Текст книги "До победного дня"
Автор книги: Vladarg Delsat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Наверное, что-то отразилось в ее глазах, потому что немец отвел взгляд, еще раз вздохнув. Он вел их по гулкому коридору, на стенах которого висели какие-то ковры, но не было привычных плакатов и молчало Ленинградское радио. Не стучал метроном, не звучал привычно-усталый голос Ольги Берггольц… От этого казалось, что все происходящее вокруг просто нереально, не существует.
– Вот тут ваша комната, – показал на дверь герр Нойманн. – Душ и санузел у вас свои, поэтому можете отдыхать. На двери – расписание звонков и приемов пищи.
– Благодарю, – кивнул Гриша, осматривая помещение, главным украшением которого была двуспальная кровать.
– Чуть позже привезут одежду для вас, – грустным голосом произнес целитель, все отлично понимая.
– Одежду… – проговорил мальчик, будто пробуя на вкус это слово.
Целитель шел по коридору, просто не понимая, что делать дальше. На мгновение только отразившаяся в глазах девочки ненависть, все ему рассказала. Эти дети просто не смогут принять тех, кто говорит на одном языке с палачами. У них не хватит сил понять, что не все немцы одинаковы. Решив, тем не менее, что утро вечера мудренее, герр Нойманн отправился к Уве. Назавтра ожидался приезд старшеклассников.
* * *
Последние дни перед отправлением в школу были самыми для Марты тяжелыми. Она часто плакала, проживая свои сны, а потом, после Машиной болезни, будто какая-то подушка укрыла все ее чувства, вмиг пропавшие. Герр Кох, разумеется, о проблеме безэмоциональности у блокадников читал, но никогда в жизни не думал, что столкнется с этим сам.
Марта уже почти совсем не считала себя немкой, проживая жизнь русской девушки Нади, видя трупы на снегу или… Гришину усталость, Машину бледность… Апатия все сильнее наваливалась в снах, приходя к ней и наяву, но помогал хлеб. Обычный черный хлеб, разделенный девушкой на кусочки.
– Я помню, читала о десерте, который очень любили все фронтовики, – вспомнила фрау Кох. – Давай сделаем Марте?
– Сегодня восьмое сентября[3], – невпопад ответил ее муж. – В этот день все и началось… Давай, только просто положим перед ней, если она захочет…
– Хорошо, – кивнула женщина. – Давай.
Увидев, что лежит на тарелке, Марта даже не могла заплакать. Дрожащими, буквально ходившими ходуном руками, она намазывала желтое крестьянское масло на хлеб, чтобы потом посыпать его сахаром, но есть не стала. Девушка аккуратно положила хлеб на тарелку, а затем упала лицом на сложенные руки. Если бы она могла, то, наверно, заплакала бы.
– Это младшим, – тихо проговорила Марта, уже совсем принявшая себя Надей. И фрау Кох заплакала от этих слов, сказанных голосом, лишенных всех эмоций.
– Поешь, Наденька, – произнес герр Кох, успокаивая жену. – Ты найдешь своих младших, обязательно.
– Спасибо, папа, – то, как девушка произнесла это слово… Да эмоций в голосе ее не было, но по ощущениям, она вложила в одно-единственное слово столько…
Эта ночь оказалась самой страшной. Надя просто не смогла подняться, а потом перед ней появилась мама из Ленинграда. Это означало, что младшие отныне остались одни. Осознавать это было очень больно. Но Зинаида не просто так пришла в сон к той, чья душа стала душой дочери.
– Надюша, – ласково произнесла женщина. – Ты умерла и ушла в другой мир, но Гриша с Машенькой тоже тут, их снарядом убило.
– Как мне найти их, мама? – спросила девушка. – Если они услышат немецкую речь…
– Да, доченька… Они тут, – повторила Зинаида. – Просто смотри получше по сторонам и тогда ты их узнаешь.
– Я найду, мама! – поклялась Надя.
Наутро девушка принялась носиться, собирая теплые вещи, упросив отца купить много хлеба, как марта сказала – для «младших». Она целеустремленно собирала детские вещи, думая лишь о том, как тяжело будет ее «младшим» среди тех, кто говорит по-немецки.
