Текст книги "Аракчеев"

Автор книги: Владимир Томсинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Глава пятнадцатая
«…И ПРОЩЕНЫ БУДЕТЕ!»

16 июня 1826 года Аракчеев приехал в Карлсбад. Три недели пил лечебные воды, но не только не поправил своего здоровья, а даже и заболел. Несколько дней пролежал в постели, чуть ли не умирая. Лекари пускали кровь – сначала посредством пиявок, потом делали на руках надрезы скальпелем, да такие, что кровь фонтанировала, – и помогло. Опять начал пить воды. В начале августа переехал на курорт Бад Эмс, расположенный по берегам реки Лан и славившийся горячими сернистыми источниками.

В конце 1826 года отдохнувший Алексей Андреевич возвращался из чужих краев. Император Николай, узнав об этом заранее, поручил начальнику Главного штаба И. И. Дибичу уведомить графа сразу же по прибытии в Киев, что государь, полагая, что кратковременное пользование водами не могло совершенно его излечить, разрешает ему возвратиться за границу до полного выздоровления; если же граф намеревается окончить курс лечения в России, то Его Величество советует ему воспользоваться деревенским воздухом и, не заезжая в столицу, оставаться в своем имении. На обычном языке это означало, что Аракчеев окончательно отставляется от службы. И дабы Алексей Андреевич не сомневался в том, что дело обстоит именно так, император назначил в конце 1826 года на должность начальника Отдельного корпуса военных поселений графа П. А. Толстого.

Такой поворот событий не явился большой неожиданностью для Аракчеева. Он давно был готов к отставке и, покидая в мае 1826 года враждебный по отношению к нему Санкт-Петербург, не надеялся туда вернуться. На это указывало не только содержание последнего его приказа по Корпусу военных поселений, но и последующее его поведение.

В частности, во время пребывания за границей граф напечатал письма к нему Александра I, причем сделал это самовольно, не спросив разрешения императора Николая. Поступок этот был со стороны временщика покойного государя великой дерзостью, которую он, конечно же, не допустил бы, если б имел намерение служить государю новому. После приезда Аракчеева в Грузино император Николай немедля направил к нему генерал-лейтенанта А. И. Чернышева специально для того, чтобы изъять у своевольного графа книги Александровых писем. В марте 1827 года Чернышев был в Грузине и увез с собой восемнадцать экземпляров неугодной государю Николаю книги. Несколько экземпляров Алексей Андреевич все же оставил у себя. По свидетельству адъютанта Николая I графа В. Ф. Адлерберга, «Его Величество приказал уничтожить все издание; сохранен лишь один экземпляр, который, по распоряжению Его Величества, должен быть передан в Его личную библиотеку». Еще один экземпляр выпросил себе великий князь Константин Павлович.

Н. И. Греч объяснял дерзкий заграничный поступок Аракчеева тем, что его, Александрова фаворита, принимали в чужих краях слишком равнодушно. «Желая напомнить о своем прежнем величии, он напечатал в Берлине перевод (французский) писем к нему императора Александра». На самом деле Аракчеева принимали вполне прилично. «По милостивому вашего императорского величества дозволению, – сообщал граф императору Николаю 16 июня 1826 года, – всеподданнейше доношу, что я его королевским величеством во время пребывания моего в Берлине и Потсдаме был милостиво принят, и внимание его величества короля ко мне было совершенно такое, каковым я в щастливое время жизни моей был ощастливлен от моего отца и благодетеля – в Бозе почивающего Государя Императора Александра Благословенного».

Личные письма графа прусскому королю хорошо показывают, как польщен он был его приемом, как был доволен отношением заграничных августейших особ к себе. «Милостивое вашего королевского величества ко мне внимание во время моего здесь пребывания, – писал Аракчеев 10 июня, – дает мне смелость поднести вашему величеству последний мой отчет, представленный мною о военных поселениях в Бозе почивающему Государю Императору отцу и благодетелю моему, Александру Благословенному. Ваше королевское величество, примите милостиво приношение сие слабым знаком моего высокопочитания, любви и преданности к вашему королевскому величеству, которая мне внушена покойным моим отцом и благодетелем Императором Александром I в ежедневных с ним разговорах о вашем королевском величестве».

