Текст книги "Нашествие хазар (в 2х книгах)"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)

4

Корабельщики крепко спали, намаявшись за день. Обнявшись, как родные братья, на соломенных мешках, подложив под головы подушки, набитые сеном, храпели Лагир и Никита.

Лежали по двое, по трое на нарах, тянувшихся вдоль длинного каменного одноэтажного дома, используемого под жилье только летом; в окнах не было бычьих пузырей, и в проёмы по утрам с Днепра залетал свежий ветер, выметая наружу чесночный дух, смешанный с запахом телесного пота. Не имелось и печки, хотя в потолке и пробили дыру для дыма, но в неё лишь заглядывали звезды. Одна как раз находилась над спальным ложем Лагира и Никиты и соседствующего с ними кормчего Селяна.

Имя ему не подходило: ну скажите, какой же он Селян, когда повидал чуть ли не весь белый свет? Ходил и в походы с великими князьями за пороги, и на север, к Ильмень-озеру, с купцами – в Византию, Багдад, приходилось плавать и по Чермному[135]  [135] Чёрмное – Красное.


[Закрыть] морю, и по морю посередь земли, отчего-оно зовётся Средиземным. А как найти путь кораблю в кромешной тьме – в ночи? Знамо дело, только по звёздам… И вот, когда звезда начинала смотреть в дыру в потолке, тогда у кормчего и оживала память, и рассказывал он складно всякие истории, и у Никиты не то что крепла, а прямо-таки дубела мечта – ходить на лодьях под парусами в дальние страны.

И двери в ночлежке тоже отсутствовали, потому и громко ворвались вовнутрь крики.

– Князя убили! Нашего Дира убили! – голосила какая-то баба будто скажённая.

– Молчи, дура! Не убили, токмо хотели…

С Юрковицкой горы стража заколотила в железное било, а возле идола скотьего бога Велеса забили барабаны. Замелькали огни и на Подоле.

Чуткий Лагир проснулся первым, подумал, что где-то пожар; сердце больно торкнулось: «Уж не корабли ли горят?!» – и он заорал что было мочи:

– Под-ни-ма-й-те-е-есь! Лю-у-у-ди-и!

– Ну чего орёшь?! Чего сонного человека пужаешь? – строго прикрикнул на него появившийся с факелом в руке боил Вышата. Он, как всегда, ложился поздно: когда объедет на коне киевские вымолы, посмотрит, что и как, и убедится, всё ли в порядке…

Но люди уже вскочили. Бросилась в клети, где лежали факелы, употребляемые в основном в качестве светильников.

Никита растолкал туговатого на ухо отца:

– Бать, а бать, воевода Вышата здесь… Вставай!

– А-а, что? – Светлан приподнялся на локте, замотал головой, озираясь вокруг, ничего ещё пока не соображая. Но, увидев воеводу, окончательно пришёл в себя: – Что случилось, Вышата?

– Ты бы, Светлан, спал, не тревожился… Вон, молодые, они повскакали, уже убегли… Я ещё сам толком не всё ведаю… Послал нарочного на теремный двор, скоро прискачет… Говорят, хотели убить великого князя Дира… Кто, зачем?… Жду вестей. Узнаю – скажу… Ну, ладно, пойду.

Вышата вышел и унёс с собой огонь. Но в ночлежке и без его факела было хорошо видно: на улице их полыхало сейчас сотни, а может, и тысячи.

Старик кинул взгляд на нары, где спал вместе с внуком: «Так и есть, пострел убежал вместе со всеми…» – подтянул штаны и, не удержавшись, пошёл к выходу.

А Марко, крепко обхватив руками зажжённый, потрескивающий искрами на свежем ветерке факел, бегал вместе со всеми туда-сюда, кричал, как и остальные, и в душе у него было такое приподнятое чувство, что и словами не выразишь… Ночь, возбуждённые голоса людей с огнями, грохот барабанов и звон железа… Конные на горе… Вот это жизнь!

«Как погорели, так и интересно стало, – подумал мальчишка, не отдавая отчёта своим мыслям…

И тут услышал голос деда:

– Марко! Где ты?

Отвечать или не отвечать?… Откликнешься – загонит домой, а люди почему-то валом повалили к Днепру, на берегу которого уже разожгли костры. «А, будь что будет… Побегу и я», – решился мальчуган. И в толпе заметил алана.

– Дядька Лагир, – обратился к нему, – можно я тоже с вами?

– Можно, Марко, можно… Только не отставай.

– А почему люди к реке бегут? – спросил на ходу Марко алана.

– Прискакали вестовые и объявили, что жив Дир. Вот и ринулась толпа к Днепру, отвратившему от великого князя беду. Будем славить священную реку.

Выбежали на крутой днепровский берег и остановились, заворожённые необычным зрелищем. Точно посередине реки слегка покачивался в водах лунный серп, а вокруг него горели звезды.

И так это явственно запечатлелось, что будто образовалось ещё одно небо – только внизу. Некоторые, боязливые, упали на колени и вытянули вперёд руки.

– Днепр наш священный, в тебе живут боги: с бледными лицами ночью и с огненными днём. Слава тебе! Слава! Ты наша радость, надежда и защита, о Днепр, ещё раз тебе слава…

Так благодарили реку простые люди, поклонявшиеся ей и Велесу. Перун для них был слишком огромным богом, недосягаемым, для их восхваления… Да они и не печалились!

Вышате нарочный рассказал ещё и о подозрениях, павших на древлянского жреца, которого стали искать дружинники, и Аскольд передал воеводе, чтобы он был настороже: Чернодлаву среди подольского многочисленного работного люда легче укрыться…

Вышата не замедлил поделиться этими соображениями со Светланом, и тот пообещал своё содействие. К древлянину Вышита проникся уважением. Сразу виделся в нём надёжный мастеровой человек, каким был в своё время, до воеводства, и сам боил. Да и по годам они подходили друг к другу. А потом и вовсе оказалось, что Светлан не только однодеревки долбил, но и строил учаны и боевые лодьи… И хорошо знает толк в этом деле.

Вышата поставил его на почайнском вымоле старшим, и, на удивление, никто не воспротивился такому назначению, хотя здесь работало немало опытных корабельщиков.

– Если только волхв-подстрекатель не прячется в Киеве, значит, он на лодке спустится по Днепру… И поймать его не так-то просто будет, Вышата. Чернодлав – хитрая бестия… Коварная и злая, – сказал Светлан воеводе.

– Конные поскакали по берегу; удастся ли высмотреть его, пока не знамо. А голову Мамуна, говорят, уже надели на кол. Три дня висеть будет; а чтоб не клевали птицы, стражника с копьём поставили. Завтра снова народ соберут возле теремного двора – плевать в неё…

– Надо же! Работы перед походом невпроворот, а тут – плевать!… – в сердцах воскликнул Светлан, а потом испугался своей несдержанности.

Но Вышата на эти слова будто не обратил никакого внимания, хотя и подумал: «В другой раз скажу, пусть осторожничает…»

Светлан, чтобы загладить промах, произнёс:

– Было бы хорошо, если бы на другом колу торчала и голова Чернодлава… Только я, Вышата, хочу и о деле поговорить… У нас смола кончается…

– Светлан, о деле давай завтра.

– Да как завтра, Вышата?! Мы уж начинаем конопатить и смолить самую большую лодью Аскольда… И опять же – кленовые доски, из чего делаем весла, тоже на исходе…

– Ладно, смолу вам завтра завезут… С утра. А вот с кленовыми досками хуже, пускай тогда на весла ясеневые или буковые.

– Добро. Ну тогда бывай, воевода, вон уж и мои молодцы возвращаются. Да только смотри, пожгли все факелы, а это столько светильников! – снова, не удержавшись, проворчал Светлан и шлёпнул по затылку пробегавшего мимо внука.

– Ты чего дерёшься, дедунь? – выказал недовольство Марко.

– А ничего… Спать нужно, завтра ни свет ни заря на работу, а вы бегаете по ночам. – Дед прошёл внутрь спального помещения и нарочито мешкотно[136]  [136] Мешкотно – медленно, непроворно.


[Закрыть], с кряхтеньем забрался за нары.

Вскоре раздался дружный мужской храп. Но не спалось Лагиру. Давеча на берегу он увидел Живану, и сердце его, как и в прошлый раз, куда-то провалилось глубоко вниз, а потом стремительно взметнулось к звёздам…

…Когда Лагир на вымоле впервые встретил старую женщину, которую звали бабкой Млавой, он искренне удивился: от бывалых корабельщиков он уже знал, что в местах, где строят лодьи, женщинам, собакам и кошкам находиться нельзя. А уж когда закладывается киль корабля, то их и вовсе поблизости быть не должно: в собак и кошек превращались ведьмы, которые могли сглазить судно. А женщина к тому же вдруг возьмёт да и обольёт простоквашей кокору, судно тогда во время плавания «закиснет» и даст течь…

А вот если мастерится остов лодьи и закричит петух, то корабельщики от радости начинают плясать, ведь крик этой домашней птицы рассеивает волшебные чары и поэтому является желанным предзнаменованием. И Лагир, пришедши работать на вымол, поначалу немало удивлялся разной расцветки петухам, важно расхаживающим среди свежих стружек и щепок и ковыряющимся в земле, чтоб достать червяка.

