Текст книги "Нашествие хазар (в 2х книгах)"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 53 страниц)

Но «долины» вздымаются вскоре буграми, а качурки, умело маневрируя в этом буйстве, скользят по склону снова в низину, в затишье, в укрытие от ветра, терзающего гребни.

Когда мы вошли в дельту реки, то были оглушены криками птиц, её населяющих. Подобного я ещё никогда не слышал и не видел: на низких деревьях, в зарослях тростников, на пологих и крутых берегах, в норах, проделанных в них, а то и просто на илистой земле, в протоках, на песчаных валах гнездилось, сидело, перелетало с места на место, ходило, ныряло в воду, барахталось, дралось, брызгалось неимоверное количество пернатых, – их было десятки, сотни тысяч – цапель, ибисов, бакланов, колпиц, выпей, бело-розовых фламинго, кряковых уток, чирков, свиязей, пеликанов, гусей, лебедей…

Бук, дотоле ведший себя спокойно, кажется, ошалел, глядя на это крикливое, вышагивающее и летающее племя; задрав морду, стоял он у борта и тихонько поскуливал… А затем, увидев пеликанов, «живым неводом» загоняющих рыбу, заволновался ещё сильнее и, как только упругие щуки и сазаны запрыгали по земле, Бук оперся лапами в бортовой брус и громко залаял. Стало интересно и нам с Горимиром наблюдать, как эти птицы с несуразно большими клювами занимаются рыболовством… Полукольцом пеликанья стая охватывает мелководье и, хлопая крыльями, с шумом и плеском гонит окружённую рыбу к берегу. Полукольцо на подходе к нему смыкают, ряды загонщиков уплотняются, прорваться через их цепь нелегко. Рыба плещет на мели, прыгает, а пеликаны «вычерпывают» её клювами-ковшами. Глотают второпях, в мешки под клювами прячут…

Я читал, что они жили у египтян, как домашние птицы, у индусов тоже, а магометане их считают священными птицами, якобы помогавшими строить Каабу и Мекку. У нас же, христиан, они – олицетворение материнской любви к детям, ибо существует легенда, будто бы самка, если нечем утолить голод птенцов, разрывает себе грудь и кормит их собственным мясом…

Летают пеликаны, как цапли, изогнув шею и втянув голову; размах их крыльев в полете больше шести локтей.

Но, пожалуй, самая красивая птица в дельте Дуная – розовый фламинго: одно загляденье. Я восхитился вслух, а Горимир заметил:

– Знаешь, Леонтий, чем он, когда спит, отличается от цапли, хотя обе птицы спят стоя на одной ноге? Если фламинго спит на левой, то клюв прячет в перья на той же стороне тела, а цапля наоборот, так же, как гуси, утки и лебеди… Цапли здесь коротконогие, прозванные «кваквами», так как громко кричат «квау-квау». Вон смотри, спина и «шапка» на голове у них черные, крылья серые, а низ белёсый. На затылке весной и летом два-четыре белых пера. Это их брачные украшения…

А по ночам я слышал, как гулко и басовито дудит болотная «корова»: «Утрум-м-ду-ду-у-у…» Это выпь. Самец таким «мычанием» приглашает на свидание свою подругу.

Доносилось до меня с берега и рычание зверей диких. Глядел я на звёздное небо и думал о всемогуществе Господа Бога, сотворившего Вселенную и нашу землю, не позабыв населить её наряду с людьми животными и разными тварями, ползающими, ходящими и летающими… Иначе, как бы без них жить человеку?!

Говорится в Книге Бытия: «И сказал Бог: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землёю, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле». И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: «Плодитесь и размножайтесь…» …И был вечер, и было утро: день шестой».

Мы плывём уже восемь ночей и девятый день. Только что наступивший. Сулинским гирлом против течения вышли к широкому, неразветвленному руслу Дуная. Потеют, трудятся изо всех сил гребцы, особенно тяжело им приходится там, где гирло сужалось до шестисот-восьмисот локтей и когда убыстрялся бег реки. Зато без устали гулял кнут надсмотрщиков по спинам невольников, – бедные… Ведь сотворил Бог и их, рабов, сотворил и господ… Что же так?.. Значит, нужно?.. Я уже не говорю на подобную тему с философом… Если завести разговор ещё раз об этом, то знаю, Константин только посмотрит с печалью и укоризной… И всё!

