Текст книги "Варенье"

Автор книги: Владимир Чихнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Комары кусают здорово, – сразу тема для разговора нашлась.

– Это еще ничего. Вот когда слепни… Это хуже.

– Слепни здорово кусаются.

– Конечно, слепни жалят… – растягивая слова, согласился Лапшин.

Кузмичев взял у Саньки закурить и сел к женщинам.

– Что, Танька, разлеглась? – с серьезным видом спросил Кузмичев. – Мужик, что ли, поленился?

Неспроста Кузмичев спрашивал, что-то затевал: охальник был.

– Что, Кузя, там зарываешь? – припомнил Васин случай, как Кузмичев с похмелья, аппетита не было, сунул колбасу в снег, чтобы не испортилась; дня через два достал ее, поджарил в кузнице и съел.

– Пес, Песик… – дразнил Васин. – Вон твой брат бежит. Смотри!Смотри!

Дворняга рыжей окраски семенила к ферме.

– Суки… – с отрешенным видом, вытянув тонкую жилистую шею, протянул Кузмичев.

Непонятно, к кому он обращался, слова были брошены на ветер.

– Кузя, позови своего друга, – не отставал Васин. – Порезвись с ним. Побегай. Полай!

Ни скулить, ни лаять Кузмичев не стал, а мог иногда лаять понарошку, надвинув шляпу на глаза, хитро посмотрел на Таньку.

– Ишь, как ноги расшарашила, – цеплялся Кузмичев.

– Дурак! – демонстративно отвернулась Танька, молодая еще женщина, от Кузмичева.

– Кто дурак?

– Ты дурак.

– Значит, дураку все можно, – и Кузмичев полез к Таньке обниматься, дал волю рукам.

Танька не испугалась и скоро сидела на обидчике верхом.

– Давай, Танька, вали его, Пса шелудивого! – ликовал Васин.

Было смешно. Как цирк.

– Пес, ну-ка зарычи. Покажи свои фиксы.

– Кузя, не сдавайся.

– Хватит! – запросила Танька пощады.

Кузьмичев не без удовольствия отстал, устал.

– Запыхался. Не по зубам.

– С такой женщиной опасно связываться, – все никак не мог Кузмичев отдышаться.

Он отошел на безопасное расстояние от Таньки, хитро улыбнувшись, заметил:

– Вон сиськи висят. Муж, наверно, спит на них, как на подушках.

Для мужчин полные Танькины груди стали открытием, словно раньше они были меньше. Кузьмичев, довольный, взялся за косу, достал из сапога точило. И вот опять уже все косили.

С каждым разом все продолжительней становились перекуры. К двум часам люди с ног валились от усталости, чаще брались за точило. Пашка ленился, – не лошадь. Было все так же прохладно. Оно и к лучшему: косить сподручней, не жарко. И когда Лапшин сказал, что работать осталось полчаса, у людей сразу появился интерес к работе, – откуда только силы взялись. Кто-то шутил:

– Мы так все поле выкосим, надо и другим оставить, обидятся.

Кузмичев опять стал приставать к Таньке, якобы у нее шов разошелся у трико сзади. Незаметно прошли за работой полчаса, даже получилась переработка пять минут. До автобуса было еще время, и женщины расстелили на траве полотенце, достали съестное, что осталось от обеда: яйца, колбаса, огурцы… Было еще спиртное. Кузмичев, как всегда, опять отличился, перепил.

– Ты знаешь… ты знаешь… круглая, круглая земля, – говорил он все, объяснял.

Он как-то сразу осунулся, похудел. Речь несвязная.

– …круглая,круглая, – …махал Кузмичев руками.

– Пес совсем потерял рассудок, – констатировал Пашка.

– Тебя, Кузя, совсем не поймешь, что ты и балаболишь, – отмахнулась Танька. – Надоел.

– Кузя, ты почему не лаешь? Полай! – всю дорогу до города приставал Пашка. – Вон твои собратья хвостиком виляют.

Кузмичев смотрел в окно, было не до шуток.

– Вот бы тебе с ними порезвиться… – не понимал Пашка, отчего Кузмичев больше не шутил, не приставал к Таньке; был серьезный.

– Чего молчим? Давайте споем, – предложил Лапшин.

И автобус запел; пели все: и СМУ, и ЖКО, и автотранспортный…                  Пожалуйста

В киоске продавали рыбные, мясные консервы, чай, кофе, сигареты, сахар, сгущеное молоко и многое другое, что не так быстро портилось или совсем не портилось. И цены были на три-пять-шесть рублей ниже, чем в магазинах. Для малоимущих находка. Хорошо шли тушенка, сгущеное молоко, даже выстраивалась очередь.

И вот однажды киоск пропал, не стало – пустое место. Пенсионеры зароптали: кому помешал, как теперь? Вскоре на месте исчезнувшего киоска появился кирпич, цемент, – работа закипела. И вот уже готов фундамент, каркас. Что это будет? Магазин не магазин: на него не похож, маленький – три киоска будет. Павильон! Да, павильон! Да еще какой: с торца смонтировали большой экран, как цветной телевизор, играла музыка, музыка играла, когда еще был киоск. Чуть ниже экрана – часы, восемь тридцать; температура воздуха – минус восемнадцать. Странно, павильон никак не назывался. У всех были имена: «Калинка», «Ландыш», «Лакомка»…. Он один такой безымянный. Безымянный – тоже имя. Помимо продуктов в безымянном имелись посудный отдел; овощи,фрукты. И стоял павильон на бойком месте – рядом площадь, вещевой рынок. Но, главное, цены были все такие же низкие, какие и в киоске. К примеру, хлеб с частной пекарни Хлопотова, хороший хлеб, в магазине двадцать рублей, в павильоне – пятнадцать. К обеду весь хлеб раскупался. Продавцы все молодые. Машина пришла с хлебом. Хлеб горячий, еще не успел остыть. Очередь была небольшая, пять человек. Женщина в мутоновой шубе стояла первой; за ней – женщина в синем пуховике; потом – носатый мужчина; женщина в белом пуховике. Последним стоял мужчина с усталым лицом.

– …печенье у вас свежее?

– Свежее.

– Тогда грамм триста, тушенки свиной баночку, майонез. Все.

– Сто двадцать пять рублей пятьдесят копеек.

Женщина в мутоновой шубе долго искала мелочь, нашла.

– Сахарный песок, хлеб.

– Еще что?

– Грамм двести карамели «Виктория».

– Двадцать восемь рублей.

– Презерватив.

– Пожалуйста. Восемнадцать рублей.

– Мне, девушка, хлеб… Чуть не забыла, рулон туалетной бумаги.

– Двадцать рублей десять копеек.

– Пачку сигарет «Оптима».

Вошла женщина, румяная с мороза.

      Ребус

                                                                        Она ехала домой. Через двадцать-двадцать пять минут – дома. Дома – это теплая хвойная ванна, сытный вкусный обед и много другого хорошего. Она устала, два часа в дороге, не девочка, зрелая женщина, мать двоих детей. Тело, как деревянное. Ноги затекли. Не любила она эти дороги. Утомительно. Витька, сын, пятиклассник, тоже устал, дремал. Дороги плохие, после весны, все размытые, в ямах. Попадались и такие ямы, что в них легко можно было оставить колесо. Бедные амортизаторы. Она ездила к сестре в Лазаревку за капустной рассадой.

– Устал? – чтобы приободрить сына, спросила она.

Сын в ответ только слабо улыбнулся. Конечно, устал. Можно было и не спрашивать      . Ехала она со скоростью в среднем семьдесят пять км в час, редко – сто. Она, конечно, могла и прибавить в скорости, но уж очень плохая дорога, много ям, словно их кто специально выкопал. Да и машина – старушка, тринадцать лет. Не разгонишься. Скоро дома. Восемнадцать км. Это для машины «пустячок» ,как любил говорить Андрей, супруг. Она хотела бы еще сегодня постираться. Опять ямы. Она поздно их увидела. Тормоз. Что это? На полосу встречного движения, хорошо никого не было, выскочила иномарка. Она только что, минуты три, четыре прошло, не больше, смотрела в заркало заднего вида – машин не было, и тут иномарка… Та вылетела за дорогу. Водитель не справился с управлением. Она чуть притормозила. Надо бы остановиться. ДТП. Может, помощь нужна.

– Здорово! – оживился сын. – Разобьется. Остановимся?

Надо бы, конечно, остановиться. Она скрывалась с места происшествия. Грубейшее нарушение правил дорожного движения. Уголовно наказуемо. Надо бы остановиться: она не могла, словно кто держал. А ведь она притормозила, хотела остановиться. Хотела, да не остановилась. Не она, так кто-нибудь все равно остановится, окажет помощь. Свет не без добрых людей. Она тоже могла вот так лететь с сыном в кювет, не отверни водитель иномарки в сторону. Бог миловал. Смерть была рядом. Она выбирала… три, четыре, пять секунд… и выбор ею был сделан – не в пользу водителя иномарки и пассажиров, если таковые имелись. …иномарка разбилась, водитель истекал кровью. А может, все обошлось. Водитель запомнил номер ее машины. И не сегодня завтра придет повестка в суд. Этого она очень не хотела. Если бы она увидела эти ямки раньше и плавно затормозила, возможно, ничего бы и не произошло. Но и со стороны водителя были нарушения – превышение скоростного режима, дистанция не соблюдена. Были нарушения с обеих сторон. Она не снимала с себя ответственности. Но если бы водитель иномарки не превысил скорость, была бы дистанция – никакого ДТП бы не случилось.

Она два раза уже была в ДТП, и – еще одно. Не много ли? ДТП – это всегда большая неприятность. Нервы. Шок. Первое она, можно сказать, сама себе устроила. Пошла на обгон, не рассчитала – встречная машина оказалась близко, и справа – машина. Обгон не получился.Оставаться на полосе встречного движения – равносильно самоубийству, и тогда она, что называется, подрезала обгоняемый транспорт, «Газель». От удара с «Газелью» машину выбросило на дорожное ограждение. Машина разбилась. Сама она отделалась легким испугом. Второе ДТП – она также начала обгон. Но шутник-водитель обгоняемого транспорта прибавил в скорости, что он не должен был делать. Хотел, наверно, поиграть. А может, пьяный был. Она тогда все-таки завершила обгон. Правда, машину поцарапала о машину шутника. Водитель-шутник позвонил в ДПС, рассказал об обгоне, сообщил ее номер. Унего зеркало было разбито. Обратно по дороге домой состоялся разговор с ДПС. Лейтенант сделал предупреждение, обещал неприятности за то, что она уехала с места происшествия. Она неделю, месяц, два ждала эти неприятности, перенервничала. Все обошлось. Забылось.

И вот новое ДТП. Напасть какая-то. Может, действительно, битая машина притягивает, слышала она такое от водителей. За первым ДТП будет – еще и еще… Битую машину надо продавать, избавляться от нее. Она не хотела бы продавать, привыкла.

– Милиция поехала.

Если бы сын не сказал, она бы не заметила ДПС: была расстроена. Значит, все-таки что-то случилось. Но она не нарушала скоростной режим, не гнала, точно сумасшедшая, как водитель иномарки. Но она скрылась с места происшествия… и это резкое торможение. Но если бы была дистанция между машинами, ничего бы не было. Но она уехала с места ДТП, не оказала первой доврачебной помощи… Испугалась? Сработал инстинкт самосохранения? А может, она прекрасно отдавала отчет своим действиям? Был умысел? Какой пример она подавала сыну? Она ненавидела себя, презирала. Как могла она, порядочная, честная женщина, каковой она себя всегда считала, уехать с места происшествия, отказать в помощи? Она себя не узнавала. Кажется, это была не она, а кто-то другой. Но никого другого не было. Она собственной персоной. Она! Она! И никто другой! И она это хорошо знала, только не хотела признаваться. Выгораживала себя. Искала оправдания. Но не находила. Заявить на себя в милицию, все рассказать? Может, ничего и не было? Никакого ДТП. Она же ничего не видела. Может, иноомарка скатилась в кювет, заглохла. Только она почему-то не верила в благополучный исход. Все было – и разбитая машина, и кровь…

Приехала она домой, Андрей еще не пришел с работы, задерживался.Сын сразу побежал на улицу. Стирать она передумала. Не до стирки. Она всегда почему-то, когда была в неведениии, переживала, отдавала предпочтение в своих переживаниях плохому, не думала о хорошем исходе. И часто она вот так себя обманывала, попусту трепала нервы. И о ДТП она думала только о плохом – разбитой машине… Она ясно представляла себе безжизненное тело водителя, распластавшееся в машине. Кровь. Много крови. Она не могла больше так, побежала в туалет; ее тошнило. «Как убийца. Из кино», – подумала она, имея в виду рвоту. Нехорошо все это было, не к добру. Она хотела бы все рассказать Андрею, выговориться, покаяться, но боялась, что он выболтает все кому-нибудь. Человек он был ненадежный, не умел хранить тайну. А когда выпьет, он болтал без умолку и мог все рассказать. Если бы она раньше заметила эти неровности на дороге… Она не нарушала скоростного режима, не считала себя виноватой. Но через минуту другую она уже во всем винила себя. …скрылась с места происшествия. Она не могла этого простить себе. Испугалась? А может, сознательно не остановилась? И испугалась, и сознательно скрылась с места происшествия. И то, и другое. Но разве такое бывает? А может, ничего и не было? И она зря вот так себя мучила. Она хотела ясности. Скорей бы прошел этот злополучный день, неделя, месяц. Время лечит. Чтобы как-то забыться, не думать о ДТП, убить время до вечера, а там спать, она пошла в магазин за яблоками. Виновата, не виновата –…решала она на улице и в магазине. Если бы водитель иномарки не превысил скорость… Она тоже хороша… за дорогой надо следить. Если бы была дистанция… Если бы… Если бы… Она совсем запуталась.

Она уже шла домой, проходила больницу. На углу, у «Родильного отделения» стоял Паньков, хирург, звонил по мобильнику. Он был в своем коронном, до пят, сером плаще. Высокий. Паньков говорил громко, кричал в телефон:

– Пьяный был! Если бы трезвый был, не разбился! Не справился с управлением!

«Это он! Иномарка», – сразу догадалась она. Не справился с управлением. Вылетел на полосу встречного движения. Значит, разбился… Она же ждала повестки в суд. Водитель иномарки мог записать номер машины. Но теперь какая повестка. Разбился… Как это все нелепо: жил, жил человек, и –раз, как выключить свет, включить, человека не стало.

«Пьяный был. Если бы трезвый был, не разбился. Не справился с управлением. Пьяный был. Если бы трезвый был, не разбился», – мысленно повторяла она за хирургом.

Конечно, пьяный за рулем – это опасно… это чрезмерная возбудимость, замедленная реакция… Пьяному лучше не садиться за руль. Но он же тебя, дура, спасал, отвернувши в сторону. Спасал… «Не справился с управлением». Если бы она раньше заметила эти ямки… Если бы… И все началось сначала: виновата, не виновата…

Придя домой, она накапала себе валерьянки, чтобы как-то успокоиться, а ведь она никогда не пила ее. Она хотела бы все рассказать Андрею, с трудом сдерживалась. После ужина, за телевизором, сын был у себя в комнате, она все-таки заговорила о ДТП, а не хотела:

– Устала я с этой дорогой, – начала она издалека. – Дорога плохая. Ямы. Еду я обратно. Подъезжаю к городу, и тут машина сзади меня вылетает на полосу встречного движения…

О ямках, как она затормозила, не стала рассказывать… Андрей не раз говорил, предупреждал, чтобы она резко не тормозила. Она пропускала его замечание мимо ушей.

– Я не остановилась. Разбился.

– Почему ты думаешь, что разбился? – начал Андрей допытываться.

«Началось. Как следователь, – подумала она. – Раньше не был таким любопытным. С годами, что ли, это?»

– Я не говорю, что разбился. Я уехала. Не видела, – начала она сердиться.

Она жалела, что призналась Андрею в ДТП. Собственно, она ничего такого не сказала. Все – общие фразы. А что машина вылетела на полосу встречного движения, – так сколько их разбивается, гибнут люди. Она больше ничего не стала говорить Андрею о ДТП. Вечером опять пила валерьянку. И на следующий день тоже. Она стала уже забываться, не хотела больше думать о ДТП. Все, вроде как, прошло. Не могла же она всю жизнь терзаться: виновата, не виновата. Каторга, а не жизнь! А она хотела жить. Может, ничего и не было. Она все придумала о ДТП. И хирург говорил по телефону совсем о другой машине. Но нет, все было. Краска сзади у машины была содрана, она вчера была в гараже, смотрела. Иномарка, вероятно, зеркалом задела. Так была близко. А может, она где-нибудь сама поцарапала, не заметила.

Она варила обед. Было около часу. Она подошла к окну. У первого подъезда у дома напротив толпились, собрались люди. Стояла скорая помощь. Все чего-то ждали. Она не сразу догадалась, что в доме напротив покойник, хотела уже отойти от окна. Среди собравшихся был и хирург в своем плаще-балахоне. Стояла Медведева, медсестра, длинная, тонкая, как жердь. Еще медперсонал. Похоже, покойник был из медицинских работников. Уж не о нем ли говорил хирург по телефону. Все совпадало. Ровно три дня прошло с ДТП. Это был он, его машина вылетела на полосу встречного движения. Почему именно он? Может, кто другой? Может быть. У подъезда были венки. Пришел отец Дмитрий из церкви. Солидный мужчина, в черной шапочке.

Она варила обед и смотрела в окно, пряталась за занавеской, точно преступник. Она считала и не считала себя им. Она никого не убивала. Можно было и словом убить. Женщина вынесла на улицу табуретки для гроба. И вот в дверях показался гроб. Покойник был не старый, тридцать с небольшим, ну, сорок лет будет. Из подъезда вышла молодая женщина в черном платке. Жена? Сестра? Стали прощаться, подходили к гробу. Все спокойно, чинно, без крика, рыданий. После прощания с покойником гроб поставили на машину. …и машина, люди – все пришло в движение. На кладбище. Кто он, человек в этой жизни – хозяин, гость, посторонний, сорная трава? Будь он хозяин, гость… конец один – кладбище.

По четвергам в районной газете близкие, родные покойного выражали благодарность организациям, частным лицам в проведении похорон. Были и фотографии покойного. Она смотрела в четверг газету: был покойник с завода, два покойника с АТП, из больницы – никого.Только в следующий четверг она нашла то, что искала: «Выражаем сердечную благодарность Тимофееву Алексею Петровичу, главрачу районной больницы, Серафимовичу, терапевту, Суховой и многим другим в организации похорон мужа, отца – Лямина Леонида Петровича». Он, не он? Фотографии не было.

Рогоносец

                                                                        Говорили мне, что ты делаешь, не женись, она тебе не пара…

Мария была из неблагополучной семьи, мать совсем спивалась…

Итак, все по порядку. Мы познакомились, Марии было восемнадцать лет; мне двадцать четыре. Она была чуть выше среднего роста. Брюнетка. В очках. Глаза с хитринкой. Кроткое выражение лица. Симпатичная. Я влюбился. Мария, как потом призналась, совсем меня не любила, смеялась надо мной. Я догадывался, она говорила мне, чтобы я больше не ходил. Но как не ходить, когда ноги сами идут и «…и сердце бьется в упоенье…» Раз я пришел, Мария не ждала меня. На столе бутылка водки, какой-то парень… Мария быстро выпроводила парня и расплакалась: «Я люблю тебя, – говорила она, – но нам не быть вместе. Я-плохая…» Мне бы уйти. Я стал утешать: ты хорошая, добрая. Лучше всех. Я, наверно, выдавал желаемое за действительное. Мне бы больше не ходить, а я все ходил. Мы ссорились, расходились, опять сходились. И как долго это будет продолжаться, никто из нас не знал.

Это было весной, я хорошо помню. Я пришел, Мария пила чай. Мы пошли в комнату. «Знаешь что, знаешь что,– начала Мария, – я –беременна». К тому все шло, я не удивился.Мария обиделась.

Свадьба было делом решенным. Мария говорила, чтобы я засылал сватов. «Да, да, конечно», – соглашался я. Потом мы опять поссорились, я уже не помню, из-за чего, Мария предупредила меня, чтобы завтра я пришел в шесть часов, если не приду, то все, я ее больше не увижу. В шесть часов у меня не получилось, я пришел десять минут седьмого. Марии не оказалось дома. Как объяснила мне ее полупьяная мать, она уехала с каким-то молодым человеком на машине. Я себе места не находил, не знал, что и делать. И адрес Мария не оставила. Через неделю она объявилась, мы помирились, я простил ее.

И вот мы сыграли свадьбу, скромно, были только свои. Скоро Мария родила мне сына. Мы снимали комнату, потом перебрались к моим родителям, жилплощадь позволяла, у нас с Марией была своя комната. Мария работала страхагентом, я технологом на заводе. Она стала мне выговаривать, что я ее, дескать, не люблю, что все время занят… Да, на заводе шла реконструкция, я задерживался, приходил домой в восемь, девятом часу. Но в выходные у меня находилось время, можно было куда-нибудь сходить. На работе у Марии какой-то Скворцов провожал, встречал свою жену с работы. Мария тоже хотела бы так. Я ухожу на работу рано. Как я могу провожать? Блажь какая-то! Скучно ей, видите ли. Возьми книгу, почитай или сходи куда-нибудь с сыном; а то сходи в фитнес-клуб, животик вон растет, некрасиво. Это после беременности, отвечала Мария.

В выходные она все к Ленке, подруге, ходила, засиживалась допоздна. Ну ладно, раз, два можно сходить, но ведь не каждые выходные. Если бы я вот так вечерами уходил… Наверно, не понравилось бы. Заставить Марию не ходить я не мог, она не послушалась бы меня. …но сама должна понимать, не маленькая, замужняя женщина.

Мария стала задерживаться на работе, приходила невеселе. Нехорошо все это было. Я не хотел ссориться, как-то само собой все получалось. Потом мы, потные, после страстного интима долго лежали, отдыхали. И скоро вошло в привычку мириться подобным образом,через интим. Редкий день проходил без скандала. Тут утром приходил какой-то мужчина, спрашивал Марию, отец рассказывал, я был на работе. Опять ссора. Марина набросилась на меня с кулаками. Я оделся, вышел, обидно было: она ни в чем не нуждалась, каждый год обновка… а то, что я занят, не встречаю ее с работы, порой невнимателен, так сколько ни говори о любви, она сильнее не станет.

Но почему Мария так несправедлива? За что? – спрашивал я себя и не находил ответа. Мать ее предупреждала меня: держи ее в руках. Что я, нянька?! Я прошел рынок, вышел к автобусной остановке и пошел обратно. Домой я пришел в двенадцатом часу ночи. Мария, похоже, успокоилась и в комнате говорит мне: я люблю тебя. Хочешь, ударь меня. Ну ударь! Я не представлял, как можно поднять руку на женщину, милое, хрупкое создание, а тут накипело, и эта любовная записка от некого Валеры, которую я нашел в сумочке… я не сдержался… Мария, ойкнув, часто заморгала глазами, покраснела и выбежала из комнаты.

Мария мне изменяла, и я даже знал с кем, – с Генкой из горгаза. Худой такой. Мария и не скрывала, что изменяла мне. «Вот я тебе сделала. Нет ничего хуже», – мстительно призналась она мне как-то. Да, нет ничего хуже, с этим трудно было не согласиться. И ведь она обманывала сознательно, изменяла!

Совместная наша жизнь с Марией стала невозможна. Хорошо это понимала и Мария, больше – она этого добивалась. Рогоносец! Слово-то какое-то доисторическое. Я – рогоносец! Не верилось… им мог быть Витька, Гришка, кто другой, но только не я. И вот оно как все обернулось. Я понимаю: была любовь – прошла, но можно было как-то по-хорошему договориться. По хорошему Мария не хотела, да и не могла в силу ее дурного характера. «За что!?» – опять спрашивал я себя. Как так можно? Я бы так не смог. …милое хрупкое создание оказалось не таким уж милым. Тут как-то у меня сердце прихватило. Нервы. Жизнь беспокойная. Мария меня выгоняла из дома, мы уже жили отдельно от родителей, была своя квартира. Мне идти было не куда. К родителям. Я не хотел их беспокоить. К брату? Им без меня тесно. Мария пригрозила мне, что сменит замок, чтобы я больше не ходил. Она могла это сделать, я не сомневался, от нее всего можно было ожидать. Мария не стеснялась, в открытую изменяла мне. …молодая, симпатичная, от любовников отбоя не было. На работе уже смеялись надо мной, – не в открытую, конечно. Тут я вечером сижу с сыном, смотрим телевизор, звонок, открываю дверь – Крутов из конструкторского бюро. Я его хорошо знаю, вместе работали. «Чего?» – спрашиваю. Он замялся, ничего не ответил, ушел. Я сразу догадался, к кому он приходил. Потом Крутов еще приходил, спрашивал Марию. За что?! За что!? Как так можно? Совсем баба свихнулась. «Люблю! Люблю! Я тебя никому не отдам», – говорила Мария до свадьбы. И это такая твоя любовь? «Смотри! Смотри! Вон идет! Жена у него гуляет. Рогоносец, – слышалось мне на улице. – Мужик, вроде, ничего. Не пьет». Я готов был сквозь землю провалиться. Мария с работы уволилась, точнее, ее уволили за появление на работе в нетрезвом состоянии; ей было на все наплевать. «Как ты со мной после всего этого живешь?» – спрашивала она меня. Я и сам не знал. Может, мне просто некуда было идти. Хорошо было бы уехать куда-нибудь, чтобы ничего этого не видеть. «Бог, если ты есть на свете, сделай что-нибудь! – просил я. – Это не жена – зверь!» Действительно, как после всего этого я с ней живу? Развод! Только развод! И я не буду уже рогоносец. И мы подали заявление на развод. Нам дали месяц на примирение, после окончания которого не обязательно согласия супруга, супруги. Я не мог дождаться конца месяца.

Сосед этажом выше приходил ко мне за сигаретами, он не курил, это я точно знал. К Марии приходил, я видел их вместе. Когда это все кончится? Бежать! Бежать! На работе на глаза мне попалось объявление в газете: требуется технолог в доменный цех сталелитейного завода в Щелкове Комната в общежитие предоставляется. То, что мне надо. Мария к тому времени сошлась с Орловым Генкой. Парень так, ничего, самостоятельный. У Генки была однокомнатная квартира. Мария с сыном стали у него жить, вроде как любовь. Это хорошо. Можно было обменять квартиру. Я занял бы генкину квартиру, а Мария с Генкой – в нашей двухкомнатной. Вот и выход из положения и уезжать никуда не надо. Через неделю Мария вернулась. Мы уже питалась отдельно. В комнату я сделал себе замок, закрывался. Чужие. На Марию временами как находило, она начинала приводить в порядок квартиру, мыла, стирала. Вечером она прошла ко мне к комнату, обняла, прильнула: я тебя люблю, дурачок. Давай жить вместе. Мало ли что бывает. Я даже подумал, может, правда, любовь… но не мог я Марию простить, всему есть предел. Да и надолго ли эта ее любовь? До первого любовника. Нет! Нет! Я развелся. «Покажи паспорт», – не поверила Мария. Я показал. Она сердито сдвинула брови, встала,вышла из комнаты. Все было кончено. Мария больше не заговаривала о любви. Через неделю я уехал в Щелково, мне пришел вызов. Мария приезжала ко мне раза два, пьяная, скандалила. Я не открыл ей дверь. Потом еще приезжала, уже трезвая, хотела помириться. И опять у нас ничего не получилось. Мы оба уже были другими, время не повернуть вспять. Поезд ушел.

В прошлом году сын женился. Я был на свадьбе. Мария растолстела – бабище; жила с каким-то Григорием, плотником. Страшная женщина.

Знакомый у меня, Виктор. Выпивоха. Раньше здорово пил, сейчас за ум взялся, меньше стал. Подкаблучник. Жена его взяла в оборот. Спрашивает у жены разрешения помыться. Как ребенок. В квартире на диване лифчик валяется… ничего мужского, если только табачный дым, Виктор курил, а так – матриархат.

Без пятнадцати восемь. В восемь часов Сонька должна прийти. Женщина легкого поведения. Отчаянная баба. Я, говорит, если что не по мне, и обматерить могу. Говорит, что я ей нравлюсь. Ну и ладно. Утром, когда она уходит, я даю ей денег, якобы, на шоколадку, если мало даю, она просит в долг, но долг никогда не отдает.

