Текст книги "Нашествие хазар (в 2х книгах)"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 53 страниц)

– До того, как стать нашим братом по вере, он, может, уже и летал… Даже раньше – до принятия ислама, когда поклонялся идолам. Но умай власти сие ему не дало… – не мог снова удержаться от смеха иудейский богослов.

Повеселился всласть и первый советник. Оба знали, над чем смеялись…

Чтобы как можно больше уничтожить неиудеев в Хазарии, предшественники Зембрия и Массорета бен-Неофалима полвека назад, в 813 году, умышленно вызвали восстание тюрко-хазар – кабаров, подавленное затем с особой жестокостью. Если раскрыть Талмуд Вавилонский, который хранится у советника в кивоте завета, то можно найти такое изречение: «Неиудей, делающий иудею зло, причиняет его самому Господу и заслуживает смерти…» Поэтому вырезали, не пощадив ни детей, ни женщин, многих кабаров. Каган, сам являющийся выходцем из них, втайне плакал, глядя на поголовное истребление своих соплеменников. Но поделать ничего не мог. И чтобы потом приблизить его к себе, иудейские советники решили уравнять власть кагана с властью царя… Да какая разница – сколько у этих двоих власти?! Настоящая-то у них, советников и богословов! Вот почему Массорет и Зембрий так веселились…

Теперь же у Завулона на счёт Чернодлава возник свой план: каган задумал бывшего древлянского жреца во главе разведывательного отряда послать навстречу войску архонта киевского, которое уже покинуло пределы Болгарии. И когда настало время, Завулон напутствовал Чернодлава такими словами:

– Выступай! Вдруг на этот раз сумеешь умертвить Дира… И ещё ты должен выполнить одно моё тайное поручение… – наклонившись, что-то долго шептал шаману на ухо.

* * *

С муторным чувством в сердце, в общем-то не жестоком, ехала Деларам на встречу со своим мужем Кузьмой. Сейчас её не радовали величавый простор Днепра и высокие берега, поросшие лесами, уже начинавшими желтеть и терять листву.

«И я по своей дурости потеряла самую лучшую служанку, отдав её на сожжение… Такую послушницу! – укоряла себя Деларам. – Хотя в моей свите много красавиц и прилежных молодиц… Но после жертвоприношения их беззаботная весёлость испарилась, как при первом луче солнца роса с цветков мака… Они думают, что участь той юницы может ожидать каждую в любое время. Нужно пообещать им – подобное больше не случится!»

Но тут мысли Деларам переключились на другое: ей вспомнился уртон сородичей-печенегов в низовьях Днепра, неподалёку от густого смешанного леса, – синие дымы от дзаголм, ржание резвых жеребят-стригунков, которых любила Деларам, будучи девочкой, кормить с ладоней тёплыми кусками лепёшки… Мягкие губы жеребят приятно щекотали подушечки пальцев, – и она заливалась смехом. А мальчишки, её сверстники, приохотились верхом кататься на стригунках; с трудом взгромождались на их спины и, когда жеребчики бросались вскачь, юнцы ещё держались кое– как, а потом со смехом валились в степной ковыль. Поэтому на их коленках, руках и даже на лбу подолгу оставались синяки и ссадины…

Но особо Деларам запомнились красные маки – целое поле цветов и жёлтых гремящих коробочек. Маки сажали за уртоном, поближе к лесу взрослые; потом маковые зерна женщины запекали в пироги, из маковой соломки мужчины приготовляли зелье, а употребляя его, ходили словно пьяные… Приходилось и ей, но значительно позже, пробовать это зелье… Да, было приятно!

Деларам оглянулась. За её белым аргамаком на расстоянии двух десятков саженей скакала полусотня телохранителей, рядом – бок о бог слуги и служанки. Осадив жеребца, она позвала одну уже немолодую женщину, ведавшую всеми домашними и путевыми делами, и повелела сделать привал.

Солнце уже начало клониться к закату, – на берегу Днепра слуги раскинули палатки; женщины из широких кожаных мешков – баксонов извлекли сухой аргал – верблюжий помет, мужчины из близстоящего леса принесли хвороста. Через некоторое время запылали костры, и треноги с висящими на них котлами с водой и бараниной стали лизать языки пламени.

Но ещё было светло. И вдруг послышался гул, как бы исходящий из самого нутра земли. Телохранители не на шутку всполошились, похватав оружие, – приготовились к отражению противника.

И вот на горизонте появилась какая-то тёмная ровная полоса; она то сужалась слегка по краям, то растягивалась, – и пока нельзя определить, что это такое… Но вскоре в ровной массе начали проглядываться отдельные черты, и все с облегчением вздохнули, когда различили силуэты животных, а не боевых коней. И через мгновение кто-то, более зоркий, громко воскликнул:

– Антилопы!

Да, к реке быстро приближалось огромное стадо антилоп-гну. Его вёл мощный, с длинными, чуть загнутыми в стороны, красивыми рогами вожак. Он бежал легко и свободно, казалось, почти не касаясь копытами земли… Деларам, заглядевшись на него, подумала: «Так бы легко, не касаясь душою невзгод, прожить своё время, отпущенное богом солнца… Но такое не дано человеку: родившись в мучениях матери, он и сам берет частицу этих мучений на всю свою жизнь…»

И тут какой-то молодой телохранитель, почти юнец, видя быстро приближающегося вожака, поднял лук и прицелился. Но его, словно обухом по голове, остановил зычный голос начальника полусотни:

– Талагай! Опусти лук! И запомни, пустая башка, в вожаков не стреляют, – и, обернувшись, когда стадо разделилось, обтекая с боков уртон, приказал остальным:

– Выбирайте, каких помоложе… На каждого не больше одной антилопы. На мясо… Матерей с детьми не трогайте.

Стадо промчалось к реке, оставив после себя на истерзанном копытами степном ковыле до пятидесяти мёртвых и раненых животных, и, рассыпая прибрежный песок копытами, кинулось в воду.

– Красиво поплыли! – сказал, заглядевшись на гну, пожилой воин, пряча лук в налучье.

Поужинав, легли спать, выставив дозорных. А на утро в их отряд на взмыленном коне прискакал гонец. Он объявил Деларам, что по полученным Аскольдом данным войско Дира на судах, купленных в Варне, намерено войти в Меотийское озеро и подступить к Саркелу. И если она жаждет встречи, то должна поменять направление своего пути. Авось успеет встретиться. Времени впереди для этого много.

И Деларам повернула от Днепра к Дону…

Хазарским наместником в Саркеле, или тудуном являлся Менаим. Так родители нарекли его во младенчестве в честь библейского царя израильского.

Менаим в переводе с еврейского означало «Утешитель». Но как и царь израильский, тудун им не был, также отличался особенной жестокостью и упрямством. Чтобы властвовать, он, будучи в Саркеле советником наместника, подослал к нему убийц и умертвил последнего, а сам стал во главе пограничного тудунства. То же самое сделал и Менаим израильский: выступив против законного царя Селлума, убил его, а воцарившись в Самарии, не только с врагов, но и с провинившихся живьём сдирал шкуры или развешивал головою вниз на крепостных стенах, пока бедняги не умирали в страшных мучениях от жары, без воды и пищи.

И Менаим в Саркеле, если кто пытался ему возражать, того сажал в подвал на цепь и не давал ни есть, ни пить до тех пор, пока тот не признавался в своей неправоте. Других же казнил.

Тудуну многие желали смерти. Вот к такому «чёрному ночному мангусу» ехал шаман Чернодлав, сам не менее, чем наместник жаждущий чужой крови…

Возле одного древнего скифского кургана он приказал остановиться. Вспомнил рассказы деда Акзыра о том, что в подобных курганах хоронили богатых военачальников и царей и клали рядом с ними золотые украшения, драгоценные вещи. «Вот бы поживиться!» – Всякий раз эти мысли приходили в голову к Чернодлаву, когда встречался с местом древних захоронений. И сейчас, глядя на курган, подумал – не послать ли с десятком воинов на его раскопки сотника Алмуша, тоже угра и язычника, пользовавшегося доверием и выражавшего не раз во время пути свою преданность?… Но раздумал. По понятиям любой веры – совершить сие, значит, обречь себя и своё потомство на проклятие богов и вечные муки. Знал, что от такого предложения мужественный Алмуш задрожит, как осиновый лист…