А коль есть неравенство, существуют богатые и бедные; но в данном случае сказано, что легче верблюду пролезть через игольное ушко, нежели богатому попасть в рай…

«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровище на небе, где ни моль, ни ржа ни истребляют и где воры ни подкапывают и не крадут; ибо, где сокровище наше, там будет и сердце наше», – писал евангелист Матфей.

Таким образом, богатый человек своим неправильным отношением к богатству, его обожествлением, а также презрением к бедности собирает камни на свою голову.

Следовательно, кто угнетает себе подобного, тоже думает, что его голова из железа. И камни не смогут расколоть её… Не от Бога сие: господа и рабы, богатые и бедные… Некоторые люди вопреки воле Божией себя обогатили и возвеличили, они же будут расплачиваться… Горе вам, господа и богатые! Ибо вы уже получили своё утешение…

Такие мысли с раннего утра посетили меня. Зато выводы моих рассуждений успокоили, Господи, прости и помилуй! Вот она, единственная…

Если сейчас птицей взметнуться, обогнать судно мораван, всё также идущее впереди греческой диеры, пролететь далее насколько сотен римских миль или славянских поприщ[236]  [236] Длина Дуная от истока до устья – 2850 км.


[Закрыть], а потом перемахнуть горы, которые высокой грядой встают по обеим берегам реки, и там, где приток Инн впадает в Дунай свернуть на юг до реки Зальцах, то окажешься в немецком городе Зальцбурге.

Под высокими сводами базилики святой Магдалины в это утро тоже звучали слова неиссякаемой молитвы «Спаси и помилуй!» Служил заутреню епископ Зальцбургский, накануне получивший секретное послание от римского папы.

Крест, спускавшийся на золотой цепи с шеи епископа, не висел, а лежал на его животе, плотно придавив ткань епитрахили[237]  [237] Епитрахиль – часть облачения священника в виде длинной полосы ткани, надеваемой на шею и свешивающейся спереди.


[Закрыть], а высокая митра[238]  [238] Митра – высокий с круглым верхом позолоченный и украшенный религиозными эмблемами головной убор высшего духовенства.


[Закрыть], туго стягивающая кожу на лбу, ещё пуще подчёркивала круглые, выдающиеся в стороны щеки… Наоборот, стоящий рядом викарий представлял из себя измождённого аскета, высокого, с зорким орлиным взглядом.

Епископ шепнул ему, чтобы он докончил за него акафисты, и, произнеся по-латински слова из Псалма: «Кто есть сей Царь славы? – Господь силен в брани, той есть Царь славы», сошёл с амвона и удалился в южный притвор базилики, где располагалась комната отдыха для высших чинов церкви.

Как и римский папа, епископ Зальцбургский любил сам проводить службы, хотя это и не входило в его повседневные обязанности.

Он сел в удобное, по его ширине кресло, с наслаждением вытянул ноги и закрыл глаза.

«Ну что ж, сие щекотливое дело я поручу своему помощнику викарию Ганнону. – В голове епископа возник образ философа. – Они и похожи внешне – оба худые, с горящими глазами. Я встречал философа в Константинополе, у патриарха, куда ездил прошлым летом по делам церкви…

Папа пишет в хартии, что и его брат не усидел в монастыре, едет с ним, едут и ученики его… Слышал я о Мефодии: раньше он правил Славинией, расположенной, можно сказать, по соседству с владениями Людовика. Значит, судьба – сложить солунским братьям здесь головы!» – со злостью подумал епископ, и лицо его передёрнулось от охватившей злобы, – кто бы мог такое ожидать от дородного, благодушного на вид папского наместника в Германии?!

Надо сказать, легаты и епископы Рима отличались от византийских священников крайними проявлениями в защите своих догм и убеждений, своего латинизма, резко неприяли чужое, им не свойственное, и охотно шли при этом на подкупы и убийства, не задумываясь о грехе, считая себя во всем правыми, что привело в дальнейшем, когда католицизм оформился в самостоятельное направление христианства, к кровавым крестовым походам.

Епископ оперся руками о подлокотники кресла и, несмотря на тучность и возраст – пятьдесят семь лет, быстрыми шагами подошёл к окну, состоящему из мелких разноцветных кусочков стекла, и распахнул его. В комнату с альпийских гор пахнул свежий ветерок и с пристани донёсся шум, так как базилика святой Магдалины стояла у самой реки. Рядом начинался мост, лежащий на прочных каменных быках, соединяющий две половины города и построенный ещё древними римлянами в пору их завоевания.

А вообще-то Зальцбург, окружённый с береговых сторон крепостными стенами и валами, выросший на месте римской колонии Ювавум, – молодой город, ему нет и века… Улицы его узкие, выложены гладким крупным булыжником. За тем концом моста, за Зальцахом, от римлян сохранилась просторная площадь и часть мраморных плит; к ней выходит фасадом дворец епископа, где располагались и его покои…

Дождавшись окончания заутрени, вместе с викарием епископ на коляске, запряжённой тремя лошадьми, был доставлен сюда. После трапезы прошли в просторную залу и сели у каминного огня.

– Ганнон, с крестом ты хорошо доселе управлялся, приводя язычников к вере. Теперь я и папа Николай вручаем тебе меч Господень, которым покараешь врагов наших. Ты знаешь, о каких врагах я говорю…

Викарий в знак понимания склонил набок голову.

– Даже клочок земли, попавший под наше влияние, не должен быть никому отдан… Ты слышишь меня, Ганнон?! – возвысил голос епископ. – Никому! Ибо там, где ступила нога папского легата, уже витает дух римской церкви… Так было ещё со времён основания в Риме святым Петром епископства, так и будет, потому что римский папа является преемником этого апостола… Помни всегда о Константиновом даре[239]  [239] В этом документе якобы говорится о том, как римский правитель Константин вручил папе Сильвестру I знаки императорской власти и даровал ему и его преемникам верховную власть над Римом, Италией и всей западной частью Римской империи.
  Но учёные доказали, что «Константинов дар» такая же фальшивка, как Исидоровы декретерии, в которых обоснована борьба римских пап за господство над всей христианской церковью.


[Закрыть]… Знай, что нет власти выше, чем власть духовная. И ты видишь, как склоняют перед ней головы такие великие правители, как король Людовик, болгарский царь Борис… Настанет день, когда мы и князя Великоморавского призовём к порядку. Видишь, сейчас он качнулся к византийскому патриарху, и тот послал своих просветителей к моравским славянам, чтобы вести проповеди на их родном языке. Сие опасно для нас… И ты всячески должен препятствовать этому… Выделяю тебе христолюбивое воинство и действуй.

– Благодарю, ваше преосвященство, за доверие, – и Ганнон поймал для поцелуя пухлую руку епископа.

* * *

Старейшина Новгородский Гостомысл умирал: вытянувшись во вес рост на деревянном, застланном гусиной периной топчане, стоящем посреди горницы, чувствовал, как из тела капля за каплей вытекала сила, некогда необузданная.

Сын Буривоя, потомка Владимира Древнего в девятом колене, одного из трёх сыновей первоправителя Северной Руси Славена, «сей Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр, всем соседом своим страшный, а людем любим, расправы ради правосудна. Сего ради все окольни чтяху его и дары и дани даюсче, купуя мир от него. Многи же князи от далёких стран прихожаху морем и землёю послушать мудрости, и видите суд его, и просити совета и учения его, яко тем прославися всюду».

А сейчас ничего не болело, а слабость охватывала с каждым мигом старейшину. Через окна, когда солнце поднималось выше квадратной головы с угрюмым лицом Перуна, возвышающегося на берегу Ильмень-озера, лились на жёлтый, ещё пахнущий лесной смолой пол, косые потоки света. Под козырьком крутой крыши Гостомысл увидел белого голубя… Что предвещает его прилёт? Какую беду?..

