Текст книги "Остроумие мир. Энциклопедия"

Автор книги: Владимир Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Вы совсем не так меня поняли, – сказал он. – Я прошу вас сказать проповедь потому, что у нас в городе развелось слишком много ростовщиков и это занятие перестало приносить доход. Ко мне, например, почти совсем перестали ходить. Я и думаю, что, если вы вашим словом проймете хорошенько ростовщиков и они все бросят дело, тогда опять весь народ повалит валом ко мне.

* * *

В 1854 году было полное солнечное затмение, видимое во Франции. Слух о нем заранее распространился по деревням и, как это часто бывало, возбудил чрезвычайные опасения среди народа. В одной деревне жители порешили, что 31 июля, в день, назначенный для затмения, наступит светопреставление, и все люди погибнут. Поэтому вся деревня от мала до велика кинулась к патеру Дебре исповедоваться. Злополучный священник не знал покоя ни днем ни ночью и совершенно выбился из сил. И вот чтобы успокоить своих взволнованных прихожан, он собрал их и сказал:

– Дети мои, не спешите, времени для исповеди всем хватит, потому что затмение отложено на две недели.

* * *

Мужичок исповедовался у патера Дебре. Пришел он на исповедь первый раз в жизни, и когда патер спросил его, какие за ним есть грехи, он начал без всякого порядка рассказывать один за другим разные случаи и приключения в своей жизни.

– Мне ничего этого не надо знать, – с нетерпением перебил его Дебре. – Я говорю тебе, чтобы ты сказал мне свои грехи.

– Почем я знаю, что грех, что не грех, – отвечал крестьянин. – Я человек неученый. Я рассказываю все, а вы уж сами выбирайте, что вам надо.

* * *

Какой-то молодой человек, редкостно тупоумный, должен был держать экзамен для поступления в духовное звание. Патер Дебре, желая позабавиться, задал ему вопрос:

– У Ноя было три сына: Сим, Хам и Иафет. Кто их отец?

Глупый малый был поставлен в тупик и совсем ничего не ответил. Его, конечно, прогнали, и, вернувшись домой, он рассказал отцу о своем приключении.

– До чего ты глуп! – воскликнул отец. – Как же ты не мог этого сообразить? Ну, подумай сам. У нашего соседа мельника три сына: Пьер, Жан и Якоб. Кто их отец?

– Конечно, мельник! – вскричал сынок.

– Ну, понял теперь!

Сын вновь пошел на экзамен, и патер Дебре, предчувствуя новую забаву, задал ему тот же самый вопрос: кто был отец сыновей Ноя?

– Наш сосед мельник.

* * *

Патер Дебре ехал в карете по большой дороге, а навстречу ему попался воз, чем-то нагруженный, около которого шел молодой, очень плотный на вид деревенский парень. Кучер Дебре еще издали кричал ему, чтобы он посторонился, но парень спокойно вел воз, не сворачивая в сторону. Патер, слыша громкую брань своего кучера, высунулся из кареты и, посмотрев на здоровенного парня, сказал ему:

– Друг мой, судя по наружности, ты, кажется, гораздо лучше упитан телесно, нежели духовно.

– Чего мудреного, святой отец, – отвечал умный парень. – Ведь телесно мы сами себя кормим, а духовную-то пищу от вас получаем.

* * *

Патер Дебре во время обеда протянул руку к блюду, не приняв в расчет, что блюдо было очень горячее, и, разумеется, сильно обжегся, при этом не мог удержаться и весьма энергично выбранился, употребляя выражения, в высшей степени неподобающие духовному сану. Один из его гостей сейчас же вынул карандаш и бумажку и начал записывать.

– Что это вы пишете? – спросил его патер.

– Я записываю на всякий случай ту молитву против ожогов, которую вы сейчас изволили произнести.

* * *

У ростовщика Дибука была дочь, до такой степени некрасивая, что надо было сосредоточить в себе всю отеческую нежность к собственному детищу, чтобы любить ее. Но отец, как и подобало, очень дочь любил и, желая пристроить замуж, порешил выдать ее не иначе как за слепого. Женихи, без сомнения, нашлись бы и зрячие, потому что невеста была страшно богата, но любящий отец хотел избавить свою дочку от того неизбежного отвращения, которое питал бы к ней всякий зрячий муж. И вот через некоторое время после свадьбы в ту местность, где жили молодые, заявился какой-то знаменитый окулист, который, по слухам, совершал настоящие чудеса, делал зрячими слепорожденных. Многие начали тогда советовать богачу-тестю, чтобы он обратился к этому целителю и поручил ему своего слепого зятя, авось он его вылечит.

– Никогда я этого не сделаю, – отвечал Дибук. – С какой стати? Доктор вернет зрение зятю, а зять вернет мне дочку. Нет, пусть лучше все останется так, как есть.

* * *

Умирающий ростовщик Дибук уговаривал свою молодую жену, чтобы она после его смерти выходила замуж за кого ей угодно, только не выходила бы за такого-то, потому что тот человек причинил ему при жизни много огорчений.

– О, будь спокоен, мой друг, – сказала жена, – за него я не выйду, потому что я уже дала слово другому.

* * *

Купец продавал свое торговое заведение. По объявлению к нему явился Дибук, осмотрел лавочку и остался совершенно доволен.

– Мне ваш магазинчик нравится. Он такой маленький, уютный, скромный на вид. Я человек уже пожилой, мне не по возрасту возиться с большим предприятием. Мне надо занятие тихое, спокойное.

– О, милостивый государь, – утешил его продавец, – ручаюсь вам, что не найдете лавочки спокойнее нашей: к нам иной раз целыми днями никто и не заглянет.

* * *

Однажды министр Пасси, рассердившись на двух служащих в его ведомстве, назвал одного из них сумасшедшим, другого вором. Этот отзыв, конечно, поспешили передать обоим чиновникам, но вышло как-то так, что невозможно было с точностью разобрать, кого именно из них назвали сумасшедшим, кого вором. Оба ужасно обиделись, долго судачили о министре, совещались, что им предпринять. Один из них особенно горячился и настаивал на объяснении, другой же держался осторожно.

– Во всяком случае я этого так не оставлю, – шумел первый.

– Однако что же, в сущности, вы можете сделать с министром?

– Как что? Потребую объяснений, вызову, наконец, на дуэль.

– Да вы с ума сходите!

– Что, что?.. Как вы сказали?..

– Я говорю, что вы сумасшедший.

– А ну, коли так, то и не о чем объясняться с министром.

– Как так? Что вы хотите этим сказать?

– Господин Пасси сказал, что один из нас сумасшедший, другой вор. Вы сами говорите, что сумасшедший я; следовательно… вор не я. Мне не на что обижаться.

* * *

Марешаль издал очень странную книгу «Словарь атеистов». В ней он причислял к числу безбожников Паскаля, Боссю, Фенелона и даже Иоанна Златоуста! Для доказательства же безбожия он выбирал из этих авторов отдельные слова и фразы, не стесняясь и переделывать их по мере надобности. Так, к числу безбожников им был между другими притянут известный поэт Делиль. У него в стихотворении, посвященном птичке колибри, есть такая строфа:

– Если боги имеют капризы, то она (т. е. колибри) – очаровательнейший из этих капризов.

Марешаль же изменил эту строфу так:

– Если есть боги, то колибри – очаровательнейший из их капризов.

В таком виде он и послал свою книгу Делилю. Тот, прочитав искажение своего стиха, написал Марешалю письмо, в котором говорит:

– Что же делать с вами, коли вы на небесах не видите того, что там есть, а в моих стихах видите то, чего там нет.

* * *

Георг II (английский король) однажды остановился дорогой в гостинице, в глухом местечке, и спросил себе на закуску яиц. Хозяин спросил с него по гинее за яйцо.

– У вас тут яйца, должно полагать, большая редкость? – спросил, улыбаясь, король.

– Нет, ваше величество, яиц у нас сколько угодно, а короли – редкость.

* * *

Герцог Мекленбургский часто глубоко задумывался. Если в это время кто-нибудь его спрашивал, что с ним, – он отвечал:

– Ничего, я даю аудиенцию своим мыслям.

* * *

Шатобриан был враг компромиссов.

– Моя жена, – говорил он, – обедает в 5 часов, я же никогда не чувствую аппетита раньше 7 часов. И вот, чтобы угодить друг другу, мы условились обедать в 6 часов. И выходит, что она садится за стол уже очень голодная, а я еще вполне сытый. И это называется – жить счастливо, делая взаимные уступки!

* * *

Шатобриан в старости жил отшельником, ни с кем не видясь но, однако, страстно желая, чтоб о нем не забывали и говорили; он был очень тщеславен. Зная его нрав, остроумный Сальванди говорил про него:

– Шатобриану теперь хотелось бы жить в келье, но только чтобы эта келья была на сцене, в театре.

* * *

Один из племянников Шатобриана, заботясь о славе дяди, которого глубоко уважал, очень ловко провел своего учителя, аббата Юре. Это был очень ученый человек, великий знаток классической литературы. К Шатобриану он относился свысока, не любил его за склонность к новшествам в стиле и даже не признавал в нем литературного дарования, чем чувствительно обижал его племянника, искавшего случая отомстить за дядюшку. Этот случай ему представился, когда Юре однажды задал ученикам сочинение на тему «Праздник плоти Господней». Племянник Шатобриана, знавший чуть не наизусть сочинения дяди, вспомнил, что в «Гении христианства», капитальном произведении Шатобриана, как раз есть место, заключающее рассуждение на эту тему. Он и выписал целиком это место и выдал его за собственное сочинение, будучи глубоко уверен, что Юре не вспомнит, откуда сделано заимствование, так как был свысока невнимателен к Шатобриану и просмотрел его сочинения весьма поверхностно. Племянник не ошибся. Юре, прочитав его сочинение, пришел от него в восторг, прочитал его перед всем классом как образец и, обратясь к юному автору, воскликнул:

– Молодой человек, вы гораздо талантливее вашего дядюшки!

* * *

Знаменитый Буаст, автор известнейшего французского толкового словаря, был человек строгих нравов и в своем словаре исключал все неприличные слова. И вот однажды какая-то дама вздумала его с этим поздравить и похвалить за то, что он свое сочинение очистил от «яда всяких нецензурных слов».

Но Буаст был человек грубый и с дамами необходительный, а потому на похвалы дамы брякнул ей:

– Да как же вы узнали, что этих слов там нет? Вы, значит, их искали?

* * *

При Бюффоне садовником академического сада был некто Туэн, великий знаток и мастер своего дела. Однажды выписали откуда-то в сад особой породы фиговое дерево, и Туэн ухаживал за ним, как за родным детищем. В первый год дерево принесло всего лишь пару винных ягод, но они были превосходны, и Туэн выхаживал их со всем усердием, а Бюффон с нетерпением ждал, когда они созреют, чтобы попробовать их и по ним судить о достоинствах новой фиговой породы. Наконец, наступил давно ожидаемый момент. Фиги созрели, Туэн их снял, положил на тарелочку и отправил с мальчиком-учеником Бюффону. Дорогой мальчуган никак не мог одолеть искушения и съел одну фигу, другую же доставил Бюффону в целости. Тот прочитал записку, при которой Туэн посылал фрукты, и, видя, что на тарелке лежит одна фига, спросил:

– Где же другая?

Пойманный врасплох мальчуган должен был признаться и пробормотал, что виноват.

– Злодей ты этакий, да как же ты мог это сделать?

– Вот так! – отвечал озорной мальчуган и, взяв другую фигу, отправил ее в рот.

* * *

Один из друзей известного художника Кутюра однажды сказал ему:

– Знаешь ли что, Кутюр? У меня есть один знакомый, который дорого бы дал, чтобы видеть картину, которую ты теперь пишешь.

Кутюр был человек угрюмый, притом он был проникнут своего рода художественной гордостью. Любитель, желавший видеть его картину, представлялся ему в виде невежественного буржуа, ничего не понимающего в искусстве, и потому он ответил приятелю резким отказом.

– Жаль, – заметил тот, – а мой буржуа охотно отсыпал бы пять сотен франков за то, чтоб только видеть твою картину; заметь, только видеть.

Кутюр на минутку призадумался, соблазнившись суммой в 500 франков; но скоро художественная гордость преодолела корыстолюбие, и он снова отказал еще свирепее прежнего. Прошло несколько дней. Приятель снова приступил к нему:

– А знаешь, Кутюр, мой буржуа-то, о котором я тебе говорил, ведь он согласен бы дать и всю тысячу франков, чтоб только видеть твою картину.

– Тысячу, черт возьми!.. – воскликнул на этот раз уже готовый уступить Кутюр. – Ну, ладно, коли даст тысячу, пусть приходит и смотрит… Да кто он такой?

– Жак Арого.

– Жак Арого? Писатель? Автор «Воспоминаний слепого»? Да ведь он же слепой!

– В том-то и суть. Поэтому-то он и дал бы с удовольствием тысячу франков, чтобы видеть твою картину.

* * *

Про знаменитого математика Штурма рассказывают, что, лежа на смертном одре, он впал в забытье, перестал слышать, и домашние не могли добиться от него ни слова. Но вот случилось, что его посетил кто-то из друзей-профессоров. Домашние со слезами рассказали ему, что умирающий уже ничего не слышит и на вопросы не отвечает.

– А вот мы сейчас еще попытаемся, – сказал гость и, обращаясь к умирающему, громко крикнул ему – Ну-ка, Штурм, 12 в кубе сколько будет?

– 1721! – ответил не медля Штурм и тут же испустил дух.

* * *

Лорд Максуэлл однажды выиграл удивительный процесс против страхового общества. Он застраховал от огня все свое движимое имущество и в том числе весь бывший у него запас сигар и рома. Сигары он, разумеется, с течением времени выкурил, ром же выпил в виде жженки. Прикончив то и другое, он подал заявление в страховое общество, требуя страховую премию за сигары и за ром на том основании, что они погибли от огня. Дело дошло до суда, и суд признал иск Максуэлл правильным.

Здесь, кстати, можно провести еще и другой образчик соломоновой мудрости британского судопроизводства. В 1837 году один из парижских корреспондентов, прибывших на коронование королевы Виктории, несколько запоздал и не мог найти себе пристанища в битком набитых гостиницах Лондона. После долгих и мучительных поисков он добился только, что ему в каком-то трактире предложили ночевать на бильярде, благо нашелся свободный матрац, который можно было возложить на стол. У француза другого выбора не было, и он с радостью согласился. При расплате ему подали счет за бильярд не как за ночлежное помещение, а как за игру, да притом еще, согласно лондонскому обычаю, двойную, потому что там игра на бильярде в ночные часы оплачивается по удвоенной таксе. Француз не хотел платить, и дело дошло до суда. Британский «Соломон» сначала несколько затруднился в таком необычайном иске, но потом обдумал, сообразил и дал мотивированное решение.

– Хозяин гостиницы оставил ли при бильярде шары? – спросил он у француза.

– Шары были в лузах, – признался француз.

– А когда так, то никаких сомнений и быть не может! – решил судья. – Вам сдали бильярд со всеми принадлежностями для игры, и вы им в таком виде всю ночь пользовались, значит, и должны платить за игру. Вы наняли бильярд, а не кровать. Играть или спать на нем – это была ваша добрая воля.

* * *

У художника Мюзара был роскошный плодовый сад в одной деревеньке близ Парижа. И вот однажды он заметил убыль груш из сада, начал следить и, наконец, поймал вора – местного жителя – с поличным. Мюзару очень не хотелось отдавать человека под суд, и он пошел с ним на сделку.

– Слушай, я тебе добровольно дам отступного, только не грабь моего сада. Сколько тебе надо? Хочешь, ябуду тебе ежегодно давать в дань сотню груш?

– Ну, нет, это мне не расчет, – ответил откровенный хищник, – я ворую у вас куда больше!

* * *

Знаменитый композитор Буальдье был человек в высшей степени миролюбивый и скромный. Он как лицо, близко причастное к сцене, имел свободный вход в театр «Французской Комедии», но редко пользовался этой льготой. Однако случилось однажды, что он повел туда какую-то даму: для нее он взял в кассе билет, а сам пошел так; но его остановил контролер. Буальдье назвал себя, но контролер ядовито возразил:

– Это недурно придумано, милостивый государь! Буальдье действительно имеет у нас право свободного входа, но он почти каждый вечер и пользуется этим правом, да и сейчас сидит на своем обычном месте. Вон он!

Буальдье очень спокойно перенес весь позор, спокойно пошел в кассу, взял билет и уселся со своей дамой. Друзья, узнав об этой истории, дивились потом спокойствию Буальдье и упрекали в потворстве какому-то проходимцу, которого он был обязан изобличить.

– Да зачем же это? – спокойно оправдывался Буальдье. – С какой стати беспокоить человека? Вы поймите, я вздумал пойти в театр в кои веки, да и то не для себя, а для дамы; а тут человек каждый вечер ходит в театр. Очевидно, он любит театр, не может жить без него. Ну и пусть ходит!

* * *

Казимир Бонжур вздумал добиться академического кресла и, как водится, посещал академиков одного за другим, стараясь привлечь их избирательный голос. Приходит он к одному из них, звонит: девушка отворяет дверь и спрашивает его имя.

– Бонжур, – говорит он с ласковой улыбкой.

Девушка, конечно, принимает это слово за обычное французское приветствие – «добрый день», «здравствуйте» и вежливо отвечает:

– Бонжур, месье. Как прикажете доложить о вас?

– Я вам говорю – Бонжур.

– И я говорю вам бонжур! Но как вас зовут, как о вас сказать барину?

* * *

Известный укротитель зверей Фан-Амбург, заключая договор с дирекцией театра Порт-Сен-Мартен, особенно хвалился тем, что его звери приручены в совершенстве, так что публика может быть вполне спокойна, у него не может никогда произойти никакого несчастья, его звери безопасны.

– Э, господин Фан-Амбург, – сказал ему директор Арель, – вы на безопасность-то не очень налегайте. Оставьте публике хоть слабую надежду на то, что ваши питомцы вас могут растерзать, а иначе у публики может пропасть всякий интерес к зрелищу, и тогда мы с вами сядем на мель.

* * *

Однажды Александр Дюма-отец вдруг взялся за своего сына и начал его отчитывать за бесшабашную жизнь.

– Пора тебе остепениться, взять жену…

– Жену?.. Чью же? – перебил его сын.

* * *

Про актера Розамба, который одно время страшно бедствовал, рассказывали, что он не раз прибегал к уловкам, чтобы уложить своих ребятишек спать без ужина. Он возглашал:

– Дети, кто не хочет ужинать, тот получит су.

Ребята обычно соглашались, рассчитывая на другой день купить на свое су сластей, но утром раздавался новый возглас:

– Кто хочет завтракать, давай су.

* * *

Какой-то французский суд вынес приговор, возбудивший общее негодование своей явной несправедливостью; особенно возмущался им знаменитый парижский законовед Дамуаньон.

– Что делать, – урезонивал его кто-то из друзей, – нет коня, который бы не споткнулся ни разу.

– Да ведь тут не один конь, а целая конюшня! – вскричал негодующий юрист.

* * *

Известный врач Бувар однажды успокоил больного удивительно простым и остроумным способом. В числе его постоянных пациентов была престарелая графиня Эзбдиньяк, особа крайне мнительная. Бувар, чтобы занять ее воображение, предписал ей утром, перед шоколадом, выпивать стакан воды, а затем другой стакан немедленно после шоколада. И вдруг однажды графиня забыла выпить, да притом не второй, а первый стакан воды. Полная ужаса она немедленно послала за доктором и чуть не рыдая рассказала ему про свою оплошность.

– И хорошо сделали, что послали за мной, – сказал ей Бувар. – Вы действительно сделали большую неосторожность, но, по счастью, теперь еще не поздно и можно поправить дело. Видите, ведь задача в том, чтобы ваш шоколад пришелся между двух порций воды одна впереди, другая позади. Заднюю вы выпили, ну а переднюю мы поставим на место… просто-напросто в виде клизмы. Вот у нас шоколад и попадет меж двух вод!

* * *

Герцогиня Девонширская обладала прелестнейшими глазами, которые в особенности поражали своим жгучим блеском. Однажды во время путешествия она заметила, что какой-то матрос уставился на нее и долгое время смотрел неподвижно, с восхищением, которое он как простой человек не умел бы и скрыть, если бы и захотел. Когда кучер герцогини поднялся на козлы и приготовлялся тронуться в путь, матрос быстро подошел к коляске и просил герцогиню оказать ему милость.

– Какую же? – спросила она.

– Я хотел бы, миледи, чтобы вы были так добры, позволили мне закурить трубку от ваших глаз.

* * *

Герцогиня всю жизнь помнила этот наивный комплимент, и, когда ей другие говорили любезности, она говорила:

– Нет, лучше моего матроса никто не сумеет любезничать!

* * *

Одно время в начале прошедшего столетия среди английских врачей вошла в моду дегтярная вода, которой, как и каждому модному лекарству, приписывали совсем уж чудесную силу. В это же время случилось, что известный в то время доктор Хилль, ужасно обиженный тем, что его не хотели избрать в члены лондонского Королевского медицинского общества, решил отомстить этой почтенной корпорации. Дегтярная вода свирепствовала в своей славе, и Хилль на ней подцепил своих недругов. Он под вымышленным именем послал в названное общество сообщение о чудесном исцелении дегтярной водой. В сообщении рассказывалось, что один матрос сломал себе ногу, но что, по счастью, доктор, автор записки, случился на месте происшествия; он сейчас же сложил обломки ноги, плотно перевязал, скрепил неподвижно и всю рану оросил дегтярной водой. Матрос скоро поправился и стал пользоваться сломанной ногой, как прежде. В ученом собрании чтение этой записки вызвало ожесточенные споры; писали «за», писали «против»; случай с матросской ногой сделался главным предметом рассуждений в Королевском обществе. Выждав некоторое время, Хилль прислал вторую записку от имени того же врача, в которой было сказано:

«В нашем первом сообщении мы сделали одно существенное упущение, забыли упомянуть, что сломанная нога у того матроса была деревянная».

* * *

Английский богослов Самуэль Клерк однажды попросил у своего знакомого какую-то книгу. Тот отвечал, что никогда ни одной своей книги он не дает уносить из дому, а что если Клерку угодно, он может приходить к нему и читать нужную ему книгу сколько душе угодно. Спустя некоторое время ревнивый владетель книги возымел надобность в мехах для раздувания огня и послал к Клерку, прося одолжить ему ненадолго эту вещь.

– Скажи своему барину, – говорил Клерк посланному, – что я никогда не позволяю выносить меха из моей комнаты; а если ему надо, пускай приходит сюда и дует сколько душе угодно.

* * *

Маршал Вильеруа был командирован в Лион умиротворить вспыхнувшее там народное волнение. Все знали, что маршал большой любитель прекрасного пола, и интересовались, за которой из лионских красавиц он будет ухаживать. Одна парижская дама, очень этим вопросом заинтересовавшаяся, писала своей приятельнице в Лион, прося сообщить ей немедленно, «кому маршал бросит платок» – намек на известный гаремный обычай. Лионская дама, очень ядовитая и острая, увидев это письмо, заметила:

– Какой там платок… он уж давно не сморкается.

* * *

Известнейший английский ученый, историк Гиббон, обладал весьма непредставительной физиономией. Он был небольшой, плотненький человек, с мясистым лицом. Щеки у него были ужасно пухлые, сильно выдающиеся вперед, так что между ними образовалась глубокая ложбинка, и в этой ложбинке ютился ничтожного размера носик. Однажды он посетил Париж и, конечно, был там принят учеными с величайшим почетом. Один из них вздумал его представить госпоже Дюдеффан. Знаменитая красавица и умница в то время уже ослепла и, по обыкновению многих слепых, когда ей кого-нибудь представляли, проводила рукой по лицу человека. Благодаря тонкому осязанию, свойственному всем слепым, составляла себе путем ощупывания ясное понятие о чертах лица своего нового знакомца. Так она поступила и с представленным ей Гиббоном. Но, проведя перстами по его лицу, она вдруг отняла руку и обиженным тоном воскликнула:

– Что за глупая шутка!

* * *

Епископ Камю узнал, что очень благочестивая девушка из хорошей семьи, воспитывавшаяся в монастыре и желавшая постричься там в монахини, была вынуждена выйти из монастыря, потому что по уставу от поступавших в монахини требовался большой денежный взнос. Главный же курьез этого происшествия состоял в том, что монастырь принадлежал к одному из тех орденов, в которых обязателен обет нищенства. Камю, после того как узнал о приключении помянутой девицы, взойдя на кафедру после богослужения, обратился к прихожанам со словами:

«Братия, представляю вашему милосердию молодую девицу (имя), которую сестры (такого-то) монастыря не находят достаточно богатой, чтобы принять от нее обет нищеты».

* * *

Известный портретист Латур писал однажды портрет какой-то дамы. Его модель отличалась неимоверно большим ртом и во время сеансов делала большие усилия, чтобы уменьшить его размеры. Художник, видя ее старания, в сущности совершенно бесплодные, а ему в работе немало мешавшие, сказал ей:

– Сударыня, вы, пожалуйста, не затрудняйте себя напрасно; вы только скажите мне, и если угодно, я могу вас изобразить хоть и совсем без рта.

* * *

Автор «Путешествий Гулливера» Джонатан Свифт любил ходить пешком. Однажды он поздно вечером пришел в какую-то гостиницу, и ему объявили, что все комнаты заняты и поместить его негде. Ему могли только предложить разделить ложе с каким-то фермером. Он принял это предложение, за неимением лучшего. Фермер еще не спал. Свифт улегся рядом и сейчас же вступил с ним в беседу. Фермер разболтался и начал рассказывать, как он хорошо сделал все свои дела на ярмарке, которая происходила в том местечке.

– Ну, а я, со своей стороны, не могу похвастаться, – начал Свифт, выслушав его. – С тех пор как начались заседания суда, я всего еще только шестерых вздернул.

– Как вздернули? – спросил несколько оторопевший фермер. – Да вы по какой части?

– Не советую вам близко ознакомляться с этой частью. Разве что сами станете мастером, как я. Может быть, тогда вам это ремесло и понравится; хотя подчас таки и трудненько приходится.

– Да кто же вы такой, наконец?

– Я палач. Еду теперь в Тай Берн, надо там вздернуть с десяток джентльменов большой дороги.

Фермер мгновенно спрыгнул с кровати и был таков, а Свифт преспокойно растянулся на просторном ложе.

* * *

Свифт был груб с прислугою, и своею, и чужою. Кто-то из его друзей прислал ему лосося в подарок. Лакей, принесший рыбу, уже не раз бывал у Свифта и знал, что от него не добьешься не только на чай, но даже и приветливого слова. Он подал ему рыбу со словами:

– Вот барин прислал вам лосося.

– Ты что же это, – прикрикнул на него Свифт, – разве так делается подношение?.. Сядь сюда на мое место, а я возьму рыбу и научу тебя, как следует это делать, а ты смотри и учись.

Лакей уселся в кресло, а Свифт, держа рыбу, с почтительным поклоном подошел к нему и сказал:

– Милостивый государь, мой барин приказал свидетельствовать вам свое почтение и просить вас соблаговолить принять от него этот маленький подарок.

– Хорошо, мой милый, – отвечал лакей, в свою очередь входя в роль барина. – Передай своему барину, что я его благодарю, и вот тебе полкроны!

Свифту пришлось в свою очередь воспользоваться уроком.

* * *

К знаменитому трагическому актеру Кину однажды явился какой-то молодой человек, одержимый жестокой и неодолимой страстью к актерству. Кин пригласил его что-нибудь продекламировать, и кандидат в артисты некоторое время выл и ломался перед ним, истощая его терпение.

– Да вы раньше играли где-нибудь? – спросил его Кин.

– Как же, я исполнял роль Авеля.

– Скажите лучше Каина, – поправил его Кин, – потому что своей игрой вы, без сомнения, убили Авеля.

* * *

Однажды у известного поэта Шапеля с одним из французских маршалов произошла забавная ссора. Шапель был в гостях у этого маршала. Они сидели за ужином, беседуя в высшей степени мирно. Мало-помалу обильная выпивка настроила их на грустный лад. Начали они беседовать о горестях и суете бренной земной жизни, о неверности и неизвестности жизни загробной. Договорились и до того, что трудно жить на свете, оставаясь истинным христианином в строгом смысле слова и что блаженны были великие мученики за веру Христову, которые, претерпев несколько ничтожных мгновений страдания, получили за то вечную награду на небесах. И вот Шапель, воспламененный возлияниями и предметом беседы, предложил маршалу: отправимся, дескать, в Турцию и будем там открыто проповедовать христианскую веру.

– Турки нас, конечно, схватят, – разглагольствовал он, – заточат в тюрьму. Потом отведут нас в какому-нибудь паше. Сначала я стану перед ним исповедовать веру без страха и трепета; потом вы сделаете то же; нас обоих посадят на кол, и вот мы оба и попадем рай!

– Позвольте, милостивый государь! – внезапно вспылил охмелевший маршал. – Каким же это манером может случиться, что вы первый, впереди меня, выступите перед мучителем? Какой-то жалкий поэтишка, рифмоплет, выскочит впереди меня, герцога, пэра и маршала Франции. Ах ты, червь ничтожный!

– Знать я не хочу пэров и маршалов! – орал в свою очередь пьяный Шапель.

Взбешенный маршал схватил бутылку и швырнул ее в поэта. Тот, в свою очередь, бросился на конкурента, осмелившегося загораживать ему дорогу в рай. Началась яростная потасовка. На неистовые крики борцов и на грохот и звон посуды и мебели вбежали слуги и с величайшим трудом разняли драчунов.

* * *

Известный французский писатель Жерар Нерваль однажды, завтракая в ресторане, увидел на своей тарелке таракана. Он подозвал официанта и внушительно сказал ему:

– Гарсон, на будущее прошу вас тараканов мне подавать отдельно!

* * *

Один герцог, желая выразить свое презрительное отношение к кому-нибудь, обычно говорил:

– Это предпоследний из людей!

– Почему же не последний? – спрашивали его.

– А чтоб никого не обескураживать! Может, найдется кто-нибудь и еще похуже!

* * *

Герцогу Мальборо однажды доктор прописал какое-то лекарство и настаивал, чтоб он его принял немедленно, а тот не хотел. Тогда вступилась в дело супруга герцога, женщина очень пылкого нрава, от которой бедный герцог немало потерпел на своем веку. Со свойственным ей жаром, отличавшим все ее действия, она кричала мужу:

– Пусть меня повесят, если это лекарство не принесет тебе пользы!

– Принимайте же, – шепнул ему доктор. – Вы слышали, что сказала миледи… значит, так или иначе, подействует лекарство или нет, вы все же будете в прямом выигрыше.

* * *

В канцелярии Д'Аргу, министра внутренних дел при Луи-Филиппе, был чиновник, отличавшийся удивительно красивым, а главное, быстрым и разборчивым почерком. Д'Аргу его заприметил и взял к себе в секретари, постоянно диктовал ему, когда бывал у себя в министерстве. И вот однажды, когда он приказал, чтоб к нему прислали этого борзописца, министру доложили, что тот теперь не ходит на службу, потому что у него умер отец. Министр, конечно, преклонился перед таким ударом судьбы; занятый делами, он вспомнил о своем любимом секретаре лишь недели через две после того.

– Он не ходит, у него умер отец! – докладывают ему.

– Ах, да, помню… отец! – пробормотал Д'Аргу, чем-то поглощенный в ту минуту.