад, предки моей аудитории – те, кто не умел воспринимать музыку, а только следовал общепринятым стандартам поведения и трепа – покривились бы. Автора опуса, в пенсне и цилиндре, немецкого еврея, ставшего великим французским композитором, современники считали вульгарным поденщиком, эксплуатирующим плебейские вкусы большинства. Теперь это не так, поскольку ни от кого не требуется больше воспринимать музыку серьезно. Только от критиков это требуется, и от профессиональных музыкантов (большинство первых, кстати сказать, до сих пор презирают Оффенбаха).

Я подождал, пока полная среднего возраста блондинистая виолончелистка перестанет чесать массивную левую ягодицу смычком (она пыталась делать это очень незаметно), затем пока один из бородатых кларнетистов устанет саркастически комментировать поведение виолончелистки, и затем пока виолончелистка выскажет свое мнение о внутренней сущности кларнетиста – и снова поднял палочку.

Мне удалось проконтролировать темп и поддержать положенную степень бравурности в звучании – до самой вальсовой темы. После этого музыка чуть не вышла полностью из-под контроля. Почти. Струнные потеряли нить на семь или восемь тактов. У меня возникло желание бросить палочку и уйти – просто пересечь лужайку, выйти за ворота и направиться к ближайшей станции (чье местонахождение было мне неизвестно). Струнные снова зацепились за ритм – до того, как я решился что-нибудь такое выкинуть. Я посмотрел на аудиторию.

Некоторые гости сидели теперь в полевых креслах, другие шатались по территории без всякого смысла, попивая алкоголь и болтая. Кажется, никто ничего не заметил. Все это было, конечно – как в домоцартовские времена, когда музыка была во всех смыслах декоративным искусством и предназначалась для ласкания благородных ушей во время светской беседы. После двухсот лет стремительного развития и полстолетия застоя, надувательства, трех дюжин фальшивых направлений и массовой стультификации, мы вернулись туда, откуда мы изначально вышли.

Мы доиграли финальную часть увертюры, то бишь Канкан (несколько человек обернулось с радостью узнавания в глазах… Как-нибудь, когда у меня будет достаточно влияния, я, может быть, составлю программу, состоящую исключительно из пьес, отдаленно знакомых широкой публике, чтобы они испытывали эту радость каждые пять минут – почему нет?)

Канкан закончился мощным ударом, и я выдержал паузу перед тем, как начать свой собственный опус, мою недавно законченную Первую Симфонию. Где-то в середине «Орфея» я осознал что, в любом случае, все потеряно. Музыка – особенно свеженаписанная – не предназначена для исполнения на открытом воздухе. В концертном зале есть акустика и есть интим. На воздухе, на лужайке, с лесом по соседству, ты конкурируешь с шедеврами Создателя – визуальными, аудиторными, ольфакторными. В помещении Бог иногда посещает шоу одного из своих детей. На воздухе дитя находится в собственной галерее Бога, свистит в копеечную свистульку, не попадая в ноты, пока главный оркестр Создателя выдерживает паузу, подчеркивая абсурдность действий ребенка.

Деревянные духовые поднялись, за ними последовали струнные – над лужайкой, но звук был слабый, незначительный, почти нейтральный. По крайней мере так слышалось, наверное, там, среди гостей. Я стоял прямо перед моими музыкантами (тромбонист чуть не набил мне синяк под глазом своей слайдой), но даже с моей позиции я отчетливо слышал разницу между звуком, который я приучил этих дураков создавать в библиотеке и звуком, который они теперь создавали. Я решил, что пойду напролом.

Первая тема моей симфонии задышала тихо в нижних регистрах, подчеркнутая тренькающим звуком скрипичного пиццикато. Ответвление от моей колумбовой оперы, первая часть изображала море. Волны были небольшие, но небо над водой – бледно-серое, обещающее дичайший шторм. Медные издали короткое мощное гудение с хрипом и снова затихли. Контрапункт ввязался во вторую тему – корабль ушел из порта, навстречу штормам седобородого океана.

Никто нас всерьез не слушал. Музыка была тенью той музыки, которую мои солдаты и солдатки играли в библиотеке. Я опустил палочку и посмотрел в небо. Они не поняли поначалу, но вскоре духовые остановились, хор струнных развалился, и только давешняя виолончелистка, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, играла еще целых десять или даже пятнадцать секунд. Она остановилась и посмотрела по сторонам с виноватым видом.

