Текст книги "На звук пушек (СИ)"

Автор книги: Владимир Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава 6. Прощай, гражданка

Франция, Париж, 31 июля 1870 г

В последний день июля 1870 года странный обоз проехал по улицам Парижа, держа генеральный курс на Пантеон. Но, не доезжая двух кварталов до этой усыпальницы философов и генералов, колонна свернула на улицу Ирланде. Отчего узкая улочка, уцелевшая после новаций барона Османа, оказалась от начала до конца запружена разномастными повозками, непривычными фаэтонами и тремя орудийными лафетами. Последние выглядели весьма и весьма необычно, так как вместо пушки на них были установлены короткие бревна с утяжелениями. Однако, не вызывала сомнений принадлежность обоза к армии. На облучках повозок и лафетов большей частью сидели солдаты, хотя и мужчин в гражданской одежде тоже присутствовали. Все они, и повозки и люди, были покрыты пылью. Было видно, что они проделали долгий и нелегкий путь.

Привлеченные грохотом в окна домов стали выглядывать обыватели, недоумевая, чтобы это могло значить.

С облучка передовой повозки соскочил Жорж Бомон. Он был в одежде напоминающей как военную форму, так и охотничий костюм: крепкой, немаркой, удобной. Сходной с той, в которую он был одет год назад, во время визита императора Наполеона III на полигон под Версалем. Но из материала попроще и без богатой отделки. Одежда идеально подходила для дальних поездок, однако выглядела несколько неуместной в воскресный день в центре Парижа.

У подъезда одного из домов стоял Шеварди в парадной форме подполковника гвардейских конных егерей и орденом Почетного легиона на груди.

– Доброе утро, мой друг! Вы прибыли очень вовремя! – воскликнул офицер, увидев Бомона. – Ожидайте меня здесь!

После чего офицер, прихрамывая и опираясь на тросточку, скрылся в подьезде.

Некоторое время он вернулся в сопровождении господина весьма преклонных лет. Совершенно седой старик с белой бородой, в черном домашнем пиджаке с темным шейным галстуком и светлых брюках, был никем иным как генералом де Ла Хитте[1]. Бомон видел его несколько раз на полигоне. И хотя сейчас Хитте был не в генеральском мундире, Жорж легко его узнал.

– …и как видите, господин виконт, – офицер продолжил разговор, начатый еще в доме, – все повозки в исправном состоянии и в том же количестве, в котором они отправились в испытательный пробег.

– Подполковник, я не понимаю: чего вы от меня хотите? Я уже не возглавляю артиллерийский комитет. Я ничем не могу вам помочь.

– О! Все, что мне нужно: записка в две строчки для генерала Форджо[2] с вашей оценкой испытательного пробега.

– Но почему в воскресенье?

– Война не знает выходных.

– Нас с вами, подполковник, это не касается. Сейчас наша с вами служба – просто вид почетной отставки. Вроде и при деле, но ни к чему серьезному уже хода нет.

– Я вновь на действительной службе!

– О! – удивился генерал, не находя подходящих слов.

– Я вновь в действующей армии, и потому тороплюсь завершить все порученные мне дела.

– Это похвально, но все равно не объясняет, почему вы побеспокоили меня в воскресенье. Артиллерийский комитет все равно не начнет работать раньше воскресенья.

– Генерал Форджо получил назначение в 1-й корпус маршала Мак-Магона и отправляется в Страсбург. А назначения нового куратора испытаний придется несколько дней. У меня на это нет времени.

– Ну, хорошо, – сдался старый генерал. – Пойдемте в дом, я напишу вам записку.

На улице подполковник появился через несколько минут, с довольным видом помахивая в воздухе листком бумаги.

– Пойдемте, Бомон, – позвал Шеварди. – Моя коляска стоит за углом. Я так и знал, что вы своим обозом перегородите всю улицу.

– Зачем такая спешка? Нам бы хотя бы умыться и привести в себя в порядок после дороги.

– Ни в коем случае! Сейчас мы едем генералу Форджо. Он должен видеть, что вы прямо с марша. Чем больше на вас пыли и грязи, тем лучше. Лишь бы повозки были в исправности. У меня есть для него записка генерала виконта де Ла Хитте, которого Форджо безмерно уважает. Кроме того, буду давить на то, что нельзя покидать занимаемый пост, не сдав дела как положено. А он как раз и отвечал в артиллерийском комитете за проведение наших испытаний. Кроме того, он, как и я из Иксов. Это тоже в копилку. Так что уж подпись Фарджо под актом испытаний мы получим. А затем и за других членов комиссии примемся.

