Текст книги "Варенье"

Автор книги: Владимир Чихнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Леонид, купи золото, – без лишних слов изложил Андрей свою просьбу.

– Давай.

Андрей достал из кармана брюк кольцо, с похмелья в руках была слабая дрожь.

– У жены, что ли, взял?

Чтобы Леонид не подумал чего плохого, Андрей все рассказал про долг, ничего не утаивая. В конце своего расказа-исповеди, придав лицу выражение озабоченности, Андрей на всякий случай прибавил, что если бы знал, что так получится, не брал бы в долг.

– Дрянь золото. Низкая проба, – только Андрей умолк, объявил Леонид.

– Сколько дашь?

– Двадцать тысяч, не больше.

Андрей опешил: он думал получить за кольцо минимум пятьдесят. Двадцать тысяч и на долг не хватит. Может,действительно, золото было плохое. У кого бы спросить. Жалко было отдавать кольцо за бесценок. Но как без денег?

– Ладно, давай!– с силой разрубил Андрей левой рукой воздух.

– Лена, дай ему двадцать тысяч, – распорядился Леонид и положил золото в карман брюк.

Бездонным показался Андрею карман у Леонида.

– Пожалуйста, – быстро отсчитала блондинка двадцать тысяч.

Взяв деньги, Андрей еще медлил, не уходил в надежде, что Леонид передумает, добавит еще двадцать тысяч. Тот стоял, засунув руки в карманы брюк, и не собирался менять своего решения. Андрей вышел из магазина. Обидно было, что так получилось с деньгами, что Леонид мало дал. Андрей зашел в гастроном, взял бутылку водки и пошел домой.

Татьяна смотрела телевизор. Андрей рассказал все как было, как Леонид сказал, что плохое золото… Андрей ждал, что добавит. Но Леонид зажался. Татьяна зашлась в слезах. Андрей прошел на кухню, выпил и сумма в двадцать тысяч не казалась уже такой маленькой, да и долг не обязательно было отдавать. Андрей ругал Леонида. Татьяна уже устала слушать, а Андрей все ругал Леонида. Лег Андрей в третьем часу ночи, смотрел еще видик.

***

Тяжелой была смена, болела с похмелья голова, во рту – как после черемухи. Андрей кое-как доработал смену. Домой. У «Галантереи» Андрей повернул от дома и зашагал в противоположном направлении. Шел быстро, торопился. В пятницу Сергей заходил, проходить не стал, выпил воды и ушел. Шел он с дачи. Сергей сильно постарел, сдал за последнее время.

– Привет! Привет! – не пропускал Андрей ни одного знакомого лица.

Знакомых море, а толку никакого: занять денег не у кого. На улице было жарко, как летом. Оделся Андрей тепло – свитер,куртка. До Сергея еще два квартала идти, рубашка под свитером уже промокла от пота, хоть выжимай. Раньше Сергей жил ближе. Переехал. Два раза Андрей останавливался, отдыхал: мутило с похмелья. И вот, наконец, пятый дом. Тяжело вздыхая, Андрей поднялся на третий этаж. Квартира у Сергея была угловая, как в старом доме. И тот же номер двадцать три. Удивительное совпадение. Предзнаменование какое-то. Рок. Андрей позвонил. Дверь открыл Сергей. Он был в сером трико, фланелевая, в большую клетку стариковская рубашка, тапочки на босу ногу. Сергей был худой, щеки ввалились, небритый.

– Ну, еле добрался до тебя. Ух! – отдуваясь, выговаривал Андрей. – То ли дело, когда жил рядом. Надо – раз, сбегал. Ты один, что ли?

– Один. А кого тебе надо? – с улыбкой, нараспев спросил Сергей.

– Никого. Я так. Выпить есть?

– Да есть полбутылки, – не сразу ответил Сергей. – Проходи, налью так и быть.

– Что это, полбутылки, – грустно заметил Андрей. – Одолжи две тысячи… Я сбегаю сейчас, возьму бутылку. Болею я. Вчера напился. Тяжело.

– Пить меньше надо, и тяжело не будет.

– Так получилось…

И Андрей вкратце рассказал Сергею про долг, женины слезы, Леонида-жмота…

– Нет у меня двух тысяч. И не смотри на меня так жалобно, а то я сейчас заплачу.

– Ну, Сергей, ты скажешь, – слабо улыбнулся Андрей.

