Текст книги "Владимир ЗАЯЦ - Гипсовая судорога"
Автор книги: Владимир Заяц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Дед Саливон уселся на отполированную халатами ступеньку и с глубокомысленным видом изрёк:
– Вот на своей работе они могут и безобразия всякие творить. И ничего. Вроде так и полагается. Даже премии дают. И на курорты отправляют. А для медиков – что? Только клятва Гиппократа. Пусть бы и они каждый на своей работе клятву давали. Продавцы, например, свою какую-нибудь…
– Клятву Гермеса, – подсказал Дмитрий.
– Ну, да. А на производстве пусть клянутся, что крутки будут докручивать. Тоже каким-нибудь ихним богом.
– Гефестом.
– Ну, да!
Дед Саливон ещё что-то говорил, но Дмитрий его уже не слышал.
По тротуару к ним быстро приближалась, будто скользила, стройная женщина. Её блестящее люрексовое платье вспыхивало зеленоватым огнём. Когда она подошла поближе, Дмитрия поразил её странный немигающий взгляд. Не обратив внимания на сотрудников скорой помощи, она прошла к центральному входу в поликлинику.
– Найя, – почему-то шёпотом прокомментировал появление необычной женщины дед Саливон. – Сестра нашей Сахары Каракумовны. Вышла замуж за помесь грека с кукареком, и теперь она – Спутатрикс. Снова пришла к сестре, к Сахаре Каракумовне, чтобы выбить туристическую путёвку на Малые Зондские острова. А я в Миргород уже пятый год прошу путёвку. И всё никак!
Но ошибся на этот раз старик. Не за путёвкой шла к сестре Найя Спутатрикс. Путёвка уже давно лежала в её шикарном кошельке из лакированной змеиной кожи.
Дело в том, что у Найи была дочь, которая закончила кифозовское медучилище. Сердобольной матери вовсе не хотелось, чтобы дитятко её заслали по распределению в какой-нибудь Белополь или Стрежев. Она ведь ещё такая юная, такая неприспособленная! Пусть останется пока в родительском гнезде. Тем более, что в кифозовской ЦРБ Сахарочка первый человек. Может устроить племянницу, где полегче.
«Где полегче» – это, разумеется, скорая помощь. Найя давно была наслышана от сестры, что на скорой фельдшера устают единственно от вязания.
Правда, на скорой мест нет. Полностью скорая укомплектована. Так ведь можно и разукомплектовать! Сахара нежно любит племянницу и поможет обойти это маленькое препятствие.
Найя Спутатрикс, улыбаясь собственным мыслям, поднималась по ступенькам перехода. Встречные, увидев её улыбку, цепенели от необъяснимого первобытного ужаса.
Увы… Медики скорой помощи ещё не догадывались о нависшей над ними опасности.
Широко распахнулась наружная дверь скорой, и на пороге, помахивая шикарным дипломатом, явился Эбис. Усишки его стояли почти перпендикулярно, что указывало на прекрасное настроение их носителя.
– Кто?! – воскликнул он, блистая улыбкой. – Кто только что произносил всуе имя нашей волоокой и крутобокой красавицы Сахары Каракуртовны?
Вдруг наступила страшная тишина. Все молча смотрели на безумного смельчака. Казалось, даже почерневшие стволы обезглавленных подсолнухов, похожие на обгоревшие спички, прислушиваются к крамольным речам неосторожного медика, согнувшись от страха. Стало слышно, как ветерок бродит по маленькому участочку у скорой, осторожно прикасается к усохшим стеблям травы и рассказывает ей о случившемся испуганным шёпотом.
Надя Вислогуз перевела медленный взгляд на Эбиса.
– Что вы тут сказали, доктор? Кто это, Каракуртовна?
Дед Саливон удручённо крякнул и произнёс нечто неразборчивое, но явно матерное.
Эбис сообразил, что лихой язык сыграл с ним на сей раз плохую шутку. Лицо его стало таким же серым, как бетонная стена за ним.
– Что, что! – с наигранной бодростью вдруг произнёс он, с трудом взяв себя в руки. – Каждый слышит то, что хочет услышать.
Надя Вислогуз, ничего не говоря, повернулась и ушла в диспетчерскую, тяжело шагая на плоских ступнях. Неаккуратно закреплённый ключ раскачивался в такт её шагам.
– У нас во время войны тоже был случай, – заметил дед Саливон и полез в карман за очередной сигаретой. – Наш командир батареи всю войну прошёл без единой царапины и вдруг…
Его воспоминания прервало появление заведующего терапевтическим отделением. Он почти бежал. Кулачки его были сжаты, седые волосы растрепались. Он резко остановился возле Дмитрия.
– Этот! Этот!!! Главный не проходил, не видели?
Эбис ещё не оправился полностью и молчал, хотя в иное время сам ввязался бы в разговор. Ответил дед Саливон:
– Нет, они ещё не уходили. И не проходили.
– Вы представляете? Нет, вы представляете?! – закричал заведующий. – Снова у нас чэ пэ. Сколько можно? Мне доложила старшая медсестра: анальгина на всё отделение, на сорок человек, выдали пять ампул. Строфантина упаковку выдали. Корглюкона – ноль. Один флакон гемодеза на всё отделение. Пятый день жду сантехника. Залило физиотерапевтический кабинет под нами. Сегодня обед дали – жуть! Одна Капустина другую догоняет! И этим… этой гадостью я должен кормить больных людей! Нет больше моих сил! Пойду! Всё ему скажу, что я о нем думаю и о его руководстве.
– Во время войны и мы, бывало, тоже с половинным боекомплектом по вине снабженцев… – начал было дед Саливон.
Глаза у зава расширились, и он закричал так пронзительно, будто ему без наркоза удаляли аппендикс:
– Так это во время войны! Более сорока лет прошло! А у нас всё продолжается закрывание грудью амбразур и снабжение половинным боекомплектом! Ну, я ему сейчас скажу всё! Всё!!!
– И этого понесло на минное поле, – прокомментировал фельдшер Саливон, провожая зава сочувственным взглядом.
Воцарилось молчание. Сквозь раскрытую дверь скорой помощи доносилась песня, транслируемая по радиосети: «Поле, русское по-о-о-ле…».
Оцепеневший Эбис медленно сошёл по ступенькам.
– Домой пойдём, что ли, – вяло произнёс он.
– Сейчас. Только халат сниму. Подожди, дружище, – Дмитрий говорил с товарищем тем участливым тоном, каким говорят с человеком, у которого обнаружили неоперабельную форму рака.
Мимо них наверх – в сторону холма, на котором стояла коробка «инфекционного отделения», проследовал странный гражданин с вытянутой, похожей на тыкву, головой. Одет он был в какое-то длиннополое серое одеяние, наподобие больничного халата. Черты лица его каждую минуту неуловимо менялись, будто отражение в дрожащей воде.
– Шеф Бумбараш, что ли? – размышлял фельдшер Саливон, щурясь от слепящего низкого солнца. – Сколько лет вижу, как он шляется к инфекционному отделению, а всё узнать сразу не могу.
Диковинный человек резко остановился и присосался к лицу фельдшера взглядом миндалевидных глаз.
– Вы! Невежда! – пропищал он, и Дмитрию почудился в его словах странный нездешний акцент, – Не Шеф Бумбараш, а Шем-Гамфораш. И если бы вы знали ещё девяносто восемь моих имён, вы бы всё равно не познали сути моей. Вам не дано!
И он величественно удалился.
– Инфекционное отделение! Это же надо! Глупость какая! – донеслось до медиков издалека. При этом он пренебрежительно фыркал и пожимал острыми плечами.
Дмитрий вошёл в помещение, сбросил врачебный халат. Проходя мимо диспетчерской, он услышал, как Надя Вислогуз, сонно растягивая гласные, говорила кому-то в трубку:
– Да. Я сама слышала. Как это «не может быть»? Обходительный? Да мне всё равно. Пусть хоть волк траву ест. Но я сочла своим долгом…
Перепрыгивая через ступеньку, Дмитрий спустился к товарищу.
– Уже докладывает.
– Подумаешь, Сахара! – захорохорился Эбис, но глаза его были беспокойны. – Мышь копны не боится!
Они долго шли молча, и вдруг Эбис сказал, покусывая губу:
– Интересно, кто теперь будет завом терапевтического отделения? – и, помолчав, сам же и ответил с горечью: – Главное, что не я.
16
Они шли по тропинке между полями клубники. Впереди – Эбис, сзади – Дмитрий. Эбис шёл, согнувшись, будто в лицо ему дул ураганный ветер. В такт шагам он делал резкую отмашку рукой, сжатой в кулак, и бормотал под нос что-то ругательное.