«Я бы сумел… Сделает и сотник, если устроить ему конопляную баню и, когда во сне посетят виденья, внушить, что раскопки могилы угодны Повелителю Верхнего мира… Но усыплять не буду: пусть Алмуш верит в меня как в честного, справедливого человека…»

Весь вечер, пока на небе не зажглась первая звезда, над курганом летал орёл, а в темноте вершина могилы была объята светом… «Уж не душа ли витает умершего?! Знать, потревожил я её скверными помыслами…» – жутью отозвалось в сердце шамана. Он еле дождался утра и повелел трогаться с места.

В этот же день и Деларам со своими телохранителями, слугами и служанками проехала мимо кургана, а к вечеру её отряд попал в окружение…

– Госпожа! – осадил коня перед самой мордой белого жеребца начальник телохранителей. – Вооружённые люди обложили нас со всех сторон. Их – тьма… Пробиться не сможем, всех перебьют… Мы не знаем, кто такие и что им нужно…

Не успел далеко отъехать, как стрела с жёлтым оперением вонзилась ему в шею, – начальник сполз с седла и свалился в степной ковыль. Заржали лошади, отчаянно закричали русы, оказавшиеся в смертельной западне. Их стали тут же расстреливать. Не растерялась Деларам: в образовавшийся на миг в кольце врагов просвет она направила своего аргамака. Тот бешеным галопом вынес её на простор, за ней увязались на таких же резвых конях несколько служанок, но их тотчас заарканили…

Чернодлав сразу увидел скачущую по степи в богатом одеянии женщину, вскочил на гнедого и бросился в погоню. За ним последовали семь или восемь воинов.

Шаману через некоторое время пришлось сравнить бег белого жеребца со своим конём, и сравнение вышло не в пользу последнего. Аргамак мчался, как ветер. Длинная лёгкая накидка печенежской девы взвивалась выше её головы, ниспадала, скручивалась в жгут и снова взмывала вверх. Чернодлав со злостью ударил пятками в бока гнедого, тот прибавил в беге, но расстояние до белого жеребца не уменьшалось… «О, Гурк, прибавь силы моему скакуну!» – молил шаман. Этого же бога об этом же самом просила и Деларам. И Гурк будто сжалился над ней, не вняв мольбе Чернодлава, скоро явил перед очами дочери покойного боила слегка замутнённые широкие воды тихого Танаиса. Её конь уверенно и быстро приближался к крутому берегу, ещё мгновение – и он бы прыгнул с него, а внизу, в извилистых увалах откоса, стрелой аргамака и всадницу трудно достать… Но шаман неразлучным с детства оружием – луком владел мастерски. Богатая женщина была нужнее, чем белый жеребец, которого Чернодлав уже присмотрел для себя, и как ни жаль стало его, пришлось спустить стрелу в аргамака, угодив ему в пах… Жеребец, не достигнув несколько локтей до берега, рухнул на землю, а Деларам, выскочив из седла, перелетела через край и покатилась вниз по рыхлой земле. И даже ни капельки не ушиблась.

Вскоре её на руках принесли хазарские воины и поставили, вконец перепуганную, на ноги перед шаманом. Увидев перед собой красивую степнянку, Чернодлав удовлетворённо покивал:

– Жаксы! Кто ж ты такая? – спросил улыбаясь.

Деларам, приходя в себя, не ответила на вопрос, лишь перевела взгляд с бывшего древлянского волхва на лежащего на траве коня, которого умертвили второй стрелой в глаз, чтобы избавить животное от лишних мучений…

– Молчишь?! А ну, – обратился Чернодлав к воинам, – снимите с неё одежды!… Пусть проветрится.

– Не подходите! – воскликнула Деларам, выхватив из-под накидки кинжал, и подняла руку, озираясь по сторонам.

Во всем выражении её возбуждённого лица, во взгляде проглянуло столько отчаянной решимости, что воины не сразу бросились выполнять приказание шамана; это, собственно, в какой-то миг и охладило Чернодлава, и он устало махнул рукой:

– Не надо… Ведите её на уртон.

