Текст книги "На звук пушек (СИ)"

Автор книги: Владимир Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 9. Миллиард на войну

Франция, Париж, август 1870 г

Будучи, осведомленным куда лучше подавляющего большинства французов, включая их императора, Альфонс Ротшильд предвидел, что в нынешней войне, попреки всем ожиданиям, Франция вряд ли одержит победу. Скорей наоборот. Но то, что французские войска стали проигрывать сражение за сражением с первых дней войны, стало для него таким же шоком, как и для всех французов.

Он был знаком со оценочной сметой на войну, которую тайно составили по его приказу. По оценке специалистов его банка война потребует издержек в сумме от одного до двух миллиардов франков. Контрибуция в результате поражения оценивалась еще в два или четыре миллиарда. Была дана оценка послевоенного развития страны, с учетом потери этой суммы. Даже были сделаны коррективы с учетом того, куда Германия вложит полученные деньги. Учтены людские потери, затраты на лечение раненых и пенсии инвалидов. Все в соответствии с заповедью Наполеона: «Солдаты – цифры, которыми решаются политические задачи».

Все это барон знал, понимал и принимал, но… Такие поражения! Куда делся французский наступательный дух?!

Чтобы ни думал о себе барон Альфонс де Ротшильд, внук франкфуртского еврея, но на него наложили свой отпечаток рождение и жизнь во Франции среди французов. Пусть эти французы и были весьма космополитными парижанами. Он знал, что Франция неизбежно потерпит поражение. И вовсе не из-за чьих-то козней или предательства, поиски которых обычны после поражений. А в силу своего внутреннего состояния, общей неготовности к современной войне, отстав от Пруссии в военном вопросе на добрый десяток лет. В 1870 году выиграть войну Франция могла лишь при единственном условии: не начиная ее. Но амбиции политических элит, раздутое самомнение и уверенность в превосходстве, сыграли с французами скверную шутку.

Ротшильдам идругим, стоящим на страже интересов старых семей, чтобы подтолкнуть империю к войне, не было нужды ни подкупать министров, ни клеветать, ни устранять неугодных. Она шла этим курсом уверенно и стремительно. Не требовалось от них м сыпать песок в шестеренки военной машины. Это выполняли по собственной доброй воле консерваторы из Артиллерийского комитета, пацифисты Законодательного Корпуса, и маршалы, чьи извилины были сформированы еще в эпоху гладкоствольного оружия.

Старым семьям следовало только аккуратно и незаметно проследить за тем, чтобы всё шло, как шло. И снизить собственные потери в будущей катастрофе. В последнем вопросе Ротшильдам оказалось трудней всех. Они были на виду. Каждый шаг их отслеживался и разбирался конкурентами под микроскопом, в надежде обнаружить замыслы самых богатых людей Франции. Даже пойти на заседания Законодательного корпуса никто из Ротшильдов не мог. Газеты обязательно раструбили бы об этом, найдя тысячу скрытых смыслов.

Поэтому Альфонс Ротшильд постарался сделать это как можно более незаметно, оправившись на набережную Орсе на наемной карете и зайдя во Дворец Бурбонов через один из боковых входом.

В коридоре, по пути в ложу, барон раскланялся с маркизой Блоквиль, вокруг которой вился то ли писатель, то ли журналист. Лицо ее собеседника показалось графу знакомым… Ба! Этого молодчика Альфонс видел на приеме в британском посольстве. Банкир усмехнулся: лимонники никак не могут оставить свои попытки найти секретный архив Наполеона. Надеются выйти на след, разговорив дочь маршала Даву. Война, решается вопрос быть или нет империи, а молодчик озабочен поиском давних секретов. Ну, что же, удачи!

Что касается присутствия маркизы в Дворце Бурбонов, в этом не было ничего удивительного. Среди ее знакомых было немало влиятельных лиц и депутатов. Среди прочих был постоянным посетителем салона маркизы и Тьер. Так что получить дочери наполеоновского маршала билет в почетную ложу не составляло труда.

Устроившись в ложе, барон достал лорнет и стал рассматривать зал заседаний, напоминающий Оперу. Ложи для именитых зрителей, мягкие кресла партера, позолота и лепнина. Только вместо сцены трибуна для ораторов и кафедра для Президента Собрания.

За спиной президента стену украшал гобелен, повторяющий фреску Рафаэля «Афинская школа». По замыслу архитектора образы великих мудрецов прошлого должны были побуждать к мудрости нынешних депутатов. Что ж, этот гобелен выглядел в парламенте более естественным, чем ранее висевшая на этом месте картина, на которой король Луи-Филипп принимает присягу.

Тьера еще не было в зале и большая часть консервативных депутатов тоже еще отсутствовали. Республиканцы кучковались вокруг харизматичного Гамбетты. Еще весной Гамбетта призывал империю уступить место республике. Но с началом военных действий он отбросил прочь призывы к революции, считая, что перед внешним врагом нация должна сплотиться. Похвальное, но запоздалое решение.

Законодательный корпус Франции накануне войны всячески урезал военные расходы. Уменьшались ассигнования на постройку и содержание крепостей, производство оружия. Постоянно сокращали армию. Либеральное большинство оптимистично верило в победу гуманистических идей и неизбежное всеобщее разоружение в Европе. Верило настолько, что 30 июня 1870 года депутаты предложили сократить ежегодный призыв до 10 000 солдат и офицеров.

С трибуны депутаты неустанно упрекали армию и правительство в том, что те провоцируют миролюбивых соседей. А увеличение ассигнований на армию только спровоцирует военный конфликт.

Даже Адольф Тьер, старый оппонент режима Наполеона III и противник войны с Пруссией, и тот, слушая выступления своих коллег-депутатов, не удержался от язвительного замечания с трибуны парламента: «Чтобы рассуждать о разоружении при нынешнем положении в Европе, нужно быть глупцом, причем неосведомленным глупцом».

В противовес настроениям Законодательного собрания окружение императора, включая военного министра Лебёфа, наоборот, стремились увеличить расходы на оборону, предсказывая скорую войну. Но и тогда, когда военный бюджет на 1870 год сократили сразу на 13 (как специально с цифрой подгадали!) миллионов, Лебёф оптимистично заявлял императору:

«Мы готовы к войне! Мы совершенно готовы! У нас в армии всё в порядке, вплоть до последней пуговицы на гетрах у последнего солдата».

Сам император считал Францию не готовой к большой войне в ближайшие пять-шесть лет. Он даже написал на эту тему обширную статью, сравнивая не только состояние армий Второй Империи и Северогерманского Союза, но и готовность к войне экономик обоих стран. И выводы император делал неутешительные. Но статья так и осталась в ящике его письменного стола. Императрица Евгения и его советники высказались против публикации. Истощенный борьбой с болезнью император, погруженный в полусон лекарствами, император уступил. В угоду политическому моменту он произносил слова, которые от него ждали, подписывал документы, написанные советниками. В моменты просветления понимая, что за какой-то год он превратился в марионетку, в ширму, за которой принимают решения и действуют его именем другие.

Битвы начала августа продемонстрировали, насколько французская армия оказалась готова. И теперь депутаты, забыв свои недавние настроения, требовали крови виновных в поражениях, выбрав на роль козла отпущения военного министра.

Тьер, которому весной исполнилось уже 73 года, вошел в зал стремительной походкой, совсем не вяжущейся с его возрастом. Тьер обладал харизмой, литературными способностями, был известен как историк и оратор. Будучи по натуре конформистом, он легко сходился с людьми самых различных политических взглядов. Единственным недостатком Тьера, но очень значительным, хоть и не замечаемым окружающими, была его неосведомленность в экономических вопросах. Даже в исторических трудах Тьера экономика оставалась за бортом повествования.

