Текст книги "Нашествие хазар (в 2х книгах)"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 53 страниц)

4

С Константином и четырьмя солдатами, которые оказались весьма расторопными, мы достигли Керка во втором часу пополудни. Здесь жара стояла неимоверная… Такой она не была в это время года даже у нас, в окрестностях Константинополя, куда мы ездили с василевсом Михаилом III на загородную охоту.

Город лежал в руинах и весь был завален камнями. Лучи солнца накалили их, и теперь они источали жар.

В Херсонесе нам говорили, что Керк основал тавроскифский царь Скилур в пору завоевания греками Крыма, когда они вели отчаянную борьбу с местными племенами. Он располагался на скалистом возвышении и являлся некогда грозной крепостью.

Но название Керк, видимо, произошло от языка других народов, приходивших сюда.

«Кириа!» – воскликнул еврей, увидевший высокие каменные крепостные стены, что означало по-древнееврейски «укреплённый город». Купцы-персы, остановившиеся со своим караваном неподалёку от крепости, залюбовавшись ею, сказали друг другу:

– Керкери пушт!

Так называется по-персидски «спина», «защита».

Разрушенный до основания, полузанесённый песком, единственными обитателями которого оставались змеи да ящерицы, Керк своим видом и сейчас внушал ужас.

Грозная крепость явилась жертвой военного договора херсонесцев с понтийским царём Митридатом VI, который в помощь им послал своё войско под предводительством Диофанта. Диофант сравнял Керк с землёй и ещё много тавроскифских крепостей порушил, за что херсонесцы установили ему в своём городе медную статую.

Вы, наверное, заметили, что в своих рассказах о днях минувших я вдаюсь в подробности.

Ветры истории всегда опаляют безжалостно, – как бы мы хотели, может быть, вернуть хоть частицу того, что зовётся ушедшей вглубь веков жизнью! Но не вернёшь… Лишь остаются камни вместо крепостей, статуи вместо живых людей, а то и просто слова о них, обжигающие сердце… Помните, как те, прочитанные нами о молодой женщине Ойнанфе, или же вот эти, выбитые на одном из гранитных столбов, поставленных завоевателями.

– Константин, – зову я философа и указываю на надпись, – это тоже как плач… Но уже по убитому воину…

Константин шевелит губами, читает:

«Чтимый средь юношей всех, светлой звезды красоты, в битве за Родину был ты завистливым сгублен Ареем. Сирым родителям слез горький оставивший дар. О, если больше Плутону, чем нам, достаются на радость дети, зачем вы в родах мучаетесь, жены, тогда?!»

Прочитал, задумался и сказал:

– Леонтий, если родина этого погибшего в бою юноши здесь, то он достоин уважения и славы, но по всему видно, что она была далеко от него… А пришёл он сюда захватить чужую землю, и тогда не знаю, как его чтить…

– Отец мой, в тебе говорит сейчас кровь славянина… А если бы ты был грек? Как тогда бы сказал об этом юноше одной с тобой родины?

– Я бы сказал то же самое, Леонтий…

Я взглянул в его честные, умные глаза и подумал: «Да, он бы и тогда сказал то же самое…»

От крепостных развалин шла выбитая в скале дорога такой ширины, что только проехать арбе или двум рядом скачущим всадникам.

Мы отпустили поводья, но вскоре лошадей пришлось попридержать, потому что дорога стала круто спускаться к зеленеющей внизу роще – там и располагалось кладбище первых христиан, а чуть левее – кладбище иудеев.

В роще пели птицы, особенно звонко заливался соловей в кустах, за которыми мы увидели полуразвалившуюся часовню, сложенную из красных кирпичей, теперь уже заросших мхом. Значит, где-то поблизости должна быть вода; и точно, недалеко от часовни бил родник…

Мы с Константином скинули свои монашеские рясы, ополоснули лица и руки и сели за еду. Солдаты, привязав лошадей около часовни и задав им корму, тоже последовали нашему примеру.

Мы жевали холодные куски рыбы и запивали студёной водой. Чудо природы! Кругом каменистая степь, покрытая верблюжьей колючкой, и вдруг в долине – зелёный островок, в котором журчит родничок и поют птахи.

Хорошо поели, попили, теперь бы закрыть глаза и заснуть под шелест кленовых и буковых листьев, издаваемый под дуновением лёгкого зефира. Но… Константин нетерпелив, как ему хочется отыскать хоть маленький след, который бы и вывел нас к месту гибели святого Климента!

Мной, признаться, тоже одолевает такое нетерпение, но я, видимо, не так лёгок на подъем, как философ, и, прежде чем отправиться бродить среди древних могильных памятников христианского кладбища, я бы не посчитал зазорным поспать часика два-три. Но голос Константина неумолим:

– Леонтий, тебе не стыдно отдаваться в такую минуту неге?! Вставай, брат, пошли… У нас с тобой на всё не так много времени.

Я надеваю рясу, ещё раз черпаю ладонью родниковую воду, подношу её ко рту, и мы углубляемся туда, где под сенью могучих деревьев царит вечный покой.

Вечный ли?…

Как мы привыкли к таким словам, как вечный покой, вечный сон, и, произнося их, не задумываемся над их смыслом. Может быть, происходит это от того первого человеческого понимания природы и вещей, в ней находящихся, когда люди ещё ничего не ведали о загробной жизни и конечно же не могли подумать о воскресении из мёртвых.

С этими мыслями я бродил среди могил первых христиан, на которых стояли одни лишь каменные кресты, и никаких надписей на них мы не увидели. Это сильно разочаровало Константина, и я от души жалел его.

Потом мы перешли на кладбище иудеев.

Нас поразили странные надгробные плиты: они были с двумя высокими выступами, похожими на рога, у изголовья и ног умерших, некоторые уже глубоко вросшие в землю, с отколотыми углами, и на каждой стояла своя неповторимая надпись.

– «Это гроб Буки, сына Ицхака, священника; да покоится он в раю!» – прочитал Константин.

А вот совсем свежий надгробный камень и такая надпись:

«Это надгробный камень на могиле госпожи Севергелинь, дочери рабби Леви, умершей в 4587 году по сотворении мира. Да подымется слой росы над её ложем».

– Леонтий, я хочу проверить и твою, и свою память. Давай прикинем… госпожа Севергелинь – дщерь раввина. Умерла в 4587 году по сотворении мира… Что показывает это число?

– Число явно показывает, Константин, что счёт от сотворения мира взят по иудейскому календарю. Следовательно умерла она в том же году, в каком родился ты… В 827-м!

– Да, да, Леонтий… Но сейчас не обо мне речь. Думаю, что Севергелинь была из фарисейского рода. Видишь, здесь упомянута небесная роса… Только фарисеи верили в воскресение из мёртвых посредством небесной росы…

– Константин, но представители ещё одной секты иудеев, третьей по счёту, – ессеи – тоже верили в воскресение.

– Конечно, но на камнях была бы обязательной приписка о праведности… Вот смотри? – Он указал ещё на один камень. – Читай… «Праведники возликуют во славе, восторжествуют в своих ложах». Под этим камнем явно похоронен ессей.

Ессеи – действительно праведники, и надо сказать, что члены этой секты почитаемы даже нами, христианами. Они отвергают войну, признают общую собственность, помогают друг другу всячески, учат, что все они братья между собой. Живут безбрачно, но принимают и воспитывают чужих детей, презирают украшения, помогают бедным. Верят, что после смерти души улетают на небо, и ставят поступки людей в полную зависимость от предопределения. Этим они резко отличаются от саддукеев, да и фарисеев тоже, занимающих, на мой взгляд, серединное положение между сектами Саддока и ессеев…

Конечно же, если бы не Константин, то откуда бы взяться моим познаниям в тонких различиях иудейской веры?! Хотя в моё время уже были переведены на греческий язык и Библия, и Мишну, и Талмуд, и некоторые высказывания древних раввинов, и «Иудейская война» Иосифа Флавия.

Еврейскую богословскую литературу изучают уже в византийских школах. Но даются ученикам эти знания без всякой системы, и только философ всегда облекал их в разговорах об этом в строгую логическую форму…

Светлая голова, умница!

И тогда я решился задать ему вопрос, который, по моему разумению, таил в себе некий скрытый подвох.

– Константин, мы были с тобой на некрополе, где захоронены древние греки, посетили кладбище первых христиан и вот теперь находимся здесь, на иудейском. Обратил ли ты внимание на то, что по надписям на камнях на некрополе и здесь мы узнаем о жизни этих народов очень многое… Так почему же камни на кладбищах христиан почти ничего не говорят об их жизни и истории? Вот мой вопрос к тебе, Константин…

Философ медленно поднял на меня свои выразительные глаза, поглядел изучающе и, будто что– то поняв, улыбнулся уголками губ.

– Не впадаешь ли ты в ересь, брат мой Леонтий?… Не говорит ли в тебе гордыня?…

Я смутился. Как я мог забыть о том, чему учит нас Иисус Христос?! Древние греки считали себя потомками Зевса, а разве иудейские пророки не говорят о богоизбранности евреев, первыми познавших божественную истину?! Поэтому они и заботятся о своём увековечивании в камнях и писаниях. А мы… Что мы?… Наше царство в наших душах… Зачем нам каменные скрижали, прославляющие нашу жизнь и наши деяния?! Но тут так и напрашивался ещё один вопрос, будто меня подзуживал сатана… Нет, не буду я задавать его, а то меня, неровен час, проклянёт Константин, брат мой во Христе…

И тут я слышу, как Константин восклицает так, будто его ужалила змея. При этом он мотает головой, как взнузданный конь, и машет мне руками.

Ничего не понимая, в некотором роде даже испугавшись, я стремглав бросаюсь к нему. Он стоит возле надгробного камня, судя по шлифовке, не особенно старого, и, показывая на него, почти заикаясь, произносит:

– Леонтий, смотри, кто похоронен здесь? Ты только посмотри, кто похоронен!…

Читаю:

«Исаак Сангари и его жена Сангарит. Да будут их души связаны в узде вечной жизни у Господа Бога нашего, и их смертное ложе да будет во славе».

– Исаак Сангари… Тот самый?!

– Да, Леонтий, тот самый, с которого и пошла иудейская вера по земле хазарской. Очень был хитрый и бесстрашный человек этот Сангари… Много ходил по свету, пока не остановился в Константинополе. Здесь он открыл иудейскую общину. Узнав об этом, василевс Лев III Исаврийский приказал изловить его и сжечь на площади Быка. Но Сангари, вовремя предупреждённый, бежал на берега Волги, к хазарам.

– Вот оно как оборачивается… Когда-то иудеи смертно преследовали христиан, теперь, значит, получается наоборот, – невольно вырвалось у меня.

– Да, так вот и получается… – подтвердил Константин, и глаза его запечалились. Он ещё раз провёл ладонью по надписи на камне, будто стирая пыль с него, отошёл в сторонку, присел.

Я ещё походил по кладбищу и вернулся.

Константин всё сидел, о чём-то думал. Я тронул его за плечо. Он поднял на меня глаза, которые были глубоки и грустны, и промолвил:

– Как быстротечно время, Леонтий… И особенно остро чувствуешь это, находясь на кладбище. Мысль моя не нова, но так всё устроено, что, если человек сам и своим сердцем высказывает её, значит, в ней есть и его доля, потому что в познание этой чужой мысли он привнёс что-то своё… А Исаак Сангари был бы не прав, если бы завещал поставить на камне дату своей смерти. Время быстротечно только для нас, смертных…[74]  [74] Но время как раз показало, что имена Константина (Кирилла) и Мефодия – изобретателей славянской письменности – принадлежат вечности.