А фрау Кох, в слезах дочитав воспоминания просто принесла дочери метроном. Обычный метроном был девушкой бережно уложен в ее вещи. Ведь без метронома было тревожно и ей самой, а каково будет Грише и Маше?
С этими мыслями Марта… или Надя? Девушка простилась с родителями так, как будто на фронт уезжала, не надеясь застать их живыми, и влезла в знакомый двухэтажный вагон. До Женевы от дома было часа два езды, а там до школы ходил автобус.
Усевшись в кресло сидячего купе, Марта гладила упакованный «кирпич» хлеба. Она опасалась класть его к вещам – ведь могут украсть! Это же хлеб! Сны ее за лето изменили очень сильно, хотя она и сама не заметила, как именно это произошло. Но разве в этом было дело? Девушка почему-то была уверена, что найдет младших в школе или в самой Женеве, при этом мотива своей уверенности не понимала.
Поезд дал гудок, двинувшись в сторону Женевы, а Марте вдруг стало холодно. Возможно, в этом был виноват сам поезд, полный сытых людей, возможно, что-то отозвалось в памяти. Девушка не увидела зениток, отчего ей просто стало страшно, ведь, если налетят, то они совершенно беззащитны. Достав из чемодана зимнюю куртку, Марта натянула ее на себя, стараясь согреться, но холод был где-то внутри.
Казалось, сейчас заунывно и протяжно завоет сирена, или побежит, застрекочет метроном, но было тихо, даже слишком тихо, ведь звуки поезда ею не воспринимались… По коридору ходили незнакомые люди, но молчал метроном, вызывая этим самым молчанием тревогу. И будто наяву девушка услышала то усталый, а то злой голос Ольги Берггольц, что поддерживала их рупором Ленинградского радио… «Но мы в конце тернистого пути и знаем – близок день освобожденья…»[4]
Думая о том, что ей предстоит в школе Марта, уже полностью ставшая Надей, понимала, что будет сложно, очень сложно. Не видевшие ни бомб, ни войны, ни Блокады люди – о чем с ними говорить? О платьях и побрякушках, когда наивысшая ценность – хлеб? Девушка не была уверена, что сможет, поэтому год обещал быть очень непростым. Потянувшись к карману, Надя достала маленький кубик хлеба, засовывая его в рот и закрывая глаза.
[1] Перекличка заключенных (лаг. сленг)
[2] Домовые в немецком фольклоре
[3] В этот день замкнулось кольцо вокруг Ленинграда
[4] Ольга Берггольц «Февральский дневник»
Глава 11
Всю ночь Грише и Маше снилась мама. Мама Зина, показавшая им в далеком году, какой должна быть настоящая мать, сидела со своими детьми, уговаривая немного потерпеть. Она рассказывала о том, что Наденька обязательно найдется и они опять будут вместе, как когда-то в сорок втором.
– Мама, а почему ты так похожа на Ягу? – спросила Маша, легендарной нечисти не очень-то и поверившая.
– Она моя… хм… – Зинаида задумалась, думая о том, как объяснить семейные легенды. – Она моя родственница. Потому и похожи мы…
– Метроном молчит, так страшно, мама, – признался Гриша. – За Машку страшно вдвойне, а ну как заболеет.
– Эх деточки мои, когда уж для вас война-то закончится, – вздохнула мама, покачивая своих детей натруженными, знакомыми руками. – Вы, главное, не отвергайте людей сгоряча, хорошо?
– Хорошо, мамочка, – голосом послушной девочки отозвалась Маша, хихикнув в конце.
Почему-то во сне эмоции и чувства у них были, но стоило только проснуться, и мягкая подушка вновь укрывала обоих с головой. В школе их никто не трогал, не врывался в теплую, Маша очень хорошо чувствовала – комната теплая, хотя по-прежнему боялась удара обжигающего холода утром, а Гриша проверял ее всю ночь – жива ли, дышит ли…
Кто-то каждое утро оставлял для них двоих на столе великую ценность – кусочек хлеба. Самое большое для обоих сокровище. Кто это делает, дети не знали, принимая эту помощь так, как в далеком году Ленинград принимал помощь своих друзей – всей страны.
– Их множество – друзей моих, друзей родного Ленинграда. О, мы задохлись бы без них в мучительном кольце блокады…[1] – продекламировал Гриша, будто вторя интонациям спасавшего их ежедневно от страха Ленинградского радио. – Вставай родная, на завтрак пора.
– Да, я сейчас… – привычно протерла глаза Маша, но мальчик не позволил ей выскочить из комнаты, одевшись. Он взял свою девочку за руку, отведя к раковине.
– Может, не надо? – испуганно спросила Маша, уже ожидая ледяной воды, но Гриша отрегулировал воду и, сложив ладонь жменью, как-то очень ласково умыл свою самую родную на свете девочку.
– Теплая… – прошептала Маша, будто не веря тому, что произошло. – Гриша! Вода теплая! Настоящая теплая вода! Помнишь, Надя рассказывала, что до войны…
– Помню, милая, – развернув девочку к себе, Гриша внимательно вгляделся той в глаза. – Пойдем…
Даже зная, где находится столовая, Маша все равно с трудом держала себя в руках. Пусть столовая оказалась сказочной – в ней всегда было много еды, но ребята до сих пор опасались, что еда отравленная и ели только хлеб. Совершенно не веря немцам, и Гриша, и Маша ели хлеб, хотя хотелось… Но обоим было просто страшно, потому что в их понимании немец не мог быть хорошим. Те самые немцы, лишившие их мамы, просто не могли хотеть сделать что-то доброе.
Увидев старших ребят и девушек, Маша сделала шаг назад. Остановился и Гриша, услышав веселые шутки и смех. Несмотря на то, что он все отлично понимал, но там говорили по-немецки! Там смеялись… Наверное, также смеялись проклятые фашисты, бомбя город, укладывая снаряды в ясли и больницы… Он просто не мог сделать шаг вперед.
Маше же просто стало страшно и очень холодно. Будто стужа охватила сразу же задрожавшую девочку. Гриша все понял, развернув Машу в обратную сторону. Они почти бегом отправились в свою комнату, чтобы одетыми забраться под одеяло, спрятаться там ото всех.
– Да, это серьезная проблема, – герр Шлоссер увидел, что произошло. – Я даже не знаю, что делать.
– Ты заметил, друг мой, – герр Келлер думал не только об увиденном только что. – Дети в столовой едят только хлеб?
– Они могут думать, что все остальное отравлено… – вздохнул заместитель ректора школы. – Я читал, наци так делали в лагерях, когда ставили свои опыты.
– Хайнцель! – позвал Уве. – Будьте столь любезны, отнесите детям хлеба и чая, что ли…
– Я исполню вашу просьбу, – поклонился появившийся из воздуха маленький человечек в традиционных одеждах своего народа.
– Испугали их наши старшеклассники, – герр Шлоссер даже не представлял себе, что делать дальше. – Может быть кто-то их возраста?
– Возможно… – герр Келлер судорожно искал выход, но не находил его.
А Гриша с Машей чуть успокоившись, обнаружили на столе, рядом с кроватью несколько кусков свежего хлеба и чашки, исходившие паром. Неведомый друг опять позаботился о них, за что дети были ему благодарны. Все-таки, оставаться без хлеба было очень страшно.
Опасаясь еще выходить, Гриша все ждал, когда немцы ворвутся в их комнату, чтобы силой выволочь наружу, но ничего не происходило. Маша медленно успокаивалась, переставая дрожать. На них обоих были зимние куртки, казалось, совсем не гревшие, потому что холод поднимался откуда-то изнутри и только кипяток спасал. Хайнцель сервировал чай, как привык, но Гриша даже не подумал о заварочном чайнике, маленькими глотками отпивая горячую воду из чашки. То же делала и Маша. В понимании ребят, заварке взяться было просто неоткуда, в их головах, сердцах и душах все еще жила Блокада.
– Пойдем, может, погуляем? – предложил Гриша, помня, что говорила мама, когда их направляли в кинотеатр.
– Страшно, – отозвалась Маша. – Давай посидим вдвоем, хотя и здесь страшно, потому что слишком тихо…
– Хорошо, – согласился мальчик, совершенно не желая слез своей девочки.