– А что на вымоле делает бабка Млава? И почему ей разрешено здесь находиться? – спросил тогда алан у своих товарищей.

– Э-э, брат, – ответили корабельщики, – Млава… Глаз её судну не токмо не помеха, наоборот, придаёт ему крепость. Уже проверено. А живёт она с внучкой Живаной. Мужа её давно нет на свете, сын с Вышатой ходил в походы за пороги и погиб от руки печенега, невестка – мать Живаны – умерла… Умерла с горя, очень любила она своего мужа. Воевода, памятуя о своём друге, мать и дочку его не оставил в беде, взял их сюда жить и работать… И вот какие у них добрые руки, Лагир, скоро сам испытаешь, немного осталось…

Загадали алану загадку корабельщики, а ответа не дали на неё, жди, мол, сам всё скоро узнаешь…

Терпеливо ждал Лагир. Наступил субботний день, собрались все в баню. Тогда-то и познал алан доброту и умение рук бабушки и внучки, когда, посвежевший, скинувший с себя несколько, казалось, лет, став юным душой и телом, вышел из бани. Сказали ему, что топили её, грели воду и разводили хлебным на малине квасом Живана и её бабушка Млава.

Вечером того же субботнего дня Лагир столкнулся с Живаной нос к носу: он понёс в клеть деревянные корытца с красками и кистями, а там внучка Млавы подметала пол. Была она в рабочей одежонке, босая, с веником в руке. Выпрямилась, чтобы пропустить алана. И он увидел девушку несравненной красоты: голубые, опушённые черными ресницами глаза, высокий, чистый лоб, маленький ротик и чуть заметные ямочки на щеках, длинная, лебединая шея, толстая, в руку, русая коса до пят, высокая грудь и тонкая талия. Алан опешил и встал лодейной щеглой.

– Надо, так быстрее проходи, – сказала с улыбкой девушка. – Видишь, мне некогда…

– А… А… Да, да… Сейчас. Вот корытца с красками поставлю, – пробормотал Лагир. Оставил краски и, вышедши на улицу, поплёлся к одноэтажному дому, где уже корабельщики к столам, составленным у дверей, тащили мёд и закуску.

«Пить будут… Песни петь… Скоморохов позовут…» – непроизвольно про себя отметил Лагир. Сам он к хмельному не притрагивался. Во время попоек уходил на берег Почайны или Днепра и смотрел на их воды, катившиеся вдаль, на солнце, садившееся за лес; в такие минуты одиночество подступало к нему со всех сторон – и тогда ему хотелось, как в детстве, уткнуться лбом в материнские ладони.

На другой день, сидя вот так на берегу Почайны, возле остова корабля, он подумал о том, что и Живане, наверное, тоже хочется материнской ласки… Конечно, она не одна, с ней бабушка. Но разве бабушка может заменить маму?!

С тех пор о Живане Лагир стал думать постоянно.

И вот сегодняшняя встреча.

Лагир даже коснулся руки Живаны, когда прыгали через костёр. Пролетая огонь, алан опалил ресницы. Но ему показалось, что сделала это кровь его, бросившаяся к щекам.

Не спится сегодня, и всё!… Никита выводит носом рулады, хоть уши затыкай.

Лагир лежал с открытыми глазами, долго лежал. Выглянул в окно: уже с рассветной стороны небо стало бледнеть, посинели, потом приобрели цвет лилий облака, – алан поднялся и пошёл к выходу. Сон не идёт, и насиловать себя не имеет смысла.

Решил искупаться и направился к берегу Почайны. От реки поднимался туман, луговые травы блестели росой, в недалёком болотном озере перекликались кулики. По пути встретились две цапли, которые, стоя на одной ноге, дремали.

Но прошло какое-то время, и природа ожила: небо над Замковой горой побагровело, в ближней роще затенькали и защебетали мелкие птахи, встрепенулись цапли и подняли головы, и вдали, в густом лесу, в последний раз ухнул филин и замолк, но зато закуковала кукушка.

«Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить на этой земле?» – мысленно обратился Лагир к лесной птице и вытянул пальцы рук, чтобы с каждым криком загнуть их по очереди. Но вдруг замолкла кукушка, и у алана побежали по телу мурашки…

Зато, когда снова раздалось «ку-ку», оно стало так часто повторяться, что Лагир с досады плюнул и вскоре совсем забыл о нём.

В том месте, которое облюбовал алан, берег был крутой, с высокой травой.

