Текст книги "До победного дня"
Автор книги: Vladarg Delsat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– И теперь они прилипли к вашей дочери, – вздохнул герр Шлоссер. – Если я правильно понял, не просто так?
Отвечая на вопрос заместителя ректора, герр Кох рассказал о снах дочери, начавшихся довольно давно, но изменения характера и взгляда на жизнь начались сравнительно недавно. Вспоминая, мужчина рассказывал о том, как сложно было Марте принимать себя немкой, как тяжело оказалось сдерживаться и не накидываться на еду и как она говорила о своих «младших» …
– Разумеется, мы возьмем их под опеку, если… – фрау Кох не договорила, все было ясно и так.
– Контролирующие органы уже со всем согласны, – криво ухмыльнулся герр Рихтер, так что дело теперь только за ними. – Коллега, проводите родителей к детям, пожалуйста.
Так как марта с детьми еще из комнаты не выходила, герр Шлоссер посчитал правильным отвести Кохов к комнате, где ночевали все троя, удивительно рано улегшись спать. Что-то беспокоило мужчину, вот только понять, что именно, он не мог. Было какое-то непонятное ощущение, вроде надвигающейся грозы, но вроде бы, ничего не предвещало.
–
[1] Ольга Берггольц «Февральский дневник»
[2] К. Симонов «Убей его»
Глава 13
Посмотрев на то, как спали младшие, Надя решила лечь рядом с ними. Грише было явно холодно – он мелко дрожал сквозь сон, тем не менее, проверяя Машу рукой, а вот девочке было совсем невесело. Маша бледнела прямо на глазах, пугая обнявшую детей девушку.
Пронзительно запищав сквозь сон, девочка открыла глаза, загнанно дыша. Она была не просто бледной, а буквально белой, сливаясь по цвету с простыней, поэтому Надя резко села, обнимая ее. Девушка еще даже не поняла, что произошло, но видела, что все очень плохо. Что же приснилось Машеньке?
Девочка смотрела вокруг с паникой в глазах, вся дрожа, от ее движения проснулся и Гриша, начав обнимать, но Маша все не успокаивалась. Она внезапно заплакала так отчаянно, безысходно… Буквально завыла, будто вмиг обретя эмоции. И тут Надя поняла. Девушка поняла, что приснилось казавшейся сейчас совсем маленькой Маше. Девочка все выла, задыхаясь, ее голос прерывался, она будто бы не могла вздохнуть, испытав что-то, чего перенести не могла. Надя принялась тормошить Машеньку, стараясь достучаться до увидевшей самый страшный из возможных снов девочки. Не смерть мамы, Нади или Гриши, сон, увиденный Машей, был намного, намного страшней.
– Тише, маленькая, тише, – уговаривала девочку Надя. – Нет войны! Нет Блокады! Нет карточек! Машенька, очнись! Очнись! – полный боли крик девушки заполнял комнату, и столько отчаяния было в нем.
В попытках достучаться до Машеньки, девушка не отреагировала на резко распахнувшуюся дверь. Обнявшись втроем, стараясь разделить ужас девочки, Самойловы плакали. Будто куда-то исчезла укрывшая эмоции подушка, они плакали от увиденного Машенькой.
Услышав этот вой, фрау Кох просто не могла сдержаться, кинувшись к детям, а герр Шлоссер и сам побледнел. Этот плач перенести было просто невозможно, поэтому он сразу же начал действовать.
– Хайнцель! – позвал заместитель ректора. – Нойманна сюда, срочно!
– Малыши мои, – фрау Кох уже плакала вместе с детьми. Схватив со стола лежавший там хлеб, женщина вложила его в руки детям, отчего вой угас, но вот с девочкой явно было плохо.
Маша не могла вдохнуть, перед ее глазами стояла картина из сна. Внезапно в рот полилась терпкая жидкость и дышать стало чуточку легче. Гриша, страшно испугавшийся за девочку, балансировал на краю сознания и только Надя держалась.
– Вызывай спасателей[1]! – влив микстуры младшим детям, герр Нойманн видел, что это не поможет.
– Настолько плохо? – поинтересовался герр Шлоссер, отдавая распоряжение хайнцелю.
– У девочки может сердце остановиться, – сообщил целитель, пытаясь сделать хоть что-нибудь. – Да и мальчик неизвестно на чем держится.
– Не отдам! – воскликнула Надя, крепче обнимая младших.
– Малыши мои, – фрау Кох видела, что с младшими детьми совсем плохо, желая согреть их.
В этот момент для женщины исчезла и школа, и окружающая действительность, она хотела лишь защитить детей, как-то очень быстро приняв их. Герр Нойманн задействовал целительский артефакт, понимая, что время уходит, но больше ничего сделать не мог. За окном нарастал стрекот спешащего вертолета.
Маша потеряла сознание, когда спасатели уже вбежали в комнату, за ней отключился и подумавший, что девочка умерла, Гриша. Надя замерла, глядя расширенными глазами на не подающих признаки жизни младших.
– Девочка увидела страшный сон, мальчик испугался за нее, – быстро доложил доктор Нойманн.
– А старшая сестра сейчас к ним присоединится, – кивнул врач экстренной службы, заметив, что дыхание младшей девочки отсутствует.
Быстро заинтубировав[2] ее, он принялся качать воздух. Пульс, слава Богу, наличествовал, поэтому, при помощи коллеги и герра Нойманна, Машу переложили на носилки, положив рядом и Гришу. Попробовав поднять Надю, в этот момент к младшим присоединившуюся, экстренник только вздохнул.
Как-то уместив двоих младших и старшую девушку в салон, врачи начали работать, а машина резко пошла на взлет, направляясь к ближайшей клинике. Электроды легли на грудь двоих из троих, потому что для Нади прибора просто не было. Но и у младших приборы показывали такое, что волосы докторов вставали дыбом.
– Сообщи в клинику, у нас Такоцубо[3]! – крикнул пилоту работавший врач экстренной медицины. Такого он не видел еще никогда.
– А у мальчишки что? – поинтересовался его коллега, в кардиологии настолько хорошо не разбиравшийся.
– Тоже ничего хорошего, – вздохнул экстренник. – Но хоть не умирает, и то спасибо.
– Госпиталь готов принять, – сообщил голос пилота в трансляции, вертолет заложил резкий, почти боевой вираж, направляясь к военному госпиталю, находившемуся неподалеку.
Очнувшаяся Надя смотрела в потолок вертолета. Никаких мыслей у нее не было. Даже представить, что едва найденные младшие погибли, она не могла. По щекам девушки текли слезы, что было замечено работавшими медиками. Не только замечено, но и правильно интерпретировано.
– Они живы, – произнес мужчина в куртке врачей-спасателей. – И ты не умирай, пожалуйста.
– Живы… – прошептала Надя.
Пошедший на посадку вертолет был принят незамедлительно. Его уже ждали три каталки, врачи, реанимация и интенсивная терапия. Доктора были готовы спасти детские жизни, поэтому всех троих переложили мгновенно, бегом увозя в отделение.
– Никогда такого не видел, – признался врач экстренной медицины. – Что же ей такое приснилось?
– Что-то очень страшