Текст книги "До победного дня"
Автор книги: Vladarg Delsat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
А Маша кушала и думала. Она думала о Грише, ну и о маминых словах. «Любит». Перед глазами вставали картины – детский дом, его защита, забота… Хотя девчонки рассказывали о том, почему, но теперь Маша понимала – Гриша ни словом, ни жестом никогда не показывал, что хочет именно этого. Он просто защищал и поддерживал ее, несмотря ни на что.
А потом, уже в Ленинграде, ведь это Гриша спасал ее! И в самый первый день, и потом… Идентифицировал карточки, которые девочка по незнанию чуть не выкинула, и у них появился хлеб. Понимал, когда им хотят причинить вред, а еще… Маша вспомнила тот единственный маленький кусочек сыра, добытый им в толпе обезумевших от голода людей. «Любит»… И на заводе Гриша всегда был готов помочь, а когда она заболела… Мальчик ходил туда, где было вдвойне, втройне опасней, чтобы откопать из-под снега дававшие витамины травы. Чтобы она жила… «Любит»… Каждый день, он отдавал ей самое дорогое, ценней чего не было в блокадном Ленинграде – мальчик отдавал ей свой хлеб.
И вот теперь, отложив безумно вкусный бутерброд, Маша повернулась к Грише. Мальчик повторил ее жест, вглядываясь, казалось, в самую душу. Казалось, Гриша все-все понимает.
– Я люблю тебя, Гриша, – тихо проговорила девочка, глядя в совершенно колдовские глаза мальчика.
Здесь и сейчас им было всего двенадцать, но прожитое сделало обоих чуть ли не стариками, и вот теперь Маша понимала – нет и не может у нее быть ближе человека, чем он. Потянувшись к нему, девочка услышала негромкий ответ своего самого родного человека на свете.
– Я люблю тебя, Маша, – ответил ей Гриша, только теперь познававший тепло семьи, ласку маминых рук, надежность папы… Но для него с того самого момента, когда вокруг взлетела ленинградская земля, присыпанная ноябрьским снежком, не было и быть не могло человека ближе Маши.
– Они всегда были вместе, мама, – услышали крепко обнявшиеся младшие голос своей старшей сестры. – Спали вместе, кушали, даже за водой ходили. Ни на миг не расставались.
– Значит, наших младших детей обвенчала Блокада, – заключила фрау Кох. – Что же, подрастут и узаконят это, а пока побудут просто детьми, они это заслужили.
* * *
Этой ночью им снилась лесная полянка, на ней стояла мама Зина, а рядом с ней обнаружилась и удивительно похожая на нее Яга. Мама убеждала свою родственницу что-то показать, но та качала головой, но затем взглянула в глаза детям и кивнула.
– Здравствуйте Маша, Надя, Гриша, – улыбнулась мама Зина. – Вы у меня большие молодцы, не обижайте ваших новых родителей.
– А мы не предаем этим тебя? – спросила Надя, заметно было, что этот вопрос девушку мучает.
– Конечно же нет, – рассмеялась мама. – Я очень рада тому, что о вас есть кому позаботиться. Пойдемте-ка со мной…
– А куда? – поинтересовался Гриша, обнимая Машу.
– Вы делаете плохо своим сердечкам, – объяснила мама Зина. – Мне разрешили показать вам тот день, до которого вы не дожили совсем немного.
И вдруг… Вокруг оказалось много людей. Взлетали салюты, никогда не виданные младшими детьми, дети улыбались и те из людей, что могли смеяться, громко кричали от радости, ну а другие просто молча плакали. Над полным народа проспектом звучал голос. Хорошо знакомый им голос Ольги Берггольц, но был он не злым, не усталым, в нем звучало искреннее ликование пережившей Блокаду со всеми поэтессы:
«…О дорогая, дальняя, ты слышишь?
Разорвано проклятое кольцо!
Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,
в сияющих слезах твое лицо»[1].
И слезы потекли по лицам старшей и младших, они кричали и плакали вместе с Ленинградом. Поднимаясь над толпой людей, переживших страшное время, они плакали и слушали, слушали такой родной голос Ленинградского радио. Долгие месяцы поддерживавший их голос. Говоривший теперь с такой радостью, с таким глубинным счастьем! Обещавшим расплату врагам «за все, за всех, задушенных кольцом»[2].