Вскоре Деларам представилась ужасная картина: где по одному, где вповалку лежали убитые русы. У некоторых на голове и шее запеклась кровь. У многих были открыты голубые глаза и немобезучастно взирали в бездонное небо…

Служанки жались в кучу, а завидев госпожу, загалдели, заголосили разом. Сотник Алмуш прикрикнул на них, и они замолчали.

Шаман повелел ему отвести Деларам и её служанок в отдельную палатку и поставить возле входа охранников, потому что заметил, как у других сотников да и десятников тоже при виде пленниц плотоядно загорелись глаза…

«Эта птичка не простого полёта», – предположил Чернодлав, глядя на Деларам.

– Пусть успокоится, а утром о себе всё скажет, – поведал он тихо Алмушу.

Тот согласно кивнул.

Разведывательная тысяча Чернодлава почти полностью состояла из идолопоклонников, иудеев (в основном сотники и десятники) можно пересчитать по пальцам. Большинство воинов верили в бога Огня и Солнца, они поднимались рано, до восхода, и ждали появления первых лучей.

Также раненько встала и Деларам. Каково же было удивление Чернодлава, когда она начала молиться восходящему солнцу…

– Имеет с нами единого бога… А не скажет, кто такая, знаю, что сделать… – обратился шаман к Алмушу.

– Посадим на раскалённые угли.

– Не-е, брат, так не годится… Испортим нежную кожу… Разве тебе не будет жаль её?

– Будет жаль… – ответствовал простодушный сотник.

Когда на вопросы: «Кто она и откуда? И зачем оказалась здесь?» Деларам снова не захотела отвечать, шаман вывел из палатки оставшихся в живых служанок, которых тут же окружили хазарские воины, и сказал:

– Сейчас я отдам девиц на поругание… По тридцать человек на каждую. После чего они умрут в мучениях. То же самое ожидает и тебя, моя красавица…

– Я не твоя красавица, изверг! – в запальчивости крикнула Деларам.

– Но это мы ещё посмотрим! – задетый за живое, угрожающе произнёс бывший древлянский жрец. – Ты будешь говорить или нет? – Он махнул рукой, и воины выдернули из толпы служанок самую юную, безвинную, с опухшими от слез глазами, дрожащую от страха, которую Деларам любила так же, как ту, отданную в жертву Гурку.

– Нет! Нет! – закричала печенежская дева. – Хорошо, я скажу! Скажу! – и зарыдала, прикрыв лицо руками.

Можно удивляться: любила ту служанку, а отдала в жертву Гурку, но не захотела, чтобы умерла эта, пожалела… Повторяю: в груди Деларам билось не жестокое сердце, сострадательное к чужой беде и горю… Поэтому она и спасла от плахи голову Кузьмы и вышла за него замуж. А то, что принесла в жертву самую любимую юницу, – это всё правильно, так считала сама и считают все идолопоклонники: в жертву Гурку надо отдавать самое ценное…

Когда она заговорила, шаман и сотник, слушая, дивились её словам: угадал Чернодлав, женщина эта оказалась не из простых. Желанная любовница архонта киевского Дира, ставшая женой его дружинника…

«Так вот кто срубил Мамуну голову?! Значит, ехала к мужу… Сказать аль нет, кто я на самом деле?… И спросить: видела ли она меня в Киеве? Доставили её из загородного терема как раз во время казни дозорных… А я выпускал душу из тела киевского колдованца позже… Но я эту женщину не видал, значит, не могла увидеть и она меня… – Потом мысли шамана потекли в другом направлении. – Научу-ка я и её летать на священную гору Меру, откуда руками можно достать солнце… Ты ещё полюбишь меня… изверга!»

И через несколько дней Деларам уже парилась в конопляной бане, и это понравилось печенежской деве больше, чем тогда, когда пробовала маковое зелье, – и она сделалась послушной Чернодлаву во всем…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТЕФРИКА АЗИАТСКАЯ.

1

Моя мама находилась при смерти, поэтому, не дожидаясь послов из Константинополя, я выехал из монастыря Полихрон в Тефрику.

В дороге думал не только о родном существе, которое вот-вот оставит сей бренный мир, и о дальнейшей судьбе сестры, но и о болезни не менее дорогого мне человека, коим являлся философ.

Сердце моё разрывалось на части, ибо я видел: лекарства, которыми пользовал Константина врач-армянин, не приносили желаемого результата. Успокаивало лишь то обстоятельство, что теперь больным займётся Доброслав, доказавший однажды действенность своего лечения травами… Только бы разрешил Мефодий!

При отъезде я имел с ним разговор на эту тему. Кажется, он должен согласиться. Конечно, есть определённая надежда на врача, которого обещал прислать Фотий, но когда тот прибудет?… Вот вопрос.

Патриарх Фотий… Какой нежной участливостью окружает он людей, преданных ему. Сколько заботы к ним проявляет! Не забывает никогда. А ведь времени у него в обрез. Весь в трудах. На его плечах не только патриаршество, не оставляет без внимания и своё детище – Магнаврскую школу, где преподаёт риторику, греческую грамматику и литературу. Занимается изложением и истолкованием текстов многих прозаических произведений Древнего мира[206]  [206] Эти тексты античных авторов вошли в обширный свод Фотия «Мириобиблион», известный также под названием «Библиотека», в которой «всего книг триста без двадцати одной».


[Закрыть], говоря при этом, что «книги эти, несомненно, помогут тебе вспомнить и удержать в памяти, что ты при самостоятельном чтении почерпнул, найти в готовом виде, что ты в книгах искал, а также легче воспринять, что ты ещё своим умом не постиг».

Я слова Фотия хорошо запомнил и воспроизвожу их точно… А теперь патриарх работает над историей павликианского движения. Так на чем же он остановился?… Ах, да, – на правлении Феодоры, когда она возымела желание привести к правой вере павликиан или искоренить их из числа живых… Для этого послала на восток трёх сановников – Аргира, Дуку и Судалу. Первый, как известно, приходился Иктиносу-регионарху отцом… Жестоко они расправились с вероотступниками. Было уничтожено до ста тысяч человек… Тут рукопись Фотия обрывалась. Но хорошо знаю, и я уже писал об этом, как затем устраивалась жизнь павликиан…

После смерти предводителя Сергия-Тихика и дальнейшего разгрома эти люди стали объединяться в общины и жить в полном равенстве. Они выступали за восстановление порядков и обычаев раннехристианской церкви, имея в виду прежде всего равенство раннехристианских общин, которое они понимали не только как равенство перед Богом, но и как социальное равенство…

И служил у анатолийского стратига некий муж по имени Карбеас. Он исполнял должность табулярия[207]  [207] Табулярий – человек, удостоверяющий своей подписью и печатью торговые договоры.


[Закрыть] и гордился верою павликиан, которую исповедовал. Когда он узнал, что отец его был распят на дереве по приказу сановника Аргира, то бежал вместе с другими сообщниками по ереси, коих насчитывалось до пяти тысяч человек, к тогдашнему эмиру Мелитены, которого звали Али Тарсийский. После того, как Карбеас со своими людьми дал слово верности эмиру, арабы приняли павликиан с почётом и заверили их в поддержке. Они разрешили им на своей земле строить города. Были сразу воздвигнуты два – Аргаун и Амару, так как число павликиан росло с каждым днём – они бежали сюда отовсюду… Потом началось строительство Тефрики Азиатской, и сейчас она служит столицей павликиан; здесь собираются в походные колонны, подвергают страшному опустошению ромейскую державу и приходят на помощь своим благодетелям – сарацинам…

Я уже говорил, что мне пришлось побывать в Тефрике, и могу описать её, как и все города в Азии, столицу павликиан окружала крепостная стена, сделанная из бутового камня и глины; улицы узкие, дома низкие, двухэтажные, как две капли воды похожие друг на друга. В Тефрике следуют общинному правилу и сразу не разберёшь, где живёт бедняк, а где богач, даже семья Карбеаса обитает в доме, выглядевшем как все. Правда, расположен он на рыночной площади, где просторно, но зато шумно, особенно в базарные дни.