[Закрыть] Он же обессмертил своё имя деяниями. Только я даже не знаю, как его чтить. Как того юношу, который умер как герой, но пришёл завоёвывать чужую землю?…

Я всегда старался понять душу Константина и сейчас видел, что он страдает, то ли от не к месту пришедших дум о смерти, а может быть, от того, что поездка наша в Керк прошла впустую, поэтому я решительно потянул его за руку и сказал бодрым голосом:

– Давай-ка, отец, будем выбираться из этого невесёлого места. Напьёмся ещё раз родниковой воды и сядем на коней.

– Да-да, ты, как всегда, прав, Леонтий. – Но тут же погрозил мне пальцем: – Только ты, Леонтий, не проявляй ко мне чувств, похожих на чувства отца к ребёнку… Этому, я знаю, тебя Мефодий научил. Смотри! – Ив глазах его вспыхнули злые огоньки: не прост.

Миновали, выбираясь, последние надгробные камни, и тут Константин обернулся ко мне и спросил:

– Ты не забыл, что через неделю нужно съездить в Фуллы?

– Нет, не забыл.

По просьбе митрополита Георгия мы должны были освятить только что построенную церковь святой Троицы. Фуллы – это не только город, но и административная часть фемы, в которой открылась своя епархия; там проживает много христиан, но есть среди них немало язычников.

5

Зевксидаму передали через матроса, что вечером он должен быть в терме у Сулеймана, потому что лупанар Асафа сегодня занят купцами из далёкого Киева.

Грек улыбнулся каким-то своим таинственным мыслям, спустился в подвал, чтобы проверить стражу и узнать, всё ли в порядке, и с облегчённой душой отправился к Сулейману. Он любил терму: там можно ополоснуться в бассейне, а потом, закутавшись в простыни, поиграть в зернь или, потягивая вино, смотреть, как важно прохаживаются между кадками с пальмами королевские павлины, утешить себя умной беседой, а в парной, выгнав жаром вместе с потом через поры всю грязь, блаженно растянуться на каменной лавке и позвать массажиста, чтобы он помял сильными руками тело.

Зевксидам рано остался без матери, отец его, воин катафракты, воевал с арабами в Малой Азии, а мальчик воспитывался в детском приюте Студийского монастыря. Как многим солдатам железной конницы, отцу обязаны были дать хорошую должность, но в одной из битв он был тяжело ранен, остался калекой и ни с чем вернулся в Константинополь. И даже должность монастырского конюха ему удалось получить только за счёт сына.

А было это так…

Когда мальчика взяли в приют, ему исполнилось десять лет. Кроме занятий в школе, где учили церковным наукам, ему и его сверстникам вменялось ещё в обязанность стричь в монастырской терме монахам на ногах ногти.

В детстве Зевксидам был кудрявенький, чистенький, аккуратный мальчик. И вот однажды его позвал к себе настоятель монастыря и сказал:

– Сынок, сегодня в терме будет сын императора, хорошенько наточи ножницы…

– Сы-н импе-ра-то-ра? – заикаясь, опросил Зевксидам. – Самого императора? – снова удивлённо переспросил мальчик.

– Да, да, самого… – раздражённо сказал настоятель и ткнул ему в губы руку для поцелуя.

С трепетом мальчик ожидал вечера. Закутавшись в простыню, взяв ножницы, он отправился в назначенное время в монастырскую терму. В ней никого не было. Он сел на каменную лавку и стал ждать.

И вот из парной появился среднего роста юноша, полноватый, с огромными карими глазами и круглым женским лицом. И вдруг таким же женским голосом он обратился к Зевксидаму:

– Здравствуй, малец… Это ты будешь стричь мне ногти?