Старейшина в этой жизни уже давно не ждал после гибели сыновей никакой радости, но вот – поди ж ты! – на смертном одре повезло: с острова Руген, что мощным буй-туром осел в Варяжском море[240]  [240] Варяжское море – Балтийское.


[Закрыть], приезжает с внуком Рюриком дочь Умила.

Мужа её, западнославянского князя Годолюба[241]  [241] В нашей отечественной историографии существует две теории происхождения династии Рюриковичей: славянская и норманнская. Родоначальником первой являлся М. В. Ломоносов, второй – немецкие учёные А. Шлецер и Г. Миллер, утверждавшие, что Рюрик является варяжским князем. Особенно возмутило Ломоносова восторженное заявление Миллера на торжественном заседании Петербургской Академии наук в 1749 году по случаю тезоименитства императрицы Елизаветы, что «скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили». По настоянию Михаила Васильевича речь Миллера, уже напечатанная, была уничтожена. Но она все-таки увидела свет в 1768 году, после смерти Ломоносова, на седьмом году царствования Екатерины II, бывшей принцессы Ангальт-Цербской из Штеттина.


[Закрыть], повесил Готфрид-датский, выбившийся в короли из ярлов[242]  [242] Ярл – скандинавский титул, соответствующий графу.


[Закрыть], которому Рюрик отомстил…

Варяги – ненасытные волки, рвущие на куски западные и северные земли славян, и решение новгородского вече призвать заместо умирающего Гостомысла его внука – как раз кстати, ибо делает последнего могущественным мужем на всем пространстве протяжения рек Оредеж и Волхов.

Деду – радоваться бы! Да, чувство радости сладко проникает в его сердце, но тут же омрачается при воспоминании о четырёх своих сыновьях, которые один за другим погибли в битвах.

«Был бы жив старший – Мирослав, богатырь, белокурый красавец, настоящий северный рус-славянин… Вот кому бы я власть передал! Но годились бы в новгородские старейшины и его братья. Великий Перун, скажи, за что наказуешь, не сохранив живым ни одного из сыновей моих?! Я ль тебе, бог, мало приносил жертв?! Хотя благодарю за то, что имею внука от средней дочери, которую люблю больше жизни, и за то, что сон вещий послал мне[243]  [243] Иоакимовская летопись сообщает, что Гостомысл увидел во сне, будто «из чрева средние дочери его Умилы» вырастает чудесное древо – «от плод же его насысчасуся людие всея земли». «Вещуны же реша: «От сынов ея имать наследити ему, и земля угобзится (удобрится) княжением его».


[Закрыть]… Благодарю и вече, что пошло навстречу пожеланию моему и волхвов – посадить властвовать в Новгороде Рюрика. А ведь и Умилу сватали за ярла, но выбрал я для неё князя с острова Руген. А если бы вышла замуж за викинга, то, как и две другие мои дочери, забыла бы о Новгороде… Так почему-то водится!»

Успокоившись, Гостомысл вспомнил свадьбу Умилы, как сам с дружиной пировал на острове, потом с князем Годолюбом весело ездил по Ругену…

Он – большой, этот Руген или Руян. Меловые высокие скалы, окружающие его со всех сторон, смело глядят в море, настороженно встречая корабли купцов, а то и пиратов… Случалось, что и пограбят богатых прибрежных поселян, но все знали, удаётся сие редко, ибо, как правило, получали достойный отпор. Но зато в многочисленных бухточках острова, глубоких и укромных заливах, где гигантские черепахи и жирные нерпы, удобно прятаться викингам и варягам. А далее, по всему острову, растут буковые леса, переходящие в светлые песчаные дюны и зелёные луга. Много пресных озёр и минеральных источников, возле которых зимуют тысячи лебедей.

«Боже, но всё в этом мире имеет конец… Умираю…» – Гостомысл хотел приподняться, но сил не хватило даже кликнуть слуг упал головой на меховую подкладку.

