Текст книги "До победного дня"
Автор книги: Vladarg Delsat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
– Да, но то, что делают с этой семьей – это уже за пределом здравого смысла, – заметил Виктор, на минуту всего представив себя на месте этих детей. – Поэтому нас позвал сам мир.
– В общем-то принцип Испытаний не нов, – заметил наставник демиургов. – Однако, кроме правила свободы воли, существует еще одно, кто помнит, какое?
– Дети исключены из Испытаний, – пожал плечами Краарх, внешне похожий сегодня на сухое дерево без кроны. – И если так получилось, им должны были создать условия реабилитации, а не вот это все.
– Именно так, – кивнул пожилой учитель. – Посмотрите, что было бы, не позови нас мир.
На проекции были видны дети в большом количестве, с ранцами и специальными пакетами, полными сладостей – традиционно для Германии, да и Швейцарии. Виктор помнил эту традицию, с ностальгией вспомнив прошлое, Света прижалась к нему, еще не понимая в чем дело.
Дети были сфотографированы, ректор начальной школы сказал несколько слов. Заметно было, что одна девочка нервничает больше других – она побледнела, с тревогой поглядывая на небо, что для шестилетних детей, вообще говоря, не очень характерно, и тут случилось то, о чем не знали ни родители ребенка, ни сама девочка – традиционное празднование. Глухо выстрелила пушка, потом еще раз, завизжавший ребенок вдруг потерял сознание, падая на землю.
– Девочка погибла, что Самойловы выдержать не смогли, – проговорил наставник демиургов. – Единовременная гибель двух таких пар…
– Да, мир не разрушит, но тоже ничего хорошего, – согласилась Светка. – Значит, остается только откатить?
– Полностью откатить мы не можем, все помнят, почему? – поинтересовался старый учитель и увидев кивки, продолжил. – Ваши предложения?
Началось обсуждение. Юные демиурги спорили о том, в какой момент будет наиболее правильно откатить события, чтобы не погибли носители истинной любви, да и не случилось рецидива состояния у младших, да и у старших представителей семьи. Наставник же, уже нащупав этот самый момент, ждал, пока и до юных его учеников дойдет. Не просто пришедшие по зову Мира демиурги еще и обучались на живых примерах, совсем не сочувствуя творцу этого Мира, наказание которой было еще впереди.
* * *
– А вот как станет вам там невмоготу, весточку мне пошлешь, – вздохнул Кирилл Мефодьевич. – Ибо в место наше тайное только войти можно.
– Стоп! – Виктор будто очнулся, пораженно осматриваясь вокруг. В памяти пытались растаять картины пока неслучившегося будущего. – Кирилл Мефодьевич, вы о Тридевятом?
– Из когда вас вернули? – сразу же посерьезнел директор, оглядываясь.
Гриша с Машей, Надя с Леночкой, да и старшие Кохи вели себя похожим образом – пораженно оглядываясь вокруг они поражались обстановке, как будто только что находились совсем не тут. Что это значит, директор, разумеется, знал – время семьи отмотали назад, почему-то сохранив, хотя бы частично, память.
– Из сентября, – ответил пришедший в себя Виктор. – Машу с Гришей на подъезде к школе накрыло, Надюшу тоже, а Леночку…
– А я умерла, папочка, когда громко бухать начало, – сообщила девочка. – Или не умерла… Или только умру?
– Не умрешь, малышка! – Надя буквально прыгнула к дочери. – Никогда-никогда!
– В Тридевятое же хода Творцу нет? – поинтересовался Виктор, заставив директора приоткрыть рот от удивления.
– Нет туда ей хода, – вздохнул совершенно пораженный мужчина. – там другая уже сказка.
– Тогда… – Грета осмотрела семейство и твердо произнесла: – Мы готовы! Но как же родители Вити?
Глава 23
Осознав, что всей швейцарской эпопеи еще не было, Самойловы повторять ее не захотели. Приобретенного опыта оказалось больше, чем достаточно. Поэтому решение было принято всеми членами семьи. И тут оказалось, что русские колдуны могут покидать тайное для встреч с семьей, если семья не желает следовать за человеком. Не часто, но это было возможно, поэтому вопрос с родителями Виктора решился сам собой.
– Я как-то уже привыкла, что ты мой муж, – хихикнула Надя, глядя на то, как Витя возится с Леночкой.
– Да я тоже как-то… – улыбнулся юноша. – Но, если хочешь, можем еще погулять…
– А смысл? – не поняла девушка. – Я тебя люблю, ты меня тоже, дочка у нас уже есть… Кстати, о дочке, переход у нас завтра?
– Переход у нас завтра, в школу ей пока не надо, а Машу и Гришу тоже пока неволить не будут, – обстоятельно доложил Виктор.
– Холодно… – пожаловалась Маша, которую уже закутывал Гриша. – Просто холодно… Я понимаю, зачем нам оставили память о неслучившемся, но… – она всхлипнула.
– Милая моя, – погладил ее Гриша.
Оставить им память о том, что было и не было правильным решением. Сейчас они понимали, почему возвращаться не надо. Мама – Грета – объяснила, что могло произойти в день принятия Леночки в первоклашки, а вот русский целитель уже рассказал, почему остановилось сердце. Все-таки, Блокада все еще жила в каждом сердце. Хотя, казалось бы, должны была уже уйти, оставив их в покое.
Мягкая подушка, обрезающая эмоции, исчезла первой и почти совсем незаметно, видимо, поэтому Маша в последнее время много плакала. Да и Надя… Но вот, как показала Швейцария, ничего не закончилось. Маше и Грише было совсем невесело среди немецкоговорящих людей, а Леночка… Малышка могла испугаться чего угодно. В таких условиях логично было бы остаться в России, но и в ней все было очень непросто – шли девяностые годы, даря свои ассоциации.
– А чем мы там будем заниматься? – поинтересовалась фрау Кох. – Мы же не колдуны…
– Там не только колдуны живут, – улыбнулся Кирилл Мефодьевич. – Так что занятие найдется. Вот вы в Швейцарии чем занимались?
– Я медсестрой была, потому что мой врачебный диплом не признали, – сообщила Грета, уже смирившаяся с тем, что заниматься действительно любимой работой не будет. – А муж работал в фирме, хотя он учитель, но с учителями еще сложнее[1]…
– Ну вот ты тогда врачевать пойдешь, – директор улыбнулся как-то очень по-доброму. – А наставники у нас всегда в цене.
– Я смогу учить детей? – с затаенной надеждой спросил герр Кох.
Непризнание диплома и невозможность работать по специальности очень мучила Сергея, желавшего учить детей с малолетства. Он и сам часто с тоской вспоминал школу в уездном городке, где учителя уважали, несмотря на пятый пункт[2]. Если бы в России его и жену не ненавидели за то, что они немцы, то, может, Кохи и не уехали бы никогда. В Швейцарии жилось неплохо, но как-то неправильно – без друзей, привычных эмоций, занятий.
– Сможешь, чего не смочь-то? – удивился Кирилл Мефодьевич.
Пожалуй, именно этот разговор и решил дело. Убедившись в том, что смогут заниматься любимым делом, взрослые решились. Полностью-то они высказали свое согласие раньше, думая о том, что дети намного важнее, но теперь приняли всей душой происходящее.
Леночку, казалось, совсем не волновал факт произошедшего, но это было не так. Ребенок начал больше ластиться к родителям, особенно к маме и расцепить Леночку с мамой стало совершенно невозможно. Впрочем, никто и не пытался. Маше опять было холодно, а Гриша, постоянно напоминавший себе о том, что все кончилось, держался. Стучал метроном, вызывая понимающие взгляды целителей и русских колдунов.
А ночью в сон пришла мама. И вот тогда Надя разревелась у нее в руках, просто как маленькая. Девушка выплакивала все неслучившееся, да и случившееся тоже, а Зинаида гладила свое дитя по голове. Она уже знала от Яги и о вмешательстве демиургов, и о том, что стало с Иляной. Наказанием за нарушение основных законов стало… У этого мира больше не было Творца, ибо Иляна отправилась в детский сад демиургов, став снова маленьким ребенком. Ей предстояло вновь пройти путь взросления, доказав свое право.
– Теперь все будет хорошо, маленькая, – произнесла женщина, успокоив Надю. – Вы уйдете в Тридевятое, и будете жить среди людей, без потрясений.
– Совсем без потрясений? – удивилась девушка, выглядевшая во сне совсем маленькой – почти возраста Леночки.
– Совсем, доченька, – улыбнулась Зинаида. – Тридевятое – совсем другой мир, в котором многое невозможно просто по определению. Там живут все те, кто не может жить среди людей в современном вам мире.
– Здорово… – прошептала Надежда.
Утром она себя чувствовала гораздо спокойнее, Леночка все также висла на маме, но тоже уже спокойнее воспринимала людей. Для девочки оказалась очень важной русская речь вокруг. Вот только Маша и Гриша… Но директор сказал, что и для этой беды есть решение, и Кохи поверили ему.
Все утро, проведенное в тревожном ожидании, Гриша обнимал Машу, поглядывая время от времени на небо. Но метроном стучал спокойно, крестики самолетов все не появлялись, хлеба было тоже вдосталь, поэтому юноша потихоньку успокаивался.
Ну а стоило солнцу встать посреди небосвода, а часам показать полуденный час, будто из воздуха появился Кирилл Мефодьевич, а рядом с ним оказался и классический такой русский крестьянин, ведущий в поводу першерона[3], запряженного во вместительную телегу.
– Ну-ка, закидывайте скарб в телегу, – предложил семье директор. – Пора пришла идти в новую жизнь, если не передумали.
– Да как тут передумаешь, – вздохнула Грета. – Надька вон, с мокрыми глазами, все к Вите жмется, Леночка от нее ни на шаг не отходит. Маша с Гришей все на небо глядят… Когда уже эта война их отпустит!
– Ну, пойдем тогда, – вздохнул старик. – А что до войны – не они первые, поможем их горюшку.
– Ну тогда мы готовы, – сообщил закончивший с вещами Сергей. – Можем идти.
* * *
Сам переход оказался совершенно незаметным. Семья шла за телегой по обычной тропинке, когда вдали показался город. Вглядевшись, Маша вскрикнула, узнавая здания, всхлипнула и Надя. А город придвинулся, будто скачком, и вот уже люди входили в Ленинград, что был таким же, как в том, последнем сне о Победе. Солнечный город, улыбающиеся люди, и с неверием смотревшая на них Маша.
– Ой, наш завод, – узнала проходную Маша. – Интересно, а цеха сохранились?
– Все сохранилось, девонька, – откуда-то сбоку подошел седой мужчина. – Мы все сохранили так, как было тогда. Здравствуйте, герои…
– Ой, ну какие мы герои! – смутилась Надя, прижавшись к Виктору.
– Самые настоящие, – улыбнулся старик. – Идите, дети…
– А можно… – тихо произнесла Машенька, утаскивая Гришу через проходную. – Ой, вот здесь нужно налево…
Они прошли по знакомым цехам, затем Надя подошла к своему рабочему месту, а вот Гриша встал рядом с Машей у ее станка. Руки словно сами потянулись проверить резцы, и девочка уже было потянулась за заготовкой, когда одумалась. Проведя рукой по станку, она грустно улыбнулась, оглядываясь. Седой мужчина просто смотрел на нее, едва заметно улыбаясь. Почему-то из них троих, он выделил именно Машу, но затем усмехнулся, взглянув на то, что делала Надежда.
– Наденька, Машенька и Гришенька, Зины дети, – наконец произнес он, на что Надя просто кивнула. Гриша же вдыхал такой знакомый запах родного завода, понимая теперь, как ему этого всего не хватало. Несмотря на войну, на Блокаду, мальчик отчаянно скучал по родному заводу.
– Вы меня знали? – спросила Маша, вглядываясь в лицо, и вдруг узнала своего мастера. – Надя! Надя! Это же дядя Саша!
Она просто обняла мужчину, что-то тихо говоря, а он гладил ее по голове. И было в этом жесте что-то отеческое. Шагнули к мужчине и Надежда с Гришей, желая обнять и расспросить его. А вот старшие Кохи смотрели, буквально не дыша, на эту встречу, понимая, что детям в той России, да и в той Швейцарии точно не найдется места.
– Погодите-ка… – произнес старый мастер. – Я с вами пойду.
– А как так вышло? – спросила его Надежда.
– Место это – целый мир, – объяснил дядя Саша. – Оно существовало очень давно6 еще со времен гонений на Перуна. Но вот после той войны, на Руси шевеления пошли странные, отчего народ сюда и потянулся. А тут можно жить сколько душе угодно, даже Смерть сюда только по вызову приходит. Ну вот и встал Ленинград таким, каким его запомнили те, кто пришел сюда.
– Значит, все, кто умер… – вслух подумал Гриша, на что мужчина покачал головой.
– Не все, Гриша, только чистые души, – вздохнул старый мастер. – А вас уже заждались.
Он повел молчаливых молодых людей, хотя ту же Леночку просто распирало от вопросов, к Смольному. И пока шли, дядя Саша рассказывал о том, как устроено Тридевятое. Узнать, что здесь есть царь, в качестве то ли игры, то ли формальной власти, то ли защиты от непонятно кого, было внове. Не только русские уходили, не в состоянии жить на земле, что было вполне понятно.
– Таких копий городов довольно, – сообщил директор. – Вы можете жить здесь, а можете и где-нибудь в лесу, подальше от людских глаз.
– Скажите, а наш дом… – прошептала Надя, и солнечно улыбнулась, увидев кивок.
Их привели к самому Смольному. Попросив старших Кохов подождать, младших ввели внутрь здания, в котором все было так, как помнила единожды побывавшая здесь Надежда. Когда папа еще был жив…
– Звали только Самойловых, – сообщил дядя Саша. – Но Надюша наша уже замужем, да и дочку взяла, значит, разлучать вас не след.
– Да как-то случайно получилось… – смутилась девушка под понимающим взглядом старого мастера.
– Идите, – он показал в сторону высоких дверей.
Переглянувшись, Самойловы в расширенном составе шагнули вперед, оказавшись в высоком кабинете. Как Надя помнила, это был кабинет Жданова, но вот самого хозяина в нем не оказалось. Навстречу вошедшим встал очень высокий – под два метра мужчина в белом одеянии с длинной, до пола, бородой. Но несмотря на этот вид, стариком он не выглядел.
– Здравствуйте, дети, – поздоровался он, улыбнувшись на вразнобой раздавшиеся приветствия. – Я рад приветствовать вас в Тридевятом. Здесь у вас есть вся свобода, которая вам нужна.
– Это как? – удивилась Надежда.
– Вы же из сороковых? – то, что это именно волхв, Виктор шепнул жене на ухо. – Тогда, считайте, что здесь у нас коммунизм.
– С царем?! – вытаращила глаза девушка.
– Вот такой странный коммунизм, – рассмеялся волхв, – с царем, боярами и всем6 что угодно. У каждого свои игры и свои желания. Но я сейчас не об этом.
Внезапно спокойно застучал метроном, мужчина сделался очень серьезным, вглядываясь в глаза Гриши, Маши и Нади, взявшей на руки Леночку. Проведя рукой над поверхностью стола, волхв показал молодым людям три коробочки. Взяв их в руки, мужчина подошел к Самойловым.
– Когда-то давно на нашу землю пришли звери, – заговорил он. – Они окружили наш город, стараясь его задушить. И все жители его встали на оборону… На крышах, у станков, в окопах, вы защищались наш город. И мы этого не забыли.
На свет появилась медаль. На оливкового цвета с зеленой полосой колодке висела латунная медаль. Взгляд выхватывал хорошо знакомое Адмиралтейство и шедших в бой людей. «За оборону Ленинграда», значилось на ней. Волхв молча прикрепил медаль к груди Самойловых.
– Мы никогда не забудем того, что вы сделали, – произнес волхв. – Ни голодных ваших глаз, ни усталости, ни отчаянной веры в победу. Примите нашу благодарность, дети блокадного Ленинграда.
Он низко – до земли поклонился сильно смущенным Самойловым, а вот в следующий момент дверь открылась, и в кабинет вошла немолодая женщина, сходу о чем-то спросив. Услышав ее голос, обернувшиеся на вошедшую Самойловы просто заплакали. Это была она! Та самая женщина, поддерживавшая и звавшая на бой, не дававшая отчаиваться и переворачивавшая душу холодными блокадными ночами и днями. Перед ними была Ольга Берггольц.
– А тебе – да ведь тебе ж поставят памятник на площади большой. Нержавеющей, бессмертной сталью облик твой запечатлят простой[4], – с выражением произнес Гриша, увидев, наконец, ту, что казалась почти святой в далеком году.
– Вот такой же: исхудавшей, смелой, в наскоро повязанном платке, вот такой, когда под артобстрелом ты идешь с кошелкою в руке[5], – всхлипнула Надежда, сразу же прижатая к Виктору.
– Погоди-ка… – проговорила Ольга и шагнула к Самойловым. – Родные мои!
Женщина обнимала их расспрашивая, а маленькая девочка Леночка смотрела на нее с таким выражением лица, что удержаться от слез было очень сложно. Почти невозможно удержаться оказалось. Но именно это встреча была воспринята, как чудо, заставив поверить в то, что действительно окружающая действительность им не кажется. Самойловы, наконец, оказались в своей сказке.
–
[1] В девяностые Европа очень неохотно признавала советские дипломы, особенно Швейцария. Врачи и учителя должны были подтверждать специальность по стандартам, очень сильно отличавшихся от советских.
[2] Пятый пункт в советских анкетах и паспорте – национальность
[3] Порода коней-тяжеловозов
[4] Ольга Берггольц «Разговор с соседкой»
[5] Ольга Берггольц «Разговор с соседкой»
Глава 24
Увидев свою родную квартиру, Самойловы расплакались. Здесь все было таким, как помнила Надя. Казалось даже, мама вышла на минутку, чтобы скоро прийти, но это было не так. Мама, приходившая во снах, не могла появиться здесь. Квартира вдруг стала пятикомнатной, давая место всем, потому что разъезжаться они пока отказались.
Эта встреча в Смольном как-то успокоила всех, а медаль… Казалось бы, кружок из латуни, просто символ, но Маша как-то вдруг успокоилась. Для Машеньки присмотрели детский сад, добрая и улыбчивая воспитательница в котором очень внимательно выслушала девушку с медалью на груди. Она только эта деталь говорила об очень многом, поэтому к Леночке отнеслись с лаской, и девочка совсем не плакала, отправляясь в садик.
Надю же ждал последний класс школы, Виктор же решил пойти с нею, несмотря на то что это все он уже один раз проходил. Но оставить любимую одну даже и не помышлял, что Кирилл Мефодьевич, кстати, очень хорошо понял. А волхвы, руководившие школой, даже и не заикнулись.
Оказалось, что море в этом Тридевятом тоже есть. Чистое, спокойное, оно напомнило Наде поездку с мамой и папой в Крым незадолго до войны. В этом мире, сотворенном колдунами и волхвами для чистых душою, были и горы, и море, и все, что душа пожелает для спокойной жизни. Пожалуй, все вокруг и было сказкой, которую Самойловы всяко заслужили.
Правда, перед школой нужно было сдать экзамены для определения, в какой класс пойдут Маша и Гриша, и вот тут Надя поволновалась за своих младших, помогая им нагнать материал к шестому, хотя бы, классу. Что они изучали в девяностых, девушка не знала, а во время войны работали, а не учились, поэтому вполне могли отстать. Но Гриша удивительно быстро вспомнил все, что было необходимо, а колдовскими и волховскими науками с ними позанимались учителя.
– К экзаменам мы готовы? – поинтересовался у любимой мальчик.
– Ой… – прошептала опять неизвестно чего испугавшаяся Маша, но потом тряхнула головой и улыбнулась. – Готовы мы к экзаменам.
– Ты не боишься, – констатировал Гришка. – Позволь спросить, почему?
– Что нам эти экзамены после ночного артобстрела? – ответила девочка вопросом на вопрос, на что мальчик кивнул.
Действительно, что им теперь эти экзамены, контрольные, когда самый главный свой экзамен они уже сдали – оставшись людьми в страшное, жуткое время. Поэтому уже было не страшно, вот совсем. Только в кармане по-прежнему лежала дневная норма. Без нее и девочка, и мальчик чувствовали себя в опасности. Еды было уже вдоволь, но память все не отпускала…
Экзамены надо было сдавать в школе. В этом Ленинграде она была одна, как раз та самая, где в свое время училась и старшая сестра. Вполне обычное для советской эпохи здание, большие чистые окна, уже не заклеенные крест-накрест полосками газеты, и это ощущение… Маша этого ощущения уже и не помнила, зато Гришка, ухвативший немного того еще времени, почувствовал себя здесь в безопасности.
Экзаменаторы были, разумеется, предупреждены, но просто увидев вошедших в класс двоих подростков, поднялись на ноги, выражая свое уважение. Этот порыв экзаменаторов смутил Машу, прижавшуюся к своему Грише. Подростки были абсолютно спокойны. Они совсем не волновались, когда брали билеты, когда отвечали, когда смотрели в глаза экзаменаторам. Они были в своем городе, среди своих людей и бояться им здесь было некого. Символом сияла на их груди медаль за Ленинград, все экзаменаторам объяснив. Эта медаль не была чем-то необычным в городе, но она говорила родившимся здесь об очень многом.
– А что трудней всего было? – вдруг спросил один из экзаменаторов.
– Встать утром, – улыбнулась отлично понявшая вопрос Маша. – Холодно же было, а надо было вставать, чтобы идти на завод.
– А когда вернулись? – поинтересовался все тот же экзаменатор.
– Немецкий язык, – вздохнул Гришка. – Они маму убили! И Надьку! И… нас…
– А у меня – светомаскировка, – призналась девочка. – Постоянно казалось, что сейчас на свет налетят…
– Все закончилось, – произнес выглядевший стариком председатель. – Мы ждем вас в шестой класс. Добро пожаловать.
А во сне к ним всем пришла мама. Мама Зина, подарившая им семьи, не оставлявшая своих детей даже после смерти, гладила их, рассказывая, что все будет хорошо, ведь они в сказке. Самойловы не знали о том, что в эту ночь случилось еще большее волшебство, отчего Сергей Кох поутру жену узнавал и не узнавал. В глазах Греты поселилась мудрость, он будто увидела что-то недосягаемое никому.
– Надюша, помоги младшим, – попросила фрау Кох с утра с такими знакомыми интонациями, что Надя не поверила своим ушам.
– Мама?! – пораженно воскликнула она.
– Ну и мама тоже, – кивнула Грета. – Мы долго говорили с Зиной и решили слиться, раз уж обе так сильно вас всех любим.
– Мама… – прошептала Маша.
Была ли Грете подарена только память мамы Зины или же души действительно слились, но Самойловы, ощущая знакомое тепло такой родной, почти святой женщины, расслабились. И так доверявшие старшим Кохам почти абсолютно, Маша и Гриша полностью приняли родителей.
После подобных новостей идти в новую школу было совсем не страшно, ведь все ничего случиться не могло. Разве могла двойка сравниться с фугасной бомбой, а даже выговор учителя с шепотом малыша, просящего Дедушку Мороза вернуть маму? Совсем иначе и Гриша, и Маша воспринимали школу. Совсем другие приоритеты для них выстроило «смертное время». Правда, и одинокими в этом они не были.
В классе, куда Самойловы должны были поступить, было вдоволь и ленинградцев, и малолетних узников концлагерей, да и воинов, погибших и возвращенных по различным, отнюдь не самым важным причинам. Суть-то в том, что они были, а не в том, отчего.
Первого сентября Гриша и маша входили в свой новый класс. Страха не было, было ощущение дома, где ничего случиться не может, поэтому молодые люди улыбались. Обязательной школьная форма здесь не была, но кто хотел, носил. Поэтому можно было встретить и школьную форму, и военную, ибо воспитанники с привычной одеждой расставаться не спешили, несмотря на мир.
– Привет, – обрадовались им будущие соученики.
– Привет! – улыбалась девочка. – Меня Маша зовут, а это Гриша, будем дружить?
– Конечно, будем! – крепко сложенный мальчишка подошел к ним поближе, протягивая руку. – Я Ваня, Муромцев, значит. А вы Самойловы? Я слышал о вас.
– Да все слышали, – хихикнула девочка, сидевшая за первой партой. – Садитесь быстрее, пока Яков Петрович не пришел, а то он страсть какой строгий.
Со звонком в класс вошел мужчина, чем-то похожий на мастера цеха, в котором работала Маша, сразу же настроившаяся на работу, что Яков Петрович заметил, мимолетно улыбнувшись.
Он принялся рассказывать тему урока, а Гриша и Маша прилежно учились, ни на что не отвлекаясь. Учиться было интересно, рассказывать учитель умел. Папа учил первоклашек, ему было интереснее возиться с малышами, как он говорил. Этому факту ребята были, скорее, рады. Намного комфортнее, когда учитель не родственник.
Лишь на перемене девочка жалобно посмотрела на своего возлюбленного. Она перенервничала, отчего стало вдруг некомфортно. В какой-то момент даже послышалась сирена воздушной тревоги, но Гриша уже знал, что такое реакции тела, ему это очень хорошо объяснили целители. На стол перед Машей лег маленький кусочек хлеба.
– Кушай, родная, – очень ласково произнес он. – Кушай…
Оглянувшись, девочка заметила, что не она одна судорожно цепляется за хлеб. В классе были еще такие же, как и они с Гришкой. Все-таки, Блокада еще жила в них. Она уже отмирала, но вот в такие мгновения проявляла себя страшным оскалом голода. Тут могло помочь только время, которого у них теперь было сколько угодно.
Убедившись, что не выглядит белой вороной, Маша успокоилась. После уроков, девочка решила подойти к другим девочкам и мальчикам, чтобы расспросить. И вот тут ее ждали сюрпризы. Распознав интонации собеседницы, Маша на мгновение замерла, а потом полезла обниматься.
– Лидка! Лидка! Живая! – почти визжа от радости Самойлова обнимала свою умершую подругу.
– Машка… – всхлипнула та. И началось бесконечное «а помнишь».
Яков Петрович смотрел на детей из окна учительской. В каждом городе Тридевятого можно было встретить таких людей, не только детей, ибо сюда попадали именно чистые духом, если не уходили в Навь. Больше всего дети, конечно, ведь они так хотели жить!
Но вот прошла неделя и, предупредив родителей, Яков Петрович попросил ребят надеть награды. Утро восьмого сентября было хмурым, будто этот день отмечало даже небо. Годовщину того дня, когда многие дети утратили свое детство, узнав, что такое холод и голод…
Всю ночь от младших детей не отходила Грета, хотя им ничего и не снилось, но женщина просто волновалась. Она сидела у изголовья их кровати, невидящими глазами будто разглядывая далекие года, через полвека немного утратившие свой ужас. Ну а утром Гриша и Маша надели медаль, сразу будто сделавшись старше. Марья обняла обоих, поцеловала, отпуская в школу. Женщина знала, что именно им предстоит. Надя, тоже проведшая ночь без сна, как и младшие ее, казалась какой-то очень взрослой.
– Полвека назад на нашу землю пришел враг, – прямо от дверей заговорил Яков Петрович. – Он хотел, чтобы нас не было. Очень мы ему мешали, но ничего у него не вышло. Сегодня, восьмого сентября, враг начал душить Ленинград, заблокировав его. Среди нас есть те, кто прожил это время, и мы услышим их рассказы.
По одному, по двоя выходя к доске, они рассказывали. Маша с Гришей, Лидочка, Витя, Саша, Степан, убитый на Пулковских высотах… Каждый из них рассказывал свою историю, а те, кто родился в мирное время, слушали, затая дыхание. Юные герои повествовали о том, как город жил и боролся, несмотря ни на что.
А вот потом… Потом Яков Петрович выкатил большой кристалл на тележке6 что-то с ним сделал и весь класс вдруг оказался именно… там. Показывая плачущим юным людям Тридевятого, как оно было на самом деле. Плакали все. И Гриша с Машей, заново пережившие это, и девчонки, никогда не видевшие взрыв так близко, и даже мальчики – от бессилия. Плакали защитники города и труженики его.
Но над этими страшными картинами зло и устало звенел голос Ольги Берггольц, голос Ленинградского радио. Мерно стучал метроном, шарили по небу лучи прожекторов. Только не было голода внутри. И холод не заставлял сердце замирать. Кусочек хлеба, моментально оказавшийся во рту Маши, да и других девочек и мальчиков, позволял девочке чувствовать себя уверенной. Чувствовать, что это больше никогда не повторится. Никогда!
А после в класс вступила она. Та, чей голос ассоциировался с борьбой. Весь класс поднялся на ноги, склоняясь перед расчувствовавшейся Ольгой Берггольц. Кто знает, сама ли она пришла сюда или же ее душа притянулась к не сломленным ленинградцам, но здесь и сейчас звучал ликующий голос поэтессы, рассказывавший ребятам о том, что они победили.
* * *
– Ой, а что это? – поинтересовался пятнадцатилетний юноша, указывая на куб длительного хранения, в котором лежало что-то черное.
– Это нельзя трогать, – ответила ему синеглазая кудрявая девушка. – Это волшебный хлеб. Его можно кушать только когда очень-очень плохо, так бабушка говорит.
– И что случится? – высокий черноволосый юноша заинтересовался.
– Тогда станет легче и все наладится, – проговорила девушка, привычным жестом погладив колдографию улыбающейся женщины с, казалось, все понимающим взглядом. – Это прабабушка Грета, меня в честь нее назвали. Она давно умерла, но она была святой. А хлеб – это наша традиция… вот!
– Зина, я тебя люблю, – почему-то признался ее собеседник. – Просто ни о чем не могу думать, когда ты рядом.
– Я тебя тоже люблю… – прошептала девушка.
– Вот и внучата наши подросли, – та, что когда-то давно звалась Леночкой, улыбнулась своей пожилой мамочке. – Жалко, что бабушка решила уйти… Зиночка, избранника представишь?
– Ой… бабушка… – девушка спряталась за юношу, чье имя очень хотела узнать бабушка Лена.
Семьи жили. Жили, помнили, любили и производили на свет потомство, потому что так было, есть и будет правильно. Просто правильно, как «голубое мирное небо», как «вдосталь хлеба», как «счастливая улыбка ребенка». Прошли года, стирая прошлое, но не трогая память.
* * *
Когда-то давно жил-был город. В нем рождались, женились, рожали детей и умирали люди. Не былинные рыцари, не герои, обычные люди, каких много на улицах. Но затем пришла беда. Стало нечего есть, было очень холодно и почти беспросветно. Принесшие беду думали, что человек не сможет такого выдержать, но вот те самые люди вынесли, выдержали, хоть многие и погибли. Голодные, едва держащиеся на ногах, они боролись на заводах и фабриках, школах и больницах, детских садах и окопах, они выживали, они растили детей.
Страшные и поныне кадры хроники видели многие, немногие могли бы выжить там. Это, конечно же, сказка. Сказка о том, как двое детей, униженных в родной реальности, попали совсем в другую. Они оказались там по ошибке какой-то считавшей себя непогрешимой высшей сущности, выживая и став семьей с потерявшейся в мире девушкой, ну и, конечно, узнав, что такое настоящая мама. Что может быть важнее для сирот? Обретя совершенно ненужный детям опыт, эти дети оказались в «раю». В сказке мы такое можем сделать, сказка же.
В реальности же все было иначе. Но мы живем в этой нашей реальности и просто обязаны помнить о том, что маленький кусочек хлеба может стать самой большой драгоценностью. И даже те, кто говорит, что в дни Блокады умерла любовь – не знает, о чем говорит. Любовь была, помогая людям жить, спасая, как спасал звучавший из репродукторов голос Ольги Берггольц. Сейчас уже трудно себе представить, как оно было на самом деле… Трудно.
Автор, конечно, постарался смягчить и немного изменить реальность, сделав ее альтернативной. Но то, что случилось, нужно помнить, чтобы такое никогда не повторилось. И мерный стук метронома, навсегда оставшийся в душе Нади, Маши, Гриши; и сирена воздушной тревоги; и величайшая драгоценность – кусочек хлеба… И мама… И Леночка…