Девятый час… может, Сонька и не придет, не обязана.

      Скамейка

                                                                        Был обеденный перерыв. Чебыкин Алексей Петрович, он брал с собой. Была тушеная капуста с печенью, вкусно. Он уже пообедал; и сидел теперь в старом, наполовину изодранном кресле напротив стола, дремал. Рядом, по правую сторону, стояло еще одно такое же кресло – не лучше, только обивка, цвет другой. Стол был железный с текстолитовой столешницей; на ней: две эмалированные кружки, пепельница с окурками. За столом стояла грубо сколоченная скамейка. Алексей Петрович работал сварщиком в ЖКХ, имел шестой разряд… Через год на пенсию. Алексей Петрович был чуть выше среднего роста, худой, карие навыкате глаза, нос с горбинкой – ничего запоминающегося.

Со стоном высвободил Алексей Петрович онемевшую руку из-под головы. Сколько он вот так вот сидел в кресле после обеда, а работал он в ЖКХ десять лет уже, и все никак не мог уснуть. Дремал, а сна не было. Дома в выходные он после обеда спал, а на работе не мог уснуть. Не та, видимо, обстановка. Да и в кресле спать неудобно: ноги не вытянешь… Раз он устроился на скамейке за столом, подложил под голову фуфайку; но и пяти минут не пролежал, вскочил как ошпаренный. Порошин с Кудриным, Хохрин тоже так вот отдыхали в обед на скамейке, и что из этого получилось? Все они потом отошли в мир иной, или их, попросту, не стало. Неспроста все это. Алексей Петрович больше не ложился на скамейку.

В конторке мастеров, это рядом с бойлерной, слесаря резались в домино: спорили, ругались, смеялись на все ЖКХ. Были в конторке мастеров и шашки. Но в них играли человека три, не больше. Чебыкин одно время тоже пристрастился к домино, потом наскучило; лучше отдохнуть, полежать. Больше пользы. До конца обеда оставалось пятнадцать минут. Может, скамейка была тут не при чем. Хохрин уже был на пенсии; Порошин – тоже в возрасте; Кудрину вот только не исполнилось еще и пятидесяти.Но и в двадцать лет бывает, что человек – не жилец. Может, со скамейкой – просто стечение обстоятельств? Может быть. Чебыкин такое не исключал.

Хохрин Валентин Петрович только вышел на пенсию.В шестьдесят лет седой, как старик. В ЖКХ за глаза его звали Одуванчик. Невысокого роста, полный …серьезный мужчина. Эта его серьезность была напускной. Валентин Петрович был балагур, интересный собеседник и хороший слесарь. В столовую он не ходил, брал с собой. Вообще, мало кто из рабочих посещал столовую, вроде как дорого. В конторке мастеров была газовая плита, на ней стояла двалцатилитровая кастрюля с водой; в ней и разогревался обед. Обед: первое, второе – все было в стеклянных банках. Только один Хохрин носил обед в железных банках из-под томата. Может, Валентин Петрович не хотел показывать, что ел; а может, боялся, что стеклянная банка в горячей воде лопнет, такое случалось. Пообедав, Хохрин доставал из шкафа с инструментами фуфайку, сворачивал ее, делал подушку и ложился на скамейку. Это было его местом отдыха в послеобеденное время.

Валентин Петрович лежал на спине, курил. Выкурив сигарету, он закрывал глаза и через минуту-другую, смешно надувая щеки, с шумом выдыхал через рот, словно дул в трубочку. Спал он, не спал – не понять. Может, и спал, но сон его был чутким; он всегда просыпался вовремя – в конце обеда. На здоровье Валентин Петрович не жаловался, и вдруг – инфаркт. Увезли его в больницу прямо с работы. Через месяц он уже работал, в обед все нажимал на чеснок: ел его и с первым, и со вторым. Врачи рекомендовали. После Нового года было сокращение. Всех пенсионеров тогда убрали. Уволили и Хохрина. Никто лучше его в ЖКХ сварочного дела не знал. Но незаменимых людей нет. Плохая, хорошая замена – она всегда есть.