Вслед за Тьером, как свита короля, через двери в зал вливались депутаты, принадлежащие различным партиям. Консерваторы, монархисты и даже бонапартисты. По всей видимости, они проводили консультации.

Неспешно занял свое кресло, созданное по проекту художника-академика Жака-Луи Давида, Президент Законодательного корпуса Эжен Шнейдер, владелец оружейных заводов Шнейдер-Крезо.

Тон сегодняшнему заседанию задали республиканцы, чьи выступления шли под лозунгом: «Родина в опасности!» Прежний пацифизм был позабыт, а депутаты вспомнили о традициях Великой революции. Теперь власть атаковали не за автократизм и агрессивность, а за несостоятельность и некомпетентность.

Республиканцы требовали от депутатов идти в массы и поднять их на борьбу с захватчиками. Жюль Фавр призывал вооружить парижан со страстностью, напомнившей о восстаниях лионских рабочих в 1831-34 года, в которых он принимал участие.

Во время выступления Фавра Ротшильд вспомнил свои впечатления от недавнего посещения Шалонского лагеря. Он представил эту разгоряченную вином вольницу на парижских бульварах и покачал головой. Депутаты явно не осознавали, какого джина они собирались выпустить из бутылки.

Леон Гамбетта выступил с яркой речью, в завершении которой бросил лозунг: «Вооруженной нации мы обязаны противопоставить вооруженную нацию!», сорвав бурные аплодисменты сторонников.

Когда консервативные депутаты с мест пытались высказать возмущение некоторыми слишком уж непарламентскими выражениями республиканцев, Тьер их останавливал и успокаивал, давая оппозиции выговориться.

Наиболее радикальные левые депутаты в запале даже предложили учредить некий комитет с диктаторскими полномочиями. Но не нашли поддержки даже среди республиканцев.

Тьер и другие лидеры консерваторов в этот день не давали сопартийцам участвовать в диспутах. Они только иногда уточняли некоторые моменты, и вовремя поднимали вопросы голосования по устраивающим их предложениям.

В этот день консервативные монархисты, одинаково враждебные как республиканцам, так и сторонникам Луи-Наполеона, стараниями Тьера удержались от обычных перепалок с оппонентами. Заседание шло, куда меньше обычного отвлекаясь на сведение счетов, взаимных обвинений и оскорблений.

В результате, в этот день было принято решение призвать в армию всех здоровых холостяков и бездетных вдовцов в возрасте от 25 до 35 лет. Были одобрены военные кредиты в размере 500 миллионов франков. Вопрос о роспуске правительства и создании нового кабинета перенесли на другой день. Требовалось еще определиться с кандидатурами министров. Но новому правительству уже предложили произвести дополнительную эмиссию в 600 миллионов франков, на нужды обороны. Обязательное принятие банкнот к оплате устанавливалось отдельным декретом.

«Пятьсот миллионов и шестьсот миллионов – это миллиард с хвостиком, – думал по дороге домой Ротшильд. – А война, по сути, только началась. Придется пересчитать прогнозы. А уж как мы все сможем извернуться, чтобы курс франка не упал, этого я не представляю».

Глава 10. Райской дорогой

Северная Франция, август 1870 г

Жоржу снилось, что он раб. Взбунтовавшийся раб, который убил своего хозяина и собрал шайку таких же отчаявшихся, чтобы грабить, убивать, насиловать… Жрать господскую еду, пить господское вино, и пользовать господских женщин. А потом их, и Жоржа в том числе, поймали и распяли вдоль дороги при большом стечении ликующего народа. Наверно, нет наверняка, это была очень мучительная казнь. Было слышно, как кричали распятые рабы, как умоляли их убить, проклинали богов и своего вожака. Вот только сам Жорж не чувствовал боли. Ведь это был только сон.

Любопытно, что казнимых охраняли такие же рабы, принадлежавшие местному должностному лицу. Охранники не испытывали никакого сочувствия к распятым собратьям, всячески оскорбляли и издевались над ними. Тянулись часы, день другой и постепенно висевшие на крестах затихли. Их не кололи копьями, чтобы убедиться в смерти, не снимали с крестов, на которых уже уселись самые наглые из воронов, предвкушающих пиршество.

Дольше всех прожил вожак, тот, кем был Жорж в этом сне. Его агонию растянули на несколько дней, иногда опуская крест на землю и вливая в спекшиеся губы вино и даже немного меда. В то время как других мятежников перед казнью заставили напиться уксуса с желчью. Это кормление всегда происходило под наблюдением надсмотрщика. Чтобы рабы-охранники не украли драгоценный мед и не выпили вино. Когда надсмотрщик уходил, охранники в отместку пинали распятого, лежащего на кресте рядом с дорогой, и желали побыстрей сдохнуть. А утром крест вновь поднимали и закрепляли, продолжая казнь-пытку.

Через несколько дней вожак впал в забытье, а еще через несколько умер. Но его глаза оставались открыты и продолжали смотреть на ряды распятых вдоль дороги.

А потом все погрузилось в привычную тьму, среди которой звучало:

«Вот только жаль распятого Христа».

Вагон дернулся, и Жорж проснулся. Опять движение застопорилось и поезд встал посреди перегона.

В вагон заглянул Шеварди и приказал спустить сходни и по ним вывести лошадей для себя и лейтенанта Керона. Он хотел проехать вперед и узнать в чем дело.

Первым перед эшелоном с батареей стоял точно такой же грузовой поезд с вагонами для перевозки скота, в данном случае используемый по назначению. Из вагонов слышался недовольное мычание коров и быков. Паровозная бригада и сопровождающие не знали причины остановки. Машинист просто заметил, что впереди идущий поезд остановился и последовал его примеру.

Следующий поезд был грузовым, из открытых платформ. Поезд перевозил повозки с понтонами, принадлежащие какой-то инженерной части. Перед поездом группа саперов ремонтировала пути под наблюдением офицеров. Оказывается неизвестные, скорей всего германский разведывательный отряд, повредили путь, открутив одну рельсу и затащив на рельсы поваленный телеграфный столб. К счастью, машинист вовремя заметил повреждение и остановил поезд. Другой удачей стало то, что эшелон перевозил инженерную часть. Иначе пришлось стоять значительно дольше.

Вернувшись к батареи Шеварди первым делом достал карту Лотарингии. До места назначения в Форбаке оставалось сорок пять километров. А до германской границы от нынешней их стоянки было всего тридцать. Вроде и близко. Но далековато для обычного разведывательного отряда.

И дальше дорога на значительном расстоянии пролегала неподалеку от границы. Где находятся французские корпуса Шеварди весьма приблизительно. Наверняка было известно нахождение 2-го корпуса в окрестностях Форбака, куда направлялся Шеварди. А вот про немецкие армии он ничего не знал, как и все, у кого он наводил справки. Кто-то говорил, что пруссаки сосредотачиваются у Майнца. Кто-то что их армии стоят у Вормса или даже Мангейма. Никто ничего не знал точно, и это беспокоило подполковника. А тем более его обеспокоила диверсия, совершенная там, где никаких разведывательных или диверсионных[1] отрядов противника не должно было быть ни в коем случае. Поэтому подполковник собрал командный состав на совещание, на котором было решено продолжать движение, приняв все меры предосторожности и приготовившись к отражению возможного нападения вражеских кавалеристов. То, что диверсии на дорогах устраивают разъезды вражеской конницы, ни у кого сомнений не вызывало.

Бомон, который успел пройтись к впереди идущему эшелону со скотом, заметил, что они едут в таких же «скотских» вагонах. И почему бы не прикинутся таким же безобидным поездом. Вагоны одинаковые, а то, что есть несколько открытых платформ с повозками. Так повозки под брезентом и по форме отличаются от типичных армейских. Для большей достоверности можно даже снять брезент с командирской коляски практически ничем не отличающейся от обычного парижского фиакра.