В Тефрике нет мостовых, как, например, в Константинополе, уличного освещения тоже… Городские жители, хотя многие из них являются искусными мастерами – кузнецами, чеканщиками, кожевенниками, не порывают связи с землёй. За крепостными стенами простираются возделанные поля, сады и огороды, на пастбищах бродят стада. Кладбище тоже находится за городом. На могилах крестов не ставят, лишь камни с надписью указывают, кто и когда похоронен…

Чем меньше пути оставалось до Тефрики, тем больше беспокойства я испытывал в своём сердце, а оказавшись у крепостной стены, меня вдруг охватило недоброе предчувствие… Дав стражникам по четверти золотого дирхама, я беспрепятственно проехал через ворота; на мне была одежда, какую носят городские жители, моя же монашеская хранилась, как и в прошлый раз в сундучке, притороченном сзади конского седла.

И предчувствие не обмануло: сестра встретила меня громкими причитаниями, что мама умерла и её успели схоронить… Словно оглушённый, я сел на лавку и обхватил руками голову.

«Как же так?! Господи… Не смог даже проститься… Родная моя! Мама… Как же так?!» – лихорадочно бились в голове мысли.

Ко мне подошла сестра, села рядом, прижалась боком к моему локтю. Я поднял голову, кажется, в моих глазах стояли слезы.

– Не убивайся, брат… Перед смертью она всех простила…

– Вы не могли подождать два дня?! Прежде, чем опустить её в могилу.

– Не могли… Ты знаешь сам, что по нашей вере покойника не оставляют в доме свыше одного дня и одной ночи.

– По нашей вере… – передразнил я сестру. – Всего лишь условность…

– Как и по вашей… – не сдавалась Максимилла. – Вы, православные, тоже больше трёх дней и трёх ночей не держите умершего дома.

Нужно отдать должное выдержке сестры, с её доводами мне пришлось согласиться. Я встал:

– Ну, ладно. Покажи, где её схоронили.

– Не сегодня… Завтра. Ты устал с дороги.

– Нет, сегодня! – заупрямился я.

– Хорошо, пошли.

Долго я стоял у могильного холмика матери, муторно-горько было у меня на душе. И уже не от того, что не смог проститься, а от воспоминаний о её безрадостной жизни…

«Почти юной осталась без мужа, с двумя малютками на руках в той, кровавой кутерьме… И мыкалась по чужим углам и работала, не разгибая спины даже в старости, чтобы иметь хотя бы кусок хлеба… И в великой бедности прожила с моею сестрою, конечно, община поддерживала их, как могла… Так они существовали в хвалёном равенстве; хотя не думаю, чтобы ересиарх и чиновники, делая вид, что разделяют нищету со всеми, существовали так же, не думаю… И мне в этом в тот раз пришлось убедиться, когда я попал на званый обед. Тогда ещё был жив Сергий-Тихик. Он позвал меня к себе, узнав, кто я. А Тихик любил богословские споры, доказывая, что вера его правильная… Я пришёл к нему и увидел, как стол ломился от разного рода закусок и вин… Чего там только не было!

Сестра и мама спросили потом, чем нас угощали, и чтобы не огорчать их, ответил: «Да так… Хлеб, лук, ячменная каша. Рыба… Мяса не было. А если бы и подали, то мне, как понимаете, есть его нельзя…» – «Мы его не едим тоже, потому что не видим», – смеясь, сказала Максимилла.

А ведь в общинную казну они платили немалые деньги, которые шли не только на содержание тюрьмы и на вооружённые войска. Жирели ересиарх и его окружение…

Но я же мог как-то помогать сестре и матери. Да вот, не сумел. «Виноват. Виноват, мама! Родная… Ты же, наверное, перед тем, как сомкнуть навечно уста, что-то хотела сказать мне на прощание? Что?!»

Возвращаясь с кладбища, я спросил Максимиллу об этом.

– Она бредила в сильном жару… Звала меня, тебя, нашего отца. Он казался ей живым, а не распятым на деревянном кресте… А потом пришла в себя: лицо у неё сделалось просветлённым, чистым, открыла глаза – они тоже были лучистыми, и тихо сказала: «Наклонись ко мне, дочка…»

Я подошла, поцеловала её лоб: жара не наблюдалось… «Я умираю и прощаю всех… Жаль, что не увижу твоего брата… Я хотела ему сказать…» – Тут она поперхнулась, дёрнулась всем телом, вытянулась и затихла… Я, не помня себя, выбежала из дома на улицу, чтобы позвать людей.