Голубь перестал трепыхаться, улетел. И чуть не заплакал старейшина от своей беспомощности. И кто?! Он! Русский каган!.. В Новгороде Гостомысл просто старейшина, а русским каганом его именуют в Германии и Арабском халифате[244]  [244] В 839 году послы из Северной Руси побывали в Византии, а затем в Германии и Арабском халифате. Историк Муслим ал-Джерми, живший с 837 по 845 год в Константинополе, а позже Людовик Немецкий в письме к византийскому императору Василию I, бывшему шталмейстеру василевса Михаила III, называли их послами «русского кагана».


[Закрыть]…

Всё ещё чуткое ухо Гостомысла уловило удары кожаного била, доносившиеся с самой высокой башни детинца. Никита, сын убиенного уграми древлянина Светлана со товарищами – купцами из Киева, стоя внизу, видит, как попеременно взмахивая деревянными кувалдами на длинных рукоятках, бирючи бьют по телячьей коже, натянутой на огромную бочку, созывая народ.

Со всех концов города, выложенных брёвнами и дёрном, собираются жители у моста через Волхов, откуда тоже взирает Перун, но ростом пониже, чем на берегу Ильмень-озера, степенно шагают боляре со дворовыми, мальчишки дурачатся. Хотя сегодня всего лишь встреча островного княжича и его матери, но на всякий случай у мужиков под полотняными рубахами спрятаны короткий кол или колун, у кого и свинчатка на плетёной змейкой верёвке. На вече, когда горланят, доказывая всяк своё, чтоб утихомирить «противника», извлекают потайное оружие на свет, трахают им по головам и кровянят морды, доходят и до смертоубийства…

Никита и его дружки, уже побывавшие один раз на новгородском вече, удивлялись такому способу доказательств. В Киеве отродясь сие не бывало…

Но то – Южная Русь, Киевская. Там и порядки свои. В некоторых случаях построже будут, нежели у словен ильменских… Редко, но бывает, что в жертву языческим богам даже живых людей отдают…

Зато здесь больше чтут светлых духов лесных, озёрных, речных. И духов поля… Равнинных земель, где пахать можно, ибо много болот, а мало пажитей…

Никита уже сам кое-что узнал о тутошней жизни, но многое ему поведал Горыня, что в один из приездов с купцами взял отсюда в жены словенку, которую когда-то зверь Чернодлав, бывший древлянский жрец, нашедший свою ужасную смерть в Саркеле, хотел принести в жертву… Да не дали воеводы древлянские Ратибор и Умнай этого сделать.

Шёл и шёл народ, собирался возле идола.

Никита с Горыней держались поближе к берегу, чтобы – случись заварушка – бухнуться в воду и уплыть. Да и мост находился неподалёку, – видно будет хорошо, как поедут гости к Гостомыслу в новый дом крепкого северного дуба, сработанный по заказу старейшины как раз к приезду внука и дочери.

Дом срубили высокий, просторный, с вместительными медушами, пятью клетями, одринами, хоромами, высоким сенником и повалушами[245]  [245] Медуша – погреба для бочек с мёдом. Одрины – опочивальни неподалёку от дома для послеобеденного сна. Хоромы – общее название нескольких жилых пристроек. Сенник – комната, надстроенная над конюшнями и амбарами, служившая летним покоем и необходимая во время свадебных обрядов. Повалуши – холодные кладовые.


[Закрыть].

Как ни чувствовал себя плохо старейшина, но велел, чтобы одели его и вывели на внешнюю пристройку на горнем этаже. Две молодицы держали Гостомысла под руки… Возле сенного крыльца, внизу под ним, ожидая родню стоял брат старейшины, седой как лунь, с многочисленным семейством и сестра с дочерьми, – мужа своего она потеряла три года назад. А погиб зазря: варяги напали ночью на привале, – караульных ловко, без звука прирезали, а потом и остальных…

– Парус! Парус! – закричали рядом, и Никита увидел, как рассекая спокойные воды Волхова вынырнула из-за поворота реки крутобокая лодья, шедшая под ветром. На палубе, опершись о меч, находился молодой княжич, а рядом с ним в длинных белых полотняных одеждах с покрытой по– вдовьи головой его мать Умила, которую новгородцы постарше помнили совсем ещё маленькой озорной девчонкой…

Она стала пристально всматриваться в толпу, ища глазами отца, дядю и тётку, но не могла отыскать, повернулась к сыну и что-то сказала ему, видно, забеспокоилась… Хотя её оповестили о плохом самочувствии Гостомысла, а дядя и тётка не вышли встречать – остались возле больного…

На лодье убрали паруса, гребцы взмахнули вёслами и причалили аккурат около моста… Сбросили сходни.

Рюрик, поддерживая за локоть мать, помог ей сойти на берег.

– Слава! Слава! – раздалось вокруг, и в воздух взлетели блинчатые новгородские колпаки, которые носило на головах всё мужское население…

Новгородцы ждали с нетерпением приезда Рюрика и Умилы, рады им и вот теперь неистово выражали свои чувства.

Умиле и её сыну подали коней, они сели на них и поскакали к дому Гостомысла.

Как только Умила и Рюрик поравнялись с Никитой, он пристально взглянул в лицо будущего новгородского старейшины, чтобы лучше его запомнить. Будто открылось ему на миг грядущее[246]  [246] Через двадцать лет, в 882 году, сын Рюрика Игорь с родственником Олегом, прозванным народом «вещим», под видом купцов приедут в Киев со своей дружиной, обманным путём завлекут князя Дира к себе в гости и обезглавят его. И таким образом в Киевской Руси начнётся княжение Рюриковичей.


[Закрыть]…

Рюрик выглядел старше своих двадцати лет. Белокурые волосы, как у деда (купцы киевские неделю назад являлись перед очи Гостомысла, когда ему было лучше), прямо спускались на плечи, скулы вразлёт и прямой нос, как у славян с берегов Варяжского моря, глаза цвета… Вот глаза-то Никита не рассмотрел, кажется, тёмные… Лоб у княжича высокий, открытый, шея короткая, мощная, с которой свисала золотая тяжёлая цепь. Мускулистые руки, покатые сильные плечи и узкая талия выдавали в нём неутомимого ловкого бойца. Чувствовалось, что мать гордилась сыном; приветствуя собравшихся взмахом руки, она нет-нет да и взглядывала любовно на Рюрика.

Резвые кони вынеслись на подворье к Гостомыслу, ворота за ними закрылись, дружинники старейшины выкатили народу беременные, вёдер на тридцать, бочки с крепким мёдом, не пожалели даже напитки лучшего вкуса – с соком из зрелых прошлогодних вишен, – пей, гуляй, братва, веселись!

Никита с Горыней и их друзья-купцы потихоньку выбрались из людского скопища: ведали, чем завершается эта хмельная кутерьма… И здесь, в Новгороде, и дома, в Киеве…

По дороге к Людину концу, на котором располагались купцы иногородние и иноземные, завели разговор о торговых делах.

– Говорил Ратибору не брать столько сотового меду… У новгородцев своего невпроворот! – сказал Горыня.

– Верно. А воловьи кожи идут за милую душу.

– Я быков тут мало видал. И в те разы, когда приезжал сюда.

– Гостомысл, помнишь, баял, что сотовым мёдом торговать с водью[247]  [247] Водь – племя, населяющее западный берег озера Нево, то есть Ладожского озера.


[Закрыть] выгодно… Может, махнуть с купцами новгородскими? – предложил Горыня.

– Дело, – согласился Никита. – Только разрешат ли нам?.. Теперь надобно внука старейшины просить, сам-то, сказывают, при смерти.

– Жалко старейшину… Разумный муж, – заключил Горыня.

– Как-то Рюрик Новгородом будет править? – спросил участливо Никита.

– Не переживай, управится, – засмеялся его ДРУГ.

– Вот что, идём к Селяну, – вдруг предложил Никита.

Селян, Полянский купец, ходивший в Византию кормчим на судне Аскольда, жил сейчас при кораблях, стоящих на приколе у берега Ильмень-озера. Его Аскольд и Вышата, снаряжая торговых людей в земли словен ильменских, поставили начальным над ними и выделили два корабля. Решили так: на одном пойдут древлянские купцы, на другом – Полянские.

А по уговору с Ратибором и Умнаем Никита и Горыня должны будут возвернуться сразу на Припять, где к тому времени уже зачнут рубить дома на пожарище… Велено им: после продажи сотового мёда, шкур и воловьих кож привезти топоры, молотки, пилы, гвозди.

По малой хворости Селян не пошёл на встречу Рюрика и Умилы: отлёживался на палубе, подставив солнышку лицо и закрыв глаза.

Никита и Горыня удивились, увидев товарища в безмятежном настрое: дел куча, торги идут из рук вон плохо… И сказали об этом Селяну. А тот, улыбнувшись ответил:

– Ничего, всё поправим… Бывало и хуже. Вот, скажем, когда возили мы продавать воск в Александрию… Нам тогда хазарские купцы перебежали дорогу, а мы развернулись да и в земли агарянские махнули…

– Вот и нам нужно теперь развернуться… – сказал Горыня. – Селян, новгородцы едут на озеро Нево, может, и мы с ними? Продадим мёд, купим меха, а тут, у варяжских торговых людишек, обменяем на необходимые нам из железа предметы.

– Ну, это вам, древлянам, нужны, топоры, пилы да молотки. А нам надо везти женские украшения. Таков заказ.

– Хороший заказ, – засмеялся Никита.

– Видели княжича?.. Рассказывайте – каков он?

– Молодой, но степенный… Глаза вроде тёмные, взгляд суровый… – начал Никита.

– Мне показался гордецом. Когда подали коней, первым в седло запрыгнул, мать опосля села…

– Смотри – углядел! – восхитился Никита на замечание Горыни. – Хотя, на сходнях с корабля Умилу за локоть поддерживал.

– А как же?! – удивился Горыня. – Значит, и себя оберегал. Иначе – в воду бы полетели… Сходни-то наддают под ноги!

– Я и не подумал об этом… – искренне признался Никита. – А Умила, не скрывая, любуется сыном.

– Нам нужно с ним встретиться, – сказал Селян. – И поздравить его от имени князей Аскольда и Дира.

– Дело. Тогда и поговорим о нуждах купеческих…

Встретиться с новым старейшиной пришлось только через неделю, после скорбного погребения Гостомысла. Когда его сжигали в жертвенной лодье, в Новгород народу набралось тьма, – люди приехали и с дальних подолов и селений, и даже с самой Ладоги…

Старейшина, умирая, распорядился лишь любимого коня упокоить и положить рядом, а из слуг и жён никого не трогать, даже если кто и пожелает уйти с ним в царство вечного лета…

Погребальное пламя вздымалось на берегу Ильмень-озера, казалось, до небес, навзрыд плакали новгородские женщины и дети, и сурово уставили свои очи в землю мужи… Многие думали: «А будет ли новый старейшина хоть чуточку похож на прежнего?..»

Время показало: силой и хваткой Рюрик не токмо походил на деда, но и во многом превзошёл его, а вот чуткостью к простым людям, которой обладал Гостомысл, был обделён… Таковыми на Руси являлись почти все Рюриковичи…

Когда представилась возможность Селяну самому увидеть воочию нового новгородского старейшину и составить о нём собственное мнение, то оно мало чем отличалось от мнения его друзей-сотоварищей. В первую очередь глава киевских купцов отметил в характере Рюрика неуёмное любопытство. Задавая следовавшие один за другим вопросы, он напоминал коршуна, низвергнувшегося из-за облаков, чтобы истерзать жертву… «Каким путём киевляне прибыли сюда? Какие племена живут на Днепре? Ладят ли они между собой? Велик ли народ – хазары… Много ли дани берут? И какую?..»

Узнав о победе киевлян, ходивших на Византию, приподнялся с места, глаза его, вдруг ударившиеся в голубизну, расширились…

А наслышавшись о богатстве ромеев, о дворцах их, пол которых выложен белым мрамором, а крыши – золотом, и о тамошнем солнце, которое светит почти круглый год, воскликнул:

– Мы же живём, как жуки!.. В лесу и болоте… И по многу времени жалует нас Замерзла…

– Жалует она и нас. Но менее того… Мы к ромеям поближе… И к синему Понту.