– Мало ли что возят по железным дорогам.

– Думаете, что германские конники где-то здесь? Предлагаете преподнести им сюрприз?

– Скорей всего они оставили наблюдателей в том лесу, что виднеется впереди. И раз они не атаковали понтонеров, то значит их не больше эскадрона. Да и далековато они оторвались от основных сил, чтобы здесь могли появиться более крупные вражеские части. Воинский эшелон для них слишком большая добыча. А вот состав перевозящий более мирные грузы, продовольствие или скот, их может соблазнить. Испортить паровоз, поджечь вагоны. Этим они закупорят перевозки на больший срок, чем открутив единственную рельсу.

– Логично, – согласился Шеварди. – Тем более, что мы ничего не теряем. Кроме того, что солдатам придется сидеть взаперти. Ну да как-то потерпим. А теперь все по местам. Объяснить личному составу, что от вас требуется. Я возьму двух стрелков и буду с машинистами. Жаль, кабина там маловата.

Паровоз эшелона понтонёров гудком дал сигнал, что дорога исправлена, и можно продолжать движение. С этим же известием прибежал в штабной вагон и помощник машиниста. Времени до отправления оставались считанные минуты и все заторопились.

Поезд пополз следом за впереди идущими эшелонами. Подозрительный лесок миновали поезд с понтонёрами, за ним грузовой состав. Вот уже и эшелон с батареей прошел опасное место.

Когда лес остался позади, наблюдатели из последнего вагона увидели, как из леса выскочило несколько всадников с пиками по-походному, за спиной. Вражеские кавалеристы поравнялись с паровозом и принялись его обстреливать из револьверов[2]. Револьвер против железа паровоза не слишком эффективное оружие, но паровозная бригада была вовсе безоружна. Позже выяснилось, что один из кочегаров был ранен практически сразу, а остальные укрылись от пуль, где кто мог, не заботясь об управлении поездом.

И в этот момент с площадки поезда батарейцев ударила картечница Гатлинга. Конники не сразу среагировали на угрозу, и одному из них это обошлось падением с убитой лошади. Остальные бросились прочь под прикрытие леса.

Бомон не рискнул спрыгнуть с поезда, хотя ему очень было интересно узнать судьбу вражеского кавалериста. И если тот жив, хотелось расспросить: какие силы противника имеются в данном районе, и какие приказы они получили. А еще было обидно, что задумка с ловушкой не удалась. Но не все в жизни происходит, как хочется. Поэтому он ограничился тем, что мысленно пожелал уланам, а это были, несомненно, немецкие уланы, зацепиться своими пиками за ветви деревьев.

А буквально через минуту, от размышлений, что теперь предпримут вражеские разведчики, отвлекло новое событие. Навстречу промчался паровоз, увлекая за собой сверкающие лаком черно-красные вагоны, на одном из которых Шеварди успел заметить золотую монограмму.

Любопытно, отважились бы уланы напасть на императорский поезд или нет? Толку от такого нападения не было бы, но шума оно могло бы наделать немало. Военные штабы и гражданские министерства вместо того, чтобы заниматься делом, принялись бы обвинять друг друга и искать козла отпущения. Возможно, кто-то даже отправился бы в отставку. Это нанесло бы куда больший урон, чем задержка в пути понтонного парка и вывод из строя одной телеграфной линии. Хотя почему одно? Такой отряд наверняка не единственный.

Дальнейший путь до самого вечера прошел без приключений. Единственное, что двигались по переполненной дороге со скоростью черепахи.

Когда эшелон приближался к пригородам Сент-Авольда, входной семафор указал свернуть на запасные пути, не доезжая вокзала.

– Эдак мы к месту и к следующему утру не доберемся, – проворчал Шеварди. – А ведь весь путь от Меца до Форбака в мирное время не занял бы и два часа.

– В вагонах все равно получится быстрее, чем если бы мы шли своим ходом, – почтительно заметил лейтенант Керон.