Они сидели, почти не шевелясь, а потом Гриша начал вслух вспоминать теплые, хорошие моменты, от которых хотелось даже улыбнуться, но улыбаться у них не получалось. Минул час, за ним другой, наконец, подошло время обеда, о чем напомнил желудок. Не было уже того, самого страшного голода, и Гриша, и Маша были уже сыты, насколько можно было насытиться только хлебом, но…
Получив обеденный кусочек, девочка заметила, что мальчик не ест и, отломив половину, почти насильно затолкала хлеб в рот жертвующему ради нее абсолютно всем Грише.
– Ешь! – прикрикнула она на него, а потом уже намного тише добавила… – надо кушать, чтобы жить, а я без тебя не смогу.
– Я без тебя не смогу, – эхом откликнулся мальчик.
Буквально по крошке съедая такой драгоценный хлеб, Гриша и Маша совершенно ни о чем не думали, полностью сосредоточившись на этом процессе.
Заметивший, что детей не было на обеде, герр Шлоссер тяжело вздохнул. Нужно было что-то делать, но что тут можно было сделать… И тут он увидел старшеклассницу, видимо, только что приехавшую. Он смотрел на девушку и видел в ней этих детей – лицо безо всяких эмоций, взгляд перед собой… Старшеклассница держалась подальше от других, явно не понимавших, что случилось. Страшная догадка пронизала все существо заместителя ректора.
* * *
Выходить из поезда Наде было просто страшно – там улица, и… Но она взяла себя в руки, и подхватив сверток с самым ценным для себя, двинулась на выход. Примечательно, что встретившиеся знакомые здоровались, но не спрашивали о том, почему девушка не улыбается, да и о содержимом свертка. Немцы очень отличались от русских, Надя это поняла в этот самый момент. В ленинградской школе ее бы уже окружили подруги, забросав вопросами, а здесь нет. Впрочем, это было к лучшему, ибо как ответить она просто не знала.
Большой автобус вобрал в себя школьников, и вот тут к Наде подсела ее школьная подруга – Моника Шульц. Поздоровавшись, Моника внимательно посмотрела на подругу, отмечая бесстрастное лицо, и тусклые, будто мертвые, всегда такие синие глаза.
– Марта, что с тобой случилось? – серьезно спросила подруга.
– Я потеряла эмоции, но это пройдет, – ответила Надя… Марта. – Рассказывай, как у тебя дела!
– Господи, Марта! – староста класса обняла девушку, будто желая согреть, отмечая при этом, как расслабилась подруга, закутанная в зимнюю куртку. – У меня все прекрасно, последний же год, а потом экзамены и все! Ты еще не решила, куда хочешь?
– Пожалуй, решила, – губы Марты дрогнули, будто пытаясь сложиться в улыбку. – В целители пойду, буду деток лечить.
– Что-то странное с тобой, подруга, – покачала головой Моника. – Ну да захочешь – расскажешь…
– Я расскажу, – коротко пообещала Марта. – Только постепенно и… чуть попозже, хорошо?
– Договорились, серьезно кивнула фрау Шульц и сразу же, без перехода, начала трещать о лете, новой моде и грядущих экзаменах.
Марта слушала трещание подруги, явно желавшей ее расшевелить, время от времени вставляя какие-то фразы, а думала совсем о другом. Автобус все ехал, от сытости почему-то клонило в сон, но засыпать девушке было нельзя – у нее был хлеб, который легко бы украли, стоило бы ей уснуть. Блокада въелась уже, казалось, в подсознание… И, хотя здесь ее не было, тем не менее она жила где-то, жила и ждала, когда Надя расслабится, чтобы ударить по самому дорогому, как уже ударила, отняв мамочку…
Автобус остановился, замолчала на середине фразы и Моника, глядя на Марту неожиданно серьезным взглядом, будто и не она только что заливисто смеялась над своей же шуткой. Увидев, что ничего не изменилось, староста двинулась на выход, краем глаза отметив, как бережно подруга взяла свой сверток.
Пройдя знакомым маршрутом, подруги вошли в школу. Время было как раз обеденное, поэтому увидеть чем-то сильно озабоченного герра Шлоссера, с удивлением взглянувшего в сторону Марты, было не самым обычным делом. Заместитель ректора школы целенаправленно двинулся в их сторону, заставив подруг недоуменно переглянуться.
– Фрау Шульц, – обратился герр Шлоссер к старосте. – Не представите ли мне вашу подругу?
– Конечно, герр Шлоссер, – кивнула Моника. – Это фрау Кох, Марта, из моего класса.
– Марта, вы позволите вас так называть? – поинтересовался мужчина.
– Конечно, – согласно кивнула девушка, на лице которой не отразилось ничего.
– Скажите, вы действительно потеряли эмоции? – спросил герр Шлоссер.
– Да, – ровным голосом ответила Марта. – Это пройдет, но… потом.
– В автомобильной катастрофе пострадали двое детей, – начал рассказывать заместитель ректора. – Некоторое время они, видимо, находились на Грани, или даже за ней. Мы предполагаем, что они могли увидеть другую жизнь, в которой побывали в немецком концентрационном лагере. Дети точно голодали, они боятся немцев, говорят на своем языке между собой и не верят нам.
– Их двое? – поинтересовалась Надя. – Мальчик и девочка, при этом мальчик готов на все ради нее? Им постоянно холодно? Они берегут хлеб?
– Именно так, – кивнул герр Шлоссер. – Убежали с завтрака, услышав шутки и смех ваших товарищей по классу, не вышли на обед…
– Страшно им, – вздохнула Надя, боясь поверить в то, что нашла младших. – Но к ним в комнату лезть нельзя – это их единственная крепость.
– Что же тогда делать? – поинтересовался заместитель ректора.
– Покажите их комнату, пожалуйста, – попросила девушка, уже понимая, что будет делать.
Герр Шлоссер видел, что фрау Кох явно понимает, о чем речь, поэтому решил довериться ее мнению. А девушка думала о том, что найти младших сейчас было бы очень здорово – пока они не успели себя накрутить, да и не сделали себе плохо самой сутью страха. У нее самой страх немца притупился за это время, с помощью родителей она сумела разделить немцем на «тех» и «этих», поэтому не реагировала так, как, скорей всего, реагировали «младшие».
– Вы что-то поняли? – поинтересовался подошедший к ним герр Келлер.
– Если это те, о ком я думаю… – голос девушки прервался. – То они не из лагеря, но вам от этого не легче.
– Что вы имеете в виду? – переглянувшись с Уве спросил герр Шлоссер.
И тогда заговорила Надя. Нет, не Марта, а именно Надежда Самойлова. Ее спокойный, безо всяких эмоций голос, был просто страшен. Девушка говорила о падавших на город бомбах, как о чем-то обыденном, привычном, о голоде, о норме на хлеб, о трупах, лежавших на улицах. Она рассказывала, как пикирует самолет с черными крестами на крыльях, топя беззащитных детей, как плачут, сходя с ума матери, чьи дети умерли от голода, как скрипят по льду саночки.
Спокойно, никуда не торопясь, Надя рассказывала… О Грише и Маше… О том, как двое детей держались друг за друга и… за нее. Как умерла мама. О том, как прошло «смертное время» и как наступила весна. Она говорила, а Моника просто рыдала, не в силах осознать рассказанного подругой.
Герр Шлоссер понимал, что ситуация может быть намного тяжелее. И еще – эта девушка, старшеклассница, она видела все это своими глазами. Это она шла на завод, скользя на льду, поддерживая своих «младших». Это она пряталась от бомб. Это она хоронила маму. Как могла фрау Кох после всего даже просто разговаривать с немцами? Герр Шлоссер не понимал, чувствуя желание склониться перед этой героической девушкой, прошедшей настоящий ад.
И тут они, наконец, дошли до двери в комнату детей.
[1] Ольга Берггольц «Ленинградская поэма»
Глава 12
– В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам[1].
Услышав эти слова, донесшиеся из-за двери, Гриша вскочил. Мало того, что говорили по-русски, но эти строки он узнал, поэтому, схватив Машу за руку, буквально прыгнул к двери, отпирая ее. Девочка совершенно не сопротивлялась, она была ошарашена.
