Текст книги "Варенье"

Автор книги: Владимир Чихнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Прошел месяц, как Хохрин не работал. Была весна. Валентин Петрович, Потапов, слесарь, на разнарядке рассказывал, пошел на дачу.

Устал на даче. Человек уже не молодой. Лег пораньше спать. Было уже десять часов утра, он все лежит. Такого еще не было. Жена пошла в комнату, он уже холодный. На скамейке в обеденный перерыв теперь спал Порошин Аркадий Сергеевич, тоже сварщик, без пяти минут пенсионер. Сразу после увольнения Хохрина он занял его место. Порошин был на голову выше покойничка, худой. Мужчина он был с гонором, любил показать себя, кто я; когда улыбался было не понять, то ли он действительно рад, то ли злорадствовал. Мелкая дрожь в руках выдавала его как человека неуравновешенного, больного. Его побаивались в ЖКХ. Он мог и побить. Жена у него спивалась. Он тоже пил,но не до такой степени, как его жена, чтобы ничего не помнить. Раз он пришел домой. Жена пьяная спит. В комнате беспорядок, телевизора нет. Он надавал жене хороших тумаков, взял нож и пошел за телевизором. «Не ходи! Не ходи! Они убьют тебя!» – кричала жена. Воров он не нашел, написал заявление в милицию. Где-то через месяц телевизор нашелся.

Порошин лежал на скамейке, подложив под голову фуфайку, как это делал Хохрин, сложив на груди руки, точно покойник. Порошин был неплохой сварщик, но только торопился в работе, был брак. Аркадий Сергеевич пришел в ЖКХ после армии и по настоящее время работал в нем.Последнее время все мучился со спиной. Спина отнималась. Больной он ходил на работу: был злой, постоянно с кем-нибудь ругался. И когда только совсем плохо стало со спиной, ушел на больничный. Полтора месяца пролежал в больнице; месяц был на легком труде. На спину он больше не жаловался, похоже, вылечился.

Был выходной, суббота. Лето… Чебыкин ходил в магазин, шел обратно – Людмила Сергеевна, кладовщица, навстречу.

«Слышал? Порошин умер». – «Как умер?»

В пятницу Порошин выглядел неплохо: бодр, весел. Собрался в субботу на рыбалку, и по дороге ему стало плохо. Пока его нашли, пока привезли в больницу, он уже был при смерти.Что-то внутри у него оторвалось.

Кудрин Борис вторую неделю устраивался на работу, проходил медосмотр. Чебыкин работал один. Работы было много. Кудрин был как нельзя кстати. Но он не торопился с работой. Он раньше работал в ЖКХ, но с мастером повздорил, рассчитался. Потом запил. Лечился. Долго потом он не мог найти работу, наконец, устроился к частнику на пилораму. Приходилось работать в выходные. Зимой холодно. Зарплата небольшая.

Борису было сорок два года. Среднего роста, средней полноты… Мужчина симпатичный. Только вот имелась у него одна слабость: он все время хотел спать. Стоило ему сесть, как глаза у него закрывались сами собой. Случалось, он дремал на работе, закрывшись сварочным щитком. Как работник – неплохой, но как соперник – никудышный. Человек он был безынициативный, не лидер. Неделю он со слесарями в конторке мастеров играл в домино, потом ему, видимо, это наскучило, потянуло на сон. Спал он на скамейке; больше на спине, под голову ничего не клал, храпел. Вставал он всегда вовремя, даже – раньше.Человек он был со странностями: вдруг ни с того ни с сего надевал фуфайку, была осень, уходил из цеха. Минут через пятнадцать появлялся. Куда ходил, зачем? Непонятно. С зятем у него были проблемы. Тот нигде не работал и тут решил купить «Москвича» по дешевке, стал просить денег. Борис ему отказал. Зять обиделся.

Тут вдруг среди недели Кудрин не вышел на работу. И на следующий день его тоже не было. Запил? Только через неделю Борис объявился. На правой щеке у него была большая царапина, под глазом синяк. Нос – картошкой. Зять постарался. Он бы у меня получил, рассказывал Борис, но я спал; был выпивши, когда он пришел. Он не давал мне опомниться, палкой меня все по голове. Нос сломал. В милицию жаловаться Борис не пошел: все-таки свой человек.

Прошел месяц после этого инцидента, и Кудрин опять не вышел на работу. Накануне, это было в пятницу, Борис собирался топить баню. В воскресенье Борис оказался в реанимации: в бане стало плохо. Кровоизлияние в мозг, констатировали врачи. Смерть наступила практически сразу.

Новый сварщик, Турицын Сергей, так же, как Борис, работал в ЖКХ. Сергею было за тридцать. Двое детей. Парень высокий, видный. Как и Порошин с Кудриным, он в обед лежал на скамейке, подложив под голову фуфайку; и все кому-то звонил по мобильнику, играл в игры. Прошел месяц, больше, как Сергей устроился на работу. Он кашлял. Вероятно, оттого, что много курил. А так, вроде, проблем у него со здоровьем не было. Месяц – срок, конечно, небольшой; год – другое дело. Хохрин больше года пролежал на скамейке в обед; Порошин – около года; Кудрин – несколько месяцев. У кого какой организм, иммунитет. Месяц – все-таки какой–никакой срок. Сергей пока выглядел неплохо.

После новогодних каникул еще один сварщик был принят на работу. Борис. девятнадцать лет. Зачем еще надо было принимать сварщика? Работы немного. Чебыкин не понимал. Но, как говорится, начальству видней. Борис только начинал работать: все у него еще было впереди – и высокий разряд, и хороший заработок, уважение, признание в коллективе. Все это приходит с годами. Борису надо было учиться и учиться сварочному делу, чтобы стать хорошим сварщиком.

Борис с неделю ходил в столовую, потом стал брать с собой. Обед его был – колбаса, булочка, печенье, чай. Скромно. После обеда сидел за столом, дремал. Тут же рядом сидел Сергей с мобильником, ждал, когда Борис пересядет в кресло, чтобы занять скамейку, лечь. Борис, похоже, не собирался этого делать. Недели две они вот так вот сидели рядом. Потом Сергея перевели в бригаду Орлова. Скамейка освободилась. Борис в обед спал. Почти сразу засыпал. Иной раз просыпал обед. Борис парень так был неплохой, скромный. Узнай он про покойников, наверно, больше бы не лежал, почти уверен был Чебыкин. Борис был диабетик. Отец его также страдал сахарным диабетом. Вчера Борис жаловался на головную боль, собирался в больницу. Он хвалился, что у него там знакомый врач; и врач этот мог ему сделать больничный по знакомству. Но идти на больничный: значило потерять в зарплате. Борис копил на машину.

Во вторник Борис не вышел на работу: не было его и в среду, и в четверг.

      Лопата

                                                                              Я и Антон Григорьевич убирали с крыши снег. Антон Григорьевич был старшим, за бригадира. Он был уже в возрасте, но мужчина – крепкий, невысокого роста, коренастый, плотный. Раньше занимался штангой. Я – недавно демобилизовался, был около двух метров роста,худой.

Высота снежного покрова местами достигала полтора метра. Снег слежался, деревянная лопата трещала под тяжестью. До конца смены оставалось три часа, работали без страховки, монтажных поясов. Крыша была почти прямая, – небольшой уклон. Веревка, монтажные пояса сразу были брошены нами у лестницы. Если человеку на роду написано упасть с крыши, никакой пояс не поможет, считал Антон Григорьевич, и переубедить его в обратном было невозможным: человек упрямый. Я тоже не стал страховаться, хотя: береженого бог бережет.

Каждый год в марте слесаря, обычно одни и те же, убирали с крыши снег. Цех был старый, снег весной тяжелый, не долго и до беды. На базе случай был, тоже в марте месяце, обвалилась крыша, пострадало три человека. В прошлом году я тоже убирал снег, но – с Турицыным. Антон Григорьевич ушел в отпуск. В прошлом году в марте было тепло, тихо, без ветра.