– Мне не нравится суета вокруг, – заявил Бомон, явившийся в штабной вагон, как только остановился поезд. – Надо узнать, что происходит.

Узнали.

Новости оказались неутешительными. Еще вчера, пока они были в пути, корпус Фроссара потерпел поражение и отступил на юг к Пютеланжу. Теперь Форбак, наверняка, заняли немцы. Двинутся они вслед за Фроссаром на юг или вдоль железной дороги на юго-запад к Сент-Авольду – никто не знал. В пользу как одного, так и другого предположения были свои резоны. Фроссар был ослаблен поражением, лишился всех обозов и запасов, и добить его, пока корпус не получил пополнение и снаряжение, сам бог велел. С другой стороны, Сент-Авольд занимали свежие части корпуса Базена, и сюда направлялся гвардейский корпус. Здесь же находились большие запасы боеприпасов, снаряжения и продуктов. Разгромить Базена до подхода гвардейцев и захватить богатую добычу – это могло стать для германского командующего огромным соблазном. Форбак, Сент-Авольд и Пютеланж составляли равносторонний треугольник со сторонами в двадцать километров. И какое направление выберут немцы для наступления, оставалось неизвестным. Вот и суетились все, не зная, что предпринять. Тем более от генералов не поступало никаких команд. Французское командование само пребывало в растерянности. К тому же, стало известно и о разгроме 6 августа в Эльзасе корпуса Мак-Магона. Два поражения в один день у кого угодно вызовут растерянность.

Шеварди некоторое время потратил на выяснение обстановки. После чего отдал приказ выгружаться, накормить и напоить людей и лошадей, пополнить запасы, проверить и привести в порядок снаряжение. Одним словом, привести батарею в идеальное для боя состояние. Тем более, что Сент-Авольд располагал всем необходимым для этого. Но у эшелона он велел выставить часовых, и никому паровоз не отдавать, а паровозную бригаду никуда не отпускать. А сам отправился на поиски вышестоящего начальства для получения указаний.

Отправляясь на войну, Шеварди планировал присоединиться к передовому корпусу и участвовать в боях в составе корпусного артиллерийского резерва, продавливая через штаб постановку посильных для батареи задач. Имея немалый опыт военной службы, он на большее и не замахивался.

Только вот, в том хаосе, который царил в Сент-Авольде, штаб корпуса хоть и удалось найти, но это был штаб третьего, а не второго корпуса. Поэтому ничего вразумительного там Шеварди не сказали. Верней сказали, но лучше бы промолчали. У вас предписание во второй корпус Фроссаро, вот пусть их штаб и отдает вам приказы. Дескать, нам чужого не нужно, у нас и своих проблем хватает. Вот и весь ответ. Да! Еще любезно указали, что второй корпус по последним известиям находится в Пютеланже. Туда и следуйте.

В этот момент, в штабе Базена и сами не знали, что они станут предпринимать в сложившейся ситуации. Отступать к Мецу? Или к Шалону? Идти на соединение с Мак-Магоном? У маршала Базена родилась идея отступления на юг, к Лангру, откуда угрожать флангам германцев, если они пойдут на Париж. Идея в целом разумная, но от Сен-Авольда до Лангра двести километров по прямой. Многовато для создания угрозы германским флангам. Хотя в предложении маршала и было разумное зерно, но жертвовать столицей французы были не готовы. Во-первых, Париж не Москва. А во-вторых французы более здравомыслящи, чем безумные русские, спалившие собственную столицу, чтобы погубить Наполеона. Поэтому Шеварди не верил, что план Базена будет принят. Не стать маршалу новым Кутузовым.

Нерешительность в принятии решений куда направить корпус, вызывала полнейшую неразбериху в системе снабжения. Ведь маршруты подвоза планируются заранее, чтобы прибыв к месту назначения войска не знали ни в чем недостатка. А о каком планировании могла идти речь, если командование никак не могло принять решение. Хуже того, стратеги военного министерства продолжали гнать эхнлоны и обозы по прежним маршрутам, в соответствии с довоенными планами. Сложилась парадоксальная ситуация: станции и даже подъездные пути в Сент-Авольде были забиты вагонами с грузами, а в Париже уже через неделю с начала войны ощущалась нехватка вагонов. А паровозов для воинских перевозок не хватало ни в Париже, ни в Лотарингии. Между тем, продолжали курсировать пассажирские поезда и отправляться коммерческие грузы.

Да и погода «радовала». Конец лета был чередой дождей и жары, и все себя чувствовали как в парнике. А потом, с начала августа, зарядили проливные дожди, и стало еще хуже. Земля не успевала просохнуть, а дороги превратились в болото. От этого ситуация с подвозом становилась еще хуже.

В штабе Шеварди встретил растерянного командира понтонёров. Его эшелон загнали в тупик. Паровозная бригада вместе с паровозом куда-то делась, то ли сбежала, то ли ее отправили с другим эшелоном, которых на путях в Сен-Авольде стояло больше, чем имелось в наличии машинистов и паровозов. И что теперь делать подполковник-инженер не представлял[3]. Штабные заявили ему, как и Шеварди: вы приписаны ко второму корпусу, туда и обращайтесь за распоряжениями. На беду лошади для повозок понтонеров следовали в другом эшелоне. И где они в настоящий момент, в Форбаке или на полпути к Парижу, никому было не известно. Шеварди подумал… и предложил инженеру свой паровоз. Не для того он стремился на передовую, чтобы теперь возвращаться в тыл.

К сожалению, ни один человек в Сент-Авольде не имел представления о том где сейчас противник и какими силами он располагает. На вопрос об этом в штабе Базена, штабные заметили, что сообщать о перемещениях врага долг каждого француза, и они надеются в ближайшее время получить исчерпывающие сведения от мэров и префектов местностей, близких к неприятелю.

Пораженный глубиной штабной мысли, Шеварди откланялся и решил стать Наполеоном собственной судьбы. А великий полководец, как известно, говорил, что искусство войны – это наука, в которой ничто не удается, кроме того, что тщательно просчитано и тщательно продумано. Увы! Данных для того, чтобы правильно оценить ситуацию и принять верное решение катастрофически не доставало данных. Похоже современные французские штабисты из всего наследия Наполеона выучили только фразу о том, что война состоит из непродуманных действий. Поэтому подполковник решил воспользоваться советом своего кумира «сперва ввязаться в бой, а там уже видно будет».

Что ж, замысел ввязаться в бой удался Шеварди в полной мере. Буквально через три часа после выступления со станции батарея нос к носу столкнулась на дороге с эскадроном германских драгун. Дорога пролегала между холмами, покрытых густым лесом. К тому же еще ливень ухудшал видимость, а за капелью никто не услышал звуков движущегося навстречу отряда. Потому и встреча произошла неожиданно как для одних, так и для других. Враги столкнулись в буквальном смысле нос к носу.

Однако, положение было все же выигрышней у кавалеристов. Батареи требовалось для вступления в бой развернуться, перестроиться в боевой порядок. А драгунам было достаточно просто пришпорить коней, ринувшись в ближний бой, где у них было преимущество.

Неизвестно, чем бы завершился встречный бой между кавалерией и артиллерией. Скорей всего поражением французов. Но тут в ход событий внес свои коррективы сержант-майор Бомон.

– Влево! С дороги! – рявкнул Бомон, и ездовой, вышколенный постоянными тренировками на полигоне, отреагировал ранее, чем даже осознал услышанное.