За дверью обнаружились двое мужчин и две девушки. Одна плакала, а вторая была совершенно спокойно, но смотрела так знакомо, что Маша в первый момент даже задохнулась от неожиданности. А Гриша вдруг понял, неосознанно вначале потянувшись к этой, внешне незнакомой девушке.
– Надя! – воскликнул он по-русски. – Надя, это ты? Ты нашлась, Надя?
– Младшие… – прошептала Марта. – Мои хорошие…
Сорвавшись с места, Надя принялась обнимать своих изменившихся внешне, но оставшихся такими же внутри, младших. Прижав к себе детей, она будто укрывала их от всего света, как и в далеком грозном году. Герр Шлоссер потянул за рукав коллегу и мужчины тихо удалились, а Моника во все глаза смотрела на обнимающихся троих, слыша их речь на незнакомом языке.
– Надя! Наденька! Живая… – Маша обнимала присевшую на корточки девушку, за малым не придушивая ее.
– Младшие, родные мои, – шептала Надя, торопливо зацеловывая лица ребят. – Живые, живые, мои хорошие… Живые…
– Главное, что ты жива, Наденька… – ответил ей Гришка.
– Видишь, Моника, – обернувшись на подругу, проговорила по-немецки Марта. – Живы мои младшие! Живы, родные мои!
И хотя эмоций в ее голосе не было, слова были пронизаны такой лаской и силой, что фрау Шульц снова расплакалась. Девушка просто не могла себе представить ранее такой силы и чистоты чувств, пусть даже подруга утратила эмоции. На современную девушку будто дохнула леденящим холодом совсем другая эпоха.
– Сейчас идем кушать, – строго произнесла Надя, когда они наобнимались.
– Хорошо, Надя, – послушно кивнула Маша. Привычка доверять никуда не делась.
– Договорились, – ответил Гриша, – только…
– Для вас тут ничего опасного нет, – объяснила им девушка, беря обоих за руки, передав при этом сверток Грише. – Ни опасного, ни тревожного, никто не отравит.
– Ура! – губы Маши дрогнули, совсем как и у самой Нади.
Разумеется, Марта… или Надя отлично понимала страхи своих младших. Но их нужно было покормить, потому что кормиться только хлебом неправильно. Гриша принял сверток, но не спросил ничего – раз Надя дала что-то, значит, так нужно. Маша же забеспокоилась – заговорили об еде. Беспокоилась девочка вполне привычно, что Надя отметила, на мгновенье прижав Машеньку к себе.
И все же младшим было трудно. Очень трудно заходить в столовую, полную немцев. Сейчас совершенно не важен был факт того, что за столиками сидели подростки, да и почти взрослые – они были немцами. Теми самыми, кто держал город в огненном кольце, кто хотел поставить на колени и убить каждого из них. Это были немцы! «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей»[2]…
– Мозги у вас не перестроились, – произнесла Надя. – Поэтому начнем с легких блюд, хорошо?
– Как скажешь, – согласилась Маша, а Гриша просто кивнул.
– Хайнцель! – позвала девушка. – Нам нужна ваша помощь.
Перед столиком буквально из воздуха возник маленький человечек. Был он рыжим, носил небольшую бороду того же цвета, а одежда его состояла из черных кожаных штанов, зеленой куртки и выглядевшей забавно красной шапки. Таких существ ни Маша, ни Гриша еще не видели, поэтому разглядывали его очень внимательно.
– Чем я могу вам помочь? – поинтересовался этот человечек.
– Моим младшим нужны легкие блюда, – объяснила Надежда. – Нельзя ли им бульона?
– Почему же нельзя? – удивился хайнцель. – Сейчас доставлю.
И действительно, не прошло и минуты, как перед детьми оказались тарелки с прозрачным, исходящим паром бульоном. Взяв у Гриши сверток, девушка развернула его, доставая разделенный на порции хлеб. Моника даже не идентифицировала это черное что-то с хлебом, ведь она никогда его не видела, но и староста получила небольшой кусочек, а уж те, кого Марта назвала «младшими», вцепились в него чуть подрагивавшими руками.
– Надя, а кто это был? – спросил незаметно разломивший свой кусочек пополам мальчик. Моника ошарашенно смотрела на то, как мальчик подсовывает свой хлеб сидевшей рядом девочке.
– Гриша! – воскликнула Маша, заметив это. – Ну тебе же тоже нужно кушать! Надя, он опять!
– Он всегда такой был, – погладила детей по головам Надежда, а потом повернула голову к подруге. – Понимаешь, Гриша, он всегда отдавал свой хлеб… нам. Оставлял себе совсем немного, а остальное…
– Господи… – ужаснулась Моника, прикрыв рукой рот. Она смотрела на мальчика, как на героя, ведь Марта же рассказала, чем для них там был хлеб.
– А все же, кто это был? – Гриша решил отвлечь Надю, чтобы не развивать тему.
– Это хайнцель, – объяснила девушка. – За небольшую плату они выполняют домашнюю работу – моют полы, готовят еду, выполняют просьбы, могут и добрый совет дать. Обижать хайнцеля нельзя, как и прогонять. Кушайте!
Глядя на то, как кушают эти дети, Моника понимала, что в школе им совсем не место, но, насколько она поняла, у них совсем никого нет, что же теперь будет? Думала о том же и Марта, решив написать родителям. Может быть, они согласятся на младших? Для девушки все было сравнительно просто, ведь оставлять Машу и Гришу снова она не собиралась. Поэтому, если родители откажут, нужен был другой вариант.
Как оказалось, думал о том же и герр Шлоссер, получивший письмо от герра и фрау Кох, в котором те описали сны дочери и выразили просьбу… Внимательно слушавшие дочь родители попросили герра Шлоссера немедленно известить их, если дети встретятся. Сам же заместитель ректора понимал, что всех троих сначала нужно отогреть, показать, что войны больше нет, поэтому он встал, выходя из своего кабинета.
* * *
– И что вы предлагаете? – поинтересовался ректор школы после краткого пересказа последних событий.
– Вызвать родителей девочки сюда, тем более что они и сами этого хотели, – герр Шлоссер продемонстрировал полученное только что письмо.
– Интересная мысль, – кивнул герр Рихтер, что-то прикидывая. – Этих двоих же официально не записывали?
– Мы даже имен их не знаем, – хмыкнул заместитель. – А у старшей девочки обязательный курс закончился, так что она вполне может взять паузу.
– В таком случае я не возражаю, – кивнул Герхард. – Если согласятся, то с контролирующими органами я решу.
Заручившись таким образом поддержкой начальства, герр Шлоссер отправился писать письмо, распорядившись между делом поставить кровать для фрау Кох в комнате детей. Он предполагал, что это понадобится. Учитывая, что у детей кошмары были, причем довольно для них тяжелые, то рисковать герр Шлоссер не хотел. Он в принципе не желал риска.
Надя же, докормив своих младших, отвела их обратно в комнату, сразу же отметив, что рядом с двуспальной кроватью появилась еще одна, явно для нее. А вот Машу и Гришу этот факт похоже, совсем не удивил. Усевшись на кровать, они выжидательно уставились на Надю.
– Я напишу родителям, они у меня русские, – сообщила девушка. – Попрошу оформить опеку на вас, чтобы вы не были совсем одни.
– Нужны мы им… – вздохнул Гриша, вспомнив кое-что из прошлого.
– Главное, что вы мне нужны, – объяснила ему Надя. – А родители не звери.
– Что теперь будет, Надя? – задала свой самый главный вопрос Маша, посасывая корочку выданного ей хлеба.
– Теперь все будет хорошо, – уверенно произнесла девушка. – У вас будут мама и папа, выучитесь и решите, где хотите жить. Главное помнить, что хотя голода здесь не было, но…
– Но голова об этом не знает, – кивнула Маша. – В первый раз хотелось просто наброситься и жрать, как свинья, даже пусть и отравленное… Раз в жизни наесться.
– Насилу остановил, – вздохнул Гриша. – Но и мне сложно держаться, изобилие же…
Это было понятно, даже более чем, поэтому Надя присела рядом с младшими, думая, что делать прямо сейчас. Пообедали они позже других, на часах уже было часов пять вечера и, в принципе, младших можно было уложить отдыхать. Тут девушка вспомнила о мамином подарке, встав, она подошла к своим сумкам, доставленным сюда же хайнцелем. Достав метроном, Надя поставила его на стол и выставив частоту, толкнула пальцем. Мерное «так-так-так» разнеслось по комнате.
Младшие моментально расслабились. Если бы они могли, то заулыбались бы, но пока… Зато дети синхронно зевнули, показывая, что ночи у них были так себе. Достав набранные для младших вещи, Надя уже была готова их укутать, но остановилась, вспомнив.
– А ну-ка вперед, в душ, – приказала девушка, подозревая, что младшие так и не помылись.
– Надя… ну холодно же… – сделала очень жалобное лицо Маша, заставив Надежду вздохнуть.
– Ну-ка, пойдем, – девушка взяла свою младшую за руку, отправляясь в сторону душевой. – Гриша, ты же сможешь недолго посидеть?
– Куда я денусь? – вопросом на вопрос ответил он.
– Вот и хорошо, а мы пока помоем нашу Машеньку, – сообщила Надя, открывая дверь.
И к тому, что вода есть привыкнуть-то было непросто, а уж осознать, что она теплая – так и вдвойне. Девушка помнила, сколько времени она танцевала вокруг душа, пока решилась включить воду. Здесь ситуация была в точности такой же. Именно поэтому она пошла с Машей, подождала, пока девочка разделась, проделав то же самое, а потом отрегулировала воду, чтобы приучить Машу к тому, что холода больше нет. Во время помывки девушка думала о том, как бы помыть Гришу…
– Грише достаточно просто сказать, – произнесла девочка. – Он мне лицо так умыл в первый день, я все не решалась.
– Ну вот и хорошо, – кивнула Надя, заворачивая Машу в полотенце.
Выйдя из ванной, девушка командным голосом в приказном порядке загнала туда и мальчика, укладывая пока вымытую девочку в кровать. Отыскав среди вещей теплую пижаму, Надя обрядила в слегка великоватые одеяния Машу, против чего та совсем не возражала, приготовив такую же пижаму и Грише.
Укутав детей, выдав каждому еще по кусочку хлеба, Надя уложила их спать. Девушка заметила, что и Маша, и Гриша очень сильно утомлялись, почти как… там. Но, по мнению Нади такого быть не могло, ведь не было голода, завода, сыплющихся с неба бомб. Неоткуда было взяться и апатии… Именно поэтому происходящее ее сильно беспокоило.
* * *
Герр и фрау Кох будто ждали весточки из школы – они откликнулись моментально, приехав на следующий же день прямо с утра. Пройдя по коридору, родители Марты вошли в секретариат, в котором в этот час было пусто. Дверь в кабинет ректора оказалась открытой, потому, постучавшись, родители ученицы вошли.
– Здравствуйте, – поздоровались они. – Мы – семья Кох.
– Здравствуйте, – ответил им герр Рихтер, сразу не сообразив, по какому вопрос они явились. – Чем я могу вам помочь?
– Мы письмо получили, – сообщил герр Кох, но его супруга сразу же перехватила инициативу.
– Что с Мартой и с детьми? – сходу спросила женщина, с тревогой глядя на ректора школы Грасвангталь.
– Ах, вы по этому вопросу! – сообразил, наконец, герр Рихтер. – Все сравнительно в порядке.
– Сравнительно? – удивилась фрау Кох. – Сравнительно с чем?
– Сравнительно с тем, что они пережили, – вздохнул Герхард, нажимая кнопку селектора. – Герр Шлоссер, зайдите, пожалуйста, ко мне.
Пока заместитель шел, ректор сжато рассказал родителям фрау Кох предысторию и произошедшее за последние сутки. Женщина кивала, при этом заметно было, что чего-то подобного она и ожидала. Во время рассказа в кабинет вошел герр Шлоссер.
– Детям тут не место, – подождав, пока начальник закончит свой рассказ, прямо заявил заместитель ректора школы. – Они пугаются немецкой речи, шарахаются от немцев в принципе, если бы не ваша дочь, то так и ели бы один хлеб…
– Думали, что их отравить хотят, – понял герр Кох, прочитавший уже достаточно литературы. – И теперь?