– Вы бы поглядели на Варяжское море! Даже летом волны его пребывают в тёмном цвете. Такие же, как в озере Нево. Вы проситесь туда – я дозволяю. Поторгуетесь с водью… – Отвернулся к окну, затянутому бычьим пузырём. – Надо будет к вам в Киев съездить, сам успею ли, не знаю…

– Милости просим! Аскольд и Дир правителю Руси Северной рады будут.

– Рады?.. – переспросил Рюрик. – Сие хорошо… А пока – до свидания, други мои, – и молодой новгородский старейшина проводил гостей до порога.

Селян, Никита и Горыня понимали, что все свои торговые дела им надлежало завершить на осень, когда под воздействием затяжных дождей вспухают реки Двина и Днепр, особенно в своих верховьях, находящихся в земле кривичей и делающихся на время судоходными, тогда самый трудный и длинный волок между ними становится короче…

Первый волок[248]  [248] Речь идёт о двух сухопутных волоках на так называемом «Великом пути из варяг в греки»: из Варяжского моря в озеро Нево, по Волхову в Ильмень-озеро, по Ловати до Западной Двины и Днепра, до острова Хортица, далее до Понта Эквсинского, по морю через Босфор Фракийский в бухту Золотой Рог.


[Закрыть] от Ловати, впадающей в Ильмень-озеро, до Двины никогда никого не заботил: ни варягов, ещё издревле ездивших к грекам, ни киевлян, едущих в Новгород и даже к берегам Лютого океана, к юграм, – волок этот шириной всего-то чуть поболе десяти поприщ.

– К озеру Нево отплываем завтра… Велите грузить бочки с мёдом, – распорядился Селян, вернувшись со встречи с Рюриком.

– А в которых мёд затвердел? – спросил Никита.

– Продадим и такой, возьмут. На хмельной напиток. Водь его почём зря трескает…

– Неужели получше, чем мы?!

Да ещё ка-а-ак! – протянул бывший походный княжеский кормчий. Вспомнил, как за пьянку стражникам кат рубил головы, рассказал: – Когда вы погорели и из Припяти к нам плыли, и лодки ваши уж к Киеву подходили, дружинники Дира, нёсшие караульную службу, упились и не дали сигнал дымом… Аскольд на Высоком Совете настоял на том, чтобы им головы топором снести. Сурово, конечно… Но потом дружинника Кузьму помиловали, которому печенежская дева успела плат на голову накинуть, а апосля тех, кого надлежало за ним казнить… Тогда Кузьма вынужден был взять деву – полюбовницу Дира – в жены… Как обычай велит.

– Слышали сие… Она же мужа свово стрелой и порешила в Саркеле. Её живую в болото закопали и осиновый кол в грудь вбили… На наших глазах, – добавил Никита.

– Да, братья, чудные дела деятся на этой земле! – с удивлением и каким-то сожалением заключил Горыня.

И через два дня киевляне вместе с новгородским купеческим караваном прибыли на западный берег озера Нево, где жило угро-финнское племя водь, которое только охотилось и ловило рыбу; земледелием оно не занималось, пчелиных пасек не держало, собирало лишь дикий мёд, – но много его в дуплах не насобираешь… Поэтому новгородцы привезли людям этого племени зерно, а киевляне продукт, необходимый для приготовления хмельного напитка.

Обычай торговать у води – «немой»: на берегу раскладывают они меха, а сами уходят, оставляя на них «заметки», – к примеру, за десять шкурок куниц – бочку мёда или мешок зерна.

Если кому мена кажется сходной, тот забирает разложенный товар, а свой кладёт… А кому цена покажется не подходящей, проставляет на «заметках» свою, пока в ней не сойдутся…

У води существует закон, продиктованный их шаманами-колдунами: не встречаться лицом к лицу с иноземными купцами, чтобы ненароком не подвергнуться сглазу. Боги у води – не языческие идолы, а вытесанные из камня лесные животные. Им и поклоняются…

Киевляне очень довольны остались меной; несколько лучших шкурок отобрали в подарок Рюрику. На остальные приобрели, что хотели: Селян – женские украшения, Никита и Горыня – плотницкие инструменты и гвозди.