– Я, благочестивый…

– Ну что ж, приступай. – И он полоснул по лицу Зевксидама умным обжигающим взглядом, сел на лавку и свесил до полу пухлые ноги.

Зевксидам стриг ногти и не смел взглянуть в карие глаза юноши. Закончил на одной ноге, принялся за другую, поднял голову – сказать, чтобы он поставил ногу на колено к нему, и в разрез между простынями увидел в паху юноши зловещий красный шрам… Кровь похолодела в жилах мальчика: он понял теперь, отчего у юноши такой писклявый голос…

Да, сын императора Михаила Рангава Никита, наречённый в монашестве Игнатием, был в четырнадцать лет оскоплён по приказу Льва V Армянина. Оскоплённому нечего было рассчитывать на императорскую корону.

Десятилетний Зевксидам искренне пожалел юношу и заплакал, слезы так и полились по его щекам. Это очень тронуло Игнатия, он подружился с мальчиком, приблизил его к себе и, когда искалеченный отец его вернулся, всё сделал для того, чтобы настоятель взял бывшего воина византийской конницы в монастырскую конюшню ухаживать за лошадьми. И даже потом, став по воле Феодоры константинопольским патриархом, Игнатий не забывал Зевксидама и его отца – Зевксидам стал лохагом при дворце, а отец – личным конюхом патриарха, и в этой должности он и поехал с ним в ссылку, когда духовная власть при императорском дворе перешла к Фотию.

В терме Сулеймана бродил неповторимый дух, сдобренный восточными благовониями. Зевксидаму сразу захотелось сходить в парную. Но он поборол это искушение, лишь разделся, закутался в простыню и в зале, где был устроен бассейн, стал ждать Ктесия и Асафа.

Лился через широкие оконные стекла под потолком красный закатный солнечный свет, багрово окрашивающий мраморный пол и мозаичный пол бассейна, на котором были изображены две купающиеся женщины с парящими над головами птицами. Вода в бассейне слегка колыхалась и, тоже окрашенная в багровый цвет, напоминала кровь. Много крови. Зевксидам даже зажмурился на какой-то миг, чтобы отогнать это видение.

Он – воин, его работа убивать, он привык к ней, и потоки крови его не пугали… Но в какие– то минуты, когда грек оставался один и что-то такое, как сейчас, похожее на кровавое озеро, колыхалось перед глазами, он вспоминал о загубленных им многочисленных жертвах.

А с чего, собственно, началось?…

С крупного мохнатого монаха, похожего скорее на палача, чем на священнослужителя, этакого носатого хама, заросшего рыжими волосами, с руками длинными и жилистыми.

Он давно плотоядно смотрел на чистенького кудрявенького мальчика и – то ли не знал того, что тот пользуется благорасположением самого сына императора, пусть и поверженного, но находящегося не где-нибудь, а в обители спасения сторонников Феодоры – Студийском монастыре, то ли похотливая страсть захлестнула разум монаха, – однажды в парной он накинулся на Зевксидама, повалил его на живот и… юркий малец успел выскользнуть, сдёрнуть с набедренного шнурка ножницы и вонзить их в самый пах мохнатому хаму. Тот взревел, аки бык, замолотил ногами по доскам парной и к вечеру сдох.

Когда доложили об этом настоятелю монастыря, тот долго и удивлённо смотрел на аккуратного мальчика, трясущегося как в лихорадке, и сказал наконец:

– Да-а, сынок… Но ты не дрожи, не трепещи, такой ты нам больше нужен… А того, паскуду, бросьте за монастырский вал, пусть его собаки гложут.

А сын императора Никита, уже давно принявший монашеское имя Игнатий, звонко, раскатисто рассмеялся, вынул из-за пояса кожаный мешочек, отсчитал два византина и, странно посверкивая глазами, протянул их Зевксидаму…

Студийский монастырь, построенный консулом Студием, прибывшим из Рима в 459 году, южным крылом, где размещался детский приют, выходил к морю, и по ночам в непогоду Зевксидаму слышались глухие свирепые удары волн; такие же житейские волны сотрясали временами и всю империю, и каждый человек, независимо от его звания и положения, одинаково ощущал эти конвульсии. Как правило, волны эти рождались во дворце, выходили наружу и расходились кругами по Византии, достигая самых отдалённых её окраин. Так происходило во времена всех правителей, и церковники способствовали распространению этих волн с не меньшей, а, может быть, даже с большей, чем чиновники, силой.

Монахи-студиты придерживались иконопочитания, они были ревностными противниками иконоборцев, вот поэтому так сразу поддержали власть Феодоры, но уже к тому времени и среди иконопочитателей чётко определились две партии, которые в борьбе между собой нередко пускали в ход тайные орудия убийства – яд и кинжал.

Когда Феодора назначила Игнатия патриархом, Зевксидам уже стал настоящим убийцей – убрал на тот свет не один десяток людей, неугодных студитам. К этому времени ничего от кудрявенького чистенького мальчика уже не осталось, он давно обрёл черты и внешность сурового воина, каким мы и увидели его впервые на диере «Стрела».

День посвящения Игнатия в патриархи Зевксидаму запомнился особенно – он убил тогда сразу трёх человек.

Жил в Константинополе епископ сиракузский Григорий, но прозванию Асвеста. Его кафедральному городу грозило арабское завоевание, поэтому он и находился в столице Византии. При посвящении он по своему чину одним из немногих должен был находиться рядом с будущим патриархом. Как только Игнатий увидел Асвесту, он приказал ему удалиться, обвинив в том, что он бросил своих прихожан. И это было сделано публично, при таком торжественном церковном собрании.

Григорий, оскорблённый до глубины души, с гневом бросил на пол свечи, которые держал о руках, и вслух обозвал патриарха «волком».

Вечером на конюшню прискакал посыльный от Игнатия. Он уведомил обо всём Зевксидама и передал ему повеление патриарха убрать Асвесту и его слуг, когда он поедет в морской порт, чтобы сесть за корабль, отплывающий в Сиракузы.

Зевксидам со своими головорезами напал на повозку Асвесты, но в ней Григория не оказалось: он просто выслал своих слуг с вещами вперёд, а сам по тайным делам задержался в Константинополе. Надо сказать, что церковное собрание вместе с сиракузским епископом покинули епископ Пётр сардинский и Евлампий анамейский и другие клирики. В лице Григория Асвесты Игнатий нажил себе сильного врага: епископ сиракузский и его приверженцы стали сильной опорой той могущественной византийской иерархической партии, известной впоследствии под именем фотиан, то есть сторонников будущего патриарха Фотия, начертавших на своих знамёнах: «Не идти против течения, а управлять течением во имя благоденствия церкви и государства».

Чем выше тогда было положение патриарха в Византии, тем менее согласовалось оно с воспитанием и навыками Игнатия. Игнатий – отличнейший монах, но не отличнейший патриарх. Он был неумеренно резок и надменен: царственная кровь давала о себе знать. И поэтому часто спорные вопросы разрешал с помощью убийц.

Кстати, Игнатий намеревался послать с Константином к арабам Зевксидама, но тот, к счастью для философа, находился в отлучке, тогда и был послан Асинкрит. И прав оказался Леонтий, что подозревал кого-то в доносительстве, когда они возвращались с дарами эмира Амврия в столицу и когда на них напали пираты. всё это было дело рук монаха Студийского монастыря.

А Игнатий ненавидел до глубины души умного философа за то, что он воспитывался в школе у Фотия и считал его своим отцом и благодетелем.

Теперь патриархом стал Фотий. Игнатий в изгнании, но борьба между игнатианами и фотианами не только не утихала, а набирала новую силу, следствием которой стало поражение Фотия в 867 году, а потом его же победа в 878-м. Так что две эти сильные личности церкви были патриархами дважды.

