Текст книги "Владимир ЗАЯЦ - Гипсовая судорога"
Автор книги: Владимир Заяц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Тянутся… Тянутся к нему скрюченные пальцы в лохмотьях кожи. И нет спасения. Они неизбежно настигнут его. Рано или поздно.
Приснится же такое: живые трупы! Тьфу! Что за чёрт? Зомби всякие, упыри… Не надо было наедаться на ночь, вот и не снилась бы чертовщина. Эбис сказал бы: «Хорошая работа кишечника – залог успеха в личной жизни». Эбис… Ему-то всё нипочём.
Кажется, он произнёс имя приятеля вслух. Тот зачмокал, горячо забормотал во сне: «Милая!» и перевернулся на другой бок. Предсмертный визг пружин вспорол тишину. Сон Эбиса этот звук не потревожил. Он давно к нему привык.
Дмитрий закрыл глаза, натянул одеяло повыше. Сон не приходил. Тягостное ощущение всё не покидало его. Будто где-то рядом прятался Хронос.
Хронос… Беседа с Хроносом… Отказ от девушки… Пошла неудержимо цепь ассоциаций.
Нет, не уснуть. Дмитрий нашарил ногами туфли и на цыпочках подошёл к двери, тихонько надавил на, неё. По-щенячьи взвизгнув, дверь распахнулась.
В комнате хозяев было посветлее. Расположенное слева окошко лишь до половины было занавешено ситцевыми в горошек занавесками. Через верхнюю половину лился в комнату медовый свет луны. На ясном небе неистово сверкали звёзды. Дымились серебряной пылью далёкие туманности.
Справа у стены на деревянной широкой кровати спали старики. Дед Фёдор был беспокоен и во сне: постоянно ворочался и разражался трескучим кашлем.
Дмитрий вышел на крыльцо и сел на верхнюю ступеньку. Ночь пахла вянущей картофельной ботвой, смолкой подсолнухов и какими-то ночными цветами.
Дима поднял голову, всмотрелся в созвездия – прекрасные и равнодушные.
Они – вечные. Мы – преходящи. Каждый человек смертен, но человечество – бессмертно. Бессмертно и то, что свойственно Человеку: дружба, любовь, честность, самопожертвование…
Эбис, гогоча, говорил, что все высокие понятия придуманы умными и сильными, чтобы с минимальными усилиями держать в узде глупых и слабых. Эбис самоуверенно вещал, что вся цивилизация держится на трёх китах: обмане, насилии и глупости.
Этого быть не может! Высокие понятия существуют тысячелетия. Они возникли тогда, когда человек осознал себя человеком. Они живы и доселе, потому что есть в них неуничтожимое зерно истины. Они вечны, так как соответствуют самым глубоким механизмам человеческой психики и законам биологии вообще.
Любовь спасёт человечество. Только она может объединить людей в единое целое. Любовь – залог существования человечества и его основной признак. Без любви нет человечества и совокупность людей ничем не отличается от животного стада.
Надо ли сражаться со злом, чтобы победили добро и любовь? Вот вопрос вопросов, который рано или поздно встаёт перед каждым из нас. Бороться ведь приходится не с абстрактным Злом, а с человеком – носителем Зла. Бороться против такого человека, значит приносить ему зло. И общее количество Зла, в результате нашей борьбы со Злом увеличивается.
А если не бороться? Тогда зло будет распространяться беспрепятственно, завоёвывать новые плацдармы в иссушенных душах человеческих.
Когда рассуждаешь о Зле абстрактно, «вообще», есть возможность альтернативы. Теоретически можно отдать предпочтение варианту «подставить правую щёку, когда бьют по левой» или варианту борьбы со Злом. Но есть случай, когда альтернативы нет и быть не может. Это случай, когда Зло угрожает не лично тебе, а другому человеку. В таком случае в борьбу надобно вступать безо всяких рассуждений.
Как только он мог согласиться с Хроносом?! Девушке, без сомнения, угрожает какая-то опасность. А он… Он смалодушничал. По существу, предал её.
Неубедительно, ох, как неубедительно звучали софизмы Хроноса. И он, Дмитрий, дал убедить себя, чтобы избавиться от муки.
Что же теперь делать? Что?1 С кем посоветоваться?
Надо решать самому! Но трудно, неимоверно трудно прийти к идее, которая должна служить внутренней опорой. Однако, ещё труднее следовать ей. Твою ошибку, малодушность и даже неблаговидный поступок всегда попытается оправдать защитник, скрывающийся в подсознании.
Дмитрий вздохнул, посмотрел вверх. Прочертив огненную дугу за горизонт, промелькнул метеорит. Вот так и наши благие намерения…
Дима в раздумьи покачал головой. Прежде, чем вернуться в дом, снова взглянул на небо. Ясно и безмолвно лучились на нём звёзды, похожие на много-отростчатые нервные клетки из атласа по гистологии.
А в комнате стонет во сне дед Фёдор. Снится ему, что снова по-людоедски завизжала мина, полыхнуло чёрно-багровое пламя и в невыносимом грохоте вздыбилась земля. И снова он лежит в окопчике, похороненный заживо. И земля-матушка тяжело давит на грудь, не даёт вдохнуть. Во рту его земля. И вкус опалённой взрывами земли едкий, будто и не земля это, а какой-то химический препарат.
Стонет, дёргается дед Фёдор, пытаясь выбраться из-под руки дородной супруги, которую она невзначай положила ему на грудь.
Дед Фёдор со сдавленным криком просыпается. Он резко садится и очумело смотрит на звёздное – будто простреленное шрапнелью – небо. Сердце его колотится, по телу проходит дрожь.
Понемногу сердце успокаивается, дрожь унимается. Старик ложится, пристраивается под мягкий и тёплый бок супруги и, беззлобно выматерившись, засыпает.
Потревоженная баба Федирка перестаёт похрапывать и на мгновение просыпается. Она видит в окне чистые звёздочки, и ей кажется, что это светлые очи ангелов божьих. Баба Федирка улыбается им и смыкает веки.
Когда Дмитрий тихонько проходит через комнату стариков, они уже спят.
19
В последнее время товарищ Честноков был Высоким Покровительством недоволен. Нет, он, конечно, понимал, что у Него есть много таких забот, о которых ему, маленькому человеку, и знать-то не положено. Но, с другой стороны, взаимные обязательства есть взаимные обязательства. От этого тоже никуда не денешься. Он исправно выполняет Указания и Намёки, благодарит, как полагается. Пусть и Он… Вялый Он стал какой-то, неактивный. Вот и сейчас: с минуты на минуту должны явиться Иванченко с Ивановым да Ступницкая прискакать. А помощи всё нет да нет! Она запаздывает всё чаще и чаще. Не к добру это!
Ударив по нервам, громыхнул селектор. Честноков метнулся к нему, ударил по кнопке.
– Нет. Ещё не готов. Ещё минут пять-десять пусть подождут.
Но помощь появилась только через пятнадцать минут…
Главный приободрился, подтянул узел галстука и, откашлявшись, повелел Сахаре Каракумовне впускать. Пришли всё те же: бухгалтера Иванов и Иванченко, зам по сети Ступицкая, последним вошёл начмед Претер.
– Ну-у? – вопросил Честноков и грозно обвёл соратников носом.
Почуяв в голосе начальства беду, бухгалтера быстренько уселись за стол и спрятались в папочки. Претер вобрал голову в плечи, как бы в ожидании, что главный клюнет его в темечко. И лишь несгибаемая Ступицкая бодро барабанила пальцами по столу, поводила плечиками и пускала от избытка энергии искры из глаз.
– Ну-у? – повторил главный, но на сей раз вопрос был направлен конкретно к бухгалтерам.
– Выяснили, – кивнул Иванов и постучал по папке.
– Как и приказано было, – закивал Иванченко и двумя руками приподнял свою папку.
– Проекту инфекционного отделения лет двадцать.
– Никакой институт никакой привязки к местности не делал.
– А без этого никакие подрядчики не берутся за строительство.
Претер виновато улыбнулся, пригладил рукой пушистый хохолок и сказал:
– Я же говорил вам, что это никакое не инфекционное отделение. Ещё мой дедушка о нем, то есть о коробке этой рассказывал, что…
Присутствующие подивились про себя умению Претера всегда говорить невпопад.
Ступицкая, давно рвущаяся в бой, обрадованно взорвалась:
– Никого из нас не интересует ваш дедушка! Нас должны интересовать только интересы дела. И только! Товарищ Хаменко сказал, что это инфекционное отделение, значит так оно и есть! Мы ведь с вами уже пришли по данному пункту к предложенному руководством единодушному мнению. Начальству сверху виднее!
– Если бы все видели, что это, например, голубятня, – тихо поинтересовался Претер, – а товарищ Хаменко стал бы утверждать, что это инфекционное отделение? Вы бы и тогда согласились с тем, что это инфекционное отделение?
Бухгалтера испуганно хрюкнули. Главный побагровел. Лицо Ступицкой пошло красными пятнами.
– Вы что это?! – вызверилась она. – Что это вы себе позволяете? При чём тут голубятня? Не такой товарищ Хаменко окончательный дурак, чтобы такое сказать!
Покуда Ступицкая прочищала мозги Претеру, главный пришёл к выводу, что спорить с подчинённым о вещах самоочевидных – глупо. Движением руки он остановил Ступицкую и, словно ничего не произошло, сказал:
– Ладно. О поведении товарища Претера мы поговорим в другой, более подходящий раз. Сейчас у нас слишком мало времени. Ваши предложения в отношении инфекционного отделения? Товарищи бухгалтера!
– Есть варианты, – молвил Иванов многозначительно.
– Да. Мы продумали несколько вариантов, – загадочно поддакнул Иванченко.
– Вот, например. В силу давности строительства, часть документации утеряна. Не по нашей вине, конечно. И мы…
– Или ещё…
– Хорошо, хорошо, – главный отмахнулся от очередного варианта. – Детали проработайте сами, и принесите их на утверждение. Теперь ещё вот что: недавно я просил вас продумать, какие инициативы может предложить наша больница? Есть мнение, чтобы мы отличились, чтобы вышли с инициативами. Намекнули, что выходки наши будут одобрены.
В кабинете словно полыхнула фотовспышка. То ли это на мгновение вынырнуло солнце из-за тяжёлых осенних туч, то ли вспыхнул взор Ступицкой, решившей, что настал её звёздный час.
Она несколько раз сжала и разжала кулачки, будто кот, пробующий когти.
– Я имею такие инициативы, – сказала она, сдерживая страстное дрожание в голосе. – Первое, для экономии лекарств выписывать больных на несколько дней раньше, чем полагается. Если же каких-нибудь лекарств, как у нас порой иногда бывает, не хватает, проводить с больными воспитательную работу. Ведь общеизвестно, какое огромное значение имеет на протекание заболевания нервная система Это вполне заменит большинство лекарств, которые бывают так токсичны, что прямо больных жалко.
Претер в безмолвном удивлении смотрел на Ступицкую, надеясь, что «инициативы» Ступицкой не более, чем неудачная шутка. Честноков благосклонно кивал.
– Далее, – продолжала Людмила Андрофаговна, всё более вдохновляясь. – Широко известно из научного журнала «Здоровье», что мясо при пищеварении может образовать ядовитые амины, особенно опасные слабому здоровью больного человека. Предлагаю пересмотреть технологию приготовления котлет. Такие котлеты можно будет давать больным, которым назначена безмясная диета. Куда девать образовавшиеся излишки опасного мяса, мы изыщем. Я даже готова пожертвовать собой…
Претер прикрыл глаза и застонал, как от физической боли.
– Что за чушь? Безумие какое-то!
– Что такое? – всполошилась Ступицкая.
– Какие инициативы? Какая экономия? – чуть не кричал тишайший Претер. – Мы должны лечить так, как учили нас лучшие из учителей. Применяя все знания. Вкладывая в лечение всю душу!
Ступицкая вскочила и, с ненавистью пялясь на мятежного начмеда, закричала, подвизгивая и брызгая слюной:
– Вы социально незрелый элемент! О какой душе вы говорите?! Идеалист! Мы, материалисты, знаем, что души не существует!
Претер тоже встал.
– А я начинаю верить, что душа есть, – тихо проговорил он. – Что же ещё так болит у меня, когда я вижу всю вашу мышиную возню.
И, не прощаясь, маленькими шагами вышел из кабинета.
Мнение оставшихся было единодушным.
– Подлец!
– Негодяй!
– Идиот!
Людмила Андрофаговна потрясла кулаками.
– Бог ты мой, как тяжело с такими людьми! Прямо руки опускаются. А также настроение. А также всё остальное. Хочется вернуться назад – в гинекологическое отделение. Заняться, как и прежде, тяжёлым, но таким бескорыстным трудом.
Честноков подытожил:
– Будем делать оргвыводы.
Коллеги одобрительно загалдели.
– Тише. Тише. Ещё один вопрос имеется. У нас есть кандидатура на должность заведующего терапевтическим отделением. Прекрасный молодой человек. Фамилия его Мрут. Мой земляк. Работал терапевтом в Блатославе. Теперь закончил клиническую ординатуру. Но как нам быть с нынешним завом?
Ступицкая подняла бровь, многозначительно произнесла:
– Тут проблем не будет. Он человек – ха-ха! – интеллигентный. Он не будет цепляться за должность, если я ему прямо сегодня намекну, что его присутствие на этом ответственном посту нежелательно. А если не поймёт намёка, то мы – ха-ха! – создадим ему в работе ряд дополнительных трудностей.
– Свободны, – сказал Честноков и, покряхтывая, стал заводить подчинённых, гуськом проходящих возле кресла.
Когда кабинет опустел, вошла Сахара Каракумовна. Она улыбалась так ясно и бёдрами виляла так активно, что Честноков сразу понял: Сахаре что-то надо.
– Ванюша, – проворковала она и, подойдя к шефу, погладила его острое колено.
– Говори, Сахарочка, что надо, – вымолвил Честноков, пытаясь придать трескучему голосу теплоту.
– У меня к тебе просьбочка. Малюсенькая. Вот такая, – Сахара Каракумовна отмерила на полированном ноготке несколько миллиметров.
– Ну, ну, – поощрил её главный.
– Наше медучилище очень много фельдшеров выпускает. Трудно им устроиться после окончания в нашем городе. На скорой, например, все места забиты. А моя племянница – дочечка Найи Спутатрикс – окончила в этом году медучилище и хочет устроиться у нас на скорой выездным фельдшером.
Честноков подёргал поглаженным коленом и в некоторой растерянности ответствовал:
– Я, разумеется, не против. Но…
– Никаких «но», – Сахара бодро взяла инициативу в свои руки. – Я знаю твою честность и высокую принципиальность; знаю, что без причины никого не уволить. Зомбичек мой, не волнуйся. Место освободится без твоего участия. Я сделаю так, что коллектив скорой сам выдворит с работы одного из своих членов.
– Кого же? Ты уже решила?
– Наташеньку Кроль.
– Это такая худенькая, симпатичная?
Сахара Каракумовна бросила на своего властителя острый ревнивый взгляд и довольно грубо заметила:
– Ну, да. Красивая, как свинья в дождь. И зубы, как лопаты. И голос гнусавый, как при люэсе. На ней штукатурки больше, чем она сама весит. Но ближе к делу. Она не очень уживчива. Часто конфликтует, И если девочкам со скорой дать повод, они её скушают самостоятельно. Профсоюз с нашей помощью утвердит решение коллектива скорой.
– Но как это сделать?
Сахара Каракумовна самодовольно усмехнулась.
– Все знают, что в Одесской области у Наташи проживают родственники. Она заказывала с ними переговоры дважды в течение этого месяца. Переговоры были заказаны на телефон скорой помощи. Ясно?
Честноков глядел на подругу ясным непонимающим взором.
– Дальше.
Сахара Каракумовна тонко улыбнулась и продолжала:
– Телефон скорой подключён параллельно телефону в кабинете Тагимасада. Оттуда я могу незаметно позвонить на междугородку и заказать переговоры с родственниками Кроль. Номер их телефона я узнала, – она встала на цыпочки и что-то зашептала шефу. Тот довольно заурчал.
Сахара Каракумовна нежно улыбнулась Честнокову и заключила:
– Мы поможем созвать собрание. Вислогуз и Игрищева сожрут её. А мы лишь удовлетворим требование общественности об увольнении с работы аферистки Кроль.
– Ну и ну, – только и мог сказать многомудрый Честноков. – Да! Но как же быть с Тагимасадом? В его присутствии нельзя будет…
– Его несколько раз вызывали в вечернее время на работу?
– Вызывали.
– Заработал он хотя бы день отгула?
– Заработал, – ответствовал главный, с восхищением глядя на хитроумную подругу.
– Вот и дай человеку его отгульчик. Он тебе только благодарен будет. Запасные ключи от его кабинета есть?
– Разумеется.
20
Осень, наконец, утвердилась прочно. Травы пожухли; холодный порывистый ветер раскачивал их серые высохшие стебли. Листья на деревьях вначале огрубели, стали твёрдыми и ломкими, словно пергаментные. Затем осень окрасила листья во все оттенки красного, будто пробуя возможности этого цвета. Берёзы на пригорке возле скорой светились чистой желтизной – как маленькие лампочки. Рябины полыхали ярко-красными гроздьями.
Тревожный красный свет вливался в окна скорой.
Иногда на несколько часов небо прояснялось, солнце начинало золотить тёплым светом озябшую землю. И тогда казалось, что ушедшее лето оглядывается назад и, зная, что нет возврата, улыбается светло и печально.
Вокруг дома по Ватутина 13, где квартировали Эбис и Дмитрий, всё светилось тускло-красным, как потухающий костёр. То замирали на зиму клубничные плантации.
Пусто… Одиноко… Печально…
Известно, какое влияние на настроение человека имеет природа. Весной даже при крупной неприятности человек повздыхает, не поспит несколько ночей да и успокоится. Но тоскливой осенью при такой же неприятности гражданин посматривает на крючок для люстры, размышляя, выдержит ли он вес тела.
Дмитрий все дни после встречи с Хроносом был печален. И у хозяев, и на работе он настойчиво расспрашивал, где живёт прелестная девушка с необычным именем Та, от которой клубника лучше растёт. Опрашиваемые недоумённо пожимали плечами и посматривали на Дмитрия с каким-то странным выражением. И только дед Саливон сказал, что как-то видел её за больницей. Она направлялась к холму, на котором стоит недостроенное инфекционное отделение.
Когда Дмитрий был свободен от дежурства, он лежал на койке, тупо глядя в потолок. Он вспоминал очаровательную гостью, её тонкий стан и стройные ноги, будто созданные гениальным скульптором; он вспоминал её нежный, такой выразительный голос и думал, что душа её должна быть такой же.
Она не придёт больше никогда. Он предал её! Никогда – слово, придуманное для убийства души человеческой.
О, если бы она вернулась! На час, на минуту, на миг! Вернулась. Вспомнила. Вспомнила хотя бы для того, чтобы забыть навсегда.
Когда такие мысли приходили в голову, Дмитрий слегка постанывал и старался лежать неподвижно. В такие минуты даже малейшее движение причиняло боль.
Эбис, слыша лёгкое постанывание, нервно цыкал и, чувствуя к поверженному приятелю сострадание, странным образом смешанное с раздражением, говорил:
– Меня от тебя тошнит! Страдатель! Иди пожри. Я картошки на сале нажарил. На сытый желудок страдать гораздо легче.
Дмитрий бросал на прозаического человека Эбиса испепеляющий взор и от возмущения забывал о собственных страданиях. Какая грубость! Какое отупение чувств!
– Ты за эти дни привык страдать, как собака за возом бегать, – приговаривал между тем грубый Эбис. – Убирать надо эту доминанту. В кино пошли. «Человек со звезды» идёт в нашем сарайчике. Отдыхательная вещь.
Негодуя на толстокожего приятеля, Дмитрий отворачивался к стене.
– Не хочешь?
– Не хочу, – односложно отвечал Дима.
– Чего? – не унимался Эбис.
И Дмитрий Маркович не выдержал.
– А того, – как можно язвительнее произнёс он и сел, нашаривая босыми ногами тапочки. – Глупо, когда несколько сотен людей собираются в тёмном зале и два часа пялятся на освещённый кусок дерюги, нюхая при этом холодный пук, оставшийся от предыдущей сотни человек.
– Обижаешь кино, начальник, – Эбис отломил кусок булки и отвратительно зачавкал. – Ты же культурный человек. А такого низкого мнения о высоком искусстве кинематографа.
– Тоже мне искусство, – фыркнул Дмитрий. – Комедии, как правило, глупы и поверхностны. А трагедии… Они требовались в начале двадцатого века. Их потребляли чувствительные мамзели, у которых был острый дефицит отрицательных эмоций. Всё так хорошо дома, так тихо и так мило. И завтрак под открытым небом, и лёгкая шляпка из рисовой соломки, и мольберт. «И мальчик сливки подавал». И тогда так хочется возвышающих и очищающих душу страданий. Совсем немного, по вкусу, – и заключил печально: – Сейчас у людей гораздо больше страданий.
Надобно заметить, что всё сказанное Димой, совсем не было отражением его убеждений. Просто ему хотелось во чтобы то ни стало противоречить Эбису.
– Ясно, – хладнокровно ответил Эбис и снял со спинки стула пиджак. – Рассуждения твои мне понятны, хотя и носят звучное название «дичь». Так идёшь или нет?
Дмитрий, снова завалившийся на койку, молчал.
– Чего молчишь? Не слышишь? Компотом умывался – в ушах косточки застряли?
Дмитрий не отвечал.
Экономные хозяева ещё не топили, и утром в комнате было довольно прохладно. Дмитрия, что называется, «били дрыжаки». Эбиса не было. Наверное, прямо из «гостей» решил направиться на работу.
Сутулясь и лязгая зубами, Дмитрий выскочил во двор и несколько раз плеснул на лицо водой из рукомойника. Рукомойник был выкрашен темно-синей краской, от которой становилось ещё холоднее.
Быстренько собравшись, Дима заторопился на работу. Сегодня он проспал, вышел позже обычного и немного опаздывал. Он то и дело оглядывался, надеясь, что его нагонит машина скорой. Но срабатывал «закон подлости» – дорога была пустынна. Лишь одинокие прохожие, ёжась от утреннего холода, торопились на работу. Мужчины уже были в кепках, а женщины в платках и шапочках.
Вдруг Дмитрий заметил, что впереди мелькнуло не по сезону белое платье. Его обладательница повернула направо – по направлению к больнице.
Сердце Дмитрия трепыхнулось, и он заспешил к перекрёстку.
Завернув за угол, он обнаружил, что той, кого ожидал увидеть, уже нет. Она скрылась за следующим поворотом. Дмитрий, сломя голову, помчался вперёд.
Возле скорой Дмитрий остановился. Девушки не было и здесь. Он вспомнил слова фельдшера Саливона о том, что девушку видели возле инфекционного отделения. Идти туда? Дима взглянул на часы. Уже опоздал на пятнадцать минут. А сегодня Надя Вислогуз дежурит. Накапает главному на него.
Дмитрий Маркович немного постоял в задумчивости; глянул на дорогу, ведущую к инфекционному отделению, ещё раз глянул на часы и, понурившись, медленно побрёл к ступенькам.
На порог вышла Надя Вислогуз в мятом халате.
– Здравствуйте, доктор. С опозданьицем вас, – сказала она со значением.
За ней высунулась Игрищева. Накрахмаленный халат, следуя тщательнейше обдуманному плану, выразительно облегал отдельные достоинства фельдшерицы.
– Ах, Дмитрий Маркович, – замурлыкала она. – Кто это вас сегодня прислал? Кто эта счастливая особа?
– Все они, мужики, одинаковы, – обронила Надя Вислогуз тихо, будто для самой себя, но так, чтобы услышал доктор. – Только задвиги у них разные. У одного выпивка, у другого – женщины.
Она зевнула и озабоченно отправилась докладывать руководству об опоздании доктора.
И пошёл-поехал самый обыкновенный трудовой день.
Приходили посетители сделать инъекции, потому что, как обычно, манипуляционная в поликлинике не работала. То и дело заходили пациенты и просили измерить артериальное давление. Видимо, доврачебный кабинет, где должны были измерять давление, не работал тоже.
Звучал пронзительный звонок, и Вислогуз переспрашивала:
– Кто вызывает? Этаж? Подъезд?
И бригада мчалась на «температуру», на «боли в животе» или на «боли в сердце».
Пришёл вечер. И пришла ночь. Дмитрий ехал на «боли в животе».
– Вызывали? На что жалуетесь?
На этот раз потребуется госпитализация. Опоясывающая боль. Рвота. Точка Кача болезненная. Острый панкреатит.
– Собирайтесь. Необходим осмотр хирурга. Как это: «Не хочу»? Мы ждём вас в машине.
Мчалась машина по ночному городу. И, как всегда, ночной город казался Дмитрию похожим на огромную квартиру. Улицы – коридоры. Площадь с огромным серым зданием райисполкома – вестибюль.
Дмитрий ввёл больного в приёмное отделение. Дежурная сестра с неудовольствием посмотрела на вошедших и пробормотала в сердцах:
– Снова привезли.
Дмитрий давно уяснил себе: приёмный покой абсолютно уверен в том, что зловредная скорая помощь специально выискивает больных, чтобы добавить работы стационару.
– Ездют и ездют. Возют и возют. Ни себе покоя, ни людям. Где только они их находят? – бубнила санитарка.
– Вызовите, пожалуйста, дежурного хирурга, – попросил Дмитрий Маркович. – Кто сегодня дежурит?
– Заведующий в хирургии сидит, – не глядя на доктора, хмуро отвечала медсестра. – Он, наверное, занят ещё. Часа два назад привезли больного в бесполезном состоянии.
– Ладно. Не трудитесь, – сухо сказал Дмитрий Маркович. – Я сам к нему поднимусь.
И направился к лифту по коридору, освещённому бледным светом люминесцентных ламп.
И снова, как когда-то, когда он впервые шёл по этим коридорам, будто навалилась на его душу тяжёлая плита. Лица большинства медиков, встречаемых им по пути, теперь были ему знакомы. Они здоровались. Лица их оживали, на мгновение появлялось на них живое человеческое чувство. Потом они вновь застывали – бледные и неподвижные, словно гипсовые маски. А что там, под маской? Что скрывает она?
Люди проходили мимо. Дмитрий хотел и боялся обернуться. Казалось, обернувшись, вместо знакомого коллеги он увидит нечто настолько страшное и невыносимое для глаза человеческого, что сердце не вынесет этого зрелища и остановится. Дмитрий ощущал взгляды людей (людей ли?), оказавшихся сзади, как расстреливаемый ощущает спиной автоматный зрачок. И ускорял шаг.
Звуки шагов отражались от пола и потолка, от стен. Они метались, не находя выхода, сливались в угрожающий гул, как в туннеле метро.
Когда впереди показались дверцы лифта, Дима уже бежал трусцой.
Старая лифтёрша тяжело поднялась со стула. Видавший виды ключ в её спине коротко чиркнул по стене. В месте, где ключ касался стены, образовалась глубокая вертикальная борозда.
– Пятый этаж, – неустойчивым голосом попросил Дмитрий Маркович и, спохватившись, добавил: – Пожалуйста.
Лифт дёрнулся, заскрипел, тяжело пополз вверх. Томительно долго поднимался неуклюжий ящик. Вот он снова дёрнулся, щёлкнули захваты.
– Выходите.
Лифтёрша говорила нахмурившись, от Дмитрия Марковича отворачивалась.
Дмитрий вышел. Лифтёрша захлопнула дверь, пробормотав:
– Мог бы за те же деньги и пешком смотаться. Пожилых людей беспокоют зазря.
Дмитрий Маркович вспыхнул и пошёл к ординаторской, покашливая от неловкости.
В общем-то бабка права. Он просто не подумал. Но, с другой стороны, человек находится на работе для того, чтобы работать. Если ты немощен или не хочешь работать, зачем взваливать на себя непосильное бремя? А то ведь ерунда получается. Уборщица крайне недовольна, что лишний раз подмести нужно. Продавец чуть не поедом ест покупателя за то, что тот спрашивает о стоимости товара. Для продавца это тысяча первый вопрос. Но этот покупатель задал его впервые!
А у нас в медицине… Разве виноват больной, что организация здравоохранения хромает на обе ноги? Что врач не может уделить ему достаточно внимания, так как вместо двадцати человек принимает сорок? Что делать? Кто виноват? Насколько виноват сам врач?
Дверь заведующего хирургическим отделением
Резника была приоткрыта. Дима постучал, услышал неясное бормотанье и вошёл.
Резник сидел за столом, заваленным историями болезни и рентген-снимками. Он пил чай. Халат его был расстёгнут, мятая шапочка валялась на бумагах.
– А, это ты, – доброжелательно покивал он. – Садись, гость желанный. Снова подарок привёз? Меня, как видишь, опять из дома выволокли. Гостей дома оставил. Гришка Рыжев сам лезть в брюшную полость побоялся. Ретроцекальное расположение отростка было. К тому же деструктивные дела имелись. Чай пить будешь?
Дмитрий отрицательно покачал головой.
– Я больного привёз с панкреатитом. Он там – в приёмном.
– Пошлю Рыжева. Пусть глянет.
Резник был большой, медлительный, какой-то очень основательный. Дмитрий подумал, что пациенты такому врачу должны доверять всецело.
Резник отхлебнул тёмно-красную жидкость и, чуть сощурившись, кивнул на бутафорский ключ за спиной у коллеги.
– Не мешает?
Вопрос был задан без иронии. Скорее, сочувственно. Но слова Резника хлестнули Дмитрия как плеть.
Лицо Резника, как ему показалось, приобрело какое-то неприятное выражение.
Резник отставил чашку, вытер вспотевший лоб большим платком. Не торопясь, спрятал его в карман халата.
– Обиделся, – констатировал он. – Напрасно. Если бы я подозревал в тебе непорядочного человека, то даже и не намекнул бы на этот злополучный заводной ключ. Ты не подлец и не дурак. Это немало. Поэтому-то я и пытаюсь отвратить от тебя большую опасность. Человеком остаться очень трудно. Особенно здесь. Тут события диковинные происходят. «Человек» – не только определение вида, но и моральная оценка. Человеческое в человеке теряется постепенно. Это как спуск с пологой горы. Шаг за шагом, не замечая спуска, идёшь вперёд. И убеждаешь себя: движение вперёд – это прогресс. Но обернись назад и увидишь, как низко ты опустился. Не идите, мой юный друг, на компромиссы, иначе в один не очень прекрасный день ключ отстегнуть не удастся.
У Дмитрия в животе что-то болезненно сжалось. Он отвёл глаза в сторону и сказал с притворной озабоченностью:
– Пойду назад на скорую. Вдруг новые вызова поступили.
Резник бросил на Дмитрия понимающий взгляд из-под густых бровей.
– А я надеюсь попасть домой. Гости остались в одиночестве. Хотя, скорее всего, они уже разошлись. Поздно.
– Почему они остались одни? Вы что, не женаты?
Густые брови хирурга опустились, взгляд погас.
– Был. Бывшая супруга справедливо заметила, что она клятвы Гиппократа не давала и мучиться со мной за компанию не собирается. И ребёнок не виноват в том, что его папа врач. Ни лагеря для него, ни санатория. И зарплата у папочки мизерная. Вечно ребёнок в каком-то старье ходил.
Дмитрий в смущении покашлял. После такого приступа откровенности было бы просто свинством уйти сразу. Он снова присел и глубокомысленно протянул:
– Да-а… Вообще-то некоторые хирурги ухитряются…
Резник повёл бровями.
– Ну, да. Это те, которые «благодарность» требуют. Мне Зоя тоже на прощание бросила: «Дурак рядом с шубой замёрзнет».
Дмитрий крякнул от смущения.
– Да я же не призываю к взяткам! Просто я констатировал, что так бывает иногда. К слову пришлось… Конечно, я за то, чтобы врач всегда оставался порядочным человеком.
Резник воздел толстый волосатый палец.
– Именно! Ты зришь в корень! Порядочный человек не может себе позволить быть плохим врачом. Совесть не позволит грабить пациента!
Резник сделал последний глоток и с сожалением посмотрел в опустевшую чашку.
– Пора.
Он встал и, стаскивая халат, сказал глухо:
– Очень слаб тот больной, которого мы только что прооперировали. Велика вероятность летального исхода. Жаль человека. Очень жаль. А для Честнокова это будет лишь дополнительным козырем, чтобы избавиться от меня.
– Непонятно, – пожал плечами Дмитрий Маркович. – Интриги… Досье… Иван Иванович на собрании так хорошо рассуждает о нравственном долге врача, а сам…
– Мой юный друг! С помощью рассуждений о нравственном долге и выговоров можно добиться гораздо большего, чем с помощью одних выговоров. Это кредо нашего малоуважаемого главного врача.