Антон Григорьевич работал – ни одного лишнего движения, как машина. Я так не мог. Еще двадцать минут до перекура, я уже устал. Время тянулось. Лучше было не смотреть на часы, забыть о времени, а я все смотрел на часы. Я кажется, мог еще прибавить в работе, хватало сил. А что потом? Еще два часа работы. Далеко за дорогой стеной стоял хвойный лес, просека, ЛЭП-500, как большой коридор. Земляничное место. Я не мог глаз оторвать от ЛЭП. В лесу все было проще, – не надо кидать снег, насиловать себя, работать, когда не работалось. Никакой зантересованности. Оплата труда повременная, упираться нет смысла. Но все было не так просто: я не мог поступиться принципами, расписаться в своей слабости. Если бы я работал один. Грейферный кран у цеха, надрывно воя, грузил щебень. Я работал из последних сил, с ног валился от усталости. Все! Конец! Неоправданно много сил было отдано первым часам работы, я не рассчитал, и вот результат… «Ну еще немного, еще немного, еще лопату…» – просил я себя. Лопата наливалась свинцом.

– Перекур! – наконец объявил Антон Григорьевич.

Он снял сверху небольшой слой снега, сделал что-то наподобие дивана, положил лопату, сел на нее, закурил. Я последовал его примеру. Первый раз сел: курил все стоя, опершись грудью о лопату. Я все хотел бросить курить, но пока ничего из этого не получалось. Скоро курить мне расхотелось, не радовала глаз и природа, просека, так бы и сидел, сидел… Антон Григорьевич задумался, было о чем: супруга выгоняла из дома, весь цех уже знал. Я не мог не думать о работе: надо было как-то продержаться до конца смены. Но как? Сказать: все, хватит, устал… Но и Антон Григорьевич не двужильный.

Антон Григорьевич уже докуривал, и опять за лопату, снег. …если бы он сказал, что тоже устал, мне было бы легче. Кажется, вот сейчас, сейчас Антон Григорьевич встанет, щелчком отправит сигарету далеко в снег… еще две,три затяжки… Что я мог сделать? Сказать:подожди…

– Ну что, пойдем работать? – опередил меня Антон Григорьевич, встал.

– Пойдем, – сказал я и тоже встал.

«…вторая, третья… лопата», – принялся я считать. Скоро сбился со счета. Лопата стала неподъемной.

Смеркалось. Но до спасительной темноты, когда не видно, оставалось часов пять. Я в это время буду уже дома. Я с остервенением рубил лопатой снег, сбрасывал вниз. Руки были как чужие. Все!

«Еще немного, еще немного», – опять просил я себя, впору расплакаться. Я совсем сдал в работе: на две лопаты Антона Григорьевича отвечал одной; хитрил, – тянул время… Это было нечестно. Но что я мог сделать? Я с силой воткнул лопату в снег: устал, так устал, чего таиться! Обидно до слез. Хорошим было начало. Я упивался работой. Антон Григорьевич не поспевал за мной, и вот… не рассчитал сил, как в спорте. Я сплюнул, взял лопату, выровнялся в работе с напарником, но – ненадолго. Опять просить себя, давай, давай, я не стал. Несерьезно. Воткнул лопату в снег, огляделся. Антон Григорьевич все так же ровно работал, без спешки. Силы мои были на исходе. Я ждал конца смены. «Когда же это все кончится, – думал я. – Нашли козла отпущения…» Я опять стал считать. …десятая, одиннадцатая… лопата. Я уже не гнался за результатом, работал в пол-лопаты. Незаметно для себя я втянулся, больше не возмущался, работал не плохо не хорошо. Смена шла, и ладно.

– Перекур, – певуче вывел Антон Григорьевич.

Лицо его раскраснелось от напряжения, тоже досталось.

– Дали мы с тобой сегодня план, – сказал он. – Вон сколько перекидали.

Я ничего не ответил, с ног валился от усталости. Антон Григорьевич тоже, чувствовалось, устал. Я думал о лете, – не за горами. Тепло, благодать. Я забыл о работе, вспомнил, когда напарник взялся за лопату. …пятая, шестая… лопата – стал я опять считать, так мне было удобней. Еще час работы, и – все. Час – это не восемь часов. Пятьдесят минут – это уже не час. Все было не так плохо.

Снег легче не стал, все так же тянуло руки, ныла спина. Работа не отпускала меня. В ее лапищах я казался себе ребенком – жалким, беспомощным. Я терпел. И вот оно долгожданное:

– Хорош! Что мы, лошади, что ли. – И Антон Григорьевич крепко выругался.

