Текст книги "Нашествие хазар (в 2х книгах)"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 53 страниц)

6

Из Керка мы вернулись на заре.

Солнце ещё не поднималось над Херсонесом, и лучи не играли весело на окнах домов и базилик – стекла лишь тускло отображали небесные красные полосы.

Константин выглядел уставшим, покачиваясь в седле. Но как он вдруг встрепенулся, когда из дверей лупанара вывалилась толпа гуляк, русоволосых, голубоглазых, явно не здешних – видно и по внешности, и по одеянию! На них были длиннополые синие кафтаны, перепоясанные матерчатыми поясами, на ногах одинаковые сафьяновые сапоги, но разных цветов.

– Глянь, Мировлад, – обратился к огромному красивому детине худощавый на вид человек, неся под мышкой музыкальный инструмент, отдалённо похожий на арфу, только размером поменьше раз в десять. – Грачи! Грачи и есть… – и показал на нас пальцем.

Сказал он на языке, сходном с языком жителей Славинии, только слова у этого человека выходили длиннее и напевнее.

Взглянул на Константина – он тоже понял, о чём говорил худощавый. Я подъехал к философу поближе и шепнул:

– По всему видать – русины, а вон то, что он держит, гуслями называется…

– Ишь, грачами назвал нас, – так же шёпотом заговорил Константин. – И впрямь для них мы грачи: черные на лицо, с черными волосами – греки-гречины, грачи и есть…

– Не возводи напраслину на себя, отец мой, ты волосами светлей, и глаза у тебя такого же цвета, как у них…

И тут обратился к нам на греческом крепкий, красивый детина:

– Вижу, отцы, некстати мы вам встретились? – и оперся внимательным дерзким взглядом в Константина.

– Отчего же, ранний человек… – улыбнулся философ. – Нам-то что… А как вам? С утра веселье – к вечеру похмелье.

– И не говори, отец, забот полон рот, а меня мои лешаки с панталыку сбили, утащили в лупанар… Не пошёл бы, да естество требует.

– Надо свои страсти в узде держать… – в поучительном тоне начал было Константин, да вовремя спохватился: разговаривает с язычником. – Откуда вы, добрые молодцы?

– С Борисфена мы. Знаешь такую реку, монах, хорошая река, рыбная… Правда, Мировлад?

– Замолчи, балабол. – Мировлад тянул кулаком в бок худощавого. – Да, отец, мы из Киева. Везём в Константинополь товары.

Мировлад, так ведь называют тебя?… Будем знакомы: при рождении меня нарекли Константином, моего товарища Леонтием, а это наши солдаты, – протянул руку купцу философ. – Хочу спросить, где вы остановились?

– Возле церкви святого Созонта, отец, – ответствовал красавец.

– Так это почти рядом с нашим становищем? – обрадовался Константин. – Позволь навестить тебя и поговорить, добрый молодец?

– Милости просим… К вечеру и приходите.

Были мы потом у Мировлада, и не только вечером, но и утром следующего дня, и снова вечером. Хорошим собеседником оказался Мировлад! И речь складна, и глаз у него на жизнь острый, и умом живым обладает. Задушевно текли у нас беседы. Мы всё больше слушали, потому что необходимость рассказывать о Византии отпала, когда узнали, что Мировлад в наших краях бывал не раз… Много интересного мы услышали от наблюдательного купца.

Вот, казалось бы, люди на земле разные, и по обличью, и по обычаям, и живут-то далеко друг от друга, а сколько общего между ними! Особенно в обустройстве их существования на земле.

Как и у нас, у русичей тоже есть богатые и бедные, труженики и ленивцы. И царедворцы свои – теремные люди: княжие мужи, боилы, нарочитая чадь – советники, воеводы, – это те, как сказал Мировлад, кто входит в старшую дружину.

Есть и молодшая дружина – гридни, отроки. Являются они телохранителями князя, его воинами, слугами, управителями в сёлах, гонцами, вирниками[75]  [75] Вирник – лицо, ведающее сбором штрафа (виры) за убийство свободного человека.


[Закрыть].

Не менее значительны, чем теремные, и в большом почёте на Руси «главы глав», или старейшины, союзов родов, а потом и отдельных родов. Они живут и главенствуют там, где обитают их люди, и дают ратников и походное снаряжение на большую войну.

С дружиной великий князь лишь ходит на полюдье, то есть на сбор ежегодной дани.

В чести и купцы, которых зовут рузариями: от них и доход, и разные заморские товары, и вести. Да и всякое, улыбнулся Мировлад, и мы поняли, что под этим всяким подразумеваются и такие вести, за которые в том государстве, где купцы побывали, им полагается топор или виселица. А у нас за соглядатайство иноземцев сжигают живыми на форуме Быка…

На самом низу – люди: смерды, ремесленники, землепашцы, – труженики, одним словом. Они как нижняя каменная кладка, на которой держатся стены дома, и потолок, и крыша – и всё это давит и давит на кладку своей тяжестью.

А над всем этим, в недосягаемой высоте, – сам князь Русский, Хакан-Рус, которого зовут архонтом, носящий на груди золотую цепь[76]  [76] Символ княжеской власти в Киевской Руси.


[Закрыть].

Сейчас на Руси, подливая в наши чаши густого вина, говорил Мировлад, два архонта – родные братья Аскольд и Дир, потомки основателей Киева Кия, Щека и Хорива и их сестры Лыбеди. Аскольд – муж зело красен, высок, белокур, разумен и степенен; Дир же – горяч, велеречив, храбр до безумия, волосами темнее брата, многое перенял от бабки своей – печенежки. Старший, Аскольд, любит молодшего, прощает ему многое, но никогда не подаёт виду, что, если он годами старше, значит, должен быть первым в делах государственных, – здесь они на равных, но челядь знает: житейская мудрость на стороне Аскольда.

Когда два брата только-только заступили на великое княжение, напали на Киев хазары и сказали: «Платите нам дань». На Высоком Совете юный Аскольд предложил бои лам дать по мечу. Отнесли их хазарам, а те – своему кагану: «Вот, повелитель!» Спросил грозно каган: «Откуда?» Они ответили: «Из лесу, что на горах над рекою Днепром». Позвал каган своего советника: «Почему такая странная дань?» Советник сказал: «Недобрая дань эта, повелитель. Твои воины доискались её оружием, острым только с одной стороны, то есть саблями, а у этих оружие обоюдоострое: станут они когда-нибудь собирать и с нас дань, и с иных земель».

Собирают дань теперь киевские князья и с древлян, и с дреговичей, что сидят между Припятью и Двиною, и с полочан с берегов реки Полоты, что впадает в Двину, да и хазары, не как раньше, остерегаются теперь ходить на полян…

– Так вас полянами зовут? – спросил Мировлада Константин.

– Да, отец, – с гордостью ответствовал купец. – Племена, что сидят по высокому правому берегу Днепра, и называются полянами, и город наш – Киев – тоже на правом, высоком берегу, на трёх горах, на тех, где поселились его первостроители: Кий на горе Боричёвой, Щек – на Щековице, Хорив – на Хоривице. Около Киева лес и бор велик, и очень хорошо ловится зверь.

– Повтори-ка ещё, Мировлад, имена трёх киевских князей, – просит Константин, и я вижу, как дрогнули у него руки, лежащие на коленях.

– Кий, Щек и Хорив, – повторил русич.

– А ты знаешь, Леонтий, – обратился ко мне философ, – что имя Кий встречал я в исторических трудах то ли Прокопия Кесарийского, то ли Агафия Миринейского, а может быть, и Феофилакта Симокатты, – не помню. Но кто-то из них писал, что этот киевский князь приезжал в Константинополь и встречался с императором Анастасием, или Юстинианом. И будто бы даже склоняли Кия к принятию христианства. Но старший из трёх братьев нашу веру не принял… А жаль.

– Да не печалься, отец, пусть каждый народ живёт так, как он хочет, – улыбнулся Мировлад.

– Ты не прав, Мировлад… – снова начал поучать философ, но я с улыбкой остановил его:

– Брат, давай далее послушаем Мировлада…

– Постойте, отцы, – вдруг сразу посерьёзнел купец. – А что, если сделаю вам отменный подарок, чтоб вы помнили и меня, и Русь нашу, которая, по вашему мнению, погрязла в диких грехах…

Мировлад полез в сундук и достал две книги с деревянными крышками, обшитыми телячьей кожей.

– Смотрю я, по-славянски говорить вы умеете… И вот вам «Псалтырь» и «Евангелие», резанные древнерусскими письменами. С греческого перевели наши книжники. И я люблю читать, поэтому вожу книги с собой.

У Константина при виде их загорелись глаза, он цепкими пальцами открыл толстую крышку у одной, перевернул дощечки из берёзы, и мы увидели знаки, которые в своё время показывал и Мефодий. Только эти были дивно изукрашены и походили то на женский, слегка удлинённый глаз, то на стрекозу, то на два столба с перекладиной, словно виселицы на форуме Тавра, на которых вздёргивали воров, вымогателей и взяточников. А преступников рангом повыше – изменников родины, святотатцев, убийц, и казнокрадов, – будто головешки, засовывали в раскалённую добела утробу медного животного, поставленного на форуме Быка.

Указывая на «виселицу», Константин сказал по-латыни, чтоб не понял киевлянин:

– Не принимаю сердцем сей знак…

– Ия тоже, отец мой!

А вот этот – как летящий в небе орёл; смотрю на него, и чудится мне, грешному, небесный простор, и будто я, аки душа, взмываю к Богу… Спасибо тебе, Мировлад! Держи и ты от меня, может, станешь христианином… Подвинешься к сей мысли – водрузи его на грудь свою. Благословляю… – И Константин снял с шеи крест на золотой цепи и протянул его киевлянину. Тот, приняв подарок, поклонился. А Константин воскликнул: – Ну что ты! Это мне в ноги тебе надо кланяться… Ты даже сам не знаешь, какую драгоценность подарил ты мне, философу и книгочею…[77]  [77] В главе «Похвала русскому языку» в «Хронологической Толковой Палее» сказано, что «грамота русскаа явилась богодана в Корсуне русску, от нея же научися философ Константин, отуду сложив, написав книги русским гласом».


[Закрыть] Спасибо ещё раз! И Бог вам в путь, и пусть ниспошлёт он удачу в ваших торговых делах.

На том мы и расстались.

Но вечером я снова встретился с Мировладом на дворе у стратига.

– Иди, Леонтий, к отцу Георгию, – сказал мне после обедни Константин, – узнай, когда будет обоз в Фуллы. Да ещё вот что: в Фуллы с нами поедут солдаты Зевксидама, поэтому сундук с драгоценностями нужно отдать под защиту митрополита. Так будет надёжней. Договорись с ним. На митрополичий двор возьми Джама, покажи ему его. Когда же мы уедем, за сундуком мальчик-негус тоже присмотрит…

Дома митрополита я не застал, сказали – он у стратига получает свою долю с десятины, которую киевские купцы платят за провоз своих товаров через Херсонес. Это мне можно было бы и не объяснять. Перед поездкой в Хазарию мы основательно изучили записки мусульманского писателя аль-Хоррами, в которых он рассказывает о древних торговых путях русов: один через Херсонес в Византию, другой – в Сирию и Египет, проходивший через земли хазар и по Джурджанийскому морю[78]  [78] Джурджанийское море – Каспийское, называли его и Хазарским.


[Закрыть].

– Хорошенько обрати внимание вот на этот – через хазарские владения, – наставлял меня Константин, – потому что от Херсонеса с тобой придётся проделать его.

Русские по Борисфену спускались до Понта Эвксинского. В Херсонесе они платили десятину, потом путь их пролегал через Сурож до Корчева. В проливе, соединяющем Понт с Меотийским озером, на противоположном берегу от Корчева стоит хазарский город Самкерш, где купцы должны были получить у хазарских властей разрешение на дальнейший путь. Потом лодьи, переплыв Меотийское озеро, входили в Танаис, минуя крепость Саркел, достигали большой излучины, а там уже волоком тащили лодьи до реки Волги. Спускались по ней до Итиля, столицы Хазарского каганата, снова платили десятину уже царю хазарскому и двигались в Джурджанийское море. Иногда русские купцы везли свои товары из Джурджана на верблюдах до Багдада и Дамаска. И тогда навстречу им халиф высылал толмачей и охрану.

На дворе у стратига я увидел толпившихся велитов и посреди каменной кладки без дверей, с высокими незастеклёнными окнами вороха из шкурок черных лисиц, бобров, соболей, дублёных бычьих кож, пеньки. У стены громоздились бочонки с диким мёдом, смолою и дёгтем и были прислонены обоюдоострые мечи. Тут же стояли Мировлад и тщедушный купчишка, бывший утром с гуслями. Увидев меня, Мировлад сказал:

– Вот пришли платить… Завтра на рассвете поднимаем паруса. А это кто же такой, чёрненький совсем? – И Мировлад, улыбнувшись, потрепал мальчонку-негуса по кудрявой голове.

– Это наш Джамшид… С галерных цепей сняли и вот взяли к себе в услужение.

– Доброе дело… Так что же они мальцов на таких тяжёлых работах используют?

– Сам себе задал подобный вопрос, когда впервые увидел его на галерной скамье… Ну а подарок-то Константина понравился? Где он?

– Здесь, у сердца… – И, широко расстегнув ворот, Мировлад показал нам крест на золотой цепи.

– Значит, помышляешь о нашей вере?… Хорошо… А мы завтра придём проводить вас. – И я кивнул головой киевлянину.

– Будем очень рады.

Явились люди стратига и стали отбирать купеческое добро, митрополичьи – тоже, но брали поменьше, чем первые… А старались забрать, что подрагоценнее. Отец Георгий встал у входа в кладовую и указывал перстом, что взять…

Я взглянул на Мировлада – у него в уголках губ застыла усмешка. Усмехался, конечно, над алчностью человеческой. Хороший он человек, но язычник, что с него возьмёшь?! Хотя и должен понимать, что закон, по которому купцы должны платить десятину, установлен с незапамятных времён… А как же?! Дань, пошлина, десятина… Это не только людьми придумано. Вон и в Библии писано: «И сказал Бог Моисею, говоря: скажи сынам Израелевым, чтобы они сделали мне приношения…»

На рассвете следующего дня мы проводили корабли купеческие, ещё раз поблагодарил Константин Мировлада за книги, и, когда поднялись паруса на мачтах, мы помахали вслед.

А днём сундук с драгоценностями перевезли к отцу Георгию, и уже вечером митрополичий поезд тронулся с подворья в Фуллы, чтобы быть там к заутрене.

Поезд растянулся на несколько десятков локтей, по бокам скакали велиты во главе с Зевксидамом.

Стало темнеть, и солдаты зажгли факелы.

Крытую повозку, в которой находились отец Георгий, я и Константин, резко заносило на поворотах, тучный митрополит, сидевший напротив философа, ударялся при этом животом в его острые колени, и я с улыбкой отмечал на его лице мучительные гримасы.

Скоро мне надоело наблюдать за митрополитом, и я выглянул наружу. При свете факелов увидел рядом с Зевксидамом маленького чёрного человечка, не похожего ни на грека, ни тем более на потомка скифа или тавра.

– Кто это? – спросил я отца Георгия.

Митрополит тоже выглянул в окошко.

– А-а, это Асаф, владелец лупанара… Хазарин.

– И этот владелец дома разврата едет на освящение церкви святой Троицы?…

– Да нет, – улыбнулся отец Георгий. – По вере он иудей. У него какие-то свои дела в Фуллах…

Митрополит откинулся на мягкую спинку сиденья и закрыл глаза, а я стал наблюдать за хазарином и лохагом.

Вот они сблизились, что-то сказали друг другу, снова разъехались – значит, они хорошо знакомы, и когда только успели узнать друг друга?!

Своими наблюдениями и выводами я хотел было поделиться с философом, но увидел, что Константин тоже сидит с закрытыми глазами и, кажется, уже спит…

Тревожить его я не стал. А когда мы подъезжали к Фуллам, я обнаружил, что чёрный человечек куда-то исчез. Но поговорить о нём с Константином в этот день так и не сумел: как только лошади доставили нас к фулльскому епископу, события закрутили нас, как ветер листья в осеннем лесу.

Да, на дворе уже глубокая осень. Так сколько времени мы находимся в Таврии?… Больше месяца. Бежит время…

Церковь Святой Троицы была построена мастерами из Синопа.

Учение о Святой Троице есть плод христологии, потому что оно всегда рассматривает личность самого Иисуса Христа не иначе как равной Богу-Отцу и Святому Духу.

По смыслу данных слов и все люди должны стоять в такой же религиозной зависимости от Сына, в какой они находятся от Бога-Отца.

В простенках между окнами церкви иконописатели из самого Царьграда выложили мозаикой изображение двенадцати учеников Иисуса – апостолов, направляющихся с двух сторон к престолу.

Нижний пояс под окнами отведён под святительский сан: отцы церкви Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Григорий Нисский, Николай Чудотворец, великие мученики архидиаконы Стефан и Лаврентий, святой Епифаний и епископ Климент.

Я как увидел писанные маслом глаза епископа, яростные в своей неистребимой вере, толкнул в бок Константина, вступающего вовнутрь храма впереди всех, и сказал тихо:

– Отец мой, а мы перед ним ещё не выполнили своего обета.

Он сразу понял, о ком и о чём идёт речь, и так же тихо ответствовал:

– Не время сейчас говорить об этом… Не время, Леонтий! – и укоризненно взглянул на меня.

Я опустил глаза, потому что всегда боялся его вот такого укоризненного взора…

В церкви ярко горели свечи, но она была пуста – не видно ни кадильниц, ни ладанниц, ни крестов великих и малых из золота и серебра, ни хоругвей, плащаниц, ни серебряных риз, ни паволок для ризниц, ни Евангелий в дорогих окладах, ни молитвенников, ни псалтырей, ни дискосов, ни потир[79]  [79] Дискосы – блюдца с поддоном, на которые кладут просфору. Потиры – золотые и серебряные чаши.


[Закрыть], ни дорогих икон. всё это было разложено во дворе церкви, и приставлены стражники.

Мы вышли и, образовав крестный ход, трижды под звуки молитв и песнопений обошли церковь. На этот раз митрополит Георгий в золотых ризах двигался впереди, за ним мы с Константином, пресвитеры и епископ Фулльский.

Далее шли игумены, попы и протопопы, иподиаконы и диаконы, канторы и послушники, прислужники, богатые горожане и даже ремесленники. Каждый в руках держал зажжённую свечу. Попы раздували кадила. Пели певчие и диаконы.

Перед четвертым заходом митрополит с Константином стали освящать церковную утварь и по очереди заносить её в церковь. Звучали колокола, била и накры[80]  [80] Накры – род музыкального инструмента.


[Закрыть], слава и хвала возносилась к Богу.

Потом служили молебен, а после него процессия, возглавляемая уже епископом, направилась к дому, где остановился со своей свитой протосфарий Никифор. Он уже ждал духовных лиц в дверях. Пресвитер, завидев стратига, осенил его золотым крестом и пропел короткую молитву. Два церковных сановника подошли к стратигу, взяли его под руки и повели обратно к храму.

При вступлении в церковь пели стихи из псалмов. Митрополит ждал у главного алтаря, уже нарядно убранного. Епископ снял с Никифора пурпурный хитон, отцепил меч. Тут протосфарий встал на колени, весь церковный клир тоже. Митрополит троекратно провозгласил: «Господи, помилуй!»

– Встань, стратиг! – затем громко приказал он Никифору.

Тот встал и наклонил голову.

– Обещаешь ли ты в новой церкви Святой Троицы, как обещал во многих церквах нашей фемы, по обычаю предков боронить своих подчинённых и разумно владычествовать над ними?

– Обещаю, – сказал стратиг.

На Никифора возложили венец. Весь клир запел громко: «Господи, помилуй!»

После началось пиршество. В трапезной вкушало духовенство, а у стратига воинская знать и богатые люди города.

* * *

Когда митрополичий поезд катил в Фуллы, Леонтию не удалось увидеть главного: перед тем как покинуть вооружённую свиту и ускакать в ночь, хазарин Асаф передал Зевксидаму матерчатый мешочек с зашитым пергаментом. На нём было нацарапано рукою Ктесия указание, как вести себя в городе и что надо сделать, если нападение на Константина осуществится. В любом случае, будет ли убит философ или нет, предписывалось лохагу преступника изловить и тут же прикончить, дабы фулльские или херсонесские легатории не вытянули из него никаких показаний и не напали на след истинных заговорщиков…

Перед отъездом на освящение церкви капитану «Стрелы» встретиться с Зевксидамом не пришлось: его диере и всей команде вместе с духовниками храма святого Созонта было приказано стратигом Никифором обследовать один из островов, на котором несколько столетий назад находились рудокопни – там отбывали каторгу первые христиане – и где, возможно, могла быть могила епископа Климента. Диера подняла паруса и отчалила от берега почти одновременно с купеческими судами киевлян, и Ктесию немалых усилий стоило передать мешочек с пергаментом Асафу, так как посыльному матросу лохага найти не удалось – тот действительно был занят вначале перевозкой сундука с драгоценностями на митрополичий двор, затем подготовкой к отъезду в Фуллы.

Зевксидаму удалось прочитать пергамент Ктесия лишь на пиру у стратига, уединившись от пьяной знати в дальних покоях… А тем временем Асаф уже сидел в доме своего собрата на краю города и строил с ним планы, кого подкупить, чтобы напасть на философа, и как это сделать…

– Я думаю, надо поехать к жрецу Священного дуба, конечно предварительно заложив за пояс несколько византинов, и поговорить с ним, – сказал Асафу его собрат по вере и племени.

Владельцу лупанара мысль показалась дельной, и вскоре они отправились в Долину семи дубов; возле одного, высокого, с раскидистой кроной и неохватным для рук человека стволом, проходило заклание белых петухов.

Праздник язычников как раз совпал с днями освящения церкви Святой Троицы, и поэтому жрец ожидал сбор фулльских поселян.

Два хазарина приехали в то время, когда клетку с петухами привезли на капище и жрец отбирал их, наиболее жирных и горластых, для жертвенника; возле клеток стояли его подручные.

Собрат Асафа знал жреца давно, знал и слабую сторону его характера – жадность, на неё и рассчитывал; конечно, этот жрец, уже развращённый золотом фулльской верхушки и сам, в общем-то, принадлежавший к ней, совсем не походил, скажем, на Родослава, жреца Световида, верховного бога поселян, к роду которых принадлежал Доброслав Клуд. Христианский город и его свободный нрав оказывал пагубное действие, и не только на жрецов, но и на рядовых язычников – жителей Долины семи дубов. И хотя в своих церквах и храмах христиане произносили каноны и молитвы, вели незатихающие споры о благочестии, о том, как верить и как спасти душу свою, как звонить в колокола, среди них частенько возникали перебранки на торжищах и в тавернах, они воздавали проклятия друг другу, занимались втихомолку блудом и обманом ближнего, любили золото и серебро, дорогие каменья, – и язычники видели всё это и знали об этом, лицемерие и жадность, и особенно попов и высшего духовенства, передавались им и верховным служителям богов, живших в листве деревьев, в водах и земле.

– Главное, найти человека, который бы за золото натянул тетиву лука и спустил с неё стрелу в спину неугодного тебе человека, Асаф, – говорил хазарин-собрат.

– Нет, ты ошибаешься, – отвечал ему Асаф. – Этот человек мне чем-то нравится. Неугоден он другим, а я раб этих других, повязанный ими с ног до головы… Вот так-то, брат!

– Если мы говорим и думаем, значит, наша голова ещё на плечах. И терять её раньше отведённого нам смертного часа негоже… А не найдём человека, который бы натянул тетиву лука и спустил с неё стрелу в спину неугодного нам человека, – снова повторился хазарин-собрат, правда, с некоторой маленькой поправкой на одном слове, – то потеряем…

Жреца они спросили наедине: найдётся ли такой человек?… И в руку его вложили чистые в своём блеске золотые кружочки. Жрец, скромно опустив глаза, тихо ответил:

– Найдётся…

* * *

Перед глазами у меня неотступно стоял маленький чёрный человечек, и сердце моё изнывало предчувствием чего-то ужасного, я не преминул рассказать об этом Константину, а в конце добавил:

– Давай не поедем к Священному дубу… Дались тебе, брат, язычники! Ну, окрестишь десяток-другой, а их вон сколько!

Лучше бы я не произносил этих слов! У Константина дико исказились черты его благородного лица, он, выпучив налитые кровью глаза, затопал на меня ногами.

– Да как у тебя язык повернулся сказать такое, да как ты посмел толкать меня на нарушение заповеди Иисуса – поелику возможно, прилагать все силы к обращению в веру Христову даже самую последнюю тварь человеческую?! – кричал в беспамятстве философ, потрясая своим посохом. Да уж лучше бы он этим посохом съездил по моей хребтине, нежели так бесноваться…

Дьявол-искуситель, всегда он торчит за спиной и нашёптывает всякие скверны… Свят, свят! Я перекрестился. Смотрю – и Константин стал успокаиваться… Слава Богу, отступила нечистая сила…

Я сказал Зевксидаму, чтобы он готовил солдат к отбытию, и предупредил: если с головы Константина у жертвенного дуба упадёт хоть волосок, пусть пеняет на себя… Лохаг хмуро глянул исподлобья, и показалось мне, что глаза его на миг сверкнули яростью…

«Ладно, ничего, – успокаивал я сам себя, – лохаг – это ещё не всё, на диере есть капитан Ктесий, команда его, они-то вне подозрений, да и что я на самом деле… С нами Бог, и он не даст в обиду рьяного служителя Христовой веры Константина, да и меня, верного раба…»

Под колокольный звон церкви Святой Троицы выехали мы из Фулл и вскоре вступили в Долину семи дубов. Около одного из них увидели огромное скопище народа.

За несколько сот локтей философ знаком руки остановил солдат.

– Лохаг, – обратился он к Зевксидаму, – правила крещения язычников предписывают не приближаться к капищу с оружием, поэтому прикажи своим подчинённым не двигаться далее… Конечно, тому, кто любопытен, я разрешаю приблизиться к дубу, но пусть он оставит здесь шлем, щит, нож, меч и лук со стрелами.

Пока Константин вынимал из кожаной сумки «Евангелие», я успел шепнуть Зевксидаму:

– Возьми с собой пятерых солдат, а ножи… оставьте и спрячьте их под одеждами.

– Но Константин… – хотел было возразить лохаг.

– Не забывай, что за жизнь философа отвечаю в первую очередь я, так как уполномочен самим императором… – И так посмотрел на него, что Зевксидам мигом бросился выполнять мои указания.

У подножия Священного дуба был уже разведён сильный огонь, и по знаку верховного жреца в него полетели отрубленные головы белых петухов.

И тут Константин кинулся к огню, повернулся к нему спиной и зычно крикнул:

– Люди! Хоть вы и нехристи, но люди… Бог создал и вас по своему подобию. Он, – философ воздел руки к небу, – на облаках, и вы как две капли воды похожи на Него… А ваши боги без плоти и духа, и как вы, имеющие всё это, можете поклоняться им?!

Верховный жрец что-то хотел возразить, но Константин взмахом руки остановил его – разгорячённый, с пылающим взором, он говорил о любви человека к человеку, о всепрощающей силе божественного начала; конечно, вряд ли его слова сразу понимались собравшимися, но то, что их жар проникал до самого сердца, – это я чувствовал. Голос Константина крепчал и крепчал, глаза его метали искры – и всё это завораживало не только нас, христиан, но и язычников. Я видел на их глазах слезы, да и по моим щекам давно, кажется, они катились…

Но тут я в какое-то мгновение краем левого глаза выхватил из толпы, собравшейся у наваленных в кучу плоских камней, худого, жилистого, длинноногого человека, натягивающего тугую тетиву лука, и крикнул философу:

– Берегись!

Спущенная стрела, просвистев, впилась в крепкую морщинистую кору Священного дуба и покачала жёлтым оперением… С такой дистанции даже самый плохой стрелок вряд ли мог промахнуться, Константин наверняка был бы убит, что, конечно, послужило бы сигналом к избиению присутствующих здесь христиан. Но я вовремя крикнул, и рука убийцы дрогнула… Он ринулся в толпу, расталкивая её всем туловищем, прыгнул за камни, за ним бросился Зевксидам и с ним пятеро солдат, тайно вооружённых ножами. Я тоже кинулся за ними, на ходу требуя:

– Берите его живым!

Голову пронзила мысль: «А Константин?…» Я обернулся, он всё говорил и говорил, то и дело воздевая руки к небу, как будто ничего не случилось, но люди видели эту злополучную стрелу, торчащую из дуба, я чувствовал, что теперь их ярость обернулась против того, кто осквернил их святыню, против длинноногого жилистого человека, – по толпе прошёл ропот, а потом гул восхищения моим братом-философом.

– Его Бог оказался сильнее нашего бога, – сказал кто-то рядом и показал пальцем на Константина. – Поп остался в живых, а капище Долины семи дубов бог позволил опоганить… Как же это?!

– Да… Как же это?!

– Значит, дуб теперь надо срубить.

– И удавить верховного жреца!

– Удавить!

– Удавить!!!

– Люди! – крикнул тут я. – Не трогайте верховного жреца… Наш Бог говорит мне, что он не виноват, а дуб действительно надо срубить… А кто желает принять нашу веру, становитесь вон у тех камней.

Как раз из-за них появились возбуждённые велиты и красный как рак лохаг. Среди них убийцы не было.

– Где он?… Ушёл?!

Зевксидам осклабился.

– От меня никому ещё не удавалось уйти, Леонтий, – со скрытой угрозой проговорил Зевксидам. – Мы его прирезали, как ягнёнка.

– Как – прирезали?! – Я от злости и досады запнулся на миг. – Я же вам говорил – брать живым…

– Да вот так получилось… А то мог убежать.

Глядя в его глаза, я подумал о том, что лохаг действительно дал бы ему убежать, если бы с ним не было пятерых солдат, верных мне и Константину.

– Ладно, разберёмся… – сказал я Зевксидаму тоже со скрытой угрозой.

А тем временем сами язычники уже рубили осквернённый дуб.

Я подошёл к верховному жрецу, который мелко дрожал всем телом, ещё не веря в чудо своего спасения, и положил ему на плечо руку. Он стал благодарить меня, кланяясь.

Не надо, ведь, как сказал Константин, все мы люди… И создал нас Господь Бог по своему подобию.

* * *

Ведал бы Леонтий, кому он спас жизнь…

* * *

Из Фулл мы приехали в Херсонес в то самое время, когда диеру «Стрела» вышли встречать на пристань почти все жители города. Сейчас их было, пожалуй, больше, нежели в наш первый приезд, – слух о том, что на одном из островов рядом с заброшенной рудокопней нашли могилу бывшего римского епископа Климента и останки его теперь находятся на борту корабля, облетел сразу, достиг он и наших ушей. Мы тоже поспешили на берег Прекрасной Гавани.

Мы смотрели, как диера плавно скользит по воде, и негромко переговаривались с Константином.

– Вот, брат, выходит, что мы исполнили просьбу его святейшества Фотия… – сказал я Константину, указывая на стреловидный нос диеры, который своим острием нацелился сейчас как раз на берег и стоящую на нём толпу народа.

– Пусть не нами, Леонтий, вынуты из могилы останки преподобного Климента, но мы делали всё для того, чтобы они были найдены. Поэтому совесть наша чиста… Слава Всевышнему!

– Аминь! – заключил я, так как с крещальни базилики Двенадцати апостолов ударили колокола, их поддержали крепостные – на башне Зенона и городских воротах.

Диера причалила к берегу, на палубе появился духовник церкви святого Созонта и, увидев среди собравшихся нас с Константином, знаком руки пригласил подняться на борт.

– Пошли, брат, зовёт… – я подхватил философа под руку, и мы поднялись на корабль.

Возле духовника стоял деревянный ларец, обтянутый красной кожей и дивно изукрашенный жемчугом и ониксом. Мы упали перед ним на колени и поцеловали крышку ларца, уже зная о том, что в нём находятся мощи великомученика. Слезы оросили наши лица, потекли они и по щекам рослого, плечистого духовника.

Он сказал, чтобы Константин, по праву, данному ему Богом, императором и патриархом, водрузил на плечо ларец с мощами Климента и отнёс в церковь святого Созонта. И на всём пути туда перед философом расступалась толпа и люди с именем Божьим на устах и молитвами склоняли головы ниц.

– Леонтий, теперь пора уходить в Хазарию. Господь Бог осенил нашу дорогу великой находкой, явившейся, словно доброе чудо… А на обратном пути мы возьмём святые мощи в Константинополь и сотворим радость его святейшеству и всему христианскому миру, – торжественно произнёс философ, выходя из церкви. Задумался, потом вскинул на меня глаза: – Думаю, что только весной мы увидим Фотия. А я бы хотел обрадовать его раньше.