– А что? Так оно и есть, – довольный, ответил Сергей. – Вид у тебя такой, что не налить – умрешь.

– Жарко на улице.

Андрей снял куртку, прошел на кухню, сел за стол. Сергей достал из холодильника кусочек колбасы, сала, квашеной капусты, нарезал хлеб; потом принес из комнаты спрятанную от жены водку. Андрей заговорил опять про кольцо.

– Ну и дурак, что отдал, – наливая водку в стопки, заметил Сергей. – Я бы лучше выбросил кольцо, чем отдавать этому проходимцу. Он ведь проходимец. Вместо коньяка у него самогон. И водка у него тоже не настоящая.Вот так и делают деньги.Уметь надо. Ну давай!

Сергей одним большим глотком осушил стопку, отщипнул кусочек хлеба, занюхал; потом взял сало, порезал на мелкие кусочки и стал есть. Андрей пил небольшими глотками, растягивая удовольствие. Закончив со спиртным, Андрей поддел вилкой капусту.

– Вкусная капуста.

– Когда выпьешь, все вкусно, – ответил Сергей.

– Это ты верно сказал, – сразу почувствовал себя Андрей лучше, закурил.

Закурил и Сергей.

– На прошлой неделе у нас даже на хлеб денег не было, – разоткровенничался Андрей. – Так, без хлеба колбасу ели.

– Ну, Андрей, ты – комик! Ну ты даешь! – долго качал головой Сергей. – На колбасу, значит, деньги есть, а на хлеб нет. Жить не умеешь.Вот и все!

– Я, Сергей, на работе уж неделю не обедаю, не хожу в столовую. Ничего, можно работать. Я утром хорошо позавтракаю, после работы приду – наверну как следует. На обед денег нет. И с собой брать нечего.

Сергей разлил остатки водки по стопкам, вышло граммов по двадцать пять, пустую бутылку поставил в угол под стол.

– Знаешь, Андрей, я не хочу тебя учить: ты – человек взрослый, но надо жить по средствам. Запомни это на всю жизнь. Я никогда не возьму телевизор в долг. Нет денег, значит – нет. Не люблю я брать в долг. Чувствую себя обязанным. Вроде как не свободен. Ну давай! – взялся Сергей за стопку. – Остатки – сладки.

– Давай.

Андрей выпил, закурил. Сергей взял сало.

– Эх, были бы у меня деньги… – мечтал Андрей.

– Ну и чтобы ты с ними стал делать? – усмехнулся в седые усы Сергей.

– Я бы съездил к родным. Съездил бы в Анапу к тетке. Сходил бы в ресторан, посидел культурно, отдохнул.

– И все?

– Ну купил бы что-нибудь. Если бы было много денег, купил машину. Занялся бы коммерцией.

– Что-то мне, Андрей, не верится, что у тебя что-нибудь бы получилось. Во-первых, – стал Сергей загибать пальцы на руке, – добрый ты для коммерции; во-вторых, грамоты у тебя мало; в-третьих, – выпить любишь. Не так-то все просто.

– Я знаю, что не просто. Были бы у меня деньги, я бы тебе доказал… Денег нет.

– А может, оно и лучше, что у тебя денег нет, – задумался Сергей. – Деньги – зло. Они не доведут до хорошего.

– …и без денег плохо.

– Сергей, ты Вадима видишь? – не хотел Андрей больше говорить о деньгах, надоело.

– Недавно я его видел. Он с каким-то мужчиной шел. Выпивши был. Пошли, говорит, ко мне, выпьем. Налил мне стопку, и все. Скупердяй.

– А я его сто лет не видел. Раньше он заходил. Теперь носа не показывает. Раньше часто собирались вместе, да?

– Сейчас стало затратно принимать гостей, – нехорошо улыбнулся Сергей.

– Сергей, дай на бутылку в долг, я тебе с получки отдам, – взмолился Андрей.

– Нет у меня, я тебе говорю. Ты что, не веришь мне? – усмехнулся Сергей.

– Нет. Верю.

Надо было идти домой, Андрей не хотел: дома жена опять, денег нет, как жить…

– Если бы у меня были деньги, я бы тебе, конечно, дал. Жизнь – говно стала. Сам знаешь, пенсия у меня маленькая. Я такой же нищий, как и ты.

– Найти бы клад.

– Да и клад бы тебе не помог. Выпить любишь.

– Почему я люблю выпить? Все любят.

– Конечно, и я не без греха. Ты не обижайся. Я говорю, что есть, – ласково тронул Сергей Андрея за плечо.

– Я не обижаюсь. Катька, кладовщица, на работе мне рассказывала, как начальство автоколонны в пионерском лагере гуляло. Главный инженер на ногах не стоял… рубашка вылезла. Стал приставать к женщинам. Еле его успокоили. Выпить – любят все, – закончил Андрей.

– Да. Только надо знать меру. А мы ее не знаем. В этом вся беда.

– Может быть, может быть, – не спорил Андрей. – Раньше хоть что-то можно было купить… Можно было телевизор взять в кредит. Сейчас и кредитов нет. Кому он нужен, этот рынок?!

– Возьми ссуду.

– Под двадцать-тридцать процентов. Я – не миллионер. У меня нет таких денег. Кто-то наживается, у кого-то на хлеб денег нет, – совсем Андрей расстроился. – Козлы! Справедливости не было и никогда не будет. Туфли купить себе не могу. Восьмой год хожу в одних.

Андрей закурил.

– Сергей, в субботу будет родительский день. Если пойдешь на кладбище, заходи, вместе пойдем.

– Не знаю я.

– Что дома будешь делать? Заходи.

– Надо, конечно, сходить.

Андрей встал:

– Пойду я.

Сергей встал проводить.

– Ладно, пока.

– Пока. Надумаешь, так заходи.

Солнце уже зашло за горизонт. Было не так жарко.

Андрей хотел зайти к Вадиму, вспомнил про Гудкова: вот у кого деньги были… машина, четырехкомнатная квартира, мебель хорошая…Только бы Гудков дома был.

Гудков был дома. Андрей не стал проходить в комнату, в прихожей все рассказал Гудкову про долг.

– Жена психует, второй день уже ревет, – прибавил Андрей.

– Есть у меня, Андрей, деньги.Мы с женой хотим стенку новую купить. Подкопить еще немного надо. Сколько тебе ?

– Тысяч пятнадцать.

Гудков вынес деньги.

– Пересчитай.

Андрей хотел отказаться, мол, все правильно, чего там… но Гудков заставил пересчитать.

– Все правильно. Пока.

– До свидания.

Счастливый, Андрей сбежал по лестнице. Домой! Каждая минута была дорога. Если бы дома был телефон, Андрей сейчас же позвонил из автомата, обрадовал жену.

***

Утро было дождливым. Где-то к десяти часам дождь перестал, погода направилась. На родительский день Татьяна настряпала беляши. …все уже было в сумке. Сумка стояла в прихожей.

– Еще минут пять Сергея подождем и пойдем, – отошел Андрей от окна, прошел на кухню, выпил воды.

Пять минут прошло. Андрей стал одеваться. Татьяна уже стояла в прихожей одетая, ждала, чтобы закрыть дверь. Андрей надел рабочую куртку, в которой ходил на работу, сапоги, взял сумку с провизией, вышел на лестничную площадку, закурил и стал спускаться вниз. На первом этаже Татьяна догнала, вместе вышли на улицу.

До кладбище было метров четыреста. Шли семьями, в одиночку; молодые, пожилые, с детьми, колясками. Это был праздник. Несли цветы. За неделю до родительского дня Андрей привел могилы в порядок, убрал жухлый лист, протер оградку; красить не стал – на следующий год. Могилы отца с матерью были рядом, так мать просила.

Было грязно. Дорога разъезжена. Еще неделя – подснежники отцветут. Всходила медуница. Андрей набрал небольшой букет подснежников. Татьяна тоже собирала.

Кладбище было большое. Было много свежих могил. Андрей любил родительский день. После кладбище оно как-то легчало, и можно снова было жить. В бога Андрей не верил, но совсем уж безбожником не был. Вот уж показался выкрашенный бронзовой краской крест отцовской могилы. Оградка была выкрашена в синий цвет. Таких синих оградок на кладбище было много. Синий, зеленый цвет преобладал на кладбище. Андрей сам делал оградку, искал проволоку, трубы на стойки. Варил Кирилов Лешка.

Прежде чем открыть оградку, Андрей проверил запор, крючок. Татьяна подошла. Андрей сел на скамейку, закурил. Татьяна достала из сумки чистое полотенце, расстелила на могиле, выложила из сумки беляши, конфеты. Андрей открыл бутылку, плеснул на могилки. Татьяна разломила беляш, положила рядом с памятником, посыпала крупы.

– Хватит, хватит мне, – в страхе замахала Татьяна руками.

Андрей налил почти полную стопку водки. Татьяна выпила, сморщилась.

– Закусывай, – взял Андрей стопку, налил себе с верхом.

– Вон Сергей идет, – давясь беляшом, сказала Татьяна.

Андрей скорее выпил. Сергей шел с женой, Ольгой. Та была в демисезонном пальто, боялась простудиться. Она все пила разные лекарства, лечилась непонятно от чего – то сердце прихватывало, то почки болели… Три раза уже она была на курорте. Женщина она была симпатичная, обходительная, простая.

– Привет.

– Привет.

– Давай, Сергей, заходи, – прижалась Татьяна к оградке.

Андрей с Сергеем – была одна компания; женщины – другая. Разделились. Андрей взял со скамейки бутылку, стопку. Татьяна с Ольгой не стали пить.

– Нам больше останется. А то женщины во хмелю нехорошие, – шутил Андрей.

Татьяна с Ольгой занялись разговором. Ольга рассказывала, как накануне простудилась. Была большая температура. Андрей рассказывал Сергею, как достал деньги, как повезло. От закуски уже ничего не осталось, и бутылка была пустой.

– Еще бы, да? – выпрашивал Андрей.

Сергей ничего не ответил. Молчание – знак согласия. Где-то рядом страшно закричала женщина.

– Началось… – буркнул Андрей.

– Чего началось? У человека горе, а ты так говоришь, – одернул брата Сергей.

– Не люблю слезы. На нервы действует.

– Мало ли, что ты не любишь.

Вадим с Людмилой, женой, появились.

– Привет.

– Привет.

– Здравствуйте.

Вадим был в потертой джинсовой куртке, спортивные синие брюки. Умное лицо. Держался Вадим – директор, не меньше. Людмила была среднего роста, полная интересная женщина. Тоже в джинсовке. Вадим скромно встал у ограды, что на него не походило: человек он был не робкого десятка. Людмила не отходила от Вадима.

– Вадим, чуть-чуть опоздал… – высоко поднял Андрей над головой пустую бутылку. – Вот так-то, опаздывать.

– Да мне и не надо, – демонстративно отвернулся Вадим.

Он уже был выпивши. Это было заметно.

– К моим сходили на могилку, – рассказывала Людмила. – Посидели там немного.

– Как, пенсионер, дела? Как отдыхается?– спросил Вадим.

– Ничего, – был немногословен Сергей.

– На работу не тянет? – допытывался Вадим.

– Да нет уж, наработался. Пусть другие поработают.

– …как слепых котят бросили в рынок! – не мог Вадим спокойно говорить. – Выплывайте, как хотите. Варвары! Сходу – в рынок. Кто так делает? Никакой подготовительной работы. Не любит русский человек ждать. Ему надо сразу. Как ты думаешь, Сергей, потянем мы рынок?

– А куда деваться? – закурил Сергей.

– Впрягемся и потянем, да?

– Жириновского надо поставить у руля, – с улыбкой предложил Андрей.

– Этого смутьяна… – строго посмотрел Вадим на Андрея. – Это – Ноздрев Гоголя. Руцкой мне нравится. Фигура неординарная. Мужик упертый. Мне кажется, он потянет. Как ты думаешь, Сергей?

– Может быть. Я не спорю. Только мне кажется, он не годится в президенты. И вообще, поторопились мы с рынком.

– Нет, Сергей, нам надо было раньше переходить на рыночные отношения.

– Опоздали мы, – улыбнулся Вадим. – Консерватор ты, Сергей.

– При чем здесь консерватор, – обиделся Сергей. – Раньше хоть что-то можно было купитьв магазине.

– …вот именно – «что-то». Ты пробовал «Сникерс»?

– Нет.

– А почему?

– Да потому, что не хочу.

– Ну и зря. Хорошая штука. Полезная. Много витаминов. Ты раньше видел ананасы? Сейчас, пожалуйста, ананасы, кокосы…

– Но я их не могу купить. Что раньше я их не мог купить, их не было в магазине, что сейчас не могу купить, денег нет.

– Вот мы с тобой подошли к главному. Чтобы хорошо жить – надо деньги. А чтобы деньги были, надо крутиться. Рынок – такая беспокойная штука, брат.

– А что же ты не крутишься? – сердился Сергей.

– Почему я не кручусь? Потому что я – человек другой формации, закалки. И ты такой же, – ткнул Вадим пальцем в сторону Андрея. – …и ты, Сергей. Мы – совки. Мы привыкли ко всему готовому. Иждевенцы. Что с нами будет? А ничего не будет: жить-то осталось. Так на дурачка и проживем.

– Мужчины! – потянула Людмила Вадима за рукав. – Может, хватит политики? На кладбище ведь.

– Молчу, – приложил Сергей палец к губам.

– Ты права, крошка, – обнял Вадим жену. – Шуметь на кладбище не хорошо. Но жить-то хочется.

Вадим отвернулся, в глазах его блеснули слезы. Он хотел что-то сказать, и – упал на колени, прижался лбом к холодной земле, затих.

– Вадим, вставай! Хватит дурака валять! – толкала Людмила Вадима круглым коленом в плечо.

– Люда, пусть человек полежит, если у него в этом потребность есть, – ждал Сергей, что еще выкинет Вадим.

– Люди смотрят. Неудобно, – сердито ответила Людмила, поджав губы-бантики.

– Вадим, мы идем домой. Вставай, – просила Татьяна. – Андрей, закрывай калитку. Вадим, мы пошли.

– Сейчас. Я слушаю, – каким-то чужим голосом ответил Вадим. – Все, встаю.

Он медленно поднялся с колен и минут пять стоял, словно чего-то ждал.

– Что там услышал?

– Ты не смейся, – сердито посмотрел Вадим на улыбающегося Андрея. – Земля наша больна. Плохо ей. Она стонет.

– Чем же она больна? – не унимался Андрей. – ОРЗ? Или, может, у нее СПИД?

– Пошли, Вадим, – заторопилась Людмила.

Вадим вместе со всеми вышел на дорогу. Женщины отдалились, вырвались вперед; Андрей, Вадим и Сергей – пошли следом.

– Здравствуйте, братья! – вдруг словно из -под земли вырос бывший сосед Сергея по лестничной площадке по старому дому Попов Николай.

Он был в фуфайке, сапогах.

– Здорово.

– Привет.

– Привет.

– Бутылки больше не сажаете? – кривя рот в усмешке, спросил Николай. – Я как увижу вас, сразу вспоминаю огород. Мой огород был рядом с вашим. У вас всегда на грядках были пустые бутылки. Жена у меня говорит, что они сажают их.

Он сошел с дороги.

– Пока, братья! – махнул рукой.

– Покатился, колобок. Ножки коротенькие. Топ-топ… – смеялся Андрей. – Видел я его как-то раз пьяным. Он раньше здорово пил.

– Прославились, – констатировал Вадим.

«Если разобраться, зачем надо было пить на огороде, – думал Сергей. – Пьяный – не работник. Может, время было другое. Все было проще».

      Барыня

                                                                        Она второй месяц не вставала с кровати, ноги были как ватные, из соломы. Худое, с нездоровым желтым оттенком лицо. Седые космы, в беспорядке разбросанные по подушке. Глаза ввалились. Тонкие обескровленные губы. Человек живет, пока ходит, говорила она все, поучая. Не годится, когда голова как ноги лежит: голова должна быть высоко поднята, – на плечах, а не на подушке. Лежащий человек – не жилец. И вот она слегла. Стара стала. Она уже не надеялась встать, отходила свое. Мир был в тягость, незачем стало жить. Конец был близок, она чувствовала. Не сегодня-завтра тонкая связующая нить с родными, близкими, знакомыми оборвется. Нить была натянута как струна, малейшее прикосновение, и – все… У каждого есть нить. У одних она рвется в двадцать-тридцать лет, у других – в шестьдесят… но, обязательно рвется. Без этого нельзя.

Старуха лежала у себя в комнате, ждала смерти. Какая она, смерть? Может, она уже в комнате, за шторой. Вчера у соседей за стеной плакал ребенок… Сегодня не слышно. Дверь в комнату была закрыта. «Это хорошо, что закрыта, – думала старуха. – Спокойно.Одной лучше».

Не сразу старуха обезножила. Она долго болела. Два месяца пролежала с ногами в больнице, лучше не стало. Кружилась голова, удушье. Годы. И лучше не будет, только – хуже. И врачи были бессильны. Старуха, похоже, смирилась со своим незавидным положением. Жизнь кончена. А насчет того, что надежда умирает последней, старуха ни на что уже не надеялась. Жить-то осталось. Не сегодня-завтра… будет все кончено, как будто и не жила.

Старуха почувствовала вдруг, как кто-то склонился… было лицо. Старуха с трудом открыла глаза. Лицо большое, круглое… как в тумане. Совсем рядом. Лицо что-то говорило, открывало рот… Старуха закрыла глаза. Она хотела покоя, устала жить.

Старуха лежала на спине, повернуться сил не было. Первое время она не могла лежать все на спине, потом ничего, привыкла, словно так и надо. Ох уж эта привычка. Без нее никуда. Когда старуха снова открыла глаза, лица уже не было. Кто это был? Может, кто из родных? Чужие, родные – все уже стали на одно лицо. Рядом с кроватью кто-то заговорил. Речь была быстрой, если бы помедленней, старуха, может, и поняла. Она перевела взгляд с потолка на окно в ногах. Окно было зашторено. Старуха хотела света, много света, потом стало не до него. Она устало закрыла глаза. Ела она сегодня нет? Памяти совсем не стало. Надо спросить. Как спросить, когда голоса нет.

– Пить, – прошептала старуха.

Вода была горькой, невкусной. Старуха хотела простой воды, из-под крана. Если бы она могла встать и налить себе воды, не просить. На тумбочке рядом с кроватью стояла кружка. Может, там была вода. Старуха потянулась рукой к кружке, но не дотянулась. И опять кто-то говорил.

Старуха закрыла глаза, затихла, притворилась спящей, опять потянулась к воде, но кто-то взял за руку. Старуха хотела освободиться – не получилось. …и опять это лицо. Лицо заговорило. Голос был знакомый. Старуха забыла про воду. Кто-то пел… то была колыбельная, не колыбельная. Старуха стала таять, точно мартовский снег, терять в весе… и вот она уже ребенок. Старуха оказалась в мешке. Было темно и тесно и не страшно. Как она попала в мешок? Мешок этот странный образом покачивался, усыплял. То была не смерть: смерть – барыня, сама не пойдет. И была у нее прислуга. Штат. Смерть она – барыня.

      Беллетрист

                                                                              Он сидел с ногами на диване, смотрел телевизор. Выступали артисты зарубежной эстрады. Жена на кухне готовила ужин, была жареная картошка с курицей. Вдруг он всем телом подался вперед, вскочил с дивана, бросился к письменному столу у окна, взял тетрадь, ручку, сел на диван, включил торшер и стал быстро писать. Это были отдельные фразы, замечания, назывные предложения. Он торопился, писал коряво, потом никак не мог разобрать, что написано, много черкал. Он боялся что-то пропустить, не записать. Все было важно.

Исписав полтора листа мелким неряшливым подчерком, он с облегчением вздохнул, успокоился. Начало рассказа есть. Потом он еще писал, но уже не торопился. Месяц, а может, больше, он, точно роженица, носил в себе рассказ; и вот – прорвало, материал накоплен, можно писать.

Писал он всю свою сознательную жизнь: начинал со стихов, потом проза, но писателем так и не стал, не был известен. Писал он для себя, в письменный стол. Правда, два рассказа все же увидели свет, были опубликованы. Один рассказ о стуле-убийце, сидеть на котором было не безопасно: появлялись проблемы со здоровьем. Даже были два летальных исхода. Может, так складывались обстоятельства? Может быть. Только все это со стулом было на самом деле. Без обмана. Другой рассказ – «Исповедь», об одинокой старой женщине; и сходить-то ей, перекинуться словом, было не к кому: сестра с утра напилась, сын в отъезде, дочь не отвечала на звонки. Женщина на кладбище все выговаривает супругу, жалуется. Вчера пришел ответ из журнала «Заря», куда он отправлял свои последние рассказы. Ответ неутешительный, опять отказ: «Ваши рассказы, к сожалению, не понадобятся нам для публикации». Он не расстраивался: сколько было их, этих отказов, одним больше, одним меньше… Раньше, да, он переживал, а потом привык, вроде, так и надо было, не всем же печататься, быть именитыми. А писал он в издательство так, на всякий случай, а вдруг повезет, и рассказ напечатают. Как лоторея. Писал он больше рассказы, так как на крупные произведения, к примеру, повесть, времени не хватало: он еще работал электриком на пятой городской газокомпрессорной станции. Писал урывками, по двадцать-тридцать минут в день, это в будни. Собственно, и в выходные свободного времени для сочинительства было не много – семья, по дому работа. До женитьбы он много писал, даже случались романы, после свадьбы заметно поутих в литературных опытах: жена была недовольна, ей скучно. Она даже грозилась разводом. Были скандалы. К счастью, все обошлось. Рассказ в шесть, семь тетрадных листов он писал два, три месяца. Каждое слово он проверял, перепроверял по нескольку раз, чтобы все в предложении было к месту, ничего лишнего. Он был краток, даже, может, излишне краток, и не оттого ли рассказы, как писали Новиков, Захаров, литконсультанты, получались малохудожественны.Он писал как умел, и не хотел по-другому. Это была манера письма, стиль. Раз как-то он пробовал не писать, но ничего из этого не получилось: весь день ходил сам не свой, все раздражало, успокоился он, когда сел за стол, стал писать. Вероятно, это было уже в крови. Писал он о жизни, какой знал ее, видел, ничего не придумывал; добросовестно переносил все на бумагу.

Рассказ, что он писал, был о непростых, однажды сложившихся отношениях рабочего с молодой женщиной. Он хотел бы объяснить эти отношения, упорядочить, что ли. Он много думал, переживал за своих героев, когда писал; закончив же рассказ, «умывал руки»; все уже было в прошлом, неинтересно. И так с каждым рассказом.

И рассказ о не простых отношениях молодой женщины с рабочим – был не исключением, даже больше: он специально писал, чтобы «умыть руки» и больше не возвращаться к героям, предать забвению их отношения. Он еще не знал, каким будет в рассказе финал, но то, что он будет – не сомневался. Раз есть начало, будет и конец. У молодой женщины в рассказе не было имени. Он, конечно, мог дать ей имя, только зачем: у нее было свое имя, от родителей. Она работала бухгалтером.

Ей было лет двадцать пять-двадцать, а может, и больше. Среднего роста. Блондинка. Правильные черты лица… Безупречная фигура. Какой-то неземной была ее красота. Все в ней было ладно, и одевалась она всегда хорошо.

Из всей пятой городской газокомпрессорной станции в шестьдесят пять сотрудников в столовую ходили человек десять, не больше; и – он в том числе, остальные брали с собой. Она тоже посещала столовую. Он уже обедал, когда она приходила. Она являлась как видение. Знала ли она, что так хороша? Конечно. Вниманием в столовой она была не обделена. «А ты чего пялишься? Не молодой уже, – стыдил он себя. – А вдруг… Что, вдруг? Кто ты такой? Электрик. Несостоявшийся прозаик. Отец двоих детей. Она – красавица. Бухгалтер. С образованием. Есть разница? Еще какая». Собственно, он ни на что и не надеялся. На следующий день он уже так не думал: она – тоже живой человек, все понимала.

Раз как-то он стоял в очереди в столовой… она встала впереди к знакомым. Она то выходила из очереди, то опять вставала; не могла спокойно стоять, нервничала, была возбуждена. Другой раз она пришла в столовую первой. В черной юбке и в белой в синюю вертикальную полоску блузке. Она была так близко, рядом… и эта ее полуоткрытая грудь, кожа нежная, как у ребенка. Все было так неожиданно. Он растерялся, стоял ни живой ни мертвый. Год, наверно, а то и больше он встречался в столовой с прекрасной блондинкой, засматривался, но – не более. Она, может, ни о чем не догадывалась, а если и догадывалась, то человек он уже был немолодой, невидный собой, невысокого роста, правда, глаза были красивые, все женщины говорили.

Он сидел в столовой, пил чай, можно сказать, уже пообедал, а ее все не было. Может, дела какие? Она почти всегда приходила в одно и то же время: он привык. Случалось, правда, она опаздывала, даже не приходила, но – редко. Он пообедал, – она так и не пришла. Может, оно и к лучшему. На следующий день он обедал у окна, за колонной: так оно было спокойней, место укромное. Он уже ел второе, когда она пришла. Стремительной была ее походка. Она одна так ходила в столовой. Вот она прошла к раздаче… и села за стол напротив, у окна, также за колонну, глаза в глаза. Зачем так надо было садиться? Он не понимал. Были же свободные места, хотя, кажется, что тут непонятного… Она была в желтой приталенной с короткими рукавами кофте и черных джинсах. Ей не шел желтый цвет.

До конца недели, это три дня, он все прятался: то садился за колонну, то забирался в угол, а то раньше уходил на обед. «Так надо. Извини, дорогая, – просил он прощения. – Я виноват перед тобой! Очень виноват. Я – несносный человек. Я не знаю, как это получилось, я изменился, и – не в лучшую сторону. Прости! Нам лучше не видеться». Прошла еще одна неделя. Он уже больше не забирался в угол, не прятался за колонну. Не было в этом необходимости. «Придет – так придет, не придет – так не придет, большой беды не будет», – думал он. Откуда такое равнодушие? Но он этого добивался, хотел «умыть руки», когда писал. Получай. С рассказом все. Правда, над ним надо было еще работать и работать, доводить до ума. Но это уже мелочи. Рассказ, можно сказать, состоялся. Нечаяннные отношения электрика с блондинкой канули в лету. Он больше не отвечал за своих героев :они были неинтересны.

Непростыми оказались отношения героев рассказа. А если чувства настоящие, и все серьезно?.. Нет! Нет! А если?

На улице весь день лил дождь. Конец ноября. Завтра на работу.

Она опять будет в столовой. Было шесть часов вечера. Дождь не переставал. Он вышел пройтись. Когда что-нибудь не получалось в рассказе, были проблемы, он решал их на природе, на свежем воздухе, в движении. Сейчас он вышел просто пройтись. С рассказом все. В лесу весь лист с деревьев давно опал, почернел. Срамно было, как после блуда.

      Божий одуванчик

                                                                        Федор был худощавого телосложения, среднего роста, седой, тихая блаженная улыбка… Он рано начал седеть, к тридцати годам виски уже запорошило. Может, природа такая, гены, а может, жизнь такая… Федор пил. Уже на пенсии. Вчера Федор звонил мне, ездил к Григорьеву на дачу, парник поправляли и, как всегда, напился. Пьяный Федор плохой, ругался, кто ж пьяный хороший. Варвара, чтобы он не шумел, не мешал сидеть за столом, разговаривать, подсыпала супругу в водку снотворное. «Пойдем баиньки, баиньки», – говорила она и уводила пьяного Федора в комнату спать. Тот однажды заподозрил неладное, и Варвара призналась, что было снотворное, это безвредно, говорила она. Варвара была женщина с характером, кость широкая. «Она меня пьяного, когда я ничего не соображаю, бьет, раз ребро сломала, – как-то признался мне Федор. – Когда я не совсем пьяный, боится, я могу и сдачи дать». Варвара работала в детском садике на кухне, заработок был небольшой. Но сколько Варвара зарабатывала, Федор не знал. Варвара не говорила, ни к чему. «Да у меня пенсия в два раза больше (Федор получал восемь тысяч) – шумел Федор. – Все, хватит, буду себе оставлять на личные нужды. Три тысячи оставлю. Только прятать не куда. Везде находит. Вот ищейка!» Мне почему-то казалось, что Федор специально оставлял пьяный деньги в кармане, чтобы Варвара находила. Впрочем, я мог и ошибаться. «…как она мне неприятна! – продолжал Федор. – Я не хочу с ней жить. Я ей говорю, давай разведемся». Один Федор и дня не прожил бы. Я хорошо знаю его, вместе гоняли мяч, он был как ребенок, ничего не мог, а может, не хотел, наверно, все-таки не хотел. …одному – надо и в магазин сходить, и постирать, и прибраться… Федор никуда не ходил, если только за пивом, магазин был в двух шагах, за углом. Спал Федор в так называемой розовой комнате, были розовые обои, один: к себе в комнату Варвара его не пускала. Представляю, как Федор пьяные лезет к Варваре с любовью, ничего не получается… Варвара кричит. Да, конечно. Федору, похоже, было все равно, где спать, одному – даже лучше. Федор сделал в комнате замок и закрывался, чтобы Варвара не докучала.