«Травиата», сверху, – сказал я. Мы сыграли застольную, блистательный опус, который звучал так же глухо и скучно, как моя собственная композиция. Но в том и состоит преимущество известной вещи – неправильная акустика и даже сбитые ритмы и оркестровка редактируются слушателями в уме, автоматически. Недостающие части услужливо подставляются памятью, недостатки учитываются и корректируются. Libiamo, libiamo ne'lieti calici, che la belleza infiora…

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

V.

В соответствии с завещанием покойного мужа Кассандры Уолш, Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд управлял делами поместья. Он никогда не одобрил бы такой расход. Кассандре Уолш пришлось посетить семейного адвоката в частном порядке и через него продать колье, бывшее во владении семьи больше столетия. Она продала его дешево. Из миллиона шестисот тысяч, полученных за колье, адвокат взял четыреста тысяч за услуги. Колье не было последним в имуществе Вдовы Уолш. У нее были еще драгоценности.

Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд узнал о Концерте на Лужайке за две недели до назначенной даты, когда репетиции уже шли вовсю. Он ничего не сказал. На концерте он не присутствовал.

Критик, чья колонка периодически появляется во многих восточнобережных публикациях с хорошей репутацией присутствовал на концерте и выразил мнение о нем в своем интервью с Инспектором Робертом Кингом из ФБР.

ИНТЕРВЬЮ РОБЕРТА КИНГА С ЗИГФРИДОМ МАЙЕРОМ

Солнечный полдень. Сентрал Парк, роскошный в конце августа. Посреди Большого Газона соорудили сцену. Рабочие вносят последние коррективы в проводку звуковоспроизводящей системы. Воскресный концерт должен начаться меньше чем через час.

Перед временной сценой – пространство, огороженное желтой целлофановой лентой, в котором стоят три дюжины складных кресел. Пройти за ленту – нельзя, за этим следят. По крайней мере большинство жителей города считает, что следят. В данный момент – никто, конечно, не следит, и места за лентой много. Человек десять всего находится там. Они присели на складные стулья и любезно переговариваются. Один из них – Зигфрид Майер, известный музыкальный критик. На нем легкий летний костюм. Он среднего возраста, в ранней стадии фолической регрессии, и манеры его говорят о человеке, чьи амбиции удовлетворены были в самом начале карьеры, и теперь он живет, считая, что дальнейшая жизнь будет не менее удовлетворительна и легка.

К нему подходит Инспектор Роберт Кинг, худой высокий черный мужчина в мягком неофициальном костюме. Сперва мистер Майер вежливо отказывается говорить с Инспектором. Незаметно мистер Кинг показывает ему бляху. Мистер Майер качает головой и сдается. Они садятся друг напротив друга.

КИНГ. Что вы думаете о концерте, мистер Майер?

МАЙЕР. Как, простите?

КИНГ. В тот день, когда вы гостили у миссис Уолш, на лужайке давали концерт, не так ли?

МАЙЕР. О! Да, конечно. Давали концерт.

КИНГ. Мне хотелось бы знать ваше мнение.

МАЙЕР. Это такая шутка?

КИНГ. Нисколько, уверяю вас. Мне нужно знать, что вы думаете об исполнении. Мне не поручено излагать вам причины моей заинтересованности. Пожалуйста, мистер Майер. Ваше мнение, как критика.

МАЙЕР. Мое профессиональное мнение, Инспектор?

КИНГ. Если вас не затруднит.

МАЙЕР (слегка растерян). Что ж, если хотите… (Он собирается с профессиональными мыслями). Я думаю, что это был, ну, не знаю, просто концерт на лужайке. Я не уверен, что я…

КИНГ. Я сейчас поведаю вам одну тайну, мистер Майер. Никто из гостей, присутствовавших на концерте, ни в чем не замешан. Я не ищу подозреваемых или свидетелей, у меня и тех и других уже достаточно. И я не пытаюсь завербовать вас в качестве информатора. Просто у меня есть к вам вопросы как к эксперту, и даю вам слово, что оставлю вас в покое, когда вы на эти вопросы ответите, и никогда больше не буду вам досаждать, если конечно вы не совершите что-нибудь предосудительное сразу после нашего интервью, ну, например, не угоните самолет или не похитите официальное лицо, не подделаете чек, не закурите, где не положено. Пожалуйста, мистер Майер. Был оркестр, был дирижер, была программа. Исполнено было несколько пьес. Что вы думаете об исполнении?

МАЙЕР. Я не могу… ну, что ж… Если так… (успокаивается, садится поудобнее) Ладно. Как хорошо вы знаете музыку, Инспектор?

КИНГ. Кое-что о музыке я знаю.

МАЙЕР. Так. Значит… что же они играли там, на лужайке…

КИНГ. Мистер Майер, вас часто приглашают в гости в те места?