Алан снял штаны и рубаху и кинулся вниз головой в воду. Удачно вошёл в неё, почти не взмётывая брызг. Вынырнул у другого берега, раздёрнув плечами стебли кувшинок. Некоторые из них так и остались лежать у него на шее.

Лагир плавал и любовался чистой рекой, такой прозрачной, что виделось её песчаное дно, серебристо снующая плотва, резво кидающиеся за ней щуки.

И было интересно наблюдать за игрою красок внутри речного водоёма: по мере того как поднималось солнце, он приобретал нежный, трепетный рубиновый свет, и тогда плотвицы превращались в загадочных красных рыбок, песок на дне отчего-то темнел, и на белых лепестках кувшинок переливались медовые капли.

Лагир вылез из воды, с наслаждением, до хруста в суставах, развёл в стороны руки, кинул взгляд на густую траву в овраге и увидел след, как если бы какое-нибудь животное продиралось через неё, – полоса в два локтя шириной была поникшей, но зато позеленевшей, потому что с неё сбили росу.

«Кто это мог быть?» – задал себе вопрос алан. И тут вышла из травы… Живана. Лишь по складкам внизу можно было определить, что на девушке надета сорочка, так плотно и прозрачно она облепила её мокрое прекрасное тело. С шеи в ложбинку между грудей спускалась нитка зелёного жемчуга – от дурного глаза и болезней, подарок матери.

Натолкнувшись на Лагира, Живана не смутилась при виде его наготы, не смутился и он: как сама природа, и они, язычники, дети её, не стыдились своей обнажённости… Только девушка тихонько ойкнула, не от испуга, нет, от неожиданности того, что именно живописца-алана встретила сейчас, которого с самой первой встречи хорошо запомнила.

Стояли они напротив и, словно заворожённые, смотрели в очи друг другу – молчали.

Первой заговорила Живана:

– Ты что здесь делаешь в такую рань?

– А ты?

– Я по совету бабушки омываюсь росой. Тогда у меня родятся здоровые дети.

– Ну а я купаюсь в чистой речной воде, чтоб и у меня было крепкое потомство, – посмеялся Лагир.

– Да, ты сильный и красивый мужчина. – Девушка притронулась к его грудным мышцам, и снова трепет прошёл по телу алана.

– Ладно, я одеваюсь… – потупив глаза, сказал он.

– Ия тоже… Смотри, всходит Ярило! – Живана подпрыгнула и захлопала в ладоши.

Из-за горы показался красный, как огонь, краешек огромного светила – лучи его брызнули во все стороны, побежали по необъятной земле, отыскали двух счастливых людей и осветили им лица. И при свете раннего солнца им вдруг открылось нечто такое, что зовётся любовью…

С Почайны они шли, взявшись за руки, и без умолку болтали о разных пустяках. Говорили и громко смеялись.

В жизни, полной не только радости, но и боли, им теперь не будет одиноко – разве что когда их разъединит разлука… А она близка!

И как знать, принесёт ли плоды их любовь? Не похоже ли это на то, как если бы перед самой смертью найти своё счастье?! Но не думайте пока ни о чём, мои дорогие, любите друг друга и наслаждайтесь!

Когда Лагир вернулся, корабельщики ещё спали. И никто из них даже не заметил его отсутствия. Алан растолкал Марко, помог ему прийти в себя, собраться. Позавтракав, они отправились на вымол.

Взяли краски, кисти и принялись за дело. Марко красил борта лодий в белый цвет, Лагир посередине полотняных парусов, сотканных лучшими мастерицами из Подола, рисовал красные солнца с отходящими во все стороны лучами. Чтобы придать живость солнцу, он изображал его в виде человеческого лица, а сегодня на парусе, предназначенном для большой лодьи Аскольда, оно вышло у живописца смеющимся…

– Вот придёт Вышата, он тебе за такое художество задаст, – пообещал Никита.

– Ты конопать лучше… А ко мне не лезь, – озлился Лагир.

Вышата приехал ближе к пабедью, и не один – с князем Аскольдом. Они сразу обратили внимание на растянутый на специальном деревянном помосте и закреплённый с четырёх углов парус со смеющимся солнцем… Все замерли, ожидая, что будет.

Долго смотрел князь, повернулся, спросил:

– На какую лодью будет поднят сей парус?

– На вашу, княже… – ответил Вышата и метнул взгляд на алана.

– На мою… Это хорошо! Молодец живописец… А кто он, воевода?

Светлан подтолкнул Лагира:

– Вот он, княже…

– Выдай ему в награду, Вышата, две, нет, три гривны[137]  [137] Гривна – основная денежная и весовая единица в Древней Руси, представляющая собой серебряный слиток весом около фунта – 409,5 г.