А Бомон уже закрутил стволы своей шарманки, крича на заряжающего:

– Наше слово первое! Не дай им рта открыть![4]

Обычная митральеза позволяла делать от 100 до 200 пуль в минуту, с паузами на перезарядку. А вот модернизированная картечница Гатлинга молотила со скоростью от 200 до 1000 выстрелов в минуту без пауз[5]. Эскадрон двигался компактно, в походном строю, а при внезапной остановке еще и скучился. Поэтому мало кто успел отреагировать на возникшую опасность, и первая же очередь скосила вражеских командиров, ехавших в первых рядах. Да и эскадрон изрядно проредило. Через минуту-две в дело вступил весь личный состав батареи, вполне осознающий, чем может обернуться неожиданная встреча.

За пять минут с эскадроном было покончено. Мало кому из драгун удалось уцелеть в бойне. В кавалерию трусов не брали, но и дураков там было не больше, чем в пехоте. Однако, не только правильно отреагировать на ситуацию, но и иметь возможность уйти от обстрела, смоли лишь несколько всадников, в основном из тех, кто ехал в задних рядах.

Батарея тоже понесла потери. Было ранено восемь и убито трое артиллеристов. Самой чувствительной потерей стала смерть лейтенанта Керона.

Поль Деруле, впечатленный картиной избиения, а затем, увидев лейтенанта с дырой во лбу, позеленел и опорожнил желудок прямо на картечницу, рядом с которой стоял. И он не был единственным таким на батарее. Благо проливной ливень быстро смыл и кровь и рвоту, и все остальное, что сопровождает насильственную смерть.

Но едва они остановились на отдых, Деруле достал блокнот и принялся что-то строчить, то и дело, перечеркивая написанное и вырывая листки. Смерть лейтенанта Керона, с которым Поль успел завязать приятельские отношения, он воспринял очень тяжело.

Бомон поднял один из скомканных листков. На них были вчерне записаны стихи. Жорж не сильно разбирался в поэзии, и не мог сказать: хороши или плохи стихи. Но написанное совсем не походило на то, что Поль читал ранее. Не упоминались ни Кибела с Паном, ни Эрос с Венерой Прекраснозадой[6]. Стихи были просты как грохот походного барабана.

Райской дорогой шагают в Эдем

Кто честно погиб в бою.

Господь велел идти туда всем

Солдатам, в общем строю.

Апостол Петр, ворота открой.

Пошире их распахни.

Много парней, за строем строй

Сквозь них пройдут в эти дни.

Бомон удивился, что в стихах говорилось обо всех солдатах вообще, а не только о французских. Ранее, из разговоров и высказываний поэта, у Жоржа сложилось впечатление о Деруле как о человеке, который ставит иные нации куда ниже французов. А особенно Поль недолюбливал, хотя и не демонстрировал это явно, евреев. Может кто-то ему в займе отказал, а может, наоборот, одолжил.

А потом стало всем не до стихов и не до политических воззрений товарищей. Особенно Жоржу Бомону.

Теперь, когда кроме подполковника Шеварди в роте не осталось других офицеров, сержант-майору пришлось выполнять обязанности и командира одного из взводов, и заместителя командира батареи, и начальника штаба. Еще и обязанности начальника разведки взвалил он на себя и лично допросил пленных, благо свободно владел немецким.

Допрос захваченных кавалеристов показал, что столкновение батареи с целым эскадроном было случайностью. Германские кавалеристы, в отличие от французских, имели указание вести диверсии и разведку малыми группами от трех до десяти всадников под командой офицера или унтера, действуя на расстоянии в два-три километра от остального эскадрона. В свою очередь эскадроны выдвигались перед полком на три-пять километров. А полки, в свою очередь на пять-десять километров перед кавалеристской дивизией. В идеале немецкая кавалерия должна была создавать завесу в двадцать-тридцать километров перед основными силами германских армий, а отдельные летучие отряды проникать глубоко в тыл противника и сеять там панику. Таков был план начальника прусского Генштаба генерала Мольтке. В действительности все оказалось иначе. Командиры немецких армий не спешили отправлять подчинённые им кавалерийские дивизии далеко вперед. Дивизионные генералы в свою очередь стремились держать свою коннику единым кулаком. То же самое относилось и к командирам полков и даже эскадронов, которым «на месте было виднее».