– Значит, я прав, если подумал – что-то она мне хотела сказать, – произнёс вслух. – А что именно?…

Этот вопрос теперь не давал мне покоя всюду, где бы я ни был… Ходил ли по городу по узким улицам, перескакивая помойные лужи, ибо хозяйки Тефрики выливают содержимое грязных тазов и кастрюль прямо с порога своих домов, посещал ли рыночную площадь на которой продавали рабов, совершал ли загородные прогулки…

«Что же она хотела сказать?» – Вопрос сверлил мозг, мучил меня.

И вот как-то я остановился возле тюрьмы, единственного здания имеющего три этажа. Узкие окна зарешечены железными прутьями, – они в три ряда спускались к земле, уходили в нишу, и оттуда, из углублений в стене доносились, как показалось, стоны и крики…

– Слушаете? – с вопросом обратился ко мне незаметно подошедший и вставший рядом незнакомец. – Чем не ад?… Царство сатаны на земле… Ты же, православный, думаешь иначе…

– Откуда узнал, что я – православный?

– Я всё знаю.

– Павликианец?

– Нет. У меня своя вера.

– И какая же?

– Угадывать будущее… Хорошо понимать настоящее… Чтить в душе прошлое…

– А если оно отвратительно?

– Время не бывает таким. Отвратительны люди, живущие или жившие в этом времени.

– Не все же люди?

– Конечно. Но большинство…

– Кто ты?

– Человек!… Не Бог и не Сатана… Человек, – снова повторил незнакомец. – Но я всё вижу и ощущаю… И могу сказать, что волнует тебя… Могу и помочь.

Предзакатные лучи скользили по крышам ломов, а внизу уже собрались сумерки. Незнакомец шагнул ближе, и я теперь хорошо мог рассмотреть его лицо… Оно было бесстрастным и неподвижным, как маска. Низ подбородка далеко выступал вперёд, что говорило о силе характера этого человека, но уголки губ, сильно опущенные книзу, выдавали в нём натуру необузданную, но вместе с тем и капризную. На застывшем лице лишь ярко горели глаза: тёмные, пугающие своим глубинным огнём…

На вид незнакомцу можно дать около сорока, может, чуть больше. Одет в широкий длиннополый плащ, руки держал засунутыми в боковые разрезы, – локоть правой находился выше левого, из этого я сделал вывод, что его ладонь покоилась на рукоятке ножа или кинжала. На голове сидел плоский колпак с широкими полями, который не носят здешние жители… «Значит, он не местный», – предположил я.

– Да, я не из этого города, – угадав мои мысли, сказал незнакомец. Отчего я невольно вздрогнул.

– Я ведь об этом самом подумал…

– Знаю. Потому и ответил.

– Всё-таки – кто ты? – снова переспросил я.

– Я как мусульманский дервиш, взбиваю ногами пыль дорог разных стран, я – везде и нигде…

– Зовут же тебя как-то?

– Зовут… Именем одного из ангелов, управляющих временами года: Гасмаран… На моей правой руке надет талисман счастья, благодаря которому я ограждён от влияния судьбы…

Он оголил руку, и я увидел в золотом кольце крупный пергамент на котором были изображены правильные геометрические фигуры, соединённые полудугами, образующими четыре слегка выгнутых треугольника. Снизу одного нарисована луна в своей четверти. Как месяц на башне арабской мечети… Талисман счастья[208]  [208] Талисман счастья – один из сорока семи, применяемых в оккультизме.


[Закрыть] окружали слова, начертанные по-латински, кои я не разобрал. Крепился он к руке цепочкой.

Незнакомец распахнул плащ и извлёк из кожаной сумки, пришитой к широкому поясу, но не снизу, а сверху, завёрнутую в алый шёлк серебряную пластину. На сумке он держал ладонь правой руки, отчего я подумал, что держал он её на рукоятке ножа или кинжала. Показывая мне пластину, Гасмаран сказал:

– А это талисман могущества и безопасности… Он нам с тобой ещё пригодится.