Без пятнадцати четыре. Я на радостях, нет, это была не радость, а – нечто, что я так сразу не мог объяснить, бросил лопату вниз на дорогу, – черенок отлетел в одну сторону, широкая ее часть – в другую.

      Скворечник

                                                                        Он лежал на диване, думал. Он, может, и рад был бы не думать, но не получалось. В комнате было темно. Жена на кухне собирала на стол, время ужинать. Скоро на пенсию. «Ну и что из этого? – спрашивал он себя. – Возраст. Это никого не минует. Пенсионер – это как старое дерево, старая книга, посуда… калоша… Жизнь, она прошла и еще не прошла. Все в ней было: и хорошее, и плохое…» Он не хотел бы, как некоторые, если бы такая вдруг возможность предоставилась, начать все сначала. Жизнь лучше не стала. Так же в ней было бы и хорошее, и плохое, – в таких же частях. Получилась бы копия. Для молодого – жизнь в охотку, для старого человека – обуза.Так, незаметно за делами, работой, в радостях, горестях проходила жизнь. Человек морально, физически изнашивался, как машина, приходил в негодность, устаревал. Рутинная это работа – жизнь, он бы еще добавил: неблагодарная. Как ни крути – конец неизбежен.

Тридцать лет уже он зарабатывал, работал конструктором, себе на жизнь, иначе – кормился. Чтобы жить – надо работать. Таков порядок. И не человеком он заведен, а так устроена жизнь. Так надо. Человек по природе своей – авантюрист. Каждый день он рискует, выживает. …рискует ежесекундно, ежеминутно; рискует дома, на работе, даже – за обеденным столом. Попала хлебная крошка в дыхательные пути, как это случилось с Ермаковым, и – нет человека. Ермаков тогда дома был один. Некому было ему помочь.

Жена, Наталья, на кухне разогревала голубцы. Поесть он любил. Да и кто этого дела не любил? Корова, и та наровит набить брюхо травой посочней. У человека с животным много общего. То, что человек произошел от обезьяны, свершившийся факт. Раньше он думал, что человек инопланетянин, а – нет. Человек такое же животное, как корова, кошка,только – с мозгами. Человек, он понимает, что надо делать, только вот не всегда делает. Верка, кошка, хитрая бестия. Он иногда, по настроению, разговаривал с ней. Верка внимательно слушала, дергала ушами. Она больше привязалась к хозяйке, к Наталье. Оно и понятно, та кормила ее. Так оно и среди людей: к хорошему человек тянется, плохого – сторонится. На ужин у кошки была рыба. Верка любила ее.

– Валентин, иди ужинать! – громко позвала с кухни жена.

– Иду!

Он встал, прошел на кухню. В майке, в трико. Степенный, с брюшком мужчина. Верка сидела под умывальником, облизывалась. Уже поела. Хорошо Верке: не надо думать о хлебе насущном. «Дурак! Нашел кому завидовать, – садясь за стол у холодильника, на свое место, пристыдил он себя». На ужин также была горячая картошка, грибы. С них он и начал трапезу. Поесть он любил. Наталья хорошо готовила. Все было вкусно.

– Наташа, – отведав грибов, заговорил он. – Чем отличается человек от животного?

Наталья сидела за столом напротив, старательно мяла вилкой в тарелке картошку, делала пюре.

– Чем отличается человек от животного? – не дождавшись ответа, снова спросил он.

– Животное – есть животное, человек – человек, – просто ответила Наталья.

– Ты, Наташа, имеешь в виду, что у человека нет хвоста, как у животного? – с некоторой издевкой спросил он.

Наталья перестала есть.

– …хоть бы и так, – ответила она с вызовом.

Валентин был человек не глупый, как говорится, с головой, и – такие вопросы. Наталья расстерялась.

– Мне вот кажется, – прожевав, продолжал он, – что для Верки мы такие же животные, как Верка для нас. У тебя нет такого чувства?

– Ну, Валентин, ты совсем… При чем здесь Верка? Ты, Валентин, в детство впал.

– Может быть, может быть… – вроде как согласился он.