– Что, что? – переспрашивал Дмитрий.
Эбис поворачивал злое с остро торчащими усами лицо и выкрикивал:
– Не больница, а банда. Не районная, а разбойничья! Вот как ЦРБ расшифровывается. Да и я хорош. Трепач!
Он отворачивался и продолжал путь. По-прежнему его бормотание было неразборчивым. Дмитрий боялся переспрашивать. Казалось, ярость высказываний Эбиса обращена частично и на самого Дмитрия. Это было ему неприятно.
Недалеко от дома среди клубничного красно-зелёного покрова сидела баба Федирка на низенькой скамеечке и полола. Она, тяжело кланяясь, раздвигала листья, захватывала сорняки у самого основания и выбрасывала их на тропинку.
Услышав голоса друзей, она подняла голову, утёрла широким рукавом пот со лба и приветливо проговорила:
– Дмитрий Маркович! К вам гостья заходила!
Дмитрий споткнулся на ровном месте и остановился.
– Кто? – спросил он, напрягаясь изо всех сил, чтобы вопрос прозвучал безразлично.
– А вы как думаете? – игриво переспросила бабуся, и Дмитрий мысленно чертыхнулся, проклиная одесскую манеру вести разговор, отвечая вопросом на вопрос.
– Не придуривайся, – грубо бросил Эбис, которому весь мир сейчас виделся в чёрном цвете. – Та, что походкой лёгкою подошла абсолютно нежданная, – и добавил сквозь сжатые губы: – А может быть, и абсолютно ненужная.
– Хорошая девушка, – покивала баба Федирка. – Пусть ходит. Я не буду против. Это же не то, чтобы для какого безобразия. Пусть ходит. От неё клубника раза в два лучше растёт.
– Душевные люди, – процедил Эбис. – Особенно, когда душевность им на пользу.
Сейчас баба Федирка казалась Диме типичной представительницей народа; бабулей из фильмов о селе – доброй и работящей, щедрой и отзывчивой. Эбису за его злые реплики он готов был даже сделать замечание. Но в последнее мгновение сумел взять себя в руки и на такую крайнюю меру не пошёл.
Когда они вошли в свою комнатушку, Эбис сунул дипломат за этажерку и завалился на койку. Он заложил руки за голову и хмуро рассматривал коричневые разводы на потолке.
Дима, у которого раздражение против Эбиса быстро прошло, по непонятной для него самого причине ощущал неожиданный прилив радости. Так он чувствовал себя накануне дня рождения или Нового года. Будущее сулило радость, приятные сюрпризы, желанные подарки. Ему захотелось как-то утешить товарища.
– Послушай, – сказал он, стараясь как можно мягче. – А что, если ты подойдёшь к Сахаре Каракумовне и постараешься рассказать всё как было. Объясни ей. Ведь это так просто – понять. Ты любишь острое словцо – вот и вырвалось оно невзначай. Так ведь и было на самом деле…
Эбис взвился, будто его ужалила коечная пружина.
– На самом деле!.. – вскричал он, и его усы встали дыбом. – На самом деле большинству женщин невозможно ничего объяснить по той простой причине, что они не понимают, а чувствуют. У лучших из них чувства разумны, но лишь в той мере, в какой могут быть разумны чувства вообще.
– Но погоди, – ошеломлённый Дима пытался собраться с мыслями, чтобы возразить против такого злобного выпада. – Женщина – человек. Среди них и учёные встречаются.
– Наши встречи нечасты на таёжной тропе, – фальшиво пропел Эбис.
– Погоди, погоди. Пойди, попытайся. Ты ведь так хорошо умеешь излагать мысли. Особенно на собрании. Речь человека для того и служит, чтобы мысли передавать.
– Речь, – фыркнул Эбис. – Это сочетание хрюканья и чмоканья. А люди самонадеянно полагают, что она может отразить тончайшие оттенки душевных движений.
– У тебя-то тончайшие душевные движения? – выпалил раздосадованный Дмитрий.
Эбис обиделся и умолк. Он долго лежал, отвернувшись к стене, затем тихо молвил:
– Я так хотел стать заведующим терапевтическим отделением. А теперь… Теперь назначат не меня. Я знаю возможную кандидатуру. Это некий Мрут. Человек облздравотдела. Он…
Эбис говорил ещё что-то, но Дмитрий его не слышал. До него донёсся звук уже знакомых шагов, звук лёгкой, будто летящей походки.
– Она… Она!.. Она!!!
Он вдохнул и не смог выдохнуть. В висках щекотно бился частый пульс.
В дверь постучали.
– Да, – едва слышно молвил Дмитрий.
Дверь отворилась, и вошла Она.
Сердце ударило в последний раз и остановилось. Горло пережала судорога. Дмитрий попытался что-то сказать, но голоса не было.
На ней белое платье. Густые белокурые волосы рассыпались по плечам. Большие удлинённые глаза лучатся лукавым весельем.
– Не ждали? – спросила она, и голос её прозвучал как музыка.
– Нет, – хрипло ответил Дмитрий. Откашлялся и попытался уточнить: – То есть, ждал… Надеялся.
Слова… Не в словах было дело. Дмитрий всматривался в её глаза и чувствовал, что она понимает его, как никто другой, понимает малейшее движение его души.
Сзади отвратительно заскрипели пружины койки. Это Эбис, услышав, что к ним пришли, быстрёхонько встал, отвесил полушутовской поклон и забарабанил:
– Вот, ёлки-палки, не ожидали! Какой сэпрайз! Что же ты, друг Дмитрий, опять же, палки-ёлки, не предлагаешь очаровательной и где-то по большому счёту обаятельной гостье сесть?
– Да, да, – досадливо покосившись на приятеля, торопливо проговорил Дима. – Садитесь, пожалуйста. Извините, я так растерялся.
Эбис галантно пододвинул гостье колченогий табурет времён Владимира Красное Солнышко.
Девушка присела на это чудовище с невыразимой, поистине королевской грацией. Дима смотрел на неё во все глаза.
– Ты можешь тоже сесть, Димуся, – ехидненько обронил Эбис и снова обратился к девушке:
– Что будем пить? Чай? Кофе? Шампанское?
Дмитрий изумился. Какой кофе? Какое шампанское? У них ничего подобного и в помине нет. Есть, правда, чай. Да и тот грузинский третьего сорта.
Но, видимо, Эбис знал, что говорил. Гостья, не поворачиваясь к нему, ответила Диме:
– Нет, спасибо. Я к вам только на одну минутку забежала, – она помолчала, затем уголки её рта дрогнули в мимолётной улыбке. – Я к вам шла по тропинке. По той, что через огород. Какая прелесть! Осень едва началась, а уже пахнет увядающей зеленью. Так печально, и так сладко.
– Я тоже очень люблю тропинки, – вырвалось у Димы. – Когда вспоминаешь о детстве, то почему-то вспоминаются именно тропинки, а не дороги.
Лицо девушки внезапно омрачилось.
– Да, – сказала она с непонятной печалью. – Дороги – это то, что уводит из дома. Из детства.
Она почему-то заторопилась.
– Извините, я должна идти.
– Мы встретимся? – вопрос сам вырвался у Дмитрия.
Девушка улыбнулась ему ласково и печально и, ничего не ответив, направилась к двери.
– Куда же вы, королева, – ёрничая, воскликнул Эбис. – Скажите нам хотя бы имя своё!
Она не обернулась…
И ушла… Исчезло пленительное видение. Будто погас солнечный луч. Вот уже и шаги её поглотила тишина.
– Ничего бабец! – одобрительно крякнул Эбис.
Слова коллеги поразили Дмитрия, как удар.
– Как ты так можешь?! О ней?! Разве ты не видишь, какая она? Она… Она… – он не мог найти подходящих слов.
– Ну, ну, – подначивал его Эбис. – Какая же она?
– Она неземная!
– Неземная! – подхватил Эбис, непонятно почему зверея. – Они все очень земные! Очень! Это ты какой-то не от мира сего. Запомни! Они любят не тех, кто глубже о них вздыхает, а кто крепче их обнимает!
– Она не такая!
Эбис стиснул зубы и натопорщил усы.
– Всё, что природа дала девушке, она дала, чтобы девушка это использовала в процессе своей жизнедеятельности. А не для того, чтобы стыдливо от этого отворачиваться. Ну, чего ты надуваешься и синеешь? И вообще, мне трудно с тобой разговаривать. Когда я излагаю тебе общеизвестные прописные истины, то чувствую себя циником из циников.
– Да! Ты – циник!
– А ты – ханжа!
Спор стал перерастать в ссору. И не просто в ссору, а в такую, когда сыпятся несправедливые оскорбления. И чем несправедливее и обиднее каждое из оскорблений, тем большую радость доставляет оно оскорбляющему. Не желание выяснить истину руководит распалёнными противниками, а желание побольнее уязвить.
К счастью, этого не случилось. Дверь отворилась, и в комнату вошли радостные, улыбающиеся дед Фёдор и баба Федирка. Казалось, что они пришли поздравить одного из приятелей с днём рождения.
Баба Федирка плыла, словно большая баржа. Дед Фёдор выхрамывал бодрым петушком, задрав голову и выпятив грудь. За ухом у него, как у довоенного бухгалтера, торчал карандаш. В руке он держал клочок бумаги в клеточку.
Спорящие умолкли и с удивлением смотрели на хозяев.
– Хороша девка! Ой, хороша! – с энтузиазмом воскликнул дед Фёдор, потрясая листочком. – К кому она приходит? К вам? – он подмигнул Дмитрию Марковичу. – Пусть приходит. Вот я тут подсчитал. Она два раза приходила. Правильно? Клубники больше будет. Так… На сорок восемь рублей больше продадим! Недаром её называют Той, от которой клубника лучше растёт!
Баба Федирка плавным движением вышла наперёд, невзначай оттеснив тщедушного супруга.
– Приглашаю вас, дорогие доктора, – музыкально пропела она, – на вареники. Минут через десять будут готовы.
Дед Фёдор выскользнул из-за спины жены и зачем-то снова подмигивая, выпалил:
– Заходите, заходите! Вареники на пару, не попробую – умру!
Эбис бодрёхонько вскочил на резвы ноги и с энтузиазмом ответствовал.
– Зачем «умру»? Мы, врачи, принципиальные противники смерти, вне зависимости от причины, её вызывающей! Поэтому мы с коллегой принимаем ваше предложение. Гм… Вареники на пару! – он с томным видом зачмокал губами.
17
В комнатушке, освещаемой одним-единственным небольшим окошком, всегда было сумрачно, Но в тот момент, когда Эбис провозглашал осанну вареникам, потемнело ещё больше.
Дмитрий увидел, как разительно изменилось лицо деда Фёдора. Гнилозубая челюсть его отвисла, глаза округлились, словно пятаки.
– Хай воно нэ дождэ! – тоненьким голосом всхлипнула баба Федирка и мягко всплеснула пухлыми руками.
Друзья разом повернулись в сторону, куда были устремлены взоры хозяев.
В окошко вглядывалась весьма странная физиономия – какая-то мятая, будто испитая. Круглые тусклые глаза с вялым интересом рассматривали находящихся в комнате. Большие уши незнакомца располагались почти перпендикулярно к голове.
– Куда Мотря ни пойдёт, всюду за ней золотые вербы растут, – с немалой досадой вымолвил дед Фёдор. – Припёрся всё-таки за этой девицей Хроник!
Незнакомец, которого дед Фёдор назвал Хроником, стал делать жесты, показывая, что он просит впустить его в дом.
– Ничего не понимаю, – прошептал Дмитрий.
– Чего тут не понимать, – хмуро процедил дед Фёдор. – Хроник часто за Той, от которой клубника лучше растёт, следом ходит. От него, наоборот, ущерб один. Где он появляется, там люди чаще болеют. И клубника хуже растёт. Сплошной убыток! Мы с бабой думали, что на этот раз обойдётся без него. Ан нет! Неразлучны они, словно кобыла и хомут.
Дед в сердцах сплюнул прямо на пол. Они с женой разом, как по команде, развернулись и направились в свою комнату.
– А как же вареники? – догнал их у порога печальный вопрос Эбиса.
Дед непонимающе посмотрел на шустрого квартиранта и хмуро заметил:
– Если и дальше будете девку приваживать, ищите себе другую квартиру.
– Что за глупости! – не удержался Дмитрий. – Я же вижу, что это самый обычный человек. При чём тут клубника? При чём тут болезни?
– Вижу… Вижу… – пробормотал дед Фёдор. – Видишь, как слепой сквозь гору.
И они вышли, громко хлопнув дверью.
– Хай воно пощезнэ, – донёсся до приятелей голос бабы Федирки, в котором звучал явный испуг.
Незнакомец за окном продолжал делать умоляющие жесты. Ошеломлённые медики безмолвно наблюдали за его действиями. Тут Хроник открыл рот и в волосах, которыми густо заросла нижняя часть его лица, образовалась воронка.
– Впустите, – протаранил его голос двойные стёкла.
– А то как же! Тороплюсь впустить желанного гостя, – со злостью проговорил Эбис. – Встречайте! Едет Корней с пампушками! Сейчас я его отважу физическими методами.
– Ну, зачем же? – робко запротестовал Дмитрий. – Может быть вначале попытаться объяснить ему недопустимость подобного поведения?
Не слушая товарища, Эбис погрозил Хронику кулаком. Тот немного отодвинулся от окна и в ответ повторил жест врача. Кулак незнакомца закрыл чуть ли не половину окна.
– Да… – протянул Эбис. – Физически подавлять его, наверное, не стоит. Не хочется просто руки марать.
– Впустите, – донёсся до них уже погромче голос с противным гнусавым оттенком.
Далее случилось такое, от чего приятели на некоторое время потеряли дар речи.
Хроник, топча клубнику, попятился. Затем резко захромал и дико взвыл. Он задрал штанину, которая быстро темнела, и врачи увидели, что сквозь разорванную грязную кожу торчит острый отломок кости. По грязно-белой икре торопливо сбегал извилистый ручеёк крови.
– Открытый перелом! – разом ахнули Дмитрий и Эбис.
– Вы давали клятву Гиппократа! – торжествующе воскликнул Хроник. – Обязаны впустить и помочь! Впустите!
– Конечно же. Сейчас мы вам поможем…
– Заходи, – хмуро согласился и Эбис. – И этот о клятве Гиппократа!
Незнакомец скрылся из вида – направился ко входу.
Эбис ухватил за рукав Дмитрия, шагнувшего к двери, встретить пострадавшего,
– Не торопись!
Эбис был непривычно серьёзен. Дмитрий понял, что его товарищ чем-то очень обеспокоен.
– Дима, ты никогда не читал о зомби? Нет? У нас их упырями зовут. Это не совсем умерший человек. Не полностью. То есть, он мертвец. Но двигается, дышит, говорит. Так вот: они не могут зайти в дом, пока им не разрешит сам хозяин. Для того, чтобы получить разрешение, используют любые уловки…
Дмитрий спокойно ждал продолжения рассказа, но Эбис молчал, сжимая и разжимая кулаки.
И вдруг до сознания Дмитрия дошёл смысл сказанного. Волосы у него стали дыбом. Тело, будто облитое ледяной водой, покрылось гусиной кожей.
– Не торопись помогать ему войти. Мне кажется, что он вполне может войти сам. Заметил? После того, как мы ему войти разрешили, он и хромать перестал.
– Глупости какие, – прошептали помертвевшие губы Дмитрия, и он расслабленно рухнул на табурет.
В комнате хозяев раздалась частая словесная перестрелка. Говорили одновременно дед Фёдор и его жена. Их голоса быстро увязли в гнусавом голосе вошедшего. Воцарилась тишина. И в тишине этой раздались уверенные шаги Хроника. Без сомнения, человек с открытым переломом большеберцовой кости так идти не смог бы. Руки Дмитрия впились в край табурета с такой силой, что побелели ногти. Он ожидал самого худшего.
Дверь отворялась медленно, очень медленно. И вот вошёл… самого затрапезного вида гражданин среднего возраста, среднего роста и средней комплекции. Одет он был в старый засаленный пиджак и мятые брюки с пузырями на коленях.
При появлении неизвестного, которого хозяева называли Хроником, молодые люди ощутили неопределённую тоску. От неё цепенел мозг, она сковывала движения. Всё и вся вдруг представилось скучным и бесцельным. Чувство безысходности, словно пресс, придавило их к месту.
«Хроник» остановился у входа, тяжёлым взглядом обвёл медиков и глухо проговорил:
– Здравствуйте.
Хозяева даже не нашли в себе силы ответить.
– Предложили бы гостю сесть.
Дмитрий заставил себя встать с единственного в комнате табурета и пересел на возмущённо взвизгнувшую кровать.
– Простите за подобный modus operandi[2],– без интонаций сказал незнакомец. – Но я предвидел, что иначе меня бы не впустили. Id est[3], я знаю, что современные лекари исповедуют всякие випашьяны. Имею в виду то, что именуется сейчас гуманизмом. Уверен был: вы не могли отказать в помощи больному. Потому использовал этот фактор.
Дмитрий с трудом кивнул, точнее – уронил голову, и спросил, едва шевеля языком:
– Как ваша нога?
– Нога? – невнимательно переспросил «Хроник». – Разумеется, в порядке.
– Тогда зачем вы здесь? – Эбис, как и Дмитрий, был поражён необычными речами, но всё ещё храбрился. – Кто вы такой?!
– Зачем я здесь? Да вот ради него, – и пришелец кивнул в сторону Дмитрия. – Он меня пока что не знает. Но, как говаривали когда-то, мы обёрнуты шкурой одного барана. А зовут меня Хронос. Местные невежды переименовали меня в Хроника. Но вам-то, надеюсь, имя моё о чём-то говорит?
Абсурдность происходящего, какой-то загробный голос Хроноса, резкое несоответствие его манеры говорить и внешнего вида, вышибли у Дмитрия ощущение реальности. Вот привычная комнатушка, вот грязновато-белые стены с отваливающейся побелкой, вот давно не крашенный пол с выкрашивающейся шпатлёвкой. И тут же – Хронос с его безумными речами. Так, наверное, сходят с ума.
Хронос не сводил с Дмитрия немигающий взгляд своих раскосых с узким зрачком глаз.
– Нет, вы не сошли с ума, Дмитрий Маркович. Не волнуйтесь, ибо всё суета сует. Всё – дхарма! Я у вас, ибо здесь и в это время сошлись appearance and reality[4], мгновение и вечность. Ab aeterno[5]! Поверьте, очень скучно жить вечно. Впрочем, говорить с человеком о вечности, всё равно, что с медузой о прыжках в высоту…
– Что вам угодно? – услышал Дмитрий самого себя.
– Мне угодно, – зазвучал гипнотический голос, – сообщить вам, что девушка, которая приходила к вам, как уже сообщил ваш приятель, значительно отличается от созданного вами идеального образа. В этом мире она падшая женщина. Я имею в виду её современную ипостась. Если вы попытаетесь искать её расположения, это приведёт и вас, и её к ужасным последствиям. Ведь за ней всегда следую я. Нет, это не любовь. Это… результат единства противоположного. Свет и тень. Добро и зло. Звуки и тишина. Вы должны отказаться от неё. Этим вы избавите её от множества неприятностей. Согласны? Не сомневаюсь, что вы согласитесь. Доводы мои неопровержимы.
У Дмитрия не было сил сопротивляться. Он физически ощущал, как звуки ненавистного голоса вырывают из груди сердце, разрушают мозг. Он готов был согласиться на всё, лишь бы побыстрее закончилась мука.
– Да, – прошептал он. – Я согласен.
– Говорите конкретно. Согласны ли вы отказаться от попыток сблизиться с нею?
– Да, да, да! – ответил Дмитрий с лицом, искажённым от муки. Смысл вопроса уже с трудом доходил до его сознания.
Мерцала где-то на периферии мозга спасительная мысль, что главное сейчас – согласиться. Потом видно будет. Главное – прекратить пытку. Прекратить как можно скорее!
Хронос некоторое время молча смотрел на Дмитрия. Хотя лицо его не изменило выражения, Дмитрию показалось, что гость улыбается.
– Я не напрасно – Хронос, – сказал он, наконец. – Я – олицетворение и властелин времени. Но даже я не в силах обратить вспять поток его. Время необратимо. Что свершилось, того изменить нельзя. Знаете, что такое Стрела времени? Знаете… И то, что вы пообещали в моём присутствии, невозможно ни изменить, ни исправить. Обратного хода нет.
Он встал.
– Прощайте. Ухожу в своё жилище – осколок прошлых времён и вселенных. Напоследок ещё раз предостерегаю вас от попыток нарушить обещание. Тогда к вам снова приду я. А в моём присутствии энтропия возрастает стремительно. Субъективно вы ощущаете это, как возникновение крайне тягостного самочувствия. В моём присутствии за секунду вы старитесь на месяц. Говорю не до свидания, но – прощайте.
Дмитрий сжал зубы, на лбу его выступил холодный пот. Трудно, очень трудно было думать, неимоверно трудно заговорить в присутствии Хроноса. Дима сделал нечеловеческое усилие.
– Почему? – выдавил он и задохнулся. – Чего вы хотите?.. Как вы смеете лишать меня возможности решать самому, отнимаете свободу выбора?
Хронос несколько раз кашлянул. Рассмеялся?
– Нет свободы выбора, – ответил он, медленно поворачиваясь. – Есть жёсткое предопределение. Называйте это судьбой, кармой или ещё как-нибудь. Некоторые думают, что они могут «бороться» с судьбой, определять своё будущее. И то, что у подобного субъекта возникают такие мысли и то, как он «борется», всё это предопределено раз и навсегда. Вода, текущая в жёстких стенах канала, вот что такое человек. И не надо думать, что вы сами выбираете своё русло. Возможность превращается в реальность по непостижимо сложным, но очень жёстким законам. Человек не в состоянии полностью познать эти законы. Вот он и думает самонадеянно, что может что-то изменить. Он обманывается, полагая, что есть случайность и свобода выбора.
– А вы познали эти законы?
– Да.
– И можете предсказать моё будущее?
– Да. Но зачем? Ведь его не изменить.
– Мне это очень надо.
Хронос снова несколько раз кашлянул. Наверное, разговор с Дмитрием его забавлял.
– Хорошо. Слушайте же очень внимательно. И если захотите, попробуйте «бороться», – после этих слов Хронос кашлял особенно долго, – Не успеет Петел выступить, как вы отречётесь от своих идеалов. Бойтесь буквы «КАФ». Берегите левое ухо и левый висок. Опасайтесь среды.
– Как это понять?
Мозг отказывался воспринимать информацию.
Тяжесть… Боль… Думать было мукой. Беспамятство манило, как прохладная река в жару.
Хронос, не отвечая, отворил дверь и, тяжело ступая, вышел из комнаты.
Дед Фёдор и баба Федирка подвергли его словесному обстрелу. С таким же успехом воробьи могли атаковать танк.
Непроницаемый и неуязвимый, он невозмутимо прошествовал к выходу. И чем дальше уходил странный гражданин, тем легче становилось дышать. Невидимый груз таял. Свободнее билось сердце. Веселее становилось на душе.
– Вот падло, – неуверенно, пробуя голос выговорил Эбис. – Страха навёл! Гипнотизёр-самородок!
Голос звучал хорошо. Эбис взбодрился.
– Тоже мне – предсказатель! Один оракул в древности предсказал одному царю, что если он пойдёт войной на могучего соседа, то разрушит большое царство. Царь двинул войска… и был разгромлен. Оказывается, что предсказывалось разрушение его собственного царства. Такие дела… Вот что значит, двусмысленное предсказание. У Хроноса такая же манера. Хитрец! Ясно, что он всё затеял, чтобы тебя от девицы отвадить. Козёл вонючий!
Дмитрию вспомнился гнусавый голос незнакомца, его тускло-металлический взгляд; он снова ощутил невыразимую тоску и тяжесть в груди.
Дмитрий покачал головой.
– Нет. Это не аферист и не гипнотизёр. Он и взаправду – Хронос, – Дмитрий с тоской глянул на приятеля. – Но как же я мог? Как я мог отказаться от неё? Почему я смалодушничал и на этот раз?
Эбис. ничего не ответил. Он сложил губы трубочкой, будто собираясь засвистеть, и принялся чересчур внимательно рассматривать сквозь окно грушу-дичку во дворе. Некоторые из её мелких округлых листьев уже пожелтели и издали казались похожими на медяки; старые потускневшие медяки.
В Кифозово просачивалась осень.
18
Обычно спал Дима хорошо. Сон его был лёгок и покоен. Скользили перед ним сны сказочно-замысловатые и весёлые. Дворцы, принцессы, искрящееся море… Совсем недавно приснилась почему-то прогулка по Сахалину на украшенном лентами и шарами трамвае. Никогда не просыпался Дмитрий от давящих кошмаров, хватая раскрытым ртом кисельный воздух. Но сегодня…
Он проснулся без крика. Кричать не было сил. И даже теперь, гоняя ресницами плотную темноту, ощущал он, как переливается в его сердце тяжёлый, точно ртуть, страх.
Подвал кафедры анатомии… Трупы… Окоченевшие, вымоченные в формалине. Мёртвые, словно дрова. Ничего не чувствующие, не видящие, они непонятным образом ощущали присутствие Дмитрия. Он знал, что они ненавидят его с такой силой, какую не может и представить живой человек. Эта ненависть даже преодолевала оцепенение мёртвой плоти и поворачивала к нему их незрячие лица. Это ненависть мёртвого к живому за то, что он жив.
