Текст книги "Том 2. Трущобные люди. Рассказы, очерки, репортажи"
Автор книги: Владимир Гиляровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
Все газеты наполнились скандалом.
Но и это еще сошло бы.
Главное несчастье, решившее судьбу Болгарии и нового князя, было в том, что, будучи в Москве, Савин брился у парикмахера Леона, на углу Тверской и Леонтьевского переулка!
Брейся он в другой парикмахерской, – он был бы болгарским князем.
Вышло так: Савин в табльдоте «Hotel de Luxembourg» завтракал с своей компанией. Рядом за другим столом сидел молодой человек, который долго смотрел на Савина, потом вдруг сорвался с места, с радостной улыбкой подбежал к Савину и рассыпался перед ним в любезностях:
– Как я счастлив видеть вас здесь, г. Савин. Давно ли из Москвы?
Кругом все смотрят: речь идет по-французски.
Савин оборвал его дерзостью, заметив, что он его принимает за другое лицо. Но дерзость его погубила.
Обиженный парикмахер, г. Верну, подмастерье Леона, набросился на Савина и закричал:
– Я подошел к вам вежливо, как к старому клиенту, а вы меня оскорбляете! Вы думаете, что я не читаю газет о ваших похождениях… Я сейчас буду жаловаться в посольство…
На другой день Савин был арестован и под конвоем в партии арестантов отправлен на пароходе в Одессу.
Его давно искали.
Во время немецкой войны он опять появился в Москве, был арестован, сослан в Нарым, а затем слухи о нем прекратились.
Таков был корнет Савин.
В редакции газеты
– Эй, кто там, послать передовика! – раздался голос из кабинета редактора.
– Сейчас… Иван Иванович! Иван Иванович! Пожалуйте-с, сам требует!
– К черрту… спать хочу… – подбирая под себя кожаную подушку, бормочет лежа на диване мужчина лет сорока с длинными волосами, с интеллигентным лицом…
– Вставайте-с, Иван Иванович, сам требует, вставайте, поживей!
– Оставьте меня наконец, ведь я ни минуты не спал всю ночь…
– Передовика ко мне! – еще громче гудит голос из редакторского кабинета.
Секретарь редакции, кроивший столичные газеты за столом подле дивана, вскочил как ужаленный и бросился на помощь репортеру будить передовика.
– Иван Иванович! Ваня, да встань же! Сам зовет… Иван Иванович сочно выругался, поднялся, поправил рукою свои роскошные волосы и вошел в кабинет.
– Ты спал, что ли?
– Спал; всю ночь сегодня просидел, статью на завтрашний номер написал, фельетон кончил и корректировал номер.
– А корректор где? Пьянствует, каналья. Да! Вот что, Иван Иванович… Гладстона бы что ли обругать завтра… Его ведь любят англичане?
– Любят…
– Ну так хорошенько его, подлеца, под орех разделай, я им покажу, рыжим…
– Да стоит ли Гладстона? Ведь уж он сошел, так сказать, с арены действия.
– Стоит; так его и надо… Я покажу этим англичанам! Накося! Этот Гондлей встречается вчера в клубе. Я ему говорю, объявленьице, мол, в газетку дали бы о вашем новом заводе; а он, проклятый, хоть бы слово в ответ, отвернулся и ушел… Я им задам, этим великобританцам!..
– Не стоит о Гладстоне, поздно…
– Поздно! Ну хорошо, так папу разделай! Напиши, что он взяточник и мутит народ… Ну, садись, да позагвоздистее…
Передовик сел, взял перо и начал: «Последние известия о вероятности солидарности римской курии с антирусской манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами…»
– Вот так, Ваня, так! Знаешь, все в этом духе, чтобы побольше слов иностранных. Хочешь, ежели надо, я словарь 30.000 иностранных слов дам, чем самому беспокоиться, выдумывать…
– Не надо, так напишу!
– Ну пиши, а я поеду… Про папу напишешь и англичан, как-нибудь рыжих чертей.
– Не лучше ли об осложнении событий на Балканском полуострове, о болгарском конфликте?
– Валяй и о конфликте, о всем валяй, только позагвоздистее и ругай их всех, каналий, наш читатель любит: вот, мол, скажет, газета никого не боится! Ругай их!
Редактор вышел, а передовик продолжает: «Манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами».
Доморощенный треф
Вторую неделю моросит мелкий октябрьский дождик. Канавы вдоль полотна дороги наполнились водой; нескончаемое болото с мелким кустарником тундры, окружающее полустанок Терпиловку, побурело и проржавело. Конца-краю нет болоту этому трясинному.
Только одна стежка, непроездная весной и осенью, ведет в деревню Потрясухино, где двадцать два двора молят бога, чтобы поскорее замело путь и началась бы расчистка снега – единственный заработок, деревни, потонувшей в безлесной тундре.
– Хоть бы заносы поскорее… А то ни жрать, ни топить нечем, – жаловался Ванька Глупых станционному жандарму Зюзе.
– Уж насчет топки-то – зря… Все гнилые шпалы перетаскал, черт сопатый… Ужо я тебе хвост наломаю…
– Гнилые шпалы-то… Тоже ее дьявола моклаго на себе пять верст попри… Так разве я их на топку… На омшаник они…
Мило и просто жилось на Терпиловке, полустанке новозапихаловской жел. дор., пропускающей только два поезда – товарный, который никогда не останавливался, и товарно-пассажирский, с которым возили молоко и мелкий щепной товар.
Начальство, в виде начальника станции, двух телеграфистов и весовщика, жили с основания дороги, были люди семейные и занимались коровами и курами. С основания дороги здесь жил вдвоем с женой и жандарм Зюзя. Кроме кур, он имел цепную дворняжку «Волчка», которая в известное время вдруг начинала выть, а затем срывалась и убегала в Потрясухино, по всей вероятности, в гости к «Жучке», содержавшейся на цепи у Ваньки Глупых.
И на сто верст кругом не было ни одной собаки – в такой глуши стоял полустанок, живший совершенно особой жизнью, своей собственной, не интересуясь ничем, что делается на божьем мире.
Ни одной газеты никто не получал и даже во время революции от кондукторов и машинистов слышали о какой-то забастовке, а что именно и почему произошла она, не знали, да и знать не хотели, потому еще, что своего горя много – у кур в это время была повальная болезнь, от которой они крутились по двору и падали мертвыми.
Сама же новозапихаловская дорога не бастовала и продолжала возить щепной товар и молоко.
Попались случайно несколько номеров газеты от проезжих пассажиров, но в них были напечатаны такие странные вещи, что жандарм и начальник станции предали их уничтожению, почти не читая.
Только уже много времени спустя одна московская газета была подарена жандарму Зюзе кондуктором при таких обстоятельствах: подвыпивший кондуктор при остановке поезда завел шум со сторожем у звонка, и явившийся для водворения порядка жандарм прикрикнул на него:
– Пошел в вагон!.. Ишь ты как назюзился!.. Пьянствуете, буянствуете, да… это что еще у тебя торчит, а?
И жандарм вытащил из кармана кондуктора газету.
– Что? Газета, видишь, чай!.. Бери, коли хочешь, подарю… Я уж прочитал…
– Поменьше бы глупости писали, – сказал жандарм, положительно считавший всякую газету за величайшее зло после того, как уничтожил номера, полученные во время революции.
Когда поезд тронулся, кондуктор крикнул:
– Еще орешь: назюзился! А сам-то ты Зюзя почему!..
И задумался жандарм, оставшись один на пустой платформе с газетой в руках.
– А верно ведь… я – ундрцер Федот Зюзя. Зюзя… Почему такое Зюзя? И отец у меня Зюзя, и братья Зюзи – а все трезвые… Почему такое? Вот Глупых, так понятно, все глупые… А Зюзя?.. Почему Зюзя?..
В первый раз в своей жизни задумался старый солдат и, придя домой, хотел посоветоваться с женой, Степанидой Зюзей, но ее не оказалось дома.
Повесив на гвоздь шашку, шинель и кобур с револьвером, Зюзя открыл газету и сразу заинтересовался напечатанным жирно заглавием:
– Собака, разыскавшая убийцу.
В ярких красках было описано зверское убийство монаха в келье, розыски полиции, наконец, появление околоточного с знаменитым «Трефом», который по следам привел властей с места преступления в квартиру убийц и под кроватью разыскал окровавленную обувь, а затем побежал в трактир и открыл убийцу, который успел уже надеть другие сапоги.
В конце заметки было сказано, что околоточный, который привел своего «Трефа», получил награду и повышение по службе…
Когда вернулась жена, он забыл уже о разговоре с кондуктором о происхождении своей фамилии и сразу прочел ей интересную статью.
– Стало быть, в офицеры околоточного-то произвели… До больших чинов может дослужиться… А все через собаку… – пояснил он жене.
– Может, наврали все… Мало ли что там напишут, ты сам говорил, что все они врут… Помнишь, когда жег газеты…
– Мало ли что! Написано, стало быть, верно… По имени и фамилии все названы и полицмейстер пропечатан.
– Нешто собака может? – сомневалась жена.
– Конечно, может; по следам значится.
И долго продолжался спор у супругов. И на другой и на третий день, и целое лето до самой глубокой осени ежедневно читал дома вслух Зюзя и утром и вечером эту газету, но никому на станции ее не показывал и молчал о подвигах «Трефа». Наконец, убедил и жену в возможности этого собачьего подвига, и от нее услышал:
– Всяко, Федорыч, бывает… Может, и так, ежели пишут… Вот бы такую собачку нам – может, и я бы в офицерши вышла…
И фантазия их разыгрывалась дальше и дальше. А «Волчка» Степанида ругала:
– Как бы ты настоящая собака была!.. А то что в тебе, рыжем, толку, только жрешь дарма да в деревню бегаешь к своей…
* * *
Жандарм стал добывать у кондукторов газеты и все искал в них известий о дальнейших подвигах «Трефа», но их не попадалось. Остальное ровно ничего его не интересовало. Раз только прочел он, что правительство ревизует интендантство, железные дороги и отдает под суд начальство.
Это навело Зюзю на новые мысли, и он стал строже присматриваться к жизни полустанка, но в этом мертвом углу без пассажиров и груза никаких злоупотреблений не было и никакой ревизор не являлся никогда.
Если же за расчистку снега платили меньше рабочим, или крестьяне растаскивали шпалы, так это считалось традицией, а гнилых шпал никогда и никто не убирал, так как оба конца дороги проходили по глухим лесным местностям, где лесу столько, что нужды в старых шпалах не было.
Жили по-старому, по-хорошему.
В изморозный октябрьский день, поговорив о шпалах с Ванькой Глупых, Зюзя, пропустив поезд, ушел домой и стал в сотый раз перечитывать подвиг «Трефа» и ревизию Гарина… Кипел самовар. Жена слушала. «Волчок» жалобно выл, нюхая ветер…
– Опять завыл… Как бы не сорвался…
– Того и гляди опять в деревню убежит… Пойду перевяжу…
И жена вышла на крыльцо и потом вернулась с испуганным лицом.
– Федорыч! Поезд к станции из города идет… Вагоны синие, да большие…
Зюзя взглянул в окно и бросился надевать амуницию.
– Екстренный! Что бы это значило… Господи помилуй, начальство, грехом, наехало… сроду и не бывало…
* * *
Зюзя первым делом бросился к паровозу и спросил машиниста.
– Ревизор из Петербурга. Все начальство под суд отдает…
Жандарм через минуту стоял уже у притолоки станционной конторы, где генерал на зеленой подкладке выслушивал доклад начальника станции и рассматривал счетоводство. Кругом стояли начальник дороги и начальники служб.
Часа два торчал жандарм у притолоки, пока проверяли кассу и документы, и, наконец, услыхал ласковое слово зеленого генерала по адресу начальника полустанка:
– У вас все в порядке… Все хорошо…
– А старые шпалы налицо? – спросил маленький чиновник, приехавший с генералом.
– Да… да… старые шпалы… А ну-ка покажите их! – сказал генерал и, не дожидаясь ответа, пошел на платформу.
– За два года у вас должно быть здесь 200 шпал… – продолжал маленький чиновник.
– Вот шпалы… только и есть… – указал начальник станции на неполные штабели, где было несколько десятков гнилых шпал.
– Да тут и полсотни нет? Где же остальные? Продали? – язвительно улыбается чиновник.
– Да… да… Где остальные? Продали?
– Никак нет, ваше превосходительство. Кому же их продавать? А так как они гнилые, да без призору, то порастащили их… Дальше наша дорога лесная, там дерева много… Гнилые не надо… – объяснял начальник станции…
– Протокол за растрату шпал, – сверкнул очами генерал.
– Ваше превосходительство, не погубите… Как усмотреть, ночи темные… сторожей нет…
– Если вы мне докажете, что не вы их продали, если найдете хоть одну шпалу и докажете, что она украдена, – я вас прощаю, а иначе под суд!
– Позвольте писать протокол? Доказать невозможно…
– Ведь не знаменитого же «Трефа» приглашать разыскивать вора, здесь и «Треф» не найдет…
Зюзя вздрогнул, глаза его засверкали, губы зашевелились, он покраснел от волнения.
– Ваше превосходительство… Осмелюсь доложить, вора и шпалы разыскать можно.
– Без «Трефа», – острит маленький чиновник.
– Так что, ваше превосходительство, у меня собака почище «Трефа» есть… Все разыщет… Прямо вора найдет!
Все остановились, забыли и о протоколе и о шпалах и воззрились на жандарма.
Через пять минут жандарм подвел на веревке «Волчка» к шпалам, собака долго их обнюхивала, совершив при этом обычные собачьи обряды, и начала рваться по направлению к деревне Потрясухино…
– Чует вора и следы найдет, ваше превосходительство… Прикажете идти?
– Удивительная собака, так и рвется… – Почуяла, ваше превосходительство!
– Как ты думаешь, далеко отсюда?
– Не могу знать, она уже приведет…
– Ваша судьба в руках собаки. Все зависит от нее! – сказал генерал начальнику станции и назначил в комиссию идти за «Волчком» двух кондукторов своего поезда, двух писцов и маленького чиновника.
– Вы уже потрудитесь, Федор Федорович, пройти с ними…
– Слушаю-с, ваше превосходительство. «Волчок» царапал землю и тащил за собой жандарма.
Сыскная комиссия отправилась по стежке между кустами, а начальство пошло в вагон-салон закусывать…
* * *
Через час спущенный Зюзей около самой деревни «Волчок» стремглав бросился к избе Ваньки Глупых, где комиссия, перепугавшая всю деревню, и нашла собаку под шпалами, которые были приставлены к стене сарая и служили жилищем «Жучки» в ожидании стройки омшаника.
И все удивлялись поразительному чутью доморощенного «Трефа».
О краже шпал составили протокол.
Жандарм представлен к награде, а о подвигах нового «Трефа» появились статьи в газетах.
Жена Зюзи купила шляпку…
«С дозволения начальства»
М. В. Лентовский четверть века назад был полицией обязан подпиской о невыезде.
И в один прекрасный вечер он вылетел на воздушном шаре с Леоной Дар за пределы не только столицы, но даже и Московской губернии. Забеспокоились кредиторы. Заявили в полицию, и один из злобных кредиторов, кажется Давыдов, даже требовал, чтобы полиция привлекла его за неисполнение подписки о невыезде.
Конечно, дело окончилось ничем, а Лентовский смеялся:
– Я не давал подписки о невылете!..
Прошло четверть века.
Мир ринулся в воздух.
Цеппелин носится на своем воздушном корабле над Германией, перелетает из города в город, его чествует весь народ, начиная с императора.
Смелый Блерио на легком аэроплане перелетел птицей через бурный Ламанш из Франции в Англию.
Братья Райты парят над Америкой.
А за Цеппелином, Блерио, Райтами в каждой стране сотни ученых изобретателей стараются вовсю победить воздух.
Государства стараются опередить друг друга в победе над воздухом, сознавая, что у кого первого будет сильный воздушный флот, тот будет -
Владыкой мира.
Все и всюду поощряют изобретателей, помогают средствами, ищут, пробуют, дают полную свободу искателям победы над воздухом.
Когда появилось первое известие об успехах Цеппелина – вся Россия встрепенулась.
В глухих деревнях заинтересовались.
И первый «изобретатель» русский был встречен восторженно.
Это – прославленный Ткаченко.
С рассветом на глухой полустанок киево-воронежской дороги пришел крестьянин соседней деревни Ткаченко с коленкоровыми крыльями под мышкой и торжественно заявил:
– А вот и я прилетел!..
И рассказал, что ночью вылетел из своей деревни, за 14 верст, и долетел только до полустанка, хотя собирался в Киев.
– Крылья поломались, материя лопнула, а то в Киеве к обеду был бы!..
Ему поверили с радости:
– Каковы наши-то!..
И все чествовали изобретателя. Даже сам начальник станции подарил «великому» старую тужурку, а становиха семь аршин коленкору на новые крылья.
Осведомленные газеты послали нарочных корреспондентов…
Слава Ткаченки возросла…
Это был первый русский изобретатель. Вторым явился Татаринов.
А потом пошли и настоящие изобретатели.
Ученые люди, талантливые.
Русь устремилась ввысь.
Нашлись люди. Нашлись средства.
Надежды победить воздух стали осуществляться.
И скоро зареют над степями неоглядными, над лесами дремучими русские победители воздуха. С трепетом сердца следят все за изобретателями.
Лекции о воздухоплавании собирают публику. Каждое известие газетное о новом изобретении читается жадно.
– А пристав?!
И крылья аэропланов опускаются при этом слове.
Только что смелый изобретатель сел на свой аэроплан и хочет подняться – вдруг грозный оклик:
– Я т-тебе полетаю! Я т-тебе па-акажу, как летать! В участок!..
И составляется протокол, и появляется распоряжение:
«Летать воспрещается…»
Сейчас читаю в газетах телеграмму:
«ХАРЬКОВ, 27.XI. У изобретателя летательной машины Школина, сделавшего недавно доклад в техническом обществе, приставом отобрана подписка о том, что без разрешения полиции он летать на своей машине не будет».
– Господин пристав! Позвольте мне полетать! – просится русский Райт или Цеппелин…
Сейчас справка о благонадежности «по месту жительства просителя» – в Баку, Владивосток, Ташкент и Сольвычегодск.
Он имел несчастье в продолжение последнего года побывать в этих городах.
Через год получаются справки.
– Я ему полетаю!.. – бормочет пристав, читая справки.
А Германия готовит воздушный флот. Господин пристав, слышали?
Ваня Кузнец
– Ваня Кузнец в добровольцы просится, – доложил становому письмоводитель.
– Ну и прекрасно, отправить его к воинскому начальнику. Я вдвойне рад – первое потому, что избавлюсь от скандалиста и пьяницы, а второе потому, что он, наверно, с десяток врагов передушит голыми руками.
– Да он уже второй месяц не пьет. Как водку запретили, другим человеком стал.
– Где он?
– В канцелярии.
Становой из отставных офицеров, полный и добродушный, вышел в канцелярию. У двери стоял весь в саже красавец юноша. Сквозь разорванный рукав рубахи сквозили великолепно отделанные мускулы.
– На войну, Ваня? Что ж, доброе дело. А это помнишь? – улыбнулся становой, указывая на дверь с решеткой.
– Было, да прошло. Это мой праздничный номер. Связанный валялся тут на полу.
– Не покоен ты был во хмелю.
– Быльем поросло. Как проклятую запретили, – век бы ее не было, – человеком стал. Пожалуйте мне свидетельство для воинского начальника.
– Ступай с богом. Федор Федорович, напишите ему самое лучшее свидетельство. А ты, Ваня, иди ко мне, я тебя хоть стойке да поворотам выучу, объясню, как начальству отвечать, – сразу солдатом будешь.
Старый капитан увел Кузнеца в сад и преподал ему военную выправку. На другой день Иван был уж у воинского начальника, а через два месяца на передовых позициях в одном из славных полков, куда он попал совершенно случайно, понадобился кузнец, а он тут и подвернулся. В первом сражении ему посчастливилось отбить у немцев раненого во время атаки полковника, которого он и принес на руках к своим, за что и получил Георгиевский крест.
* * *
Наши войска отступали перед сильным напором врага. Последний полк арьергарда с саперами и казаками должен был разрушить мост на пути наступления неприятеля.
Полк охранял саперов, минировавших каждый устой огромного моста, а казачьи разъезды рыскали на неприятельской стороне и не допускали к мосту разведчиков врага, который двигался огромной массой с тяжелой артиллерией.
Во время саперной работы прапорщик, ротный командир, доложил командиру полка:
– Господин полковник, унтер-офицер Федоров предлагает…
– Какой Федоров? Который спас меня?
– Так точно. Он предлагает интересную вещь, а именно: взорвать минированный мост тогда, когда через него пойдет неприятельская артиллерия.
– Это нелепость. Вы подумайте: сначала пойдут разведчики, потом кавалерия, затем пехота и артиллерия. Кто же будет взрывать? Мы отойдем, а если и решится на это какой-нибудь смельчак, так его разъезды найдут ранее, чем он это сделает.
– У него очень смелый план. Благоволите его выслушать.
Призвали Федорова.
– Изволите видеть, ваше высокоблагородие, вот этот глиняный обрыв берега, вот на нем все дыры, это гнезда стрижей. Они-то меня и надоумили. С обрыва весь мост как на ладони… Я бы думал так: мост минирован, а взорвать его, когда по нем пойдет войско и, главное, орудия. Для этого провода от мин провести под землей к обрыву, а оттуда и взорвать врага.
– Кто же взорвет?
– Я, ваше высокоблагородие.
– Каким образом?
– Это можно наверняка. Сверху этого обрыва выкопайте землянку, чтобы одному человеку залечь в ней, проведите к ней – ведь всего сто шагов от моста – концы проводов, заройте меня в эту землянку, сверху заровняйте землю, чтобы и следов не было, а между стрижиными гнездами сделайте из землянки такую же дырку, в которую я и дышать буду и наблюдать за мостом. Как он с артиллерией пойдет, так я и взорву, и конец ему.
– Да ведь и тебе тоже. Ведь это значит тебя заживо похоронить.
– Точно так. Меня закопаете одного, а я уж, должно быть, побольше…
Полковник задумался.
* * *
Становой справлял свои именины. В числе гостей был воинский начальник, священник и прапорщик с двумя Георгиями – серебряным 4-й степени и золотым с бантом 1-й степени.
Он был герой, дня и украшение скромного праздника.
В окна заглядывали обыватели и шептались:
– Ишь, Ваня-то Кузнец наш чего добился… С полковником и батюшкой рядышком…
– Ай да Ваня!.. И матери своей сорок рублей вечную пенсию выслужил… А кто думал?
– А всего полгода и на войне пробыл.
За чаем прапорщик рассказывал откровенно и просто о том, за что ему дали офицерские погоны и золотой крестик.
– Приладили все ловко. Могилу саперы вырыли хоть куда. Сверху и с боков досками и брусьями обложили, кровать на козлах поставили – хошь сиди, хошь лежи. Прямо от изголовья провели четыре толстых газовых трубы – в две дышать, в две глядеть. Весь мост на виду мне, а им только видны стрижиные гнезда и ничего больше. Ни за что не догадаешься, потому что из этих гнезд будто снаружи на них глаза человеческие глядят. Сверху, должно быть, тоже так заровняли надо мной землю, что и не узнаешь…
Приготовили мне землянку эту, поставили воды, хлеба и стали со мной прощаться… Полковник, ротный, офицеры… все прощались, много хорошего говорили, чуть до слез не довели. Батюшка пришел, исповедал и приобщил… Ну, просто хоронили как будто покойника…
Пришло время лезть. Поклонился всем, перекрестился и полез. Потом лесенку убрали, а я лег на кровать – лицом книзу, чтобы не смущаться, и только крикнул: «Закрывай, ребята, скорей! Неприятель совсем близко».
Э-эх! Жутко стало. А молчу… Застучали доски. Скоро-скоро саперы закрыли… Потом покрыли шинелью, чтобы земля не сыпалась сквозь щели. Сразу темно стало. Я поднял голову, а передо мной четыре дыры и сквозь них и мост, и река, и дорога видны. Как застучала земля по доскам! Да ведь так гремела, будто из пушек палят… Все тише… тише… Все страшнее мне становится… и вспомнил я первым делом кутузку… Проснешься, бывало, ночью, темь кругом, пить захочется. Кости от побоев болят, да еще руки связаны… И думаю: хуже бывало. Тут хоть дело могу большое сделать, а там за что мучился? За винище. И сразу повеселел… А сверху гремит все… Только глуше… А потом смолкло. Ушли, значит… Смотрю я на мост – никого. Тихо. Дышать немного тяжело – сырой землей пахнет… И захотелось мне спать… Вот как захотелось… Я лег, а дышать нечем. И ко сну клонит… И зачем это я согласился на такое дело? Каюсь, значит… А глаза закрываются. Думаю, впрочем: засну – не проснусь. Я опять подышал в трубу. Да сразу и ожил. Из-за моста скачет взвод казаков… Вот как несутся. И по мосту во весь мах… Ну, думаю, значит, враг близко. Проскакали казаки, а так минут через десять неприятельская кавалерия. Проскакали и остановились у моста. С коней послезали и четверых отправили к мосту. А провода у меня и справа и слева. Только соедини – и мост взорван. Мучило меня только одно: вдруг неприятель раздумает идти по мосту, пропал я, малый, зря… Потом еще четверо сели на коней и поехали по мосту… Те стоят по ту сторону реки. Потом стучат по мосту, и все восьмеро разведчиков вернулись. Весь эскадрон сел на коней, и поехали шагом по мосту, а трое отделились и поскакали назад.
Стихло все. Опять никого. Потом вижу пыль за мостом… Кавалерийский полк идет. За ним полк пехоты и там артиллерия, и еще пехота, и еще артиллерия… А у меня грудь спирает, никак в трубу вполне надышаться не могу… В виски кровь колотит… Загремела по мосту кавалерия. Двинулась пехота… А мост сажень семьдесят, широкий… Идут отделениями… Заполнили мост. Так меня и тянет провода соединить… Больше ни о чем и не думаю… Жду все-таки… Двинулись орудия… Два посереди моста, а два въезжают… Торопятся… Мост тесно набит народом. Руки у меня дрожат, зубы стучат, задыхаюсь. Ну, думаю, пора, а то еще задохнусь, зря заряд пропадет. Отодвинулся от трубы, поднял к свету проводы и соединил их… Как шандарахнет! Будто вся земля взорвалась… Чем-то меня ударило, и я куда-то полетел…
С бледными лицами, боясь дохнуть, слушали все рассказ Кузнеца.
Он смолк.
– Ну а как же вы спаслись? – наконец осторожно и тихо спросил воинский начальник.
– Ничего не знаю. Очнулся я в госпитале. Сестра милосердия передо мной… Я открыл глаза и ничего не говорю и ничего не понимаю. Все думаю: а где же труба? Ищу, чтобы подышать… Потом уж начал приходить в себя… Прибежали доктора… Потом генералы пришли… Все чужие – своих из полка никого… На другой день сам командующий армией пришел, поздравил меня прапорщиком, надел золотой крест и сказал:
«Молодец Федоров, твоя заслуга великая никогда не забудется».
И приказал отпустить меня на месяц домой и сто рублей подарил на дорогу.
– А как же все-таки вы спаслись?
– Ничего не знаю. Доктор и сестра говорили, что меня замертво привезли с позиции, сказали, что я взорвал неприятельское войско, и приказали меня вылечить. Да сказали, что я был зарыт в землю и взрывом выбросило меня из земли… Как это случилось – не знаю. Должно быть, и берег отвалило взрывом… И стрижиные гнезда все пропали.