А кто же такой Фотий?… Писатель, философ, горячо стоящий за просвещение. Игнатиане и ненавидели его за учёность, ненавидели как главу просветителей своего века.

…Зевксидам облегчённо вздохнул, когда в дверях залы термы появились Ктесий и Асаф. Они молча протянули руку лохагу и сели рядом.

И потом в разговоре с ними Зевксидам то и дело поглядывал на бассейн, наполненный будто бы не водой, а кровью…

Первым говорить начал Ктесий.

Вот теперь, кажется, яблоко созрело… – весь уходя в себя и как бы тоже для себя, сказал капитан. – Ты, Зевксидам, сведаешь сейчас такое, что узришь, как мы тебе доверяем. Через одного подкупленного нами служителя церкви мы узнали: Константин с Леонтием после Керка поедут в Фуллы на освящение храма святой Троицы… В предместье этого города стоит Священный дуб язычников. Митрополит Георгий обязательно повезёт философа к этому дубу, потому что около него в дни больших праздников обращают некоторых согласных идолопоклонников в христианскую веру. Скоро такой праздник наступит – праздник Осеннего Ветра. И ты, Зевксидам, должен на нём быть! И когда Константин станет крестить, оставь его без охраны…

Зевксидам вскинул за Ктесия глаза. В его тяжёлой голове медленно шевельнулась мысль, говорящая о том, что он, кажется, начинал понимать, куда клонит родственник Игнатия.

– Кстати, сделать это будет несложно, ведь на месте крещения солдатам находиться не положено, – продолжал далее капитан. – А наверняка среди язычников хоть один да найдётся враг вашей веры и захочет убить крестителя. Так ведь, Асаф?…

– Истинно так, Ктесий… Ты – умная голова, Ктесий, – широко улыбнулся хазарин и почтительно поёрзал толстым задом по каменной лавке.

– А если не найдётся такого врага среди идолопоклонников? – спросил Зевксидам.

– Какой ты недогадливый, лохаг! – притворно воскликнул капитан диеры. – Такого врага обеспечит Асаф. Так ведь, папашка?

– Истинно так, Ктесий, – будто давно заученной фразой отвечал хазарин, снова улыбаясь.

«Этому папашке, наверное, ещё и заплатили хорошо… Ишь, рот до ушей! – почему-то зло подумал Зевксидам. – Поторгуюсь и я!» И вскинул глаза на довольное лицо Ктесия. А тот – хитрая бестия – по их выражению заметил эту откровенную злобу на хазарина и тайную алчность и тут же сказал, хлопнув рукой по плечу лохага:

– Мы тебе, Зевксидам, за всё тоже заплатим… Византины хорошо блестят. Не правда ли?…

– Да, блеск их благороден, Ктесий, так как на них изображены профили василевсов…

Капитан громко рассмеялся:

– Ответ твой, командир, достойный во всех отношениях.

Хорошо… – Ктесий потеребил задумчиво подбородок, исподлобья кинул взгляд за Зевксидама. – Перед отъездом митрополичьего обоза поговорим поподробнее. Ну а теперь поплаваем в бассейне, попьём вина и вспомним о женщинах… Кияне-купцы, собаки, перешли нам дорогу. Один из них, главный над ними, Мировлад, крепкий детина, купил Малику… Но ничего, мы ещё с ними встретимся. А пока гостей уважать надо. Хотя мы тоже гости, но в Херсонесе мы и хозяева… Эй, Сулейман! – крикнул Ктесий, открывая дверь в следующую залу. – Прикажи своим слугам наполнить для нас гидрии и подать чистые простыни.

А красный свет всё лился на дно бассейна, и Зевксидама даже передёрнуло от мысли, что нужно лезть в него и купаться. И он сказал Ктесию:

– Вы поплавайте, а я лучше зайду в парную…