Получив по возвращении из чужих краев государев совет ехать в Грузино и не заезжать в столицу, Алексей Андреевич безропотно ему подчинился. Он не предпринял и малейшей попытки как-то объясниться с императором Николаем, в чем-то его убедить. Из Киева сразу направился в родные места. Сначала заехал в Курганы. Остановился в имении матери, которым владела теперь Наталья Даниловна Заостровская. Поклонился родительским могилам. Отсюда и поехал к себе в Грузино, предварительно отправив на возах вещи, а с ними длинный приказ дворовым, что делать с вещами, как готовиться к встрече своего хозяина.

***

Угрюмый более обычного, прибыл Аракчеев 4 марта 1827 года в Грузино.

Как будто предчувствовал беду. Спустя три дня – 7 марта поутру – в его имении случился пожар. Сгорела огромная оранжерея, в которой росли редкие для новгородской земли растения и среди них дорогие померанцевые деревья, пожалованные ему императором Александром I. И еще одна громадная утрата – огонь спалил библиотеку графа, собиравшуюся им более тридцати лет. Вместе с книгами сгорело немало ценных рукописей, которых ни у кого более не было, кроме как у него.

Аракчеев много лет заботливо собирал опубликованные и рукописные исторические документы. Историк Алексей Федорович Малиновский [208]208
  Председатель Общества истории и древностей Российских, начальник Московского архива Министерства иностранных дел, брат первого директора Царскосельского лицея Василия Федоровича Малиновского.


[Закрыть], слывший «истинным знатоком» старинных русских рукописей, знал о любви графа к русской истории и помогал ему, как мог, в этом благородном деле. «Благосклонность, с какою ваше сиятельство изволили принять письма князя Меншикова к супруге своей и к родным его, подает мне повод представить в Грузинскую библиотеку вашу и переписку его с Императрицею Екатериной I», – писал Малиновский Аракчееву 19 мая 1824 года. Алексей Федорович занимался, помимо коллекционирования старинных рукописей, также их изданием. «Имею честь представить вашему сиятельству десять листов государственных грамот, которыми заключается царствование Царя Алексея Михайловича, – сообщал он графу в письме от 24 июня 1825 года. – За сим следовать будет несколько достопамятных узаконений Федора Алексеевича, после же того поместятся акты, при совокупном правлении Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича обнародованные, чем и окончится сия четвертая часть». Присылали в Грузино ценные исторические труды и рукописи также другие историки и писатели.

И вот теперь вместо всех этих сокровищ груды пепла. Алексей Андреевич был угнетен случившимся несчастьем. Слуги, понимая настроение графа, ходили буквально на цыпочках и усерднее, чем прежде, исполняли его повеления. Пожар был знаком того, что для Аракчеева наступали несчастливые времена.

Прежде, когда жив был император Александр, в Грузино ехали и ехали сановники, друзья и почитатели графа. Теперь же аракчеевская обитель опустела. Алексей Андреевич зажил в Грузине, как в монастыре [209]209
  Граф так и звал иногда свое Грузино – монастырем. «Не пропускаю случая случившейся оказии писать к вам, Милостивая Государыня кумушка Анна Григорьевна, что я, славу Богу, по милости Божией, возвратился в свой монастырь», – читаем мы в одном из его писем.


[Закрыть]; изредка лишь наведывался к нему кто-либо из друзей и прежних его поклонников. Реже получал он и письма. Граф зазывал к себе тех, кто остался с ним дружен и после того, как он отдалился от императорского трона. Одним из верных ему друзей в последние годы его жизни был Федор Карлович фон Фрикен – бывший командир гренадерского графа Аракчеева полка. С 1828 года он был уже генерал-майором, командиром бригады поселенных войск. Аракчеев был привязан к нему еще со службы. «Милостивый государь и любезный друг Федор Карлович! Хотя вы далеко от меня, но я близок к вам душою», – писал граф бывшему своему подчиненному в письме от 19 апреля 1831 года. Федор Карлович и супруга его Анна Григорьевна регулярно навещали графа в его грузинском уединении. Алексей Андреевич был крестным отцом троих детей их, и все они также часто гостили в Грузине. 10 марта 1832 года Аракчеев сообщал фон Фрикенам: «Наконец, любезные друзья Федор Карлович и милостивая государыня Анна Григорьевна я могу вас уведомить, что милые ваши дети и мои крестники сего числа с Дарьей Яковлевной приехали в мой монастырь».

Продолжал поддерживать дружеские отношения с Аракчеевым и А. Ф. Малиновский. 30 марта 1827 года он извещал графа, что на прошедшей неделе был на экзамене в архитекторской школе свидетелем знаний, приобретенных кантонистами в математике, механике, литературе и проч. «Сии люди в нравственном отношении созданы вами, за то честь и слава вам принадлежит и потомственно принадлежать будет», – воздавал Аракчееву хвалу давний его почитатель.

Некоторые из прежних сослуживцев графа, стремясь поддержать его в одиночестве, приезжали к нему в имение на отдых со своим семейством. Супруга министра финансов Е. Ф. Канкрина Катерина писала Аракчееву после одного из таких визитов: «Я до сих пор брежу приветливым хозяином и очаровательным Грузином. Позвольте вас просить принять наши новые русские монеты, между коими и 60 к. сер. Я уже принялась за работу для храма вашего и для кабинета, чтоб она вам иногда напоминала женщину, которая вам сердечно предана».

Некогда облагодетельствованные Аракчеевым, бывало, подавали весть о том, что помнят его и чтят. В знак благодарения присылали иной раз подарки: вышитые полотенца, салфетки, рубашки, различные лакомства. Один из таких знакомых графа писал ему, посылая салфетки: «Жена моя, подобно евангельской вдовице, посвятившей лепты небесному благодетелю, осмелилась принести вам плоды деревенских занятий своих. Не отвергните их, сиятельнейший граф».

Но большинство тех, кто обязан был Аракчееву своей карьерой, наградами и благодеяниями в отношении семьи, враз его забыли, как только он удалился со службы. А были и такие, кто забыл не все, а лишь хорошее из того, что делал граф, но зато помнил злое, пусть оно было и самым мелким.

Генерал-лейтенант П. А. Клейнмихель [210]210
  Генерал-лейтенант с 22 сентября 1829 г.


[Закрыть], бывший многие годы адъютантом при Аракчееве, а затем начальником штаба военных поселений, достигший благодаря Аракчееву генеральского чина, оказался едва ли не первым в ряду ругателей своего престарелого покровителя. А когда-то не упускал случая выразить свой восторг графом, называл его благодетелем и благодарил самыми высокими словами. «Вы образовали меня, вы поселили в меня чувства истинной к вам привязанности и имеете во мне человека, всем сердцем вам преданного», – изливался Петр Андреевич в письме к Аракчееву от 1 марта 1825 года.

Алексей Андреевич тяжело переживал людскую неблагодарность, а временами чувствовал себя откровенно несчастным. Привыкший за десятилетия своей службы к ненависти людей, научившийся, как и положено любому государственному деятелю, сдержанно относиться к мнению публики о себе, он оказался совершенно беззащитным перед людским обманом, причем самым что ни на есть обыкновенным. Будучи могущественным сановником – вторым лицом в государстве после императора, – он, кажется, должен был понимать, что большая часть расточаемых в его адрес похвал является всего-навсего лестью. Тем более что льстили ему зачастую грубо, примитивно. Но нет – и самую грубую лесть он, как обнаружилось теперь, когда все в его жизни уже свершилось, принимал за правду. Столько лет прожить в мире обмана и подлости, каковым является в сущности своей мир властвующих, и не научиться спокойно переносить их – это выглядит странным, а для Аракчеева и вовсе невероятным, но факт есть факт: письма графа в последний, «монастырский» период его жизни полны жалоб на людскую неблагодарность, обман, подлость.

Те, с кем делился Алексей Андреевич своими страданиями, старались, насколько могли, утешить его. «Что вы видите бесчисленное множество неблагодарных людей, это не должно огорчать вас, – писала ему из Харькова Анна Гендрикова. – Они не достойны названия людей: неблагодарный человек – изверг. Теперь время, когда личина с неблагодарных спала, показало вам людей, коим вы так щедро благотворили. Вы хорошо делаете, что молитесь за них: это подвиг истинного христианина! Да, мой друг, потомство отдаст вам справедливость. Вы говорите: «я крепко страдаю и о страдании никому, не имея друга, открыться и разделить не могу»… Вы пишете: «всякое огорчение меня убивает и приближает к концу дней моих, куда я и готовлюсь». Готовиться к концу всякий должен; но убивать себя от огорчений грех. Берегитесь сего и проч.».

Одиночество заставляло Аракчеева снова и снова вызывать в своей памяти образ своей Настасьи. Иногда на графа находила такая меланхолия, что он становился невменяемым: часами сидел в своем кабинете и смотрел на портрет смуглой женщины, повторяя: «Нет уже моего милого, бесценного друга!» Для прислуги наступали тяжкие дни: граф смотрел на нее в эту пору как на коллективного убийцу своей возлюбленной. Мрачный и злой, ходил он по комнатам, осматривал мебель и вещи, стараясь найти предлог для наказания кого-либо. Наказав, несколько успокаивался. Потом заново начинал поиски каких-нибудь беспорядков, нарушений правил.

В мае 1828 года Алексей Андреевич обратился к петербургскому купцу Гавриле Осиповичу Москвину с просьбой заказать в Москве на колокольном заводе купца Самгина два колокола весом соответственно в 25 и 20 пудов и доставить в село Грузино. На одном граф просил вычеканить и отлить образ своей возлюбленной со следующей надписью: «В поминовение усопшей рабы Божией Анастасии. Г. А. в село Оскую 1828-го году, весу в колоколе столько-то пуд». На другом заказывал поместить образ Николая Чудотворца с надписью: «За упокой усопших рабов Божиих крестьян Грузинской вотчины. Г. А. в церковь Грузинского кладбища 1828-го году, весу в колоколе столько-то пуд».

Поминая Настасью Минкину, Аракчеев вспомнил и о крестьянах. Кто знает, быть может, хотел он вызвонитьсвои грехи перед ними. Граф был суеверен – хорошо знал и глубоко чтил народные поверья.

Всегда отличавшийся грубой чувственностью и сквозь пальцы глядевший на распутство некоторых из своих дворовых девушек, он вдруг сделался под старость ревнителем строгой нравственности и целомудренности среди крестьян и дворовой прислуги. Вот образчик одного из многочисленных его приказов на сей счет: «Я объявляю письменно, что всякую вину прощу; но разврата в доме моем терпеть никогда не буду и буду очень строго оное взыскивать, и тот мне всякий враг будет, который развратничать будет у меня на мызе; ибо Господь Бог послал на меня все печали за бывшее в моем доме непотребство и разврат».

Года два Аракчеев обходился без домоправительницы. Затем начал искать на эту хлопотную должность подходящего человека. Нашел смышленую и трудолюбивую женщину – Марию Яковлеву. Та немало слышала дурного о графе, но, будучи в крайней нужде и с умиравшим мужем на руках, согласилась. Муж вскоре умер, и Мария целиком отдалась делам, однако не сумела угодить капризному хозяину и, пробыв в Грузине два года, принуждена была покинуть село.

Алексей Андреевич после этого в свою очередь окончательно разочаровался в способности русских быть хорошей прислугой и держать дом в порядке. Во время заграничного вояжа и некоторое время по возвращении из него у графа был камердинером немец Тепфер, который затем перебрался в Ригу. К нему и обратился Аракчеев за помощью: «Вы, кажется, знаете ныне мой характер и образ моей жизни, то не сыщите ли хорошаго, добраго старичка немца, женатого, быть у меня дворецким с женою и управлять кухнею, чем бы вы мне сделали услугу, за которую я бы был благодарен; но оной человек должен от вас предуведомлен быть о моей аккуратной жизни, и который бы решился на деревенскую уединенную жизнь и не любил бы хмельного. Тогда бы он нашел во мне к себе хорошо расположенного хозяина; но знал бы о моем мнительном характере, с которым должно ласково обходиться. Таковой бы человек нашел у меня во всю жизнь покойное убежище».

Тепфер не смог выполнить просьбу Аракчеева. Впоследствии с помощью доктора Миллера граф нашел себе экономку, родом из Финляндии, Анну Карловну Никандер. Но эта женщина, лет примерно сорока, осмотрев хозяйство Аракчеева, заявила, что она по возрасту своему не сможет с ним управиться, однако знает женщину из Мемеля, которая вполне способна будет это сделать. Новая экономка, Каролина Розенберг, продержалась в Грузине всего два месяца. После нее Алексей Андреевич никого уже себе не искал, справедливо решив, что кроме покойной Настасьи Минкиной никто с должностью домоправительницы в Грузине справиться не в силах.

И в старости своей Аракчеев сохранял крайнюю приверженность к чистоте и порядку. Особенно не мог терпеть он пыли. И в то же время любил украшать свой дом и его окрестности цветами. Первые годы после ухода со службы граф чрезвычайно увлекался садоводством. Выписывал из-за границы семена, пытался привить и вырастить в своем саду небывалые для данной местности растения.

Года за два до смерти Алексей Андреевич стал сильно уставать. Поэтому отошел от садоводства. Игры в карты, чтение газет вперемежку со сном, беседы с редкими гостями, наезжавшими в Грузино, составляли его основное времяпрепровождение в это время. Дворовые почувствовали, что граф стал добрее. Он и прежде любил поощрить хорошо работавших и державших свои дома в чистоте крестьян различного рода подарками или пятачками, но теперь поощрения стали даваться им за малейшую исправность в работе – часто просто из доброго настроения. Или напротив – из плохого. Разбранив кого-либо из крестьян почем зря, граф старался как-то загладить свою вину и давал ему пятачок.

В последние годы одинокую жизнь старого Аракчеева скрашивала племянница Настасьи – Танюша. Выполняя желание покойной, он после возвращения своего из-за границы отдал Танюшу на воспитание в Новгородский Духов монастырь. Пробыв там несколько лет, девушка-сирота вернулась в Грузино. Внешним обликом она весьма напоминала свою тетку, но сердцем была много добрее. Дворовые долго потом ее вспоминали с благодарностью: «Добрая душа была Татьяна Борисовна: все нас жалела, и, как в Грузине жила, то граф как будто ласковее к нам был, потому что она за нас заступалась и просила Аракчеева, чтобы так строго людей не наказывал».

***

Племянница Настасьи помогала Алексею Андреевичу переносить страдания, которые причинял ему приемный сын его покойной возлюбленной – Михаил Шумский. Пьянство, которому самозабвенно предался, едва повзрослев, этот юноша, портило жизнь и ему самому, и графу. Но самым огорчительным для Аракчеева являлось то, что Шумский, которого он сердцем принял за сына, возненавидел его. Всякое проявление этой ненависти приводило Алексея Андреевича в состояние полнейшего отчаяния. «Любезный и почтенный друг Федор Остафьевич, со слезами и сокрушенным сердцем пишу сие письмо, яко некую себе отраду, – обращался он к Бухмейеру 8 февраля 1826 года, – уведомляю тебя, моего друга, дабы ты пожалел обо мне, бедном и совершенно несчастном твоем друге, и дабы ты не думал, что я здесь спокоен; нет, друг мой, Богу еще не угодно оное со мною сотворить, но Его Божия воля посещает меня вновь лютейшим страданием, от кого все мое сердце изныло. Шумский мой вновь напился до безумия, пьян, так что нет сладу: Клейнмихель и все оное видели. Легко ли мне оное переносить! Боже, Ты веси сие в моей душе. Еще это не все; я на другой день, когда ему стал выговаривать, один будучи с ним в дороге после обедни в возке, едучи из Юрьева монастыря, то он мне сказал, что он меня не любит и не хочет быть при мне ни за какие миллионы, я и оное терпел и замолчал; на третий день нахожу письмо на столе, писанное его рукою ко мне, где он решительно изъяснил свое желание бросить, оставить меня, и более лучше в Сибири, нежели жить со мною. Любезный друг, я уверен, что ты чувствуешь, каково легко было оное получить. Помолись обо мне несчастном Богу, дабы Он подкрепил меня перенести Его наказание, и вот теперь семь дней и он со мною не бывает, окроме обеденного стола, а остается все в своем мнении, дабы я его отпустил от себя, и что он со мной жить никогда не хочет. Спит еще у меня в комнате, но придет тогда, как я лягу в постель, то он ляжет и даже не только не поклонится мне, но даже не взглянет на меня. Сегодняшнюю ночь уже мои силы меня оставили, и я всю ночь не спал и стонал и охал, и он слышал все оное; не только не встал ко мне, но даже не хотел лекаря Миллера ко мне кликнуть, а завернулся в одеяло и повернулся. Любезный друг! Каково мне все оное переносить от такого человека, коего я воспитал, вывел в люди и всякий день и час об нем думал и берег его; пожалей обо мне, несчастном – это облегчит мою печаль и скорбь, ибо признался тебе, что я не показывал онаго никому, но сердце мое все изныло. Прощай, любезный друг, кланяйся достойной и почтенной Христиане Ивановне, и остаюсь несчастнейший твой на свете друг и слуга. Г. Аракчеев».

Этим невольным, как вскрик и стон, письмом Аракчеев выдал, быть может, самую главную свою тайну. Вся его зловредность, жестокость, черствость была только мундиром,за которым скрывалось чрезвычайно ранимое сердце, постоянно к кому-то привязанное, кому-то отданное… Государю ли, или просто женщине, или тому, кого принял он за сына…

А его Шумский – неприкаянная душа – метался и страдал оттого, что не знал, к кому пристать, к кому привязаться. Уходя от Аракчеева, опять к нему возвращался. В октябре 1826 года поручик Шумский был переведен за «неприличные поступки» на службу во Владикавказский гарнизонный полк. «Неприличные поступки» его, по рассказам, ходившим тогда в публике, заключались в следующем: однажды поручик Шумский пришел в театр пьяным, вместе с арбузом, который во время спектакля и стал есть, вырывая рукою мякоть. Перед ним в кресле сидел какой-то купец с лысой головой. Шумский, съев мякоть арбуза, надел ему на голову пустую оболочку и громко, на весь театр сказал: «Старичок! Вот тебе паричок!» Поднялся шум. Шутник был арестован. Утаить от императора этот возмутительный поступок офицера было невозможно. Шумский был направлен для исправления на Кавказ. По другим свидетельствам, находясь в театре, пьяный Шумский вместо того, чтобы хлопать, как все зрители, в ладоши, шлепал ладонью по лысине сидевшего впереди него генерала и кричал «браво!».

На Кавказе Шумский исправился и показал себя хорошо в боях с персидскими войсками, за что удостоился через год перевода в Ширванский пехотный полк.

В начале марта 1827 года Алексей Андреевич писал Бухмейерам из Грузина: «Приезжайте, почтенные мои друзья ради Бога, ко мне поранее летом, я вас умоляю, ради самого Господа Бога… Здесь нашел между моими начальниками брань и несогласие; но сие еще не столько бы меня огорчило, если бы был у меня друг, кому я мог бы открывать мою душу!» В этом же письме граф сообщал о новом поступке Шумского, на этот раз благом для его сиятельства. «Теперь я, почтенные мои друзья, скажу вам и то, что я был в самую страстную субботу рано поутру порадован: иду я в церковь к заутрене, мне на дороге отдают письмо из Петербурга, где я нахожу своего Мишеля письмо, писанное из Тифлиса 10 марта, на четырех страницах, весьма умное, где он не денег у меня просит, а просит моего прощения; я копию онаго вам посылаю; я очень поплакал, но и Бога поблагодарил… Я уже к нему писал еще из Бежецка 26 февраля, то я и надеялся, что он уже оное получил».

Но радовался Аракчеев недолго. Некоторое время спустя Шумский опять запил и совершенно забыл старика. Алексей Андреевич сначала утешал себя: мол, Мишенька в действующей армии и некогда ему писать письма. Но затем догадался об истинной причине Мишиного молчания.

В 1830 году после очередного скандала Шумский был уволен из армии «по болезни», как было сказано в высочайшем приказе от 18 июня. С трудом добрался он до Грузина, однако Аракчеев, вконец расстроенный, не захотел его простить, а выдал ему новую одежду, дал 25 рублей и выпроводил в Новгород, где пристроил на службу в местную казенную палату. Несчастный Шумский недолго прослужил здесь. Оскорбив по какому-то поводу вице-губернатора, он принужден был уволиться. Вновь вернулся в Грузино, но граф не позволил ему там поселиться. Некоторое время Шумский бродяжничал, пока Алексей Андреевич не сжалился над ним и не нашел ему пристанища. На этот раз в качестве такового был выбран Новгородский Юрьевский монастырь – местопребывание архимандрита Фотия. Обеспечив Мише ежемесячное содержание в 100 рублей, граф поселил его там для успокоения души – его и своей.

***

В июне 1836 года отставной поручик Шумский будет перемещен, по желанию своему и по высочайшему соизволению, из Юрьевского монастыря в Соловецкий.

Спустя два года, разочаровавшись в монашеской жизни, «послушник Соловецкого первоклассного монастыря Михаил Андр. сын Шумский» будет проситься на волю. 20 августа 1838 года он обратится к государю с прошением. «С одной стороны, – напишет он, – здешний нездоровый климат, с другой, бремя, неудобоносимое для сил моих и начального еще иночества, расслабив все мое здоровье, привели меня не в состояние долее вмещать монастырскую жизнь, сколь ни ревностно к этому прежде было мое желание… Почему для восстановления моего здоровья Ваше Императорское Величество всеподданнейше прошу освободить меня от прохождения монастырской жизни, предоставить избрать состояние сообразное и силам, и званию моему».

В ответ император Николай потребует от Шумского объяснить, какое состояние намерен он избрать, в каком месте и какие способы имеет к своему существованию.

Шумский ответит, что до кончины графа Аракчеева хотя и пребывал в монастыре на полном обеспечении, получал от него щедрое пособие по 100 рублей в месяц, да к тому же Алексей Андреевич обещал положить для него капитал, с которого можно было бы пользоваться процентами, но непредвиденная смерть графа разрушила эти предположения и он, Шумский, остался всего лишенным.

Получив такой ответ, государь распорядится 12 мая 1839 года выплачивать Шумскому из своего Кабинета пенсион по 1200 рублей в год. Михаил не захочет после этого покидать Соловецкий монастырь. И останется в нем еще на десять лет – пьянствовать, скандалить и каяться. В конце 40-х годов он возобновит свою просьбу об оставлении монастыря. Ему разрешат поселиться в Филиппо-Ирбской пустыни Новгородской губернии. В навигацию 1851 года Шумский отправится к новому месту жительства, но доплывет только до Архангельска. Здесь он заболеет и в том же году умрет.

***

Между тем покой Аракчеева был нарушен в июле 1831 года бунтом в военных поселениях Новгородской губернии. Кто-то сообщил ему, что восставшие назначили несколько троек для поимки бывшего своего начальника и эти тройки вот-вот прикатят в Грузино. К этому прибавлялась еще одна напасть: эпидемия холеры, охватившая Петербург и некоторые уезды Новгородской губернии, расположенные неподалеку от Грузина.

Неделю после получения известия о том, что его ищут, чтобы убить, Алексей Андреевич крепился. Задумчивый ходил по селу, все время посматривая на дорогу, в оцепенении отдавал какие-то приказания. Но 20 июля, в Ильин день, не выдержал. Он находился у себя в доме, когда прибежал к нему соседский помещик с сообщением, что по дороге в сторону Грузина движется большое облако пыли, которое способны поднять лишь мчащиеся во весь опор тройки. Услышав сию весть, Аракчеев побледнел и на несколько мгновений застыл на месте как монумент. Затем встрепенулся и заорал на весь дом: «Лошадей! Проворней лошадей!» Перепуганные дворовые бросились в конюшню. Спустя какое-то время граф мчался по дороге на Оскуй и далее на Тихвин. Пробыв несколько дней в Тихвине, он для надежности перебрался в Новгород. Поселился в гостинице купца Морошкина с намерением оставаться здесь до тех пор, пока военные поселяне окончательно не успокоятся. Скоро выяснилось, что страх его был напрасным: облако пыли подняли возвращавшиеся в Грузино с праздника священники, но он все равно решил до поры до времени не покидать Новгород.

Новгородский губернатор А. У. Денфер, узнав о приезде Аракчеева, всполошился не на шутку. Тотчас направил к нему полицмейстера сказать, что присутствие его сиятельства, бывшего начальника над военными поселениями, опасно для жителей города. Взбунтовавшиеся поселяне могут в таком случае напасть на город. Алексей Андреевич, услышав просьбу губернатора, пришел в состояние крайнего гнева. Возмущенный, он немедленно сел за стол и написал письмо императору Николаю:

«Батюшко, Ваше Императорское Величество! В нынешнее тягостное для души Вашего Величества время я принужден в опасном своем положении прибегнуть к Вам, Всемилостивейший Государь, с моею нижайшею просьбою. Со всех сторон доходили до меня слухи, что военные поселяне хотят приехать ко мне в Грузино убить меня за заведение военного поселения, для чего я и выехал на жительство на сие смутное время в губернской свой Новгород… Простите, Всемилостивейший Государь, за беспокойство, делаемое Вашему Величеству. Я в 6 лет первый раз обрасчаюсь в тесном моем положении к отцу моему Государю, коему известно, что я учреждением военнаго поселения не выгоды и богатство себе крапил, но здоровье свое потерял, исполняя только желание моего Государя и благодетеля, но за оное теперь в старости должен скитаться по чужим домам.

Я не боюсь смерти, она со всяким может быть, естли она назначена от Бога, но обида в звании Вашего Генерала от Губернатора, которой должен быть, по званию своему, всякому защитником, а он меня выгоняет из города, и мне 64 (летнему) [211]211
  Аракчееву в это время не исполнилось еще и 62 лет.


[Закрыть]старику оскорбительно и обидным образом назначает жительство по его собственному рассуждению, забыв при оном благопристойность.

Вам, Всемилостивейший Государь! известно и нынешнее мое шестилетнее пребывание в Грузине, где я единственно занимаюсь однем благосостоянием моих крестьян, ничего посторонняго не вижу и не слышу, а живу яко больной старец, готовящейся предстать – на вечное жительство!»

Его Величество ответил немедленно: «1 августа 1831 г. Сегодня в обед получил я ваше письмо, Алексей Андреевич, и сейчас предписал охранять вас. Спешу вас о том уведомить и уверить, что вы, где моя власть простирается, везде безопасны. Не верю слухам, до вас дошедшим, и уверен, что когда заблагорассудите возвратиться в Грузино, можете проехать даже через округи военных поселений, где уже восстановлен порядок».

Довольный сим государевым ответом, граф прожил в Новгороде весь август. К сентябрю, удостоверившись, что опасность расправы над ним миновала, возвратился в Грузино. С этого времени он если и покидал свой «монастырь», то для того лишь, чтобы поклониться родительским могилам. И душой и мыслями своими старый Аракчеев жил с теми, кто умер.