МАЙЕР. Э… Нет, не часто. Нет.

КИНГ. Вы со многими гостями были знакомы?

МАЙЕР. Э… Нет.

КИНГ. Кто вас пригласил?

МАЙЕР. Что же – мисс Уолш пригласила. Один из ее друзей очень любит музыку. Он нас познакомил… э…

КИНГ. И вам не пришло в голову, что причиной приглашения послужило?…

МАЙЕР. О. О! Да нет, не может быть. Вы имеете в виду, что они хотели, чтобы я… Впрочем теперь, когда вы об этом сказали, я вспоминаю, что миссис Уолш настояла, чтобы я слышал весь концерт целиком. Да. Теперь помню.

КИНГ. И вы слышали его весь, мистер Майер?

МАЙЕР. Да. О, да, теперь я все вспомнил. Знаете, возможно вы правы. Черт. Я думал она просто хорошо ко мне расположена.

КИНГ. Извините, если я вас разочаровал. Расскажите мне об исполнении. Дирижер…

МАЙЕР. Все хотят использовать всех. У всех корыстные мотивы, куда не посмотри. Просто позор. Что ж, я думаю, что…

КИНГ. Дирижер, мистер Майер.

МАЙЕР. А, да. Молодой черный парень. Да.

КИНГ. Что вы о нем думаете? Уверяю вас, мистер Майер, вы можете быть также открыты со мной, как были бы с лучшим другом, хотя, конечно, я не рекомендовал бы вам высказываться в том смысле, что черный, который был бы в состоянии дирижировать симфоническим оркестром, еще не родился.

У Майера на лице сомнение. Но, обнадеженный, он решает делать то, что его просят, хотя зацикленность Кинга на дирижере его не радует почему-то.

МАЙЕР. Ну хорошо. Значит, мое честное мнение.

КИНГ. Да, мистер Майер.

МАЙЕР. Ну, ладно, значит так… Было, если не ошибаюсь, какое-то попурри из Верди, плюс «Тангейзер», плюс «Орфей», и еще какая-то вещь в начале. Дирижер очень молодой, не так ли?

КИНГ. Я вас не о его возрасте спрашиваю, мистер Майер.

МАЙЕР (наставительно). Но ведь, знаете ли, Инспектор – вырастить хорошего дирижера занимает много времени. Молодые люди скорее просто реагируют на партитуру, а не направляют ее. Они хотят, чтобы все было правильно, берут нахрапом, и на это уходит вся их энергия, а действительно важные, реальные детали музыки, внутри музыки, им не видны.

КИНГ. Хорошо. Продолжайте, пожалуйста.

МАЙЕР. Что же касается молодого человека на концерте… Ну, он еще неотесанный, грубоват… Хотя, если честно, сомневаюсь, что он когда-нибудь дорастет до настоящего понимания музыки. Очень агрессивен. Да, теперь я все вспомнил. Его метод, или, вернее, его прочтение музыки… как бы вам сказать… монохроматично все звучало, вот что. В двух измерениях, плоско… не хватало остроты. Важный пульсирующий трепет в басовой линии – поэзия и ритм очевидно отсутствуют. Посредственное исполнение, мягко говоря.

КИНГ. Возможно, это была вина музыкантов, мистер Майер.

МАЙЕР. Вовсе нет, Инспектор. Как заметил однажды Густав Малер, нет плохих оркестров, есть плохие дирижеры. Ну, мы-то понимаем, что даже некоторые хорошие дирижеры не попадают иногда в ясный ритм. В технике молодого человека присутствует очевидный недостаток страсти. Вы видели когда-нибудь видеозапись Бернстина? Он весь изворачивается спиралью, как сумасшедший танцор, он всем телом показывает музыку оркестрантам. А этот наш парень едва двигался. Чтобы быть великим дирижером, музыкой нужно жить. Власть над оркестром и партитурой строится на настоящем, очевидном.

КИНГ. Давайте уточним. Что вы подумали о его «Тангейзере»?

МАЙЕР. «Тангейзер»… А, так у вас все-таки есть какое-то музыкальное образование? Хорошо. «Тангейзер»… А, да, помню. Он просто пробежал через него. Будто торопился куда-то. Вот и все. Буквально бегом пробежал через всю пьесу. Понимаю, что он молод, но нельзя же, помилуйте, играть «Тангейзера» на одном тестостероне? Он проиграл весь опус меньше чем за десять минут! Не быстро ли? «Тангейзер», будучи одним из лучших произведений его автора, следует смаковать, а не проглатывать. Да, теперь я помню. Было, типа, эй, где-то пожар, или чего? Может, у него было назначено свидание после концерта, я не знаю.