[Закрыть], пусть купит невесте аль жене подарок. Солнце его на парусе мне по душе.

Аскольд, Вышата, прихватив с собой Светлана, вскоре уехали на другие вымолы, а Лагира корабельщики бросились обнимать.

– А ты говорил, что Вышата осерчает, – подначивал Никиту довольный алан.

– На твоё счастье Аскольд приехал… Вышата точно бы всыпал… – отвечал невозмутимо древлянин.

Вернувшись, Светлан поведал корабельщикам, что на сегодня – месяца яреца двадцать пятого дня – построено сто тридцать лодий, ещё тридцать, старых, но крепких, стоят на вымоле у горы Щекавицы, пять на Лыбеди, – итого сто шестьдесят пять, готовых к походу. Тридцать смолятся, пятерым заложены полозы с передними и задними стояками, уже ладятся кокоры, через несколько дней, а если нужно и ночей, эти корабли будут спущены на воду.

Задумались, все понимали, – значит, скоро в поход.

Молчание нарушил Никита, обратившись к отцу:

– А не знаешь, батько, нашли Чернодлава?

– Сам Аскольд сказывал, всю ночь конные искали его, а жрец как в воду канул. Если только в Витичеве перехватят… Но я думаю, вряд ли. Он, Чернодлав, однажды мне хвастался во время хмельного застолья, что может превращаться в любого зверя…

– Да ну? – изумился кормчий Селян.

– Вот тебе и ну! – передразнил его Светлан. – Хитрость ему такая дадена… Я когда о его похвальбе Ратибору, нашему старейшине племени, сказал, он тоже, как ты, удивился и не поверил… А его, жреца, как колдуна, нужно было бы в срубе сжечь… Да, ещё вот что! К вечеру собирайтесь, пойдём к теремному двору плевать в голову Мамуна… И нарядитесь в свои лучшие одежды, чтоб люди видели, что вы не какие-нибудь печники, а знатных дел мастера – корабельщики! Сегодня князь Аскольд нас хвалил зело… Но не задирайте носы. Учтите, что свои лодьи мы поведём до самой Византии… И за годность их и крепость с нас ещё спросят… А путь нелёгкий – через днепровские пороги и через всё море…

– Пусть спрашивают! Не боимся. Ручаемся за свою работу! Так и передай, Светлан, воеводе, а воевода пусть скажет об этом архонтам…

* * *

Чернодлаву благоприятствовала погода – дул попутный ветер, он гнал волну по ходу однодеревки, да ещё и течение хорошо несло лодку. Позади остались огни, но радоваться жрецу, как видно, было рано: с десяток горящих факелов вырвались из-за древнего угорского могильника, что располагался на левом берегу Лыбеди, и помчались по берегу.

«Наверняка конные получили приказ перехватить меня в крепости… Сейчас они доскачут до ближайшей заставы, и новые всадники продолжат путь… – подумал волхв. – Но я должен опередить их».

Чернодлав вытащил из-под скамейки скатанное полотнище, с пола однодеревки поднял щеглу, приладил её в выдолбленный паз, натянул парус – и лодка рванулась вперёд. Светила в свою четверть луна, и так, что с берега лодку не увидишь, но зато плывущему в ней различимы островки и мели… Поэтому опасность столкновения не угрожала.

Огни факелов снова оказались позади, теперь, если до утра ветер не переменится, Чернодлав сумеет далеко оторваться от своих преследователей.

Главное, чтобы конники каким-то образом не оповестили людей на впереди стоящих заставах. Иначе Чернодлава не пропустят, и ему не уйти… До Витичева два дня пути, всадники, может быть, и скачут быстрее, чем плывёт его однодеревка, но им приходится огибать много холмов, горушек, ручьев, болот и оврагов.

Уже на заре, когда жрец прошёл несколько застав и никто не выскочил ему наперерез на сторожевых лодьях, Чернодлав понял: конных вестовых он обогнал, а уж за Витичевом кончались владения Киевской Руси и начиналось Дикое поле. Перед первым же порогом, который русы называют «Не спи», он бросит лодку, чтоб не разбиться, купит коня и подастся в угорские родные пределы. Живы ли там люди, помнившие его?… Наверное, нет, да кто может помнить мальчика?! Если только дед, с которым шаманил…

Чернодлав посмотрел на рассветное небо и произнёс как заклинание:

– Взойди, взойди, быстроконное солнце, над высоким берегом и даруй мне свет свой…

Колдованц желал света себе, но не земному миру…