Ел он много. Думал и ел, ел и думал, одно другому не мешало, даже больше – дополняло. Кажется, выйди он из-за стола, и – правильная, хорошая мысль оборвется: все было взаимосвязано, одно без другого не могло существовать. Думал он о жизни, о пенсии, о Верке…

– Жор, Наташа, на меня напал. Знаю, что нехорошо переедать, а не могу остановиться.

– Следить надо за собой.

«Тебе хорошо говорить, – тяжело вздохнул он. – Может, у меня предрасположенность к полноте». Наталья встала, чуть приоткрыла форточку и опять села за стол. В коротком ситцевом в большую клетку платье она со спины смотрелась как подросток. Она уже поела и сидела за столом за компанию. Он по часу ,а то и больше, ужинал.

– Ладно, хватит! – отодвинул он от себя вазочку с пряниками. – Убери.

Он, наверно, еще бы съел пряник, и – не один.

– Ешь, если не наелся.

– Нет! Хватит! Всему есть предел, мера. Граница.

Наталья не понимала супруга, при чем здесь граница: голодным быть – тоже дело.

Он не всегда ел много: были дни, когда аппетит пропадал. Завтра на работу. Он совсем не чувствоввал себя отдохнувшим, словно и не было выходных. Что он такого сделал за выходные, что устал? Сходил в гараж… Все дела. Наверно, уже возраст сказывался. Завтра опять рано вставать, на работу… надо, надо… Из этих «надо» и складывается жизнь. Может, это «надо» и есть то, что в корне отличает человека от животного? Наталья мыла посуду и делала это легко, играючи, словно всю жизнь только этим и занималась. Верка отправилась в комнату на диван отдыхать. Он тоже бы, наверно лег, завтра на работу. Давно уже он в журнале читал, как кандидат технических наук, уважаемый человек в институте, находясь в здравом рассудке, вдруг ушел из дома. Родные в шоке. Зачем ушел? Для чего? Все было – машина, дача, квартира, хорошая,семья… Чего еще надо? Родные видели его гуляющим в парке, стали следить: куда он – туда и они. Кандидат, не зная куда спрятаться, везде родные доставали, забирается на крышу высотного дома, накануне прошел сильный дождь, и, подскользнувшись, срывается вниз.

Наталья кончила мыть посуду, вода больше не шумела в раковине, стало тихо.

– Иди, Валентин, отдыхай.

– Сейчас иду.

– Пошли смотреть кино.

– Пошли.

«Не лучше ли было кандидату куда-нибудь уехать, или уйти в лес. …на свежем воздухе, чем оставаться в городе», – думал он, занимая кресло перед телевизором. Наталья села на диван рядом с кошкой. Он, наверно, не смог бы вот так сразу уйти из дома. А может, и ушел. Так ушел бы или не ушел? Он представил себя голодным, с воспаленными от недосыпания глазами… Не дело.

Наталья сидела, запрокинув голову, дремала.Она, случалось, и засыпала за телевизором. Фильм был скучный. Он не знал, что и делать, идти спать или досмотреть фильм. Лучше, наверно, было все-таки лечь, больше пользы. Пока он решал, спать или не спать, время шло, фильм заканчивался. Он досмотрел его и пошел спать. Наталья еще пила чай. Он тоже бы выпил, но лень было вставать. И вот Наталья выключила свет на кухне и прошла в спальню. Больше он ничего не слышал.

Спал плохо. Раза три просыпался, включал свет, торшер, смотрел на часы: было одиннадцать, потом – два часа, три. Проснулся он рано, полшестого.

«Можно было уехать к родным, – думал он о кандидате. – Зачем лезть в сырую погоду на крышу». Должен зазвонить будильник. …сейчас, сейчас… Он напрягся и – звонок, конечно же, – не долгожданный. Наталья заворочалась.

– Встаю, – протянул он.

Вставать совсем не хотелось. Было прохладно, ветер северный, в окно. Через месяц март. Весна. Он прошел на кухню, поставил чайник, пошел умываться. Читал он про кандидата давно, – все в общих чертах. Как кандидат сорвался с крыши, хорошо помнил.

После чая он курил, потом стал собираться на работу, надел свитер, шерстяные носки. Любил, чтобы было тепло. Ровно в семь часов он вышел из дома. «Кандидат уж был не мальчик, отец семейства и …этот уход из дома. Вот так живет человек, живет, и однажды все летит вверх тормашками, – думал он, проходя универсам. – Надо трезво оценивать обстановку. Не паниковать». И до самого завода, это минут десять, он твердил себе: «не паниковать, не паниковать», точно заучивал.

В заводоуправлении пахло краской, в «Отделе кадров» делали ремонт. Он поднялся на третий этаж, прошел «Технику безопасности», за ней, в конце коридора, размещалось «Конструкторское бюро». До разнарядки еще пятнадцать минут нерабочего времени. Разнарядку проводил Шубин Алексей Петрович, главный конструктор ОАО «Северсталь». Ему еще не было сорока, он был самый молодой в «Конструкторском».

Работа у всех была, только, у одних – больше, у других – меньше. В каждом коллективе есть свои стахановцы и трутни. После разнарядки был перекур. Курили в коридоре. На поддоконнике стояла большая алюминиевая пепельница в форме лотоса. Саврасов приоткрыл окно, это была его обязанность. Прошло минут десять. Перекур затянулся. Срочной работы не было,текучка. Можно курить. Карелов Дмитрий рассказывал, как с друзьями в выходные напился, еле добрался до дома. «Нашел, чем хвалиться! Напился! Экая невидаль!» – терпеть он не мог эти пьяные дела. Затушив сигарету ,с силой вдавив ее в пепельницу, он прошел в «Конструкторское бюро». За окном повалил снег, и – вдруг стало темно. Он не сразу понял, что это отключение. Пронзительным был женский крик. Кричала Томка из завкома или Людмила из «Технологоческого отдела»: их голоса были похожи. Потом стало тихо. Зашел в коридоре разговор. Голоса были мужские, где-то пробило кабель, авария. Света не стало во всем управлении, и это надолго. Он нашел, нащупал у окна стул, сел и закрыл глаза. Место было теплое, у батареи. Он был один в «Конструкторском». Можно было бы вздремнуть, он плохо ночью спал, но как-то не до сна. «Кандидату надо было куда-нибудь уехать. Не оставаться в городе, – он бы так и сделал. – Летом – лес. Взять отпуск, и на целый месяц в лес. Поставить палатку. Лучше сделать как-нибудь домик, скворечник. Наверху оно как-то безопасней, все видно. Сделать хомут, приладить к нему уголки… и каркас для скворечника готов. Обить досками – дело нехитрое». Он мысленно прикидывал, каким должен быть каркас, с какого уголка; набрасывал эскиз. Работы, конечно, много. Он не боялся работы. Главное, чтобы ни одна живая душа не прознала о скворечнике, а то разговоры пойдут… Доски можно выписать. Уголка немного надо. «Все! Все! Хватит! Ерунда все! – не хотел бы он больше думать о скворечнике, но не получалось: – Доски можно в Чудинском леспромхозе выписать. Дешевле будет. …строиться в мае. За хлебокомбинатом хороший лес, не так далеко».

Десять тридцать. Уже светло. Карелов с Кипреевым все резались в карты, начали в десятом, только-только стало светать. Кипреева уже тошнило, как он выражался, от карт. Шубин все бегал, узнавал, что с кабелем.

Никто ничего не знал.

Во втором часу, ликуя, управление высыпало на улицу. Домой!

До конца марта оставалась неделя.

Через два месяца, раньше, снег сойдет. Так было и будет всегда. С чувством какой-то непонятной нарастающей тревоги ждал он тепла. Он еще не решил, как быть со скворечником, строиться, не строиться. Зачем он? Надо. Для чего? Надо и все.

Всю неделю до конца марта мело. Только в апреле потеплело. К первому маю снега в городе уже не было, в лесу еще, правда, лежал. После майских праздников зачастили дожди. К двенадцатому маю установилась теплая ясная погода. Шестнадцатого мая он, наконец, выбрался в лес для претворении своей идеи со скворечником в жизнь. Позавчера он еще колебался, строиться, не строиться, и вот – решение принято. Не думал он, что все оно так получится, ведь шутки ради он тогда на работе в темноте мысленно набрасывал эскиз на скворечник. И вот на тебе!.. Ничего он уже не мог изменить, даже если бы и захотел. Он не узнавал себя. Он стал другой – хуже, лучше? Не понять. Но чтобы опять, как раньше, сидеть за телевизором, говорить с кошкой, подтрунивать над женой, надо было отстроиться, сделать скворечник. Тогда опять все встанет на свои места.

Лес за хлебокомбинатом был, преимущественно, хвойный. Он не сразу нашел нужное дерево, около часу проходил. Выбранная им ель была средних размеров, густая. Здоровое крепкое дерево. Он долго стоял, смотрел вверх, прикидывал, на какой высоте крепить хомут. Для лазания нужны скобы. Без них нельзя. Опасно. Хорошо бы обзавестись рабочей одеждой. Смола. Переодеваться. Рабочую одежду можно оставлять в лесу в полиэтиленовом мешке на случай дождя. Работы со скворечником было не мало. Потребуются блочка. Без них не поднять ни хомут, ни стройматериалы. Вчера он звонил в леспромхоз, справлялся насчет досок. Доски были, и цена умеренная. Оставалось привезти. К концу мая, начало июня, он думал отстроиться. Осенью скворечник ни к чему. Всему свое время. Птица вьет гнездо весной. Но при чем здесь птица? Скворечник… птицы… – все связано.

В пятницу утром он выписал машину, и все – доски, хомуты, уголок – свез за хлебокомбинат; в субботу закрепил на дереве хомут, чуть не упал, хорошо был монтажный пояс. Одному плохо было наверху работать: сбросить бы все вниз и уйти домой, но уже столько сделано… Работал он с оглядкой, чтобы никто не видел. Но как, чтобы никто не видел? Не мог же он огородиться? Не частная собственность.

Тут в воскресение он как-то собрался домой, сложил инструмент, хотел слезать – внизу появился мужчина. Одет он был в штормовку, в серых из плотной ткани штанах. Лет сорок, а то и больше. Конечно, он все видел – скобы, доски…

– Ну что, мужик, интересно? – не выдержал он, заговорил вполголоса. – Скворечник строю. Забавно? Правда? Жить буду на дереве, как птица. Может, и летать научусь.

Смеялся он сам над собою, иронизировал. Мужчина прошел мимо, ничего, конечно, не слышал. В другой раз он только поднялся наверх – двое парней, лет тринадцать-пятнадцать. Они долго стояли, смотрели вверх. Наконец, один спросил:

– Мужик, ты что делаешь?

– Наблюдаю за птицами. Орнитолог я, – для пущей важности добавил он.

Вчера он смотрел телевизор. Передача была про птиц. Орнитолог выступал. Пригодилось. Парни ушли, он стал навешивать дверь.

Вот уж три недели вместо утренней прогулки он по выходным строился. Сильно уставал, приходил домой, сразу заваливался на диван. Он прекрасно понимал, что затея эта со скворечником гроша ломаного не стоит, но тем не менее строился, словно кто принуждал. «Может, я того… Больной? – спрашивал он себя. – Зачем мне все это нужно? …скворечник?»

Он торопился, и не все со скворечником получалось, как хотелось бы.

И вот, наконец, наступил день, когда он в скворечник вбил последний гвоздь и на следующий день пришел просто побыть наверху.

– Здравствуй, – подойдя к дереву, взявшись за скобу, тихо произнес он.

Он поднялся наверх, сел за стол. Все в скворечнике – стол, скамейка, полка – грубо, наспех сколочено. В скворечнике было мало места. Но для одного хватало. Он и пяти минут не просидел наверху, быстро спустился вниз, пошел домой.

Прошел месяц, он опять засобирался в лес; и, как первый раз, пробыл в скворечнике недолго. И так каждый месяц он ходил в лес,поднимался наверх.

Была уже осень, когда он опять пошел на свое заветное место за хлебокомбинат. Дверь в скворечнике была открыта. Он хорошо помнил, что закрывал ее, когда уходил. Кто-то в скворечнике был. Может, даже сейчас там. Он не знал, что и делать, возвращаться домой или залезть посмотреть. Он долго стоял, думал. Все же полез. В скворечнике никого не оказалось. Была сдвинута скамейка. Кто-то залезал. Он опять все поставил на свои места, запомнил, что где стоит, и спустился вниз.

На следующий день выпал снег и шел, не переставая, весь день. В такую погоду в лесу нечего делать. До весны.

Перед рождеством Наталья неожиданно за ужином призналась, что была в лесу, видела скворечник. Он промолчал, сделал вид, что не расслышал, не понял. Жена тоже притворилась, что ничего не говорила.

Прошли зима, весна. Наступило лето. А он все не ходил в лес, чего-то ждал. Осенью только пошел. Стояло бабье лето. Скворечник был разрушен. Сломана дверь. Сорвана крыша. Целой оставалась скамейка, пол… и он полез наверх. Какая-то большая серая птица пролетела у самых ног. Он залез и сразу спустился. В одиннадцать был футбол. Через двадцать минут. Он хотел успеть.

На следующий год летом он опять пошел на свое место за хлебокомбинат. От скворечника почти ничего не осталось – висело несколько досок от пола, хомут, уголки… Он поднялся на две скобы и сразу спустился. Ни к чему было забираться наверх. Он был уже наверху, сидел, когда все было цело. Год он пропусил, не ходил, не смотрел скворечник. А когда на следующий год пришел, остались только скобы и хомут. Он чуть тогда не упал, когда крепил хомут.

      Стерва

                                                                        Около двадцати лет он развозил хлеб на хлебокомбинате; на шесть лет меньше пекла хлеб Чуркина Людмила Петровна, иначе – Лидушка, как все ласково звали ее. Девчонкой она пришла на хлебокомбинат, девятнадцати лет. Он уже работал, отслужил в армии, время было заводить семью. Двадцать шесть лет – чего еще ждать? Была девушка.

Лидушка была не дурна собой, хорошо сложена, большие серые глаза… смазливое приятное личико с аккуратным кошачьим носиком. Ярко накрашенные губки. Без помады Лидушка не появлялась на людях. Он сразу проникся симпатией к новенькой. Лидушка была чем-то огорчена, ходила грустная. Он не мог не подойти, не заговорить: жалко было смотреть. Он хотел встретиться. Лидушка была не против, но прийти не обещала. Около часу он тогда провел, прождал в парке – она так и не пришла. Насильно мил не будешь.

Скоро он женился, стало не до Лидушки. У нее тоже уже была семья. Шли годы. Лидушка выпивала, не раз приходила на работу с похмелья. С мужем она развелась. У нее было двое детей. Конечно, нелегко одной с детьми, он понимал; но зачем пить, усугублять и без того незавидное положение. Он втайне даже рад был, что Лидушка тогда не пришла на свидание: женщина она оказалась ненадежная. Лидушка работала на тестомешалке. Заработок небольшой. И, когда уборщица уходила на больничный или была в отпуске, Лидушка мыла пол, подрабатывала. Ей перевалило уже за тридцать. Женщина она была симпатичная, от мужчин отбоя не было. Лидушка не терялась. Она крутила с Семеновым, сварщиком, с Потаповым. С Женькой у нее был роман. Конечно, были у нее и еще мужчины.

Так уж получилось, что в сорок лет он остался один, без семьи. Жена с детьми уехала в Пензу к родителям и там вышла замуж. Сорок лет – еще не старость. Он думал жениться. Мужчина он был видный, не урод какой.

У Лидушки появился сожитель, Антонов Виктор Петрович, сварщик с водоканала. Ему было около пятидесяти. Мужчина – самостоятельный; только вот лицо лошадиное – длинное, с мощной нижней челюстью. Странными были у них отношения. Жили они порознь. Только, когда Лидушка разрешала, он оставался у нее ночевать. Антонов через день приходил на хлебокомбинат, приносил Лидушке дорогих сигарет, конфет; после работы провожал домой. Лидушка как должное принимала его ухаживания.

Как получилось и когда он стал думать о Лидушке, искать с нею встреч, было для него загадкой. Кто она такая? Пьяница. Шлюха. Она сильно постарела за последнее время. Да и было от чего. Эта безалаберная ее жизнь –не красила; двое детей: одеть, обуть, накормить надо. Самой надо одеться. Отец больной. Не позавидуешь.