Слезы катились из глаз, но это были слезы счастья, слезы освобождения, ведь кольцо было разорвано! И Маша, и Гриша, и Надя слышали и видели ликующий Ленинград. Они знали – теперь будет легче. Теперь – не будут умирать дети. Теперь врага ждет месть! За все!
И проснувшиеся дети плакали навзрыд оттого, что увидели, как пала Блокада. Пусть в этом сне она пала не полностью, но Маша и Гриша уже могли принять мир, в котором ее нет.
Всполошившие своим плачем родителей, дети обнимали своих близких людей, силясь рассказать свой сон, поделиться своим счастьем. Фрау Кох все поняла – детям приснилось что-то очень радостное, а что могло стать радостью для блокадников? Вот и родители поняли своих детей, радуясь вместе с ними.
Желая отпраздновать, Надя отправилась на кухню, где в шкафчике ее ждала другая драгоценность – сгущенка, купленная папой в ответ на умоляющие глаза дочери еще летом. Какао в доме было, поэтому девушка, выгнав всех из помещения, принялась священнодействовать. Запах ее, правда выдавал, судя по глазам Маши, учуявшей его.
Спустя некоторое время на столе в гостиной появились тарелки, полные коричневой массы с необычным запахом. Маша была удивлена – такой еды она еще не видела, поразился и Гриша, осторожно понюхав кашу, а потом вопросительно посмотрев на Надю, отчего девушка погладила обоих:
– Это гурьевская каша, дети, как до войны… Кушайте, Маша, Гриша, кушайте… – она, не сдержавшись, всхлипнула, объяснив затем родителям: – Они и не видели такое, ведь появились в ноябре, когда уже было плохо.
– Я помню… – тихо проговорила девочка. – Ты рассказывала о том, как было до войны.
– Да, маленькая, – еще раз погладила ее старшая сестра.
– Гурьевская… – прошептала фрау Кох. – Я помню, мама рассказывала. Это она?
– Это она, мамочка, – кивнула Надя. – Кушайте, родные мои.
И было в этой фразе столько от мамы Зины, что Маша расплакалась. С каждым днем, девочка чувствовала это, подушка, укравшая чувства, становилась все тоньше. Машенька постепенно обретала свои эмоции, как будто Блокада, пусть цепляясь когтями, но покидала юную душу. Дрогнули губы, еще раз, а потом Гриша, замерев, наблюдал самою прекрасную на свете картину – робкую улыбку Маши. Затая дыхание, не шевелясь, мальчик смотрел на улыбку девочки так, что Надя только всхлипывала, а фрау Кох убедилась – все будет хорошо. Дети сумеют победить просто силой своей любви.
– Как тебе каша? – поинтересовалась Надя у Маши.
– Сладкая какая… – девочка опять улыбнулась, радостно так, светло, отчего Гриша опять замер, любуясь ею.
– Ты улыбаешься, доченька, – ласково произнесла женщина, – ты улыбаешься…
– Сегодня в первый раз получилось, мамочка, – ответила девочка.
– Какая у тебя волшебная улыбка… – проговорил мальчик, будто находившийся в этот момент совсем не здесь, отчего Маша опять покраснела, смутившись. Гришины слова и реакции были ей приятны просто до визга.
Поев и встав на ноги, девочка совсем не почувствовала привычной слабости, как будто она просто убежала от тепла ее новой семьи. Рядом с ней встал и Гриша, обнимая свое сокровище. «Ты мой хлеб», – шепнул мальчик, отчего Маша просто молча прижалась к нему. Она, помнившая, какой волшебной драгоценностью был хлеб, поняла, что хотел ей сказать Гарри. Что именно выразил в одном только слове.
С этого дня, пожалуй, начала уходить слабость, пропадал страх, но хлеб все также оставался драгоценностью. Самым дорогим подарком, самым большим чудом. Поэтому к нему все в семье Кох относились очень бережно.
Прошли дни, минули недели. Чиновники известили семью, что в школу всем троим не надо, по причине реабилитации, поэтому младшие изучали науки под присмотром старшей, ведь они многое пропустили, а еще больше просто не знали. Да и те знания, которые были, куда-то спрятались, отчего выколупывать их было непросто. Но они, разумеется, справлялись. Измененные Блокадой юные члены семьи слов «не могу» и «не хочу» просто не знали. Надя сказала «надо», и они делали, как надо, потому что за месяцы в Ленинграде очень хорошо уже выучили, что такое «надо». Это «надо» было с ними всегда. И в «смертное» время, и даже когда, казалось, стало чуть полегче. Надо встать, надо умыться, надо сдержаться, надо идти на завод, надо жить…
–
[1] Ольга Берггольц «Третье письмо на Каму»
[2] Ольга Берггольц
Глава 16
Совершенно неожиданно, незадолго до Рождества, выпал снег. В Швейцарии снег был зимой обычен только в горах, а в городах внизу не очень, поэтому увидевшая снег в окно, Надя сначала обрадовалась, думая о том, как младших на санках покатает. Накинув шубку, девушка сделала шаг наружу, вдыхая морозный воздух и замерла… Снег лежал на улице небольшого швейцарского городка, сверкал в лучах солнца, но перед глазами девушки внезапно встала совсем другая картина: засыпанные снегом мостовые, обледенелые троллейбусы, бредущие люди. И была эта картина такой реальной, что Надя всхлипнула, хватаясь за грудь.
Фрау Кох падение дочери увидела из окна. Выскочив из дома, женщина подхватила Надю на руки, внося ту сразу в гостиную. Девушка была в обмороке. Обеспокоенные младшие, занимавшиеся колдовской наукой, сразу же подскочили к старшей сестре, помогая привести ее в сознание. Стоило Надежде открыть глаза и… Она заплакала от пережитого ужаса. Девушка вся дрожала, поэтому все сразу понявший Гришка принялся ее укутывать во все, что было под рукой.
– Мама, а когда сестренка упала? – деловито спросила поставившая чайник Маша.
– Когда на улицу вышла, – ответила мама, пытаясь успокоить старшую дочку. Что случилось, она просто не знала. – Не понимаю, что произошло…
– Сейчас узнаем, – проговорила налившая чаю старшей девочка. Она прошла к входной двери, распахнув ее, но, лишь выглянув, сразу же захлопнула, прижавшись спиной. – Гриша… – прошептала Маша, почувствовав, как темнеет перед глазами.
– Что ты, милая? – буквально втащив Машу в гостиную, Гриша сразу же вложил той в руку кусочек хлеба, обняв ее крепко-крепко. – Что случилось?
– Там… снег… – тихо произнесла почувствовавшая пронизывающий до самых костей холод девочка. – Помнишь… Снег… И холодно…
– Надо их горячим напоить, – сообщил Гриша маме. – На улице снег, а у нас о нем воспоминания не очень, вот и привиделась девочкам та зима. Смертная…
– Господи… – прошептала фрау Кох, понимая, о чем говорит сын.
Гришка ухаживал за Надькой и Машкой, отпаивая их чаем, укутывая, обнимая. Мальчик абсолютно точно знал, что нужно делать, и вставшая рядом с ним мама, уже вызвонившая мужа с работы, помогала ему. Наступал новый период в жизни детей, новая задача – привыкнуть к тому, что зима – это не страшно. Снег – не враг. Холод – живет только снаружи. Это было очень нелегко, но рядом с ними встали взрослые, помогая привыкнуть к этому и они справлялись. Все вместе, потому что были одной семьей.
Снег продержался совсем недолго, вскоре растаяв, отчего напряжение с детей спало. Все-таки, очень им было непросто привыкать к тому, что все закончилось. Но они, конечно же, привыкали. Вот так за занятиями, просмотрами фильмов по телевизору, подступило Рождество. Вечная проблема переселенцев, что отмечать – Рождество или привычный Новый Год.
– А что такое Рождество? – поинтересовалась Маша в ответ на логичный вопрос родителей.
– Здесь это основной праздник, – объяснила Надя. – Как Новый Год, который позже. Приходит Санта-Клаус и приносит подарки хорошим детям… А у нас приходил Дед Мороз…
– А я хорошая девочка? – спросила маму Маша.
– Ты самая лучшая девочка, – улыбнулась фрау Кох. – И Гриша, и Мар… Надя, вы все у меня самые-самые лучшие.
– Ура! – запрыгала Маша, искренне этому радуясь. Ее психика отвоевывала свое, позволяя девочке быть просто ребенком. Гриша, в свою очередь, пробовал новое детство осторожно, постепенно оттаивая, вот и теперь он сразу же заулыбался, отчего его глаза будто сами по себе засияли.
– Давайте мы встретим и Рождество… И Новый Год? – предложил мальчик. – Ну, если нам все равно здесь жить…
– А в Россию ты не хочешь? – поинтересовалась мама, которую действительно интересовал вопрос того, почему дети об этом и не заговаривали.
Всхлипнула Маша, прижатая к Грише, а мальчик, с какой-то тяжелой тоской во взгляде, начал рассказывать. Он говорил о том, что родителей и не знал никогда, всю жизнь прожив в детском доме. Когда рухнуло всё, все люди вокруг озверели, в детдоме стало совсем плохо. Он рассказывал, какими зверьми стали люди, как они были готовы вцепиться в глотку друг другу и сразу же сравнивал с Ленинградом. Фрау Кох слушала мальчика, узнавая все то, о чем он говорил.
А потом начала рассказывать Машенька… О том, что семьи у нее никогда не было, потому что мама Зина в осажденном городе, среди бомб и голода дала ей больше тепла, чем девочка получила за всю свою жизнь. Маша рассказывала о бросившей ее ради… ради неизвестно чего матери, и выкинувшем отце. Она плакала все сильнее, поэтому дальше рассказывал Гриша – о том, как опасно красивой девочке в детдоме и как ему приходилось буквально отбивать охоту сделать с ней нехорошее.
– Ты меня спасал… – произнесла Маша. – Но я же тебе была никто, почему?
– Потому что это ты, – просто ответил мальчик. – Вот поэтому мы не хотим в Санкт-Петербург. В Ленинграде было честнее и легче.
Фрау Кох поняла, что имел в виду ребенок, говоря о Ленинграде. Ее сын, получивший единственное настоящее тепло в жизни там, где люди умирали от холода и голода. И дочь, согретая совершенно чужими людьми. Надя, спасшая двоих детей, и неведомая Кохам святая женщина Зинаида.
– Значит, вы попали на войну прямо отсюда… – проговорила женщина, понимая, почему дети так быстро освоились в современном доме.
– Да, мама, – кивнула Маша. – Давай елку наряжать?
Семья устроилась вокруг елки, а перед Гришиными глазами вдруг возникла такая же елка той страшной зимой. Истощенные неулыбчивые дети водили хоровод, получая потом какой-то суп, дополнительный хлебушек и… конфету. Мальчик вспоминал, какой счастливой казалась Маша, получив тогда соевую конфету. Их первая сладость, без сожаления отданная им девочкам, ведь Гриша считал, что девочкам нужнее.
– Дедушка Мороз, верни мне, пожалуйста, маму… – прошептал мальчик, которого сразу же крепко-крепко обняла Маша.
– Что случилось, дети? – с тревогой спросила фрау Кох, отмечая отсутствие Надюши.
– Мама… – потянулся к ней Гриша, будто желая избежать картин, что показывала ему его память.
– Утренник, мама… Это был утренник… – прошептала Маша, затем огляделась и ойкнула. – А где Надя?
– Кажется, я знаю, где ваша сестра, – тяжело вздохнула женщина, поднимаясь на ноги. – Посиди с ними, – попросила она мужа.
Воспоминания у детей просыпались всегда неожиданно и были они до того страшны, что взрослые были готовы сами плакать. Страшное время, пережитое поседевшими детьми, нет-нет, но давало о себе знать.
Надю мама нашла в ее комнате. Дочь сидела на полу, тихо плача, а перед ней лежали конфеты. Пять совершенно обычных конфет, таких же, как висели на ветках елки внизу. Не понимая, что происходит, фрау Кох подошла поближе, чтобы услышать, что говорит девушка, прикасаясь к конфетам. Надя называла имена, и от этого становилось почему-то очень грустно. Столько боли было в голосе дочери.
– Это был утренник… Детям раздавали соевые конфеты, по одной на каждого, – заговорила Надежда, казалось, даже не заметившая маму. – Грише и Маше тоже досталось… Они так радовались! А Гриша отдал свою нам… мне и… и ей… – девушка всхлипывала. – Всего осталось пять… конфет… потому что пятеро малышей не дожили…
– Маленькая ты моя, – женщина прижала разрыдавшуюся доченьку к себе. – Поплачь, поплачь, отпусти это прошлое… Оно ушло и больше не вернется, отпусти.
– А еще детки просили Деда Мороза… – речи Нади была едва понятна из-за рыданий. – Они просили сухарик… А еще – вернуть братика… Сестричку… А один, совсем маленький, умолял забрать его к маме.
Страшно было осознавать сказанное. Память могла проснуться от чего угодно, хотя с каждым днем становилось полегче. С каждым днем младшие осознавали, что Блокады больше нет, медленно-медленно, но осознавали. С каждым днем Надя принимала факт того, что хлеба достаточно, а завтрак – это норма, а не «богатство».
Фрау Кох вспоминала, как поразилась словам сыночка, показывавшего колбаску дочке: «Смотри! Сосиски! И, кажется, даже из мяса!»
Успокоив Наденьку, фрау Кох помогла ей умыться и дойти до праздничного стола, хотя дети все поняли, судя по тому, как переглянулись и обняли свою старшую с двух сторон. Дети, все трое, понимали друг друга, казалось, с полувзгляда, с полуслова, что удивляло и поражало взрослых людей.
– Все-таки страшно, муж, – призналась фрау Кох. – Ведь что угодно может напомнить…
– Хорошо, что сердце уже держит, – вздохнул герр Кох, обнимавший жену. – Плачут, но хоть не боятся так…
– Надеюсь, что все пройдет рано или поздно, – женщина откинулась на руку мужа. – Я вот думаю, может, нам еще детей завести? Глядишь, всем попроще будет…
– Коварно, – хмыкнул мужчина, обнимая любимую. – Интересная мысль.
Наступала ночь. Сказки о Рождественской ночи, Гриша и Маша, разумеется, прочитали, не особо в них и поверив, но, видимо, кто-то улыбчивый из избушки на куриных ногах, захотел сделать детям еще один подарок. И этой ночью к ним пришла мама Зина, рассказывая о том, как она гордится своими детьми, как рада, что они смогли преодолеть себя и улыбнуться новому миру.
Надя, Маша и Гриша улыбались той самой маме, что дарила им тепло, показав, что такое настоящая мама, настоящая семья, даже пусть за окном и падали бомбы, а хлеба было совсем чуть.
Этот сон принес радость, поэтому просыпались дети с улыбками на лицах. Блокада еще жила в их душах, и это надо было учитывать, но она уже отступала. Цепляясь промерзшими окровавленными пальцами за души, она отступала, потому что пришел новый год и не было тревог, очередей за хлебом и кипятком, не стояли замершими сосульками троллейбусы и не падали на землю обессиленные люди.
А утром вся семья встретилась у елочки, чтобы найти там с любовью приготовленные подарки. И вот тогда… Маша, с неверием, разглядывавшая сверток со своим именем, будто спрашивая: «это мне?». Гриша, просто шокированный этим событием. Многое понявшая Надя. Детство у младших было действительно страшное, просто жуткое, по мнению взрослых адекватных людей.
* * *
Младшие дети не знали, в какой день полностью пала Блокада, но новый сон сам показал им это. Очередной сон не привел маму Зину, он показал троим Ленинград. Им снились булочные, полные хлеба, счастливые лица и салютующий Ленинград. Надежда, обнимавшая Машу и Гришу, стояла на площади, полной людей, счастливых людей, радуясь вместе с ними. Город радовался отсутствию Блокады, унесшей множество людей, имена которых оставались в памяти потомков, будто записанные на огромной стене… Проснулись дети с мокрыми глазами, но… Блокады больше не было, они видели это сами, своими глазами видели искры салюта в небе…
И голос, родной голос Ленинградского радио звучал над ними всеми: «Говорит Ленинград! Внимание, товарищи!». Слегка отдалось тревогой в Машиной груди, но… Мужской голос уверенно и радостно говорил о том, что сегодня, двадцать седьмого января… Он говорил о том, что Блокады больше нет! Что Ленинград свободен! И люди встречали эти слова счастливыми криками.
Утро началось с дружного рева. Иначе это не называлось. Испугавшись за детей, фрау Кох вбежала в детскую, чтобы увидеть, как плачут младшие и Надя. Дети обнимались и плакали с улыбками на лице. Тут только женщина поняла, что плачут они от радости. Что-то приснилось ее детям, отчего они не могли и не хотели держать в себе чувства и эмоции.
– Мама! Мама! – воскликнула Надежда, повернув залитое слезами улыбающееся лицо к маме. – Блокады нет! Нет Блокады! Мы видели!
– Дети… – плачущих от радости людей стало больше. Кто-то очень добрый показал Наде, Гриша и Маше, как пала Блокада, как ожил их город, и фрау Кох очень хорошо поняла это. Именно это и нужно было, наверное, ее детям, чтобы почувствовать, что все прошло, все позади.
– Двадцать седьмое января сорок четвертого года, – произнес герр Кох. – В этот день пала Блокада, и Ленинград салютовал из более, чем трехсот орудий…
Мужчина вздохнул и тут фрау Кох увидела свертки в его руках. Три одинаковых свертка перекочевали к детям, сразу же принявшимся их вскрывать. Оберточная бумага трещала под нетерпеливыми пальцами и вот… На свет появились буханки хлеба. Бородинский душистых хлеб пах… миром. Он пах ярким солнцем и синим небом, из которого уже не посыплются бомбы, он пах покоем. Настоящий «довоенный», как его окрестила Надя, хлеб.
Это было чем-то совсем непредставимым – целая буханка хлеба! Настоящего, пахнущего, казалось, дымом и еще чем-то, таким близким, почти родным… Целая буханка! Надя, Маша и Гриша, прижимавшие к груди просто непредставимое богатство, отпускали прошлое. Конечно, бережное отношение к еде и хлебу – это оставалось с ними навсегда, но страх покидал души детей, своими глазами увидевших победный салют и хлеб, которого было просто очень много. Казалось бы – в любой булочной можно было сейчас купить сколько угодно хлеба, а вот для троих – это был символ. Все закончилось.
Глава 17
Несмотря на то, что жить в современной России Маша и Гриша не хотели, досыта ею наевшись, внутри их душ все еще таился страх того, что ничего не закончилось. Из-за этого страха они не могли полностью принять необходимость говорить по-немецки, из-за этого страха они не могли и почувствовать себя дома. Нет-нет, но приходили в сны военные дни и ночи.
– Надя, как думаешь, мы сможем однажды поехать… на Охтинское? – тихо спросила Маша.
– Мемориал на Пискаревке, – припомнил Гриша, вспоминая то, что знал когда-то давно. – Я бы хотел… Там мама Зина, Лидка из второго цеха, помнишь ее?
– Помню, Гриша, все помню… – вздохнула Надя.
– Надо родителей спросить, – решилась Маша.
Кохи, конечно же, ожидали такой просьбы детей. Желание пройти по улицам города, ставшего таким родным, постоять у могил друзей и знакомых было вполне объяснимым, поэтому герр Кох только кивнул, улыбнувшись детям. На дворе разливалась весна, как и полвека назад. Весна, которой они и не видели даже, но о наступлении которой знали. Каждый день верили в то, что наступит день, и враг падет.
Так как с документами изначально все было довольно грустно, то оформление заграничных паспортов, виз и всего того, что необходимо добропорядочному немцу для выезда за рубеж затянулось аж на месяц. За это время почти полностью прошла весна, наступал май. На улице стало тепло, но внутренний холод все не унимался, да и напомнить могло абсолютно все, что угодно.
Но пока ими троими владело предвкушение, а Надя еще чувствовала в душе что-то… Пусть Ленинград стал другим, но он все равно был родным девушке городом. Хотелось даже не увидеть… Почувствовать. Пройти по улицам, коснуться мраморных плит, взглянуть в серое питерское небо, не ожидая там увидеть черные крестики стервятников, просто – почувствовать. И хотя Гришка помнил, каким стал Ленинград, он тоже хотел… Увидеть ставший родным завод, пройти по улицам.
Этот сон был совсем не похож на другие. Он был не просто радостным, а полным такого же предвкушения, как и явь. Мама Зина, Надя и Маша с Гришей степенно вышли из проходной родного завода. Отчего-то хотелось петь и танцевать, а в Ленинграде бушевал май. Очередной месяц очередного месяца войны, но вот плакать совсем не хотелось.
– Ну что, отпустим наших младших? – поинтересовалась мама Зина у Нади, на что та кивнула, вглядываясь вдаль.
– У Надьки хахаль завелся, – хихикнула Маша. – Целый доктор!
– Доктор – это хорошо, – улыбнулась мама и, обняв старшую дочь, чуть подтолкнула ее – Ну чего ты, иди, раз ждут тебя.
– Спасибо, мамочка! – счастливо заулыбалась Надежда. Поцеловав маму в щеку, она скакнула к высокому худому мужчине, в глазах которого сияли искренние чувства.
– Пойдем, мама, погуляем с нами, – предложила Маша.
– Пойдемте, дети, – согласилась женщина.
На улице было очень тепло, гулявшие вокруг люди улыбались. Также очень тепло улыбался и Гришка, обнимая свое чудо, самую лучшую девушку на свете. Радовалась за них и Зинаида, что видели оба младших ее детей. Обретя друг друга и семью в эти годы, они просто улыбались весеннему солнцу. Ушли в прошлое бомбежки и… голод.
– Как все солнечно вокруг, – проговорила девушка, прижимаясь к Гришкиному плечу. – Как будто и не было ничего.
– Блокада пала больше года назад, – ответил ей юноша, – а сегодня нам обещали сюрприз, помнишь? Блокада стала историей, у нас довольно хлеба, больше никто не умирает от голода, и не звучит метроном. Мы победили Блокаду, милая.
– Мы победили… – прошептала Маша, и тут прокашлялись репродукторы, заставив остановиться куда-то идущих людей. Привычно захолонуло в груди, но на этот раз вести были действительно хорошие. Да и могли ли они быть плохими, когда Красная Армия уже шла по немецкой земле?
Из репродукторов донесся совсем не голос диктора Ленинградского радио, согревавший их холодными блокадными ночами и днями, даривший надежду и звавший на борьбу. Торжественный голос Левитана нес самую лучшую весть – конец войне. Он говорил о том, что проклятый враг капитулировал, больше не будут падать бомбы и кричать от невыразимой боли люди, больше никого не увезут на Охтенское кладбище и никто не будет падать у станка, чтобы не подняться никогда. Люди слушали этот голос, замерев и почти не дыша. Множество дней и ночей отделяло их от этого дня и вот он, наконец, наступил! Он наступил, как они и мечтали когда-то!
– Великая Отечественная война, которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена, Германия полностью разгромлена! – голос звенел над замершими людьми. Победившими не только врага, но и самих себя.
– Гриша… Гриша… Гриша… – Машка расплакалась. – Победа! Гриша! Победа! Родной мой, любимый! Мы победили!
Победа! Полный счастья день, который навсегда запомнился им теперь, именно таким. Да, они не дожили до него, но решившие показать молодым людям его хотя бы и во сне, сделали великое дело. Счастье, казалось, затопило проспект. Множество людей плакало от радости, плакала, глядя в теперь уже навсегда мирное небо. Ленинградцы верили, что мирное небо – оно навсегда!
Кто-то пустился в пляс, неизвестно откуда взявшаяся зазвенела гармошка. Кто-то пел, кто-то кричал, а сверху на счастливых людей смотрело солнце, согревая их своими теплыми лучами.
Плачущие от счастья дети заставляли кинувшуюся к ним маму улыбаться. Лишь вслушавшись в слово, что произносили детские губы, фрау Кох поняла. Обнимавшиеся в своей постели, ее младшие дети плакали сейчас, повторяя «Победа!». Им это было действительно нужно, увидеть своими глазами, прочувствовать, понять. И Блокада отступила, потому что они победили! Все они, весь народ!
Герр Кох улыбался радости всех своих детей, но нужно было собираться. Такси должно было подъехать буквально с минуту на минуту, потому что их ждала дорога, всю семью Кох ждал Ленинград. Именно так и называли они город между собой, отторгая более позднее название.
Быстро пройденная таможня, паспортный контроль и вот… Огромный самолет поднял семью в небо, направляясь в тот самый город, подаривший младшим смысл жизни. Как ни странно, но это было именно так… Держалась за Гришу Маша, неотрывно смотрела в иллюминатор Надя, а родители с тревогой поглядывали на своих детей. Но все было спокойно.
Огромный, полный пассажиров аэробус заходил на посадку. За иллюминаторами расстилалось море огней того самого города, в котором родилась, выросла и умерла Надежда Самойлова. Сердце девушки застучало чаще, она рвалась туда и боялась снова увидеть те самые картины… Казалось, война отпустила девочку, она перестала тревожно оглядывать небо, видеть сны с изможденными людьми, но все-таки что-то жило в ее душе… Что-то жило и в душах младших. Маша, как и Гриша, хотели увидеть и боялись вернуться в то время, что было до… Раздирающие их чувства так явно отражались на лицах, что Надя, протянула руку просто прижав ненадолго младших к себе.
Из аэропорта микроавтобус вез их в гостиницу, находившуюся отнюдь не в центре. Гостиница была расположена недалеко от того дома, в котором они жили. Надя вбирала в себя глазами проносившийся за окном город, а Маша зажмурилась. Все понявший Гриша обнял свою девочку, давая ей пережить свой страх. Внезапно почудился холод, но мальчик все предусмотрел и вот… Прямо перед носом Маши появился маленький кусочек хлеба.
– Кушай, родная, – очень ласково произнес он. – Кушай…
Все-таки, Блокада еще жила в них. Она уже отмирала, но вот в такие мгновения проявляла себя страшным оскалом голода. Ну и мерзли что Гриша, что Маша, что Надя, поэтому даже в жаркий полдень бывали одеты достаточно тепло. Тут могло помочь только время, которого у них теперь было сколько угодно. Они видели самое главное – война закончилась.
Заселившись в гостиницу, дети, разумеется, сразу же помчались к своему старому дому, только затем, чтобы увидеть… На месте дома раскинулся скверик, а самого его просто не было. Не было их квартиры, не было и соседей, только в сквере играли дети.
– Ва-а-аня! – раздался вдруг крик откуда-то сбоку, да такой, что Маша вздрогнула. – А ну слазь с дерева! Иди борщ есть, пока не остыл!
– Ну ма-а-ам! – какой-то мальчик сидел на ветке дерева. – Ну я не хочу, давай позже?
– Мила! Мила! Кушать! – родители сзывали детей с площадки, а девочка просто застыла, слушая это, и по лицу ее текли слезы.
– Тише, тише, родная… – Гриша, разумеется, понял свою девочку. – Видишь, они не знают голода и холода, разве не об этом мы мечтали? Они счастливы… Мы же тоже будем, да?
– Да, милый, – тихо ответила ему ощущавшая себя в Ленинграде Маша. – Мы будем!
– Родные мои… – обняла их Надя, глядя на играющих детей, а в это время к ним подошла женщина в возрасте с планками боевых наград. Очень необычно смотрели на детей эти трое. – Улыбнитесь, ведь все хорошо…
– Будь ты, дочка, лет на тридцать постарше, подумала бы, что… – раздался совсем рядом незнакомый голос, и Гриша резко развернулся, рефлекторно пытаясь укрыть девочек от любой опасности. – М-да… Чайку выпить не хотите? – поинтересовалась не выглядевшая старушкой очень пожилая женщина.
Чем-то ее заинтересовали двое детей помладше и старшая девушка. Лишь подойдя поближе и заглянув им в глаза, она поняла, что именно. Из глаз совсем юных людей на нее смотрела война. Та самая, давно ушедшая в прошлое война. И пожилая женщина пригласила их к себе, чтобы расспросить.
Женщина, оказавшаяся Марьей Федоровной, пригласила всех к себе на чай. И вот там… Она как будто знала, поставив на стол не торты с конфетами, а простой черный хлеб, масло и сахар. Пожилой человек испытующе посмотрел в глаза детей, грустно улыбнувшись. Она будто знала, но откуда?