«Не человек ты, а злой дух…» – подумал я, но враз успокоился, когда увидел на пластине изображение Бога, восседавшего в облаках на троне, и надпись в двойном круге: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец. Тот, который есть, и был, и придёт. Вседержитель. Я есмь живущий из века в век, имея ключи от смерти и ада».

А успокоившись, я повёл Гасмарана к себе домой, познакомил с сестрой, накормил и оставил его ночевать… «Если он и дух, то из белого царства добра», – сказал я себе.

Мы легли. Мне не спалось. В окно проникал лунный свет. Гасмаран дышал ровно, сестра за занавеской слегка постанывала, видно, ей снились какие-то кошмары… «Он сказал, что знает, о чём я думаю… И пообещал помочь… Каким образом, интересно?…»

Луна, вся в полном своём блеске, поднялась над крышами домов и образовала у нас на полу дорожку. И тут я напряг зрение, ибо Гасмаран встал с лавки, где ему постелила Максимилла, и пошёл по лунной дорожке, которая вела прямо к моему ложу… Я оцепенел, потому что видел, – шёл он с закрытыми глазами. Я знал людей, в полнолуние бродящих по карнизам зданий, ходящих в самых опасных местах, – они могут пройти во сне даже по самому краю пропасти, но стоит их только окликнуть… и они сорвутся и разобьются! «Наверное, и он подвержен этому…» Но нет, открыл глаза, наклонился ко мне и тихо сказал:

– Одевайся. И следуй за мной.

И я, словно солдат командиру, подчинился ему. Оделся, вышел на улицу и молча последовал за ним…

Он подвёл меня к городским воротам, что-то сказал стражникам, и они нас беспрепятственно пропустили, хотя было уже поздно…

«Куда он ведёт меня? И почему я не спрашиваю его об этом?» – такие вопросы я задал себе.

Вскоре мы оказались на кладбище и остановились у могильного холмика моей матери. Луна светила так, что на камне надписи видно не было, но Гасмаран уверенно сказал:

– Вот мы и пришли… Ты узнаешь теперь, что она хотела сказать тебе перед смертью…

Я с суеверным страхом смотрел на его лицо: оно, как и там, возле тюрьмы, казалось безжизненным, ещё бледнее при лунном свете.

– Не пугайся, Леонтий… – Он впервые назвал моё имя, отчего по коже побежали мурашки: как– то отчуждённо от меня оно прозвучало. – Почему я тебе помогаю?… Потому что ты всегда и сам готов помогать другим… Душа твоя не греховна, чиста… И духи будут рады исполнить твою волю… Итак – начинаем… Вот тебе порошок угля и магнит, – Гасмаран вынул перечисленные предметы из той же кожаной сумки, – изобрази, Леонтий, возле могилы три круга: два порошком, третий – магнитом… Внутри круг должен быть таков, чтобы мы свободно в нём уместились… А теперь я буду чертить в середине имена ангела часа и господствующего знака, названия земли по времени года и луны в эту пору… Во внутреннем круге я пишу четыре имени Божии, разделяя их крестами: имена известны только мне, посвящённому… А в пространстве круга изображаю на востоке – Альфу, на западе – Омегу… Всё. Теперь становимся в круг и начнём творить молитву, обращаясь к четырём сторонам света… Повторяй за мной. Не торопись… «Аморуль, Танехса, Ладистен, Рабур, Эша, Аладиа, Адонаи – сжалься надо мной, Отец Небесный, Милостивый и Милосердный, очисти меня, соблаговоли ниспослать на Твоего недостойного слугу Твоё благословение, дабы по Твоему повелению я мог смотреть на Твои Божественные дела, проникнуться Твоей мудростью, прославлять и всегда поклоняться Твоему Святому имени.

Призываю Тебя, о Боже! и умоляю Тебя из глубины своего сердца чтобы духи, которых я призываю Твоим могуществом, появились, и чтобы они доставили нам все, что им прикажем, не вредя ни мне, ни рядом стоящему со мной; и да будут они послушны и покорны моей воле во всём, что я прикажу».

– А теперь, – повернулся ко мне Гасмаран, – кладём левые руки на талисман могущества и безопасности. И говорю снова: ничего не пугайся и смотри – не выходи из круга, кто бы тебя не звал и как бы не звали… И опять повторяй за мной: