Текст книги "Варенье"

Автор книги: Владимир Чихнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Ты чего чешешься?

– Клопы накусали.

– Клопы накусали… Странно.

Верка могла и соврать, за нею это водилось.

– Верка, деньги надо? Раздевайся. Давай, давай…

Верка приспустила штаны, их было у нее двое. Одета Верка была тепло. На улице было не жарко, минус три-четыре. Он принес из комнаты презерватив.

– У тебя выпить есть?

– …есть у меня и выпить, но уж больно ты грязная. К тому же через полчаса ко мне должен прийти один человек.

– Давай скорей решай! Надо деньги – пожалуйста; не надо – до свидания.

И Верка решилась. Она прошла в комнату, сняла куртку, расстелила ее на ковре на полу и легла на бок. Это была ее любимая поза. Он лег рядом… Через пару минут Верка уже одевалась. Он дал денег. Если бы можно было повернуть время вспять, он бы не стал разговаривать с Веркой, не пустил бы ее в квартиру. «Дурак! – ругал он себя. – С кем связался. Мало тебе хороших женщин? Такая грязь! Болван! ГНИДА!» Верка хотела бы остаться, хотела помыться. Он и слышать не хотел ни о какой ванне.

– Вадим, дай попить.

Он прошел на кухню, достал из холодильника пару сырых яиц, отрезал хлеб, колбасы и все это второпях сунул Верке в сумку.

– Давай иди! Сейчас ко мне придут.

Выпроводив Верку, он в волнении заходил по комнате, собираясь с мыслями, настраиваясь на статью, но – ничего не получалось: он думал о Верке. Он включил телевизор, сел напротив в кресло.Шла реклама.

Верка была детдомовская. Мать отдала ее в детский дом, когда ей было пять лет. Мать сильно пила. Верка значительно отставала в умственном развитии от своих сверстников. Даже самый лучший детский дом, с хорошо подобранным персоналом, не может заменить семьи. Только в семье есть ласка, внимание. Детдомовские дети, они никому не нужны. Кто чем занимается, как проводит время, проконтролировать это в детском доме физически невозможно. У воспитателя группа ребят. В пятнадцать лет Верка попала в больницу с диагнозом «сифилис». Она с подругой навещала некого Виктора на даче. Там они занимались любовью. В городе много тогда было об этом разговоров. Был даже, кажется, суд над Виктором.

Грянула перестройка. Рухнула социалистическая система хозяйствования. Рыночные отношения еще не сложились. Тяжелое было время. Обесценились деньги… Ничего нельзя купить. Закрывались предприятия, не выплачивалась зарплата. И никто ни за что не отвечал.

Верке исполнилось восемнадцать. По этому случаю она получила от детдома два комплекта постельного белья. И началась ее самостоятельная жизнь. Первое время она жила у матери. Она была старшая из детей. У матери еще было двое. Семья была неполной, без отца. Мать ни в какую не хотела прописывать Верку в квартире. Верка ходила в суд насчет жилья, но ничего утешительного ей там не сказали. Надо было где-то работать, на что-то жить. Верка стала торговать жевательной резинкой. Тогда это модно было. Ее заметил Кашицын, предприниматель, известный в городе бабник, стал приставать; ходил даже к Верке на квартиру. Ему было уже за сорок. Нагловатый, уверенный в себе мужчина. Верка скоро ушла с рынка. Заработка фактически не было, так, копейки. Устроилась она в больницу мыть полы. Проработала она там не долго, скоро уволили за опоздания. Жизнь – не увеселительная прогулка. Даже для взрослого человека она – испытание. А что говорить о Верке с ее детским восприятием мира. Конечно, свет не без добрых людей. Были у Верки и доброжелатели. Воспитательница из детского дома сочувствовала ей. Верка не раз у нее ночевала, обедала. С матерью Верка ругалась: мать все ее выгоняла из квартиры. Верка познакомилась с одним мужчиной в возрасте, перешла к нему жить. Почему в возрасте? Так воспитательница ей присоветовала, мол, в годах мужчина больше понимает, не будет смеяться; и может быть хорошим мужем. Но мужчина, у которого она жила, нигде не работал, любил выпить. Верка собирала на улице пустые бутылки, сдавала, тем и жила. Скоро так называемый супруг стал ее бить. И Верка ушла от него. Она уехала в деревню, там прижилась у пенсионерки, помогала по хозяйству. Раза два в месяц она выбиралась в город, ходила по знакомым, попрошайничала. Ей давали одежду, продукты. Она все брала. Давали ей и деньги – небольшие. Заходила она и к матери. Та не очень-то была ей рада. Ходили слухи, что у Верки был ребенок. Он был в детском доме.

Когда Верка опять объявится, приедет? Может, через месяц, а может, через год. Может, никогда она уже больше не приедет. И такое может быть.

Откуда-то потянуло грязью, веркиным потом. Он встал, пошел в ванную, разделся и долго смотрел, изучал себя в зеркале на стене …не свежее, в морщинах лицо… Что это? Возле виска была какая-то точка, грязь не грязь… ВОШЬ!                                                Встреча

                                                                        Поезд подходил к станции – вокзал. Шел снег. У газетного киоска женщина курила. Мне показалось, где-то я ее уже видел, лицо знакомое. Женщина была в черной потертой шубе, шапка-ушанка, валенки. Роста ниже среднего, полная, в годах. Какая знакомая?! Я был за несколько тысяч километров от дома. Поезд дернулся – остановился. Я сошел на перрон и интуитивно направился к своей курящей «знакомой», спросил про гостиницу. Авдотья Петровна, так назвалась женщина в черной шубе, вдруг стала рассказывать мне о своей жизни,к ак хорошо было, когда был муж, он умер, и как плохо одной. Мне это было совсем неинтересно, но я слушал. Авдотья Петровна спросила, кто я и зачем приехал, узнав, что у меня командировка, дала мне адрес, где я мог бы снять комнату, а в гостинице холодно и дорого. Авдотья Петровна встречала сына, но он не приехал. Сыну было двадцать шесть лет, он был на год старше меня, учился в автотехникуме и, как я, был не женат. Авдотья Петровна не хотела меня отпускать, рассказывала о достопримечательностях Оренбурга. Она здесь родилась, хорошо знала город. Какая-то женщина к красных сапожках подошла к нам – знакомая Авдотьи Петровны. Я пошел на вокзал.

Я довольно легко нашел улицу, дом, что указала мне Авдотья Петровна. Это оказалось недалеко от вокзала. Частный сектор. Дом был не лучше и не хуже других. Баня, сарай. Я прошел во двор. Хорошо, собаки не было, я не любил их. Дверь открыла мне худая, иссушенная временем женщина. Это была хозяйка, Клавдия Семеновна. Узнав, кто я, она, как мне показалось, обрадовалась, усадила за стол, напоила чаем. Жила она одна. Было три комнаты, – две маленькие и одна большая, гостиная, как ее называла хозяйка. В гостиной был телевизор, стоял комод, диван. Справа от дивана на стене висел портрет, фотография молодой женщины, лет двадцати семи. Моя комната оказалась за гостиной, справа. Кровать, стол…А больше мне ничего и не требовалось. Плата за комнату умеренная. В комнате порядок, постельное белье, чисто. С комнатой мне повезло. И до электромеханического завода, куда я был командирован, близко. Авдотья Петровна очень даже помогла мне своим советом. Я не раз за командировку вспоминал ее добрым словом. Она словно ждала меня тогда на вокзале…

Было девять часов вечера. Я уже поужинал, ужинал я в городе, и сидел, читал у себя в комнате. Сестра дома в это время тоже читала. Любимым ее писателем был Гоголь. Отец обыкновенно в это время смотрел телевизор. Мать вязала. Любил я эти тихие семейные вечера. Клавдия Семеновна телевизор почти не смотрела. Все что-то делала на кухне. Слишком громко отсчитывали время настенные часы в гостиной. На улице было непревычно тихо для большого города. Не нравилась мне эта тишина. Дверь у меня в комнату была открыта. Молодая женщина с фотографии в гостиной смотрела на меня. Я встречался с нею взглядом. Раньше как-то я ее не замечал, я уже третий день снимал комнату. Наверно, не до фотографии было. Женщина была в черном платье. На груди медальон в форме сердечка. Красивая. Глаза смеющиеся, внимательные. С такой женщиной надо ухо держать востро, вмиг введет в краску. Я не сводил глаз с портрета, и мне начинало казаться, что женщина говорит со мной. Ожила. Я был рад. Но моя радость скоро сменилась тревогой: окажись женщина рядом, я не знал, как вести себя с ней, о чем говорить. Человек я был робкий. Нет, мне удобней было, чтобы женщина не сходила с фотографии. Кто она? Чья? Спрашивал я себя. Хозяйкина дочь? Но сходства было мало. Но какое может быть сходство, когда хозяйке уже за семьдесят? Женщина на фотографии в гостиной скрашивала мое одиночество. Я говорил с ней, все хотел у нее выведать, кто она такая. Один раз, разоткровенничавшись, я рассказал ей о своей первой любви в школе.

Как целовался. Женщина на фотографии молчала. Я не обижался. Да и какая могла быть обида, когда моя женщина не умела говорить.

Прошла неделя. Я настолько уже привык к фотографии молодой женщины или к женщине на фотографии, как удобно, что если бы вдруг однажды фотография исчезла, – это стало бы для меня ударом. Я все хотел узнать, кто эта женщина, спросить хозяйку стеснялся. Но вот как-то вечером Клавдия Семеновна зашла ко мне в комнату, и я не сдержался, спросил ее про фотографию.

– Это дочь моя. Юля. Красивая? Влюбился? – с иронией в голосе спросила Клавдия Семеновна.

– Да… – замялся я, не зная, что ответить.

– У меня все дети красивые.

Клавдия Семеновна прошла в гостиную, достала из комода альбом, вернулась в комнату.

– Вот тут она в Фергане за ткацким станком, – показывала Клавдия Семеновна мне фотографии. – А вот у нее свадьба. Здесь ей девять лет.

Но мне почему-то все это было совсем не интересно, фотографии меня не трогали. По-настоящему дорога мне была только одна фотография, – что в гостиной. …я теперь знал ее имя! Юля на фотографии была приятно возбуждена, так мне казалось, а может, я обманывался. Этот ее насмешливый взгляд… Юля мне что-то хотела сказать. Говорила. Только я не слышал. И говорила она мне что-то хорошее, обнадеживала. Где она сейчас? – хотел бы я знать. Клавдия Семеновна с альбомом уже ушла. Спросить я не решался. Мне почему-то казалось, что Юля далеко далеко… и приехать не сможет, если бы смогла, приехала. И мне не на что было надеяться. Но тем неменее я на что-то надеялся.

И вот завтра уже уезжать, командировка закончилась. Последний день я не работал, сходил в художественную галерею, прошелся по магазинам, купил подарки родным, хотел сходить еще в драмтеатр, но передумал, вроде как поздно уже. Весь день на ногах. Я страшно устал. Дом Клавдии Семеновны был с красными наличниками. Его не спутаешь ни с каким другим. Дом еще крепкий. В моей комнате, завтра уже – бывшей, было темно. Свет горел только на кухне

У Клавдии Семеновны были гости – соседка, Глафира, она часто заходила, мужчина какой-то, женщина в синей кофте… Выпивали. Я не видел, стоял спиной, как потом Клавдия Семеновна встала из-за стола, подошла ко мне.

– Вот, – осторожно она коснулась рукой моего плеча, – дочь моя, Юля, о которой ты спрашивал. А это муж ее, Виктор.

Я что-то невнятное пробормотал в ответ. В глазах у меня потемнело. Женщина в синей кофте обернулась. Я растерялся. Не помню, как я разделся, снял пальто и оказался у себя в комнате. Фотография в гостиной вдруг как-то сразу потускнела, не занимала больше меня. Была живая Юля, наверно, правильнее будет Юлия, скажем, Владимировна, женщина она уже была немолодая. Наверно, были дети. Мне не видно было кухню. Я прошел в гостиную, включил телевизор, сел на диван. Юлия Владимировна сидела ко мне спиной. Вот она легким движением руки поправила волосы. Прическа как на фотографии. …такая же. Интересно. Как она узнала, что я завтра уезжаю?!

Разговор на кухне шел о коврах. Юлия Владимировна отмалчивалась. Я чувствовал, она была чем-то озабочена, встревожена. Виктор вышел из-за стола.

– Пойдем? – несколько грубовато, как мне показалось, сказал он жене.

Юлия Владимировна молча встала, взяла со спинки стула белый пуховой платок, пошла в коридор. Я подался вперед в надежде запечатлеть в памяти милый мне образ, но… Юлия Владимировна не обернулась. Но все равно я ее видел, хоть и не разглядел, в глазах был туман, но я слышал ее голос, дышал одним с нею воздухом. Опоздай я на пять минут…

      Голос.

                                                                        Анна Сергеевна Скворцова вела уроки литературы, русского языка в начальных классах первой средней школы. Женщина она была уже немолодая, за сорок, худощава, но не кожа и кости, роста среднего, если бы не косоглазие – была бы красавица. Да и так она была женщина ничего. Эти ее суровые складки у рта, цепкий взгляд, стремительная походка делали ее похожей на мальчишку. Анна Сергеевна еще осенью, уже январь, собиралась все съездить в Чадово за методической литературой, да и заодно что-нибудь из художественной литературы взять почитать, в Чадове был хороший книжный магазин, но так и не собралась. Рано надо было вставать, в пять часов. Она просыпала, а потом – стало холодно, ехать расхотелось. Большой нужды, собственно, ехать не было: литература имелась, обходилась. До Чадова шла электричка, – два часа. И целый день в Чадове, в четыре часа вечера только обратно. Не лето. «А съездить все-таки надо», – думала Анна Сергеевна, сидя за письменным столом в спальне. Это был ее рабочий кабинет. Она только что кончила проверять тетради и теперь сидела без дела. Муж смотрел в зале телевизор. «Надо съездить, надо», – словно кто стоял рядом, нашептывал. Анна Сергеевна явственно слышала голос. Голос был спокойный. Весной, другое дело, можно съездить. Тепло. Хорошо. Но до тепла еще два месяца. Это долго. Надо бы съездить! Отчего такая спешка? Она с осени все собиралась в Чадово. Человек она – серьезный. Надо – значит надо. Она просто внушила себе, что надо съездить. От характера это все. Характер – неспокойный. А голос – это казалось. Но тем неменее голос был. И когда вдруг находила тоска, уныние, он, голос нашептывал: «Ничего, все пройдет, завтра будет лучше». И действительно, много забывалось, и опять можно было жить. По голосу она занималась зарядкой, без него она бы не встала, поленилась. Голос поднимал: «Надо вставать. Вставай!» И она вставала. Плохому голос не учил. Раз, правда, вышел с голосом конфуз. Она уж не помнила, с чего это началось, да это и не так было важно. Она никому не рассказывала о том случае. Тоже был голос. Надо было ехать в Сливай, поселок городского типа, восемь километров автобусом. Она не хотела ехать, но голос не отпускал: «Надо, надо». В Сливае был сквер. До замужества она часто туда ходила. Хороший был сквер. Сейчас он в запустении, зарос. Летом алкаши в нем собирались. Неприглядным стало место. Она не понимала, зачем надо было ехать в Сливай. При чем здесь сквер? Прошла неделя, другая и опять все тот же голос: «Надо ехать. Надо ехать!» Она все упрямилась; а потом стало интересно, может, действительно, надо. Голос-вещун. Еще месяц она решала, ехать не ехать, готовилась. И вот она поехала. Стояла жара. Анна Сергеевна, как приехала, сразу в сквер. Была суббота. В сквере все скамейки были порушены. Везде мусор, пластиковые бутылки из-под пива. Никакого порядка. Она пошла по тропке, вышла на дорогу, потом – обратно. Она словно что-то искала; а искала она ответ, зачем приехала в Сливай. Должно же быть какое-то объяснение всему этому. Ответа, похоже, не было. Она еще на что-то надеялась, чего-то ждала; было такое чувство, что вот сейчас все станет понятно. Она зачем-то ездила в Сливай. Тратилась. В жизни ничего просто так не делается, все – с умыслом, к месту, к делу. Значит, надо было! «Только вот кому надо было?» – думала она в автобусе. Ни с чем она тогда вернулась домой. Пустая. Смешно сейчас было вспоминать все это. И вот опять теперь надо было ехать, теперь – в Чадово… тут хоть за литературой, а тогда?

Когда ехать? На этой неделе она не могла: занята была, если только – на следующей? Может быть. Ясности в этом вопросе не было. Она внутренне не готова была ехать, не настроена.

Признаться, она не очень-то хотела ехать: дорога, она – всегда утомительна. Рано вставать. Главное, решиться, настроиться; а там все пойдет своим чередом. Как это все будет? Вокзал. Она стоит за билетом. Очередь небольшая. Знакомых не видно, до прибытия электрички еще пять минут.

Вот она выходит на перрон. Открыт привокзальный киоск, впрочем, он и не закрывался, работал круглосуточно. В киоске пиво, сигареты, семечки, шоколад – ходовой товар. Она ничего не берет: как есть, руки грязные. Можно заразиться. И вот электричка приходит. Она садится в вагон. Хорошо, если он теплый. Она будет жалеть, что поехала. Вот дура! Не спится. Спала бы да спала. Поезд не остановишь. За окном снег, снег, снег! Кажется, и в июне он не растает. В дорооге она никогда не спала. Если только разве – дремать. И вот Чадово! Наконец-то! Она пойдет на вокзал, будет смотреть расписание, хотя все знала, но надо удостовериться. Потом туалет. Город Чадово, наверно, в два раза был меньше Бердска, где она родилась и проживала. Бердск молодой город, в прошлом году двадцать лет стукнуло. Свой город, Чадово – чужой. Ни одного знакомого лица. Она будет ходить по магазинам, пойдет на базар. И в одиннадцать часов, устав, без ног вернется на вокзал. На вокзале в это время всегда многолюдно, свободных мест почти не бывает. Все куда-то едут. Спешат. Может, на этот раз посвободней будет – выходной. До электрички еще пять часов. Пять часов не усидеть будет на вокзале, и она опять пойдет в город. Потом опять на вокзал. Мука! И вот все кончено, она в вагоне. Домой! Домой!

«Съездила? Можно и не ехать», – усмехнулась Анна Сергеевна. Это была, конечно, шутка. Она представляла себя в дороге, в действительности, все по-другому – лучше, красочней. Тут как-то прибиралась она в шкафу на кухне; на полке стояла банка с пряностью, порошок горчичного цвета. Что за пряность, она никак не могла вспомнить. Мать все в булки добавляла для вкуса. Анна Сергеевна не собиралась стряпать, просто интересно было, что за порошок. Вертелось в голове. Ну забыла, так забыла, а нет, надо вспомнить, как будто так уж это важно было. Что за характер!? И опять этот голос: «Надо вспомнить. Надо. Ерунда какая-то! – сердилась Анна Сергеевна. – Может, инжир? Нет! Не похоже. Инжир – это сладость. Сходить в библиотеку?» Больше ничего не оставалось. Где-то уже вечером, в пять часов Анна Сергеевна позвонила Лаврушиной, подруге, кондитеру, и узнала, что за порошок в шкафу. Имбирь. Она весь день мучилась, никак не могла вспомнить.

С Чадово та же история, тот же голос: «Надо. Надо съездить». Во вторник на следующей неделе она ничего не планировала, можно и съездить. А можно ли не ехать? Теоретически можно было и не ехать. А практически? Она обещала. Кому? Себе. Голосу. Она еще осенью собиралась ехать.

Анна Сергеевна стала готовиться к отъезду, хотя что тут готовится: села и поехала, не за кардон ведь. Все равно. С вечера она приготовила, что взять с собой в дорогу; легла раньше, чтобы не проспать. Проснулась где-то за полчаса до звонка, отключила будильник. Можно было еще полежать: время позволяло. Борис, муж, спал, зарывшись головой в подушку. «Как так можно спать? Дыхание затруднено», – она бы так не могла. Надо было вставать, а так не хотелось. Тут она собралась к брату, договорилась с сестрой, чтобы ехать вместе, и не встала. Сестра тогда уехала одна. Неудобно было потом. И вот опять надо было рано вставать. «Ехать, не ехать? – она не знала, что и делать. – Обещала. Обещала, значит надо было ехать. Литература вроде как была, можно бы и не ехать. Если ехать, надо уже вставать, а то поздно будет». Она уснула и видела сон, как куда-то приехала. Был какой-то сарай. И там много книг. Изрядно потрепанныч. Была подшивка «Иностранной литературы». И все это – бесплатно, насовсем.

Проснулась она в семь часов. Поезд уже ушел. «Собиралась, собиралась так и не уехала. А ведь проснулась, осталось – встать, одеться…» – думала она.

С вокзала она бы не ушла. И голос молчал.

      Гомо сапиенс.

                                                                        Десять часов утра. Был выходной. Захлебываясь, неистово билась в ванной вода. Пахло стиральным порошком, лимоном. Жена стирала. Сын с приятелем уехал на пляж. Он, глава семейства,в трико, в майке сидел в большой комнате в кресле, читал газету, вчера не дочитал. Вчера он почти весь день провозился с машиной, был в гараже, менял упорный подшипник на сцеплении, смотрел тормоза. Он не любил, когда машина неисправна. Надо выезжать, а машина не на ходу. Машина, «Москвич», была неновая, четырнадцать. За нею нужен уход.

Был чуть приоткрыт балкон. Не жарко, по прогнозу – двенадцать-пятнадцать. Облачно. Он сложил газету и положил ее в кресло слева от себя: читать расхотелось. С машиной он вчера все сделал и на дачу идти не надо. Свободный день. Такое редко бывает. Обычно какая-нибудь работа да находилась. Впрочем, при желании, можно было найти работу. Чего-чего, а работа, она всегда есть. Дрова надо было напилить на баню, парник переделать… Это все не спешно, хотя делать надо. Зима не за горами. С дачей много хлопот. Работа, работа… Она всегда есть и будет! Без нее человек до сих пор бы собирал плоды, ел коренья.

Он проснулся в семь тридцать. Жена была уже на ногах, она рано вставала. Он полежал еще с полчаса и встал; встал легко, сломанная в прошлом году нога не ныла. Во всем теле была какая-то поразительная легкость. И на душе было – спокойно, светло. Он давал себе двадцать пять лет, а ведь уже пятьдесят. Мерно рокотала стиральная машина. Он не любил стирку. Жена после нее сильно уставала, становилась раздражительной. Полдня уходило на стирку. Он где-то читал, что стирка по тяжести приравнивается к работе каменщика, сталевара. Нехорошо все это как-то было: женщина выбивалась из сил, а он, мужик, сидел, читал газету. Жена всегда стирала одна, справлялась. Не мужское это было занятие – стирка. Он лениво пробежался взглядом по шторам, телевизору… На душе все так же было радостно, светло. Эйфория! С чего бы это? Все в этом мире проходит. Хорошее сменяется плохим. Не может быть такого, чтобы все время было хорошо. Одно следует за другим: хорошее – плохое, и – наоборот. За хорошее настроение вроде как надо платить. Жена с мокрыми рукавами вышла из ванной, встала в комнате в дверях. Она была в легком ситцевом без рукавов желтом платье. Круглое лицо ее было красным от работы. Она уже около часу стирала. «Вышла посмотреть, что я делаю, – смекнул он. – Оно и понятно. Она – в работе, а я – сижу». Он потянулся к газете, жена все видела.

– Саша, на улицу бы сходил. Чего сидеть. Если бы я не стирала, я бы сейчас прошлась.

– Правильно ты говоришь! – обрадовался он. – Да, надо бы сходить. Таня, на меня нашла сегодня какая-то благодать.

– Что?

– Настроение у меня хорошее, – широко улыбнулся он.

– Надо испортить.

Татьяна представлялась, наговаривала на себя. Женщина она была простая. Характер мягкий.

– Таня, мне сегодня хорошо. Но это не значит, что мне все время будет хорошо. Настроение меняется. – заговорил он с жаром. – Хорошее – плохое; плохое – хорошее. Может, это плохое уже рядом. Так должно быть. Это – движение. Жизнь!

Татьяна думала.

– Конечно, хорошо, когда есть настроение, – продолжал он, – оно меняется… за хорошим следует плохое…

– А у меня нет никакого настроения, – честно призналась Татьяна.

– Значит, потом тебе будет хорошо, а мне – не очень, – рассудил он.

Татьяна хотела бы верить в хорошее завтра, но почему-то не верилось.

– Иди, Саша, сходи на улицу. Чего дома сидеть.

– Надо бы сходить…

Жена пошла стирать. Он встал, сунул в книжный шкаф газету и стал одеваться; надел спортивные штаны с коричневой продольной полоской, «лампасами» и голубую приталенную рубашку с короткими рукавами. Он не хотел бы думать о плохом, все было хорошо, но как не думать – хорошее проходит. Он готов был и не готов к плохому: не готов – потому что не хотел расставаться с хорошим; готов – потому что так устроен мир, и за хорошим следует плохое.

В приподнятом настроении он вышел из дома, спустился к магазину «Ветерок» и пошел к кинотеатру. Какой-то определенной цели, куда идти, не было. Он вышел пройтись. Старуха в выцвевшей красной кофте с отрешенным лицом брела по направлению к вокзалу, может – на автобус. Ноги совсем ее не слушались. Она доживала свой век. Она никому и ничему уже не радовалась. Не до хорошего было и нищему, сидевшему с поникшей, грязной нечесаной головой у магазина «Хлеб» на деревянном ящике. В ногах на земле у него лежала грязная кепка с мелочью. На смену плохому всегда приходит хорошее. Не бывает такого, чтобы все было хорошо или плохо. Он не виноват, что старуха состарилась.Он хотел заговорить с нищим, приободрить его, что не все в жизни так плохо, и за плохим следует хорошее, но не знал, как подступиться, с чего начать: да он и не уверен был, что нищий станет слушать. Чтобы как-то приблизить это хорошее в жизни нищего, он положил в грязную кепку восемь рублей. Нищий что-то прошамкал в ответ. Он представил себя на месте нищего… вот так вот сидеть у магазина, просить милостыню – нет,он не хотел бы.

Он вышел на улицу Жукова и – пошел в парк. Это рядом, за ателье. Было прохладно. Гидрометцентр с погодой напутал, было не двенадцать-пятнадцать, а девять-десять. Напротив неработающей карусели «Солнышко» на скамейке сидели двое парней в черных рубашках и девица в футболке, джинсах, тянули пиво. Они уже были навеселе. В разговоре их проскальзывал мат. «Ну вот, началось. – подумал он. – Вот они, неприятности, то самое плохое, следующее за хорошим. Хорошее –плохое. Плохое – хорошее». Он не терпел пьяных. Он был четвертым ребенком в семье. Семья, как принято говорить, была неблагополучная. Отец пил, скандалил. Мира в семье не было. Пьяный отец был страшен, мог и побить.

Проходя мимо парней, он ссутулился, сжался словно под ударом. Парни были заняты пивом. Им было не до прохожих. «Хорошо на природе, – думал он. – Но не может быть, чтобы весь день была эйфория. Это ненормально». Плохое было рядом, близко, он чувствовал. Он прошел в глубь парка, сел на скамейку у акации. Место было укромное. Парни с девицей не выходили из головы. Они говорили о каком-то Володьке. Парень в красных кроссовках все размахивал руками, сердился. В парке было чисто, все дорожки подметены. Много зелени. Лучшего места для отдыха в городе было не найти. Стало совсем холодно. Жена, наверно, закончила стирать. Он встал, направился к выходу, пошел вдоль ограды, чтобы не попадаться парням на глаза. Он подходил уже к дому, был у аптеки и вспомнил, что обещал Виктору зайти. Виктор все звал на чай. Вместе учились в школе. Виктор жил за аптекой, недалеко. Можно и сходить.

Виктор сразу усадил за стол, достал земляничное, клубничное, из черной смородины варенье, печенье, пряники. Чай был индийский. Виктор все жаловался на здоровье, не хотел болеть. Но как не болеть, когда уже шестой десяток? Возраст.

От Виктора он зачем-то опять пошел в парк. Скамейка, где сидели парни с девицей, была пуста… У скамейки валялись пустые бутылки из-под пива, была бутылка портвейна.

Он поддал ногой пустую бутылку из-под пива, далеко забросил ее в кусты. Он почему-то был уверен, что парни в парке. «Ну и что? Шерлок Холмс? На приключения потянуло?» – ругался он себя. Было холодно. Он был в одной рубашке. Так недолго и простыть.

Доверительный разговор

                                                                        Она пошла в магазин, заодно – пройтись, уже пятый час, она еще не выходила из дома. Накрапывал дождь, – с утра холодный, с ветром. Конец сентября. Бабьему лету, похоже, не быть, прогноз неутешительный: дожди. Вчера вечером даже шел снег, за ночь растаял. Было зябко. Листьев… местами в золоте ковер. Дома были еще яблоки, она не стала брать, прошла почту, вышла к памятнику Ленина. Сколько раз она вот так вот проходила мимо Ильича, даже не взглянув, а тут остановилась, словно кто позвал. Вождь стоял, широко расставив ноги, смотрел за горизонт. Правая рука в кармане брюк, левая на лацкане пиджака, жилетка… «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – как-то сами собой пришли на память слова. «Стоишь, значит, молчишь, ну да я буду одна говорить. Нет больше пролетариата, “гегемона”, есть наемный рабочий, “загнивающий” капитализм. Внизу, в метрах ста, вон церковь, “опиум народа”… Рядом, через дорогу, “Полиция”, в прошлом “Милиция”. Старушки зачастили в церковь, – стариков мало. Наверно, церковный праздник какой. В церковь я не хожу, хоть и крещеная, и уже годы, за пятьдесят. Пионерка, комсомолка в прошлом. Может, поэтому я без веры. С верой-то оно легче жить. Беспартийная. А ведь мне Хромов Андрей Павлович, секретарь партийной организации цеха, давал рекомендацию. Не верила, наверно, в светлое будущее. Задумка с коммунизмом была неплохая, только вот у меня были сомнения: нельзя вот так всех зараз сделать счастливыми, недовольные они всегда есть и будут. Я работаю в ООО “Керамзит”, в станочном цехе. Токарь, после училища. Работа мне нравится. У меня пятый разряд. Раньше, до перестройки, у меня зарплата была как у начальника цеха, если не больше. Сейчас же зарплата у начальника цеха в два, три раза больше, чем у рабочего. Есть у меня грамоты за хорошую работу. Стараюсь. Ударник комтруда тоже в прошлом. Коллектив у нас был дружным. Мы хорошо знали друг друга. Как одна семья. Выбирали начальника цеха, голосовали. Раньше как-то интересней было, может, потому, что молодая была. Муж у меня тоже работает в “Керамзите” слесарем. Раньше в ходу была рабочая профессия, сейчас слесарь – ругательное слово. Я никак не пойму, кому слесарь не угодил, дорогу перешел. Муж мне показывал свою работу – папка чертежей, инструмент… Это надо иметь светлую голову, золотые руки. Сейчас рабочая профессия не ценится, на задворках. Чиновник – другое дело. Чем чиновник лучше того же слесаря, пекаря, повара?.. Прямо зло берет! Чиновник, проклятый взяточник! Раньше, конечно, тоже брали взятки, воровали, но не в таком масштабе. Сейчас не мелочатся, крадут миллиардами. Ну накажи как следует, конфискуй имущество! Боятся, что сами окажутся на их месте. Ничего и не предпринимают, чтобы победить коррупцию.Так и живем».