Текст книги "Богатая белая стерва"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Прости, – сказал он.

– Ничего страшного, – сказала она. – Просто целуй меня. Все хорошо. Да. Все хорошо.

Отчуждение усиливалось. Она замедлила темп. Она ласково улыбнулась ему.

– Слушай, – прошептала она ему в ухо, – все нормально. – Даже если сегодня ничего не выйдет, я хочу тебя видеть. Еще и еще. Не важно. Я хочу тебя видеть много и часто. Рядом с тобой я чувствую себя счастливой. Мне тепло. Я хочу видеть…

Он был в ней. Движение его не было толчком случайного победителя, или игривым нажимом джиголо. Это было уверенное, медленное, целенаправленное движение собственника. Внезапно он стал очень уверен в себе, и стоящий его член знал о своей власти. Он вошел и продолжал идти вперед, медленно, неуклонно, до тех пор, пока дальше идти стало некуда. Сама того не зная, Санди нашла правильные слова, восстановившие уверенность в ее молодом любовнике.

– Не верится, что я это делаю, – сказал он спокойно. – Я в тебе. А ты мокрая. И горячая.

До чего он все-таки ребенок. До чего сильный, длинный, тощий, нервный, талантливый, великий ребенок… У Санди перехватило дыхание. Движение за движением, он тянул, тащил, нес, заманивал и подталкивал ее ближе и ближе к вершине. Теперь исполнение было в его руках. Он был властелин. Она могла получить столько удовольствия, сколько он смилостивится ей позволить, и не больше. Он смилостивился и позволил очень много. Он был очень щедрый властелин. Он мог, например, ударить ладонью наотмашь по ее правой груди, или больно схватить эту правую грудь, и она бы не возразила – не посмела бы возразить. Вместо этого он потрудился быть нежным. Он мог вывихнуть ей бедро, но вместо этого он его, едва касаясь, гладил, ища и находя эрогенные зоны, о существовании которых она раньше не подозревала. А также, щедро, он решил завести руку себе за спину, чтобы ласкать пальцы, подошву и пятку ее правой ноги. Она закричала. И закричала еще раз. Есть в одновременных оргазмах музыкальный элемент.

Был второй раз, и был третий. И четвертый. После второго Санди приняла душ. Юджин вытащил ее из ванны, придерживая ее под ягодицы и сорвав с колец душевую занавеску, и перенес ее на кровать, не давая ей вытереться. Она мелодично смеялась, давая ему понять, что он может делать все, что ему хочется. Он положил ее на живот и долго гладил ей спину, ягодицы, бедра, пятки и пальцы ног – пока она не закричала умоляюще, чтобы он сделал с ней что-нибудь, чем грубее, тем лучше. Он отказался. Прижимая ее к постели, лицом вниз, он развел ей ноги и некоторое время провел, дразня и раздражая концом языка все, что поддавалось раздражению. Она слишком устала для еще одного оргазма. Она очень гладко и очень медленно сходила с ума. Затем он вошел в нее сзади, и усталость исчезла. Он приподнял ее и, прижимая ее к своей груди и животу, стал ласкать ей грудь.

VI.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

Деталей я не помню, и это странно. К славной когорте импрессионистов я не принадлежу, а только почему-то вся та ночь – смазана в памяти, и только несколько ярких картинок осталось, из которых общее, как ни стараешься, не составляется. Никаких изначальных затруднений не было, несмотря на эмоции. Я, должно быть, ее чуть не съел в ту ночь. Эти пальцы ног, я намеревался до них добраться, и скорее всего добрался. Естественный запах ее кожи был совершенно уникален, сильный даже после душа – да, помню, я что-то с ней делал, когда она была мокрая, я не позволил ей вытереться. Я не помню, сколько у нее было оргазмов, сколько у меня. Много. Но помню, что уснул, уткнувшись носом в ее подмышку. И, засыпая, помню, чувствовал и осознавал, что в усталой моей голове появилось вдруг невиданное количество мелодий. Небо открылось и земля задрожала. Звезды вспыхнули и родились заново. Великие океаны катили огромные валы. Невиданные горы утыканы были гигантскими деревьями. Бурные ручьи сбегали с этих гор, сливаясь в величественные реки. Невообразимые птицы пели невообразимые песни. Первая часть сонаты. Посвященная Санди. У посреди этого доисторического рычащего шума возникла единая ясная мелодия. Она задержалась, ушла, а потом вернулась. Я помнил достаточно большую ее часть, и достаточно первых рычащих тактов, чтобы почти все это записать неделю спустя, а затем развить, и даже, в конце концов, закончить весь опус. Первая часть была оркестровая, но я переложил ее для фортепиано. Вторая часть подразумевала только клавиши. Изящно-сложные фортепианные мелодии отличаются от оркестрового блеска тем, что напеть их – либо очень трудно, либо нельзя. Потому я не слишком их люблю. И все-таки вторая часть должна была быть чисто клавишной, без примесей.