– Но почему нельзя всё это сделать завтра, когда они все соберутся в министерстве?

– Когда эти бараны собираются в стадо, их упрямство не может перебороть даже император. Поэтому мы будем их отлавливать поодиночке. В их выходной день, который они хотели бы посвятить собственным делам.

Бомон тяжело вздохнул. После долгого и тяжёлого пути, который они проделали в рекордные сроки, не зная отдыха, хотелось помыться, нормально поесть и лечь спать. Но теперь предстояло таскаться целый день по всему Парижу.

– Кстати, Бомон, поздравляю! Вы опять на военной службе!

– Что?!

Удивление Жоржа было столь сильным, что сквозь непроницаемую маску невозмутимости, смогли пробиться едва заметные признаки эмоций.

– Мы отправляемся на войну! – воодушевленно проговорил Шеварди, радуясь за себя и за подчиненного.

– Какая военная служба?! Какая война?! Причем тут я?! Шеварди, объяснитесь! – весьма эмоционально отреагировал Бомон.

Он только что завершил длительный повозко-пробег Париж-Драккар-Париж, на последнем этапе которого гнал, не жалея ни себя, ни людей и внимательно относясь только к нуждам лошадок. Он безумно устал, хотел спать, нормально поесть, выкупаться, в конце концов! А вместо этого ему предлагают бог весть зачем колесить по Парижу, да еще сообщают, что он оказывается уже солдат и идет на войну.

– Сколько экспрессии! Где ваша обычная невозмутимость, Бомон? – беря подчинённого под локоток, Шеварди повлек его к выходу с улочки. – Вы забыли, что вы мне задолжали? Я мог стать полковником еще в прошлом году. Вот теперь пришло время возвращать долги. Нигде карьеры не делаются быстрее, чем на войне. Кстати, тебе все-таки присвоили звание сержанта-майора, как повелел император. Поздравляю!

Год назад, полигон, где происходили испытания митральез, посетил император Наполеон III. И вот так случилось, что он обратил свое благосклонное внимание на Бомона. Тот всегда и везде привлекал к себе внимание ростом и холодно-отстранённым выражением лица, которое буквально притягивало к себе взоры. Император милостиво сказал несколько фраз в адрес Бомона, на которые тому следовало почтительно ответить словами благодарности… Но вместо этого Бомон заговорил о вещах, которые его вовсе не касались.

Впрочем, еще оставалась надежда, что выходка отставного сержанта не будет иметь последствий. Разве что полковник Реффи стал полностью игнорировать Бомона, а с подполковником Шеварди общался исключительно на служебные темы весьма официальным тоном.

Разве что еще за Бомоном укрепилось прозвище «Стрелок Дьявола», потому что кто-то пустил на полигоне слух, будто Бомон продал душу дьяволу в обмен на свою исключительную меткость. Посмеялись и забыли. Тем более, что и до этого среди мастеровых оружейных мастерских и служащих полигона ходило немало слухов о Бомоне, источником которых было его лицо.

Через некоторое время стало известно, что военное министерствоизыскало средства на закупку партии картечниц Гатлинга и ведет переговоры о приобретении митральез Монтиньи. А пока Шеварди передали четыре митральезы Монтиньи-Реффи, с полностью расстрелянными стволами. Это были первые опытные орудия, произведенные при года назад еще под непосредственным руководством Монтиньи. Митральезы нуждались в замене стволов и механизмов зарядки. Худо-бедно, но дело сдвинулось с мертвой точки, и можно было ожидать, что учебный центр по подготовке канониров митральез заработает.

А пока, в ожидании когда министерство издаст соответствующие распоряжения, Бомон и Шеварди принялись за восстановление доставшегося им старья.

Потом прибыли заказанные в Америке Гатлинги, почему-то на крепостных лафетах. Что делало полевые сравнительные испытания этих картечниц практически невозможными. Бомон успокоил Шеварди тем, что берется переделать крепления картечницы под легкую опытную треногу, разработанную для митральез Реффи, но не нашедших одобрения ни самого Реффи, ни у генералов из Артиллерийского комитета.

Затем Шеварди вызвали в артиллерийский комитет и приказали написать докладную записку с вариантами использования митральез в различных боевых ситуациях. Дело это было нужное, и Шеварди с удовольствие согласился. Впрчем, что это я? Согласился? Это армия! Приказали – выполняй! А согласен или нет – твое личное дело! В общем, Шеварди порадовал генералов энтузиазмом, с которым принял приказ начальства. Всегда бы так.

Кроме того, выяснилось, что генералы не забыли и о Бомоне, поинтересовавшись, работает ли еще на полигоне «чертов говорун». Вот тут-то Шеварди насторожился. И предположил, что с приказом о написании докладной записке по тактике не все так просто.

В общем, вернувшись в Версаль, Шеварди сперва погрузился в задумчивость, а затем вновь отправился в Париж, в военное министерство, но уже без вызова. Здесь он посетил нескольких своих знакомых: выпускников Политеха, бывших однополчан, сделавших карьеру, и само собой кузенов различной степени дальности родства. Где намеками, где вопросами в лоб, он выяснил картину происходящего. Император после посещения полигона, отдал указания не позволяющие двоякого толкования. Поэтому и были начаты переговоры с Монтиньи и закуплены Гатлинги. Гатлинги, значительно уступавшие митральезам в дальности стрельбы, даже приобрели. В самом неподходящем для целей Шеварди варианте. А на приобретение митральез Монтиньи можно было и не рассчитывать. Как и на открытие учебного центра. Никто не станет оспаривать приказы императора. Но все попытаются выполнить их «как можно лучше». А это требует времени. Да и самочувствие Наполеона III в последний год еще более ухудшилось. И после недолгой вспышки деятельности император погрузился в апатию.

Вернувшись, Шеварди высказал Жоржу все, что он думает о сержантах, возомнивших себя гениями военного дела, обозвав того горой дурости и служителем ада[3].

Бомон стоически выслушал все, что выплеснул на него начальник, понимая, что тот переживает из-за утраченной возможности вырасти в чине. Стать генералом, сравнявшись в звании с Луи дю Фальга, было навязчивой идеей утратившего ногу офицера.

С этого дня Шеварди, будучи недовольным подчиненным или пребывая в дурном настроении, называл Жоржа не иначе как Бомон-д’Анфер, адским Бомоном.

В конце концов, Шеварди утешил себя народной мудростью, что для торопыги дорого, то терпеливому даром. Да и милость императора не наследство, делать ставку только на нее – большая глупость. Буркнул: «Еще посмотрим!» И погрузился в написание труда по тактике использования митральез.

А Бомон копался в мастерских с картечницами.

Все шло своим чередом, пока военное министерство не вспомнило о Шеварди и не потребовало представить его записки о митральезах.

После трех месяцев изучения рукописи подполковника, генералы из Артиллерийского комитета вызвали Шеварди перед свои очи. Высказавшись комплементарно о предложении усилить кавалерию мобильными батареями митральез, генералы поручили Шеварди разработать и испытать повозки под митральезы и под зарядные ящики. Наиболее подходили для этой цели, по мнению генералов, хорошо известные парижанам фиакры. Генералы были настолько любезны, что уже распорядились закупить необходимое для испытаний количество колясок, чтобы месье подполковник не утруждал себя.

Французская армия обладала тысячами, даже десятками повозок самых разных типов и видов, которые гранились на двух гигантских складах, не считая арсеналов, орудийных парков и депо. Здесь были одноосные и двуосные зарядные ящики, обозные телеги, фургоны маркитантов, кареты скорой помощи и коляски для генералов. Все, что только могло понадобиться в войне из гужевого транспорта. Достаточно только выбрать необходимое и поставить на колеса. Оказывается, там не хватало только парижских фиакров! Которые просто идеально подходят для перевозки митральез. Дерьмо!

– Дерьмо! Дерьмо! – повторял Шеварди всю дорогу до Версаля и даже на полигоне.

– Ну что ж, попробуем из дерьма сделать конфетку, – заявил Бомон и принялся за работу.

На фиакрах были укреплены элементы конструкции, установлены новые усиленные рессоры, заменены колеса, причем на задней оси они стали двойными, а все шины непривычно толстыми.

– Нам не по бульварам кататься, – заявил Бомон.

За каждый франк на переделки приходилось выдерживать настоящие битвы. Но не смотря на все старания и ухищрения Шеварди, суммы выделялись просто нищенские суммы, а времени выбивание этих средств требовало просто уйму. Овес, который съедал жеребец подполковника, стоил чуть меньше, чем готово было выделить министерство на утверждённую им же программу. Слава богу, хоть фиакры оплатили.

Но тут некстати для генералов всплыло, что Луи-Наполеон выделил в распоряжение подполковника Шеварди фонд для опытов с митральезами. Над этими суммами генералы были не властны. В отместку они отложили все платежи до завершения испытаний «боевых колесниц Шеварди».

Впервые в истории Артиллерийского комитета опытные экземпляры снаряжения отправили в длительный поход через всю Францию. На это у генералов даже нашлись средства. Маршрут начинался в Париже, а затем пролегал через Руан, Нант, Тулузу, Марсель, Лион и завершался в Париже. Расстояние, которое должен был преодолеть обоз было в полтора раза больше чем от Парижа до Берлина и обратно. Причем, в маршрутном листе который дали Шеварди в Артиллерийском комитете особо отмечалось, что в Париж должны вернуться все повозки. А самый маршрутный лист следовало отметать у начальников гарнизонов крупных городов вдоль маршрута. С указанием числа повозок. А грузили повозки их с запасом, так как предполагалось, что они должны нести митральезу и боезапас. При этом, не мудрствуя лукаво, установили вес митральезы в 900 килограмм. Столько весило пулевое орудие Реффи вместе с лафетом. «Французская армия должна получить все самое лучшее и надежное», – повторяли они на разные лады, выдвигая все новые и новые требования. Они и больше б загрузили не рассчитанные на такой груз фиакры, ссылаясь, что типовая армейская повозка способна вести на груз в 1200 кг. Но все уперлось в нормы груза на лошадь. В общем, изгалялись генералы как могли, надеясь, что Шеварди или не справится с поручением, или вспылит, получив очередное издевательское указание, и его можно будет со спокойной совестью уволить в отставку.

Слава богу, все когда-нибудь кончается. Закончились и согласования, и обоз наконец тронулся в дорогу.

Бомон зазвал этот поход «Повозкопробег Париж-Драккар», по имени гостиницы в пригороде Руана, где они останавливались.

Шеварди переживал за колеса. Но, слава богу, обошлось. А вот французские втулки подвели. Не смотря на обильную смазку. Уже в Нанте пришлось менять несколько втулок, не ожидая, что они сломаются в пути.

*

И каждую ночь Жоржу снился один и тот же сон. Раз за разом, одно и то же.

Всегда сон начинался одинаково. Жорж был подростком-козопасом и его внимание привлекло марево над вершиной горы, на склонах которого он пас стадо.

«Пойди, глянь, что там», – подтолкнул Жорж блаженного.

И пастух послушался! Он бросил свое стадо, и влекомый любопытством отправился к вершине горы.

Жоржа охватил восторг, душа его пела:

Ну вот, исчезла дрожь в руках,

Теперь – наверх!

Ну вот, сорвался в пропасть страх

Навек, навек!

Эйфория, охватившая Вагуса, передалась пастуху. Спотыкаясь о камни, и скользя по влажной от росы траве, цепляясь за ветки кустарника, пастух упорно карабкался вверх.

Для остановки нет причин —

Иду, скользя…

И в мире нет таких вершин,

Что взять нельзя!

… продолжала петь душа.

Жорж не чувствовал усталости, боли исколотых рук и израненных ног. Зато он чувствовал восторг преодоления. Он чувствовал себя по настоящему живым.

С высоты была видна вся округа. Селение, в котором жил пастух. Еще какие-то селения и город, расположившийся на берегу бухты. И манящее лазурное море. Хотелось стоять и вбирать в себя прекрасный мир, раскинувшийся внизу. Но мальчишка, а вместе с ним и Жорж, повернулся и вновь зашагал к вершине по горячим камням.

У самой вершины марево, привлёкшее внимание пастушка, стало видно более явственно. Превозмогая страх, свой или пастуха, Жорж сделал несколько шагов к краю жерла. Пахнуло жаром. Воздух над жерлом струился, искажая очертания. Но было видно, как из-под спекшейся пыли и камней вырывается дым и небольшие языки пламени. Порыв ветра донес до Жоржа дым. Его пастух закашлялся, а глаза мальчишки начали слезиться от ядовитого и едкого газа.

«Надо предупредить!» – это была мысль пастуха, не Жоржа.

И блаженный бросился вниз, в сторону селения, не разбирая дороги и забыв об осторожности.

Только бы успеть.

Внезапно участок склона перед ним провалился вниз, и пастух упал в образовавшийся провал прямо на раскаленные камни.

Боль.

Жорж почувствовал боль. Сперва он удивился. Ничего подобного раннее в своих снах он не ощущал. Но через мгновение боль стала нестерпимой. Она не оставляла места ничему другому кроме самой боли и причиняемого ею страдания. Жорж вспомнил проклятия, которые выкрикивали распятые рабы, в каком-то из прошлых снов. Он повторил их все и даже больше, всё, что он помнил и забыл, проклиная богов, боль, свое любопытство и дурака, который утащил его за собой в этот ад.

«Успеть, успеть», – твердил в ответ блаженный, плача и воя от боли.

А боль нарастала, не оставив места даже проклятиям.

Жорж молил о милости. Он хотел проснуться. И не мог. Боль играла с ним, как кошка играет с мышкой. Вот боль слегка отпустила его. И вновь догнала и бросила в ад. И так десятки, сотни лет, тысячелетия, поместившееся в одном сне.

Пламя и ядовитый дым выели глаза, лишили слуха, оставив из ощущений только боль.

Во время очередного просветления Жорж неожиданно для себя почувствовал, что вокруг не раскаленные камни провала, ни серые булыжники и пепел вершины, а травы альпийских лугов. Пастушок сумел совершить чудо и вырваться из смертельной ловушки.

Блаженный что-то бубнил о том, что надо кого-то предупредить, что надо успеть… Но все тише и тише, пока не затих. У него просто не осталось сил. Но он не оставил попыток продолжить движение.

Их нашли на другой день жители села, которых обеспокоило, что стадо вовремя не вернулось домой. К тому моменту, если приглядеться ночью, уже можно было различить слабое зарево над кратером вулкана.

Крестьяне узнали пастушка. Волосы, уши, нос, пальцы рук и ног обуглились, истлели от жара. А ветхие одежды сгорели сразу после падения в провал. В покрытом ожогами и волдырями чудовище с трудом можно было угадать человека. Но он был все еще жив и полз. Он не мог ни услышать, ни увидеть людей, но как то почувствовал их присутствие и прохрипел свое предупреждение. Пораженные уведенным, черствые крестьяне стояли, сняв шапки как в храме.

Он умер. Бедный дурак, который смог стать… и стал святым, но никогда не был канонизирован и забыт в веках.

Жорж просыпался с мыслью, что он должен предупредить о чем-то ужасном, что случится в ближайшие дни. Но не помнил о чем надо предупредить.

А потом эти сны прекратились. Верней стали снится другие. Какие-то войны, женщины, и опять войны. Но слава богу в этих снах не было больше Боли. И Жорж забыл о ней.

*

Провинция за провинцией ложились под колеса дороги Франции. Нормандия, Луара, Пуату, Лангедок. Шеварди набирал в городах газеты и быстро пролистывал их. Дорога не способствовала долгому и внимательному чтению. Всегда находилось более важные дела, чем отслеживание новостей.

В Париже бурлили страсти вокруг разразившегося «испанского кризиса». Испанские Учредительные кортесы, в результате Славной революции оказавшиеся хозяевами Испании, не придумали ничего лучшего, как выбрать себе нового короля. Предложили одному – отказался. Другому – не захотел. Тогда испанцы предложили корону немецкому принцу Леопольду Гогенцоллерну-Зигмарингену, дальнему родственнику прусского короля. А это очень не понравилось французам, в первую очередь парижанам. Франция уже пережила однажды времена, когда германский и испанский трон занимали немцы. Хватит! Ученые!

Отголоски этих страстей доносили столичные газеты. В провинциальных столицах, крупных торговых и промышленных городах тоже довольно бурно обсуждали наглость Пруссии. Но тоном ниже, чем в Париже.

Что касается провинции, то жителей маленьких городков, хозяев шато и ферм, тех больше волновали виды на урожай, падение цен на зерно, плохие годы для виноградников, стоит ли брать кредит у Земельного банка под залог своего участка. Во Франции не осталось свободных земель, теперь для увеличения доходности хозяйства, нельзя было дешево купит пустырь и распахать новый участок, как это было каких десять лед назад. Неповоротливые крестьянские мозги не успевали за поступью новых времен. Теперь крестьянам предлагали какое-то гуано вместо привычного навоза. А цены на вино растут и растут, заставляя думать, а не разбить новый виноградник, отказавшись от выращивания овощей для собственных нужд. Но виноградник не дает плоды в первый же год. А сохранится ли цена на вино через десять лет? Окупятся ли затраты. Вот над этим размышляли. Вот это обсуждали, примеряясь то так, то эдак. И только вечером, за кружкой домашнего вина, обсуждалось с соседом, что там пишут в газетах, выписываемых местным мэром.

Когда достигли Тулузы, стало известно об Эммской телеграмме[4], оскорбительной для Франции. О том, что объявлена мобилизация. Повеяло скорой войной, которую в Париже ожидали уже несколько лет.

– Как же это не вовремя! – морщась произнес начальник гарнизона Тулузы, к которому Шеварди явился за подписью на маршрутном листе. – У нас еще не все готово. Реформа только началась… и вдруг.

– Ничего, – бодро заявил молодой адъютант. – Быстро разобьем колбасников и вернемся к реформе.

Шеварди не думал, что поход на Берлин окажется увеселительной прогулкой, но благоразумно промолчал. К тому же, если говорить честно, то и он не считал пруссаков намного лучшими вояками, чем австрийцы. Это чувство было иррациональным, если вспомнить, что Шеварди принимал участие в войне с австрийцами, которые вовсе не разбегались при появлении французов. Да, Франция одержала победу! Но сколько осталось лежать на полях сражений?

Шеварди, горько усмехнулся, при воспоминании о Сольферино: «Можно сказать, что одной ногой, я все еще на прошедшей войне с австрияками».

Что касается, пруссаков, то подполковник помнил слова генерала Бурбаки, ныне командовавшего французской гвардией, сказанные во время прусско-австрийской войны: «Можете считать эту армию (имеется ввиду армия Пруссии– авт.) армией адвокатов и окулистов, но она войдет в Вену в любой момент, который пожелает». И все же, вопреки всякому здравому смыслу, Шеварди считал пруссаками теми, какими они были во времена Наполеона, во время поражения при Йене.

Вернувшись к обозу, Шеварди подозвал Бомона и сообщил, что он тот час уезжает в столицу. А Жоржу предстоит скорым маршем двигаться к Парижу, нигде не задерживаясь, а на последних переходах, телеграфировать о маршруте и сроках движения. В свою очередь, на телеграфе в Осере Бомона будут ожидать инструкции, куда следовать.

И вот Бомон в Париже. А Шеварди начал военные действия против генералов артиллерийского комитета, безжалостно вторгаясь воскресным днем в их жилища. О сколько красивых и громких слов произнес им при этом! И ему было плевать на их неудовольствие. Он сам хотел быть генералом, и война должна была предоставить ему этот шанс. Поэтому он был безжалостен и напорист. Генералы выбрасывали белый флаг один за другим, подписывая приемный акт и освобождая Шеварди от тыловых забот для воинских подвигов.

[1]Виконт Жан Эрнест де ла Хитте (Jean Ernest Ducos de La Hitte), французский генерал, президент артиллерийского комитета 1848 г., министр иностранных дел (1849–1851), создатель дульнозарядных нарезных орудий системы Хитте, принятых на вооружение французской армии (1858).

[2]Виконт Жан Эрнест де ла Хитте (Jean Ernest Ducos de La Hitte), французский генерал, президент артиллерийского комитета 1848 г., министр иностранных дел (1849–1851), создатель дульнозарядных нарезных орудий системы Хитте, принятых на вооружение французской армии (1858).

[3]Шеварди обыгрывает фамилию и воинское звание Бомона.

[4] 73-х летний король Пруссии Вильгельм I готов был пойти на дипломатические уступки Франции, не желая доводить дело до войны. Больной император Наполеон III тоже опасался возможной войны. Но окружение обоих монархов, генералы, министры, промышленники жаждали войны. Бисмарк даже пошел на коронное преступление, исказив слова своего монарха до неузнаваемости, провоцируя французов на войну.