Я назвал эту сонату – L'Еrotique.

Когда я проснулся, светило солнце. Я вспомнил с удивительной ясностью, где я нахожусь и почему. Сокровище мое куда-то пропало. Я все еще чувствовал ее запах – в простынях, в подушках, в моих ноздрях, на моих запястьях и пальцах. На прикроватном столике не было записки; записки также не было на полу; записка не была приклеена липкой лентой ни к какой части моего тела; не пришпилена булавкой ни к одной из стен; не намалевана поспешно губной помадой на зеркале в ванной.

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОШИБКИ И УЧЕНИЕ

I.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

Я бываю чрезмерно сентиментален – по утрам ли, или в то время, что считается в моей бурной жизни утром. Я сразу решил, что она оставила меня навсегда. Я чувствовал себя несказанно несчастным и был на грани слез.

Ну и хорошо, сказал я себе, сжимая зубы, стараясь не заплакать. Меня использовали. Очень хорошо. Соблазнив бедного невинного меня, она пришла в себя утром, испугалась – что это она, голубокровная, делает в постели с негритянским юношей вдвое моложе ее?… лучше, чтобы об этом никто не знал, а то как начнут трепать языками… и так далее. Хорошо. Она следовала правилам, подчинялась системе расистского буржуазного приличия. Прекрасно. А я? А я просто музыкант.

Что-то сталось с напором воды в ванной в этом пятизвездном сарае. Я даже не смог помыться толком в душе в свое удовольствие! Яйца ныли, утренняя эрекция была болезненная – результат дикой пьяной ночи, которую я провел с белой стервой. Я попытался войти в контакт с моим домашним автоответчиком, дабы удостовериться, что он не содержит ультра-важных сообщений – а только что-то не соединялось ни [непеч. ]! Я позвонил в фойе, и ужасно невежественная, вульгарная, писклявая белая служительница сообщила мне, что телефон в моем номере заблокирован, или что-то в этом роде, но, в общем – ни выходящих, ни входящих звонков – по просьбе гостя.

Чисто сработано, однако.

Я оделся в мои вчерашние тряпки (подарок Уайтфилда) – выхода не было. Свою собственную одежду я оставил в мешке – в особняке. Типа стратегически. Мол, если в течении недели он мне не позвонит, я пойду в особняк и спрошу, где одежка. По крайней мере, такой у меня был план. Я обнаружил, что болезненно жду, ищу, желаю страстно – возможности держать в объятиях мою белую стерву еще один раз.

Это начало меня тревожить.

Тихая средневозрастная пара села со мной в лифт. На меня странно посмотрели и отвели глаза. Я знал, что не вписываюсь – черный парень в пятизвездном отеле должен одеваться гораздо более консервативно.

На трясущихся ногах я выбрался наружу и посмотрел направо и налево вдоль авеню. Я хотел завтрак. Завидев подходящее мне заведение, я пошел на него, как зомби, разве что руки вперед не выставил. Остановило меня вывешенное в окне меню. Я выхватил бумажник и нашел, что на взбитые яйца, бекон, тост и кофе мне не хватит долларов двух-трех. После полудня цены на завтрак взлетают вдвое, дабы наказать встающих поздно. Тогда я позвонил Джульену.

Он говорит – Где ты, [непеч. ], шляешься, [непеч. ]! Я ищу твою жалкую [непеч. ] пять часов!

Хриплым голосом я говорю – Джульен, слушай… Я прочистил горло. А потом говорю – Можешь ты меня встретить на Сорок Второй и Шестой через двадцать минут? Я умираю от голода, мужик, и я полностью на мели.

Я хотел еще добавить, что такое бывает, когда проведешь ночь с миллионершей, но не добавил. Будь на месте Кассандры другая женщина, я бы точно сказал какую-нибудь гадость.

Сигнал тревоги прозвучал у меня в голове еще раз, но я его проигнорировал.

Джульен говорит – С тобой все в порядке?

Нет.

Я еду. Не кури на пустой желудок, [непеч. ], [непеч.].

Я понял, как только повесил трубку, что действительно ужасно хочу курить. Я посмотрел вокруг и заприметил старого дядьку в твидах, передвигающегося в моем направлении, дымя Полл Моллом. Я двинулся его перехватить.

Извините, сэр, не могу ли я попросить у вас сигарету?

Он говорит – Нет. Ты знаешь ли, почем нынче табак, сынок?

– Я куплю у вас одну.

– Это будет тебе стоить пятьдесят центов.

Я дал ему два квотера. Он дал мне прикурить и предупредил, чтобы я не попадал в переделки. Я шел к Шестой и курил. Джульен был прав. Голова начала болеть.

Наконец к тротуару причалило такси и из него вылез Джульен, одетый по парадному. Даже галстук на нем был.

Он говорит – Ты выглядишь как [непеч.]. Более того, ты [непеч. ] и есть. У нас с тобой деловая встреча в Апстейте, в семь вечера.

Я говорю – У нас?

У тебя и у меня.

Он не стал ничего уточнять, а я слишком хотел есть, чтобы настаивать. Мы зашли в дайнер и сделали заказы. После этого Джульен разразился таким большим количеством дилетантских замечаний по поводу музыки, что очень скоро я готов был его задушить, но, к счастью, завтрак в этот момент милосердно, блаженно прибыл к нам на стол.

Было очень уютно – сидеть в теплом дайнере, есть добротную еду, пить кофе, и – по совету Джульена – красное вино. Он откусил от своего сэндвича. Я решил, что настало время объясниться.

Я говорю – Я сегодня вечером работаю.

Он сразу говорит – Отмени. Даже не думай, просто звони и отменяй.

А что случилось?

Мы должны встретиться с одной очень полезной дамой, она для нас многое может сделать. Помочь нашему правому делу, так сказать.

С полным ртом я говорю – Которому из наших правых дел?

Песням. Я прочту ей слова, а ты сыграешь на фортепиано. Да, и еще опера у нас есть.

Какая опера?

Музыкальная драма, если желаешь. Та самая, для которой ты уже написал половину партитуры.

Не понимаю, о чем ты.

Прекрасно понимаешь.

Я до сих пор не знаю, откуда Джульену было известно – да, я сочинил кое-что прошлой ночью, как вы помните. Я написал две арии, часть увертюры, набросал интермеццо. Но даже просто клавир будет готов не раньше чем через три месяца. Добавьте еще три на оркестровку – полгода в общей сложности. Опера у нас есть, как же.

Я сказал, что у меня ничего с собой нет.

Джульен говорит – Мы остановимся у твоего дома и заберем, что есть.

Мы на Ройсе поедем?

Нет.

Джульен расплатился. На улице был прелестный, теплый день. Мы спустились в метро.

Я говорю – А что случилось с Ройсом?

Обычная история.

Это какая же?

Забыл заплатить взнос страховой компании. Вторая неуплата за три года. Когда такое случается, власти штата просто с ума сходят по поводу моей безопасности и требуют, чтобы я на месяц сдал номера. Пришлось поставить драндулет в гараж. Подонки в гараже берут у меня за месяц шесть сотен, представляешь?

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

II.

Юджин протестовал, но Джульен остался тверд, и они сперва съездили к дому Юджина и забрали наброски.

– Фукса все еще нет дома, – сказал Юджин, выходя из подъезда с папкой в руках.

– Кому нужен Фукс, – сказал Джульен недовольно. – Поехали, мужик, а то на поезд опоздаем, я не желаю торчать на Пенн Стейшн лишний час, таращась на телок с высокими прическами.

Остановившись у киоска, Джульен купил Нью-Йорк Поуст. К метро они двинулись почти бегом.

На платформе было много народу.

– Дай посмотреть газету, – попросил Юджин.

– Не-а, – ответил Джульен небрежно, разглядывая лица людей.

– Ты ведь в данный момент ее не читаешь.

– Не читаю.

– Так почему бы мне не посмотреть?

– Раньше нужно было говорить. Я бы купил тебе такую же.

– Не будь свиньей.

– Я очень щепетилен, – объяснил Джульен серьезным тоном, поправляя очки, – когда речь идет о печатном слове, проходящем через мои руки.

Скорее всего он просто вживался в роль, которую изобрел себе сам – для встречи в Апстейте. Юджин решил смириться.

– Следующие вещи, – разглагольствовал Джульен, глядя на привлекательную латиноамериканку поверх головы Юджина (латиноамериканка вскоре стала краснеть и стыдливо улыбаться), – никогда ни с кем нельзя делить – нижнее белье, зубную щетку, обувь, газету, и бумажник. Запомнишь, или тебе записать?

– Пошел ты…

– Не будь вульгарен, друг мой.

В прибывшем поезде была давка. Партнеры втиснулись и поднажали, расстраивая и раздражая некоторых пассажиров. Вскоре они стояли лицом к сидению и плечом к плечу. Поезд был старомодный, с длинными скамейками вдоль стен – сидящие пассажиры ехали боком. Очень робкая толстая женщина подняла голову, посмотрела на Юджина, и тут же опустила глаза. Перед Джульеном сидел долговязый черный парень хулиганского вида – раскачивался в такт с монотонными басовыми ритмами в наушниках. Юджин, ухватившись за поручень, стал думать о Санди.

То есть, он пытался не думать о ней.

Думать о ней было опасно.

Но он ничего не мог с собой сделать.

Он решил, что притворится, будто она его вовсе не бросила. Так было легче. Может, он ее куда-нибудь пригласит, или сыграет что-нибудь специально для нее, очень скоро. А потом они будут долго гулять по лесу.

Джульен с очень требовательным видом открыл газету. Поезд тронулся, набирая скорость, устремляясь к Пенн Стейшн, где им следовало пересесть на пригородный экспресс. Бортовая качка усилилась, на вираже состав начало мотать из стороны в сторону. Колено Джульена коснулось колена сидящего перед ним любителя монотонных ритмов. Последовало ворчание, которое Джульен надменно проигнорировал. Он перевернул страницу. Поезд снова наклонился, и Джульен еще раз задел колено сидящего перед ним. Сидящий снял наушники.

– Ну ты, [непеч. ], – сказал он.

– А! Я? Слушаю вас, – сказал Джульен, одним глазом все еще глядя в газету. Он продолжал вживаться в роль.

– [непеч. ], ты стучишь мне по колену, [непеч. ]! Во мне шесть футов и пять дюймов росту, колени вытарчивают.

– А, да? – осведомился Джульен задумчиво. – Сочувствую, но почему вы решили, что это и моя проблема тоже?

Кто-то хихикнул. Вскоре люди, стоящие в непосредственной близости от развивающегося конфликта, заинтересовались и притихли, слушая.

– А знаешь что, мужик? – спросил риторически обладатель вытарчивающих колен. – Знаешь что, [непеч. ]? – переспросил он, очевидно для усиления эффекта. – Я тебе сейчас кое-что скажу, – пообещал он. – Ага. Будь я кто-то другой, я бы сейчас ломал бы каждую [непеч. ] кость в твоем [непеч. ] теле, [непеч.]. Ты бы сейчас плавал в твоей собственной [непеч. ] крови, брат.

– Что ж, – сказал строго Джульен. – Раз ты решил выбрать такую манеру общения, то я вообще отказываюсь с тобой разговаривать.

С надменным видом он вернулся к чтению газеты. Кто-то засмеялся. Пристыженный, долговязый любитель ритмов неразборчиво что-то ворчал некоторое время, а затем, поднявшись и протиснувшись – не очень грубо, Джульен был почти одного роста с ним, и при этом нисколько его не боялся, и именно поэтому его лучше было оставить в покое – вышел на следующей станции.

Драматический этот диалог отвлек Юджина – слегка, но вскоре мысли снова стали разбегаться, и снова образ Санди возник перед глазами.

На Пенн Стейшн они сели в экспресс, следующий на север, и через два часа прибыли в маленький городок в нескольких милях к востоку от реки Гудзон – уродливое поселение, известное тем, что его облюбовали себе бывшие представители богемы, неожиданно разбогатевшие несколько лет назад.

Они спросили местного, где находится нужный им дом. Он не знал. Спросили следующего, и он тоже не знал. В конце концов, кто-то объяснил им, что искомый дом находился далеко от станции – мили и мили. Маршрутный автобус ходил, по слухам, в нужном им направлении, но предсказать, в котором часу он остановится у станции было сложно. К счастью вскоре выяснилось, что местная компания такси расположилась почти напротив станции, и большинство шоферов знали местность. Путешествие, как выяснили Джульен и Юджин, будет им стоить четыре доллара и пятьдесят центов.

В запасе у них было часа два, и они зашли в бар, примыкающий к станции – Джульен заказал себе виски, а потом еще, и еще несколько, а Юджин пил воду и кофе, а потом еще и чай.

«Я, когда выпью, играю очень плохо», – отмечает он в своем дневнике. «То есть, мне кажется, когда я играю, что получается замечательно. Но кажется так только мне – кроме тех случаев, разумеется, когда слушатели также пьяны, как я».

Такси, которое они абонировали, было старое и очень грязное. Местность вокруг не радовала глаз.

– Не нравятся мне такие места, – сообщил Юджин.

– Фермерская земля без фермеров, – заметил Джульен. – Привыкай, пацан.

III.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

Несколько толстых белых детей играли в софтбол на близлежащей лужайке. Пожарная станция закрыта, поскольку воскресенье. Иностранный скульптор владел землей, прилегающей к земле знакомой Марши – несколько акров влажной, неровной, травянистой и слякотной почвы, утыканной удивительно уродливыми скульптурами – напоминали сюрреалистическое кладбище, на котором похоронены были злые пришельцы с планеты Гуй (названной так в честь бельгийского города) – после смерти от странной и ужасной венерической болезни, которой они заразились у дракона, игравшего с ними плотски, где-то в районе Альфы Проксимы.

Джульен постучал. Знакомая Марши – худая, опустившаяся женщина лет сорока, открыла дверь и сказала «Привет!» не очень уверенно. И говорит – Вы, очевидно, Джульен. И Юджин. После чего она посмотрела странно на меня, или может быть сквозь меня.

Помню, я ничего толкового не ждал от этой встречи. Оказывается, я гораздо более прагматичен, и в гораздо меньшей степени идеалист, чем Джульен. Поэт отличается от других профессионалов вот чем – поэты используют повседневное, дабы обозначить и подчеркнуть вселенское, а все остальные обращаются ко вселенскому, дабы понять повседневное. Дом был большой, плохо спланированный, и стеснялся сам себя. Наличествовало немалое количество пространства, которое невозможно было никак использовать, и слишком мало было места, которое использованию подлежало. Пол в маленьком туалете был почему-то деревянный. Если учесть количество пьяных мужчин, булемических женщин, и избалованных детей, посещающих дом, удивительно, что в туалете не воняло. Но я отвлекаюсь.

Сам великий человек томился в гамаке позади дома. Я ясно различил его массивные формы.

Кто такой Живая Легенда – я знал. Зиния по нем с ума сходила, бедная. Я видел его фильмы. Некоторые считались классикой. Самые известные были те, в которых он изображал перманентно пьяного, или сумасшедшего, или и то и другое вместе. Сумасшествие очень легко изобразить на экране, но все всё равно считали, что парень гений. Не знаю. Даже Джульен, как я понял, проникся, типа, трепетом, когда Живая Легенда оставил гамак и, переваливаясь, направился к дому. На мой взгляд, он выглядел, как любой другой жирный, неизящно стареющий белый мужик в полу-остатвке, в полагающейся в таких случаях колониальной шапке, и все такое.

Он вторгся в дом. Оценил взглядом обстановку. Прошел, топая, к грубоотделанному дубовому столу в столовой (которая служила так же кухней и, иногда, гостиной), опустил свои три сотни фунтов в плетеное кресло (я думал, он его поломает к свиньям, но кресло оказалось крепче, чем я предполагал), угрюмо посмотрел сперва на Джульена, а потом на меня.

Он не поздоровался, не сказал привет или добрый вечер. Вместо этого, еще немного посмотрев угрюмо на Джульена, он сказал – Джульен Кински! – неприятным, хриплым фальцетом – я этот его тембр помнил по фильмам.

Джульен поправил его – Джей-Ти Керрингтон. Не Кински. Керрингтон.

Живая Легенда настаивал, что нет, Кински.

Кински. Я был уверен, что слышал это имя раньше. Да. Вспомнил. В конце пятидесятых или начале шестидесятых – знаменитая тогда банда, игравшая адаптированную для массового уха симфоническую музыку. Концерт Грига, например, играли четыре или пять минут. Сороковую Моцарта три минуты. Джульен Кински.

Живая Легенда улыбнулся слегка. Ты голоден, Кински?

Я сообразил, что он играет в жизни ту же роль, которую играл в известных своих фильмах, изображая для всех, кого видел, эксцентричность – или то, что является эксцентричностью в понятии масс. Моя соната заволновалась во мне и потребовала, чтобы я записал некоторые ноты. Образ Санди вернулся. Запах ее все еще присутствовал – у меня в ноздрях, и незаметно я понюхал пальцы, и… Белые женщины пахнут по-другому… Запах Санди был… Не знаю… Ни [непеч. ] я больше не знаю.

Джульен не выглядел раздраженным. Он сказал, что он в меру голоден. Сказал, что ничего не имеет против перекусить, если это не сложно.

Дочь Живой Легенды наблюдала за нами с неприятным равнодушием.

Живая Легенда сказал, что много он нынче не ест. Потом добавил – Да, не ем. Я ем странные всякие вещи – овощи, фрукты, орехи. Надеюсь, вы ничего не имеете против.

Фортепиано поблизости не было. Может, они держали его в гараже, не знаю. Дочь принесла плошку с орехами и тарелку с сельдереем.

Давайте, ешьте.

Живая Легенда сделал жест, характерный для итальянских мафиози, которых он изображал пару раз в Голливуде – тыльной стороной руки от продукта к гостям, мол, вот, берите, не жалко. Вроде как помощник главы мафии дарит своей любовнице бриллиантовую брошку – бери, дура. Джульен взял пальцами орех. Поколебавшись, я потянулся к сельдерею левой рукой. Я намеревался удержать запах Сандры так долго, как это было возможно. Дочь сказала, что очень занята, увы, ей нужно закончить чтение какого-то манускрипта, она скоро вернется – и оставила нас наедине с Живой Легендой. Плохие манеры были, очевидно, семейной традицией.

Живая Легенда сказал, что она очень хорошая девочка, и очень талантливая. Сказал, что единственная ее проблема – она слишком многое принимает близко к сердцу.

Джульен кивнул сочувственно.

Да, представьте себе. Кивнул сочувственно. Джульен.

Предполагаю, что он был готов отдать все, что имел, лишь бы пьесу его поставили, и может он хотел, чтобы моя музыка присутствовала в постановке. Он был ко всему готов – готов был жертвовать, готов был обменять некоторое количество достоинства на некоторое количество славы. В общем, он вел себя как он обычно себя вел на конференциях (наверное) в своей компании. Играй. Следуй правилам. Получишь прибавку.

Живая Легенда выбрал себе орех, вложил его в бледные свои губы, и некоторое время им играл. Мне это не показалось ни сексуальным, ни таинственным. Я чуть его не пожалел.

Он повернулся к Джульену, который смотрел на хозяина выжидающе и, возможно, чуть заискивающе. Затем Живая Легенда сказал – можете мне верить, а можете не верить, но я могу вас ввести в транс. Правда. Смотрите – я… могу… ввести… вас… Я… смотрю… вам… в глаза…

Джульен сказал – Ох! (Он старался быть предельно вежливым). Он сказал – Я действительно что-то почувствовал только что. У вас громадный дар.

Я чуть не заржал.

Внезапно Живая Легенда кинул взгляд по моему направлению. И говорит – Чего это он хихикает?

Я помотал головой, делая серьезное лицо.

Джульен заверил его, что я не хихикаю и ударил меня, больно, ногой под столом. Я посмотрел на него зло, более или менее механически. Происходящее казалось мне слегка сюрреалистичной, иррациональной грезой, безличной и далекой. Я понимал, что в мозгу у меня блок, и я знал, что когда этот блок исчезнет, трагедия глянет мне в лицо. Главное было – отдалить этот момент, чем дальше, тем лучше, во времени.

Живая Легенда снова уставился на Джульена. Он говорит – Знаешь, ты очень одинок вообще-то.

Джульен вежливо улыбнулся. Типа – Я одинок? Откуда вам это известно?

Живая Легенда говорит – Ты все скрываешься ото всех. Скрываешься. И не показываешь им себя. Свою сущность. Ты не хочешь им показать свою сущность. Ты на мир смотришь… (он закрыл лицо рукой и раздвинул указательный и средний пальцы). Вот сколько ты показываешь себя другим. (Он убрал руку от лица). Все остальное в тебе – твоя улыбка. И я такой же. Это как с бабой говорить. Она чирикает, чирикает, говорит тебе всякую [непеч. ], а ты скалишься и говоришь – «Где это вы такие туфли покупаете, вам очень идет!» Что бы она ни сказала, слушать ее не нужно. В любом случае это [непеч.]. Просто лыбишься и смотришь на нее. Вот так ты смотришь на мир.

Он опять закрыл лицо ладонью и раздвинул указательный и средний пальцы.

Я вспомнил, что где-то слышал, возможно от какого-то актера, что-то очень похожее, и речь шла именно о Живой Легенде – может, он всем новым людям демонстрирует их суть именно этим способом – прикрыв лицо и раздвинув пальцы? От кого я это слышал? Не помню. Спросите любого актера или актрису в Нью-Йорке или Лос Анжелесе – встречались ли они с Живой Легендой? Все ответят утвердительно, поскольку это так или иначе связано с престижем и приобщением к «настоящему» миру театра и кино, то есть, к эстаблишменту. Возможно, кто-то просто написал мемуары, в коих описал свою встречу с Живой Легендой, и все их прочли. Но и в этом случае получается, что демонстрация – домашняя заготовка, не так ли.

Односторонний разговор продолжался некоторое время. Помню, я вставил, может, полдюжины слов, и Джульен управился закинуть пять или шесть предложений. Но, в основном, мы слушали монолог Живой Легенды. Он говорил о разном – о восточных религиях сперва, потом о жалком состоянии сегодняшнего мира. Он отметил с горечью, что Америка, оказывается – мертворожденная страна, что она безусловно и необратимо не сумела понять историю. Или что-то в этом роде. Потом, час спустя уже, (!) он спросил Джульена, зачем тот хочет ставить свою пьесу.

Мне было стыдно, и жалко Джульена. Единственный в мире поэт, способный дать правомочную, хорошо выполненную оценку этому миру, бытию, человеческому духу в трех или четырех элегантно рифмующихся строчках, начал вдруг трепать языком по поводу самых неинтересных аспектов драматургии. Он говорил и говорил – о несравненном умении Живой Легенды видеть вещи насквозь, об огромном таланте дочери Живой Легенды, таланте, который мог бы представить посредственную пьесу так, чтобы она выглядела достойно, о роли в этой пьесе которую никто, кроме дочери Живой Легенды, не смог бы исполнить правильно, о возможном эпизодическом появлении Живой Легенды в постановке, кое появление нисколько бы Легенду не затруднило, и как это появление спасло бы спектакль, и так далее.

Внезапно Живая Легенда его перебил. Да, то, что ты говоришь – очень интересно. Действительно – интересно. Ты вообще интересный, Кински. Очень молодой – и все-таки интересный.

Он снова завел разговор о том, что Америка не понимает, что происходит, и глупо пренебрегает своим историческим предназначением, и как нет в Америке культуры и традиций. Он распространялся о племяннике своего старого друга, который погиб несколько лет назад. Американская культура и традиции, в лице Джульена и моем, молча слушали.

Он сказал нам, что средства массовой информации убили племянника его друга. Уделали. Он говорит – Я чувствую его смерть. Я ранен, ранен. Торчит кинжал в моей груди, и не могу я вынуть его.

Я попытался представить себе большие и нехорошие средства массовой информации – врываются они, стало быть, в особняк племянника его друга, в Лос Анжелесе, и заставляют его силой колоть героин и нюхать кокаин. Может, я не визуального типа человек. Или слишком черствый. Да, наверное это так и есть. Впрочем, я вспомнил, что и о сцене с кинжалом я от кого-то слышал. Наверное, мемуары одного из гостей вышли совсем недавно.

Он обхватил руками воображаемую рукоять кинжала в его груди. Слезы выступили у него на глазах.

Он говорит – Я должен жить с этой болью.

В ответ на этот первокурсовый показ системы Станиславского предупредительный Джульен сказал – Вам нужно снова начать сниматься в фильмах. Вы – лучший актер из всех живущих.

Батюшки… Образ Сандры снова возник у меня перед глазами. У меня встал [непеч. ]…

Лучший актер из всех живущих говорит – Я не хочу больше сниматься в фильмах. Это скучно. Актерская игра – скука. Фильмы – [непеч. ], а я не художник. Я купец. Я продаю товар – мое умение.

Я вспомнил, как Джульен говорил, что по слухам Живая Легенда никогда не использует текст во время съемок, что он все это импровизирует. Джульен сказал тогда, что он не верит. Теперь же он явно сомневался – наш доверчивый Джульен.

Озабоченным голосом Джульен заметил, что Живая Легенда может теперь выбирать только те роли, которые ему нравятся, подразумевая, но не говоря вслух, что старая толстая эта сволочь должна выбрать эпизодическое появление в его пьесе.

Живая Легенда важно объявил, что Джульен наивен. Он говорит – Ни у кого никакого выбора на самом деле нет. Свобода выбора, свобода воли – миф. Все, что ты делаешь – все заранее предрешено.

Джульен не согласился, сказав на полном серьезе, что свобода выбора – это и есть разница, которая отделяет людей от животных. Мы, говорит рассудительный Джульен, имеем право выбора, а животные не имеют.

Живая Легенда сказал – А знаешь… И тут он пернул. Втроем мы проигнорировали этот момент, хотя запах был сильный. Он говорит – Недавно сижу я в туалете, и вижу – таракан. Он, стало быть, ползет… Пальцем он нарисовал в воздухе линию, объясняя – Сперва он ползет направо, затем налево, затем поворачивается…

Палец продолжал чертить линии в воздухе. Джульен следил за пальцем глазами. Живая Легенда говорит – Он поворачивается и ползет влево. Затем он ползет вверх по стене…затем вниз… и снова… Вниз. Вверх. Вниз.

Я испугался, что Живая Легенда таким образом репродуцирует целый час передвижений таракана по его туалету, что подорвало бы мою решимость не смотреть в ближайшее время фактам в лицо. Но он вдруг говорит – Он пересек свой собственный путь может семьдесят раз. Я вот смотрю на него и думаю – зачем он это делает? Следует ли он какому-нибудь плану?

Думаю, что если бы Джульен рассказывал что-нибудь в том роде, он сумел бы сделать рассказ интересным. Единственный действительно интересный аспект рассказа в данном случае был – Живая Легенда наглядно демонстрировал, что в жизни он туповат, и не входит в категорию людей, с которыми люди вроде Джульена или меня могли бы часами что-то обсуждать.

IV.

Неожиданно Живая Легенда говорит – Ты ведь по Зодиаку Таурус?

Джульен говорит с удивленным восхищением – Да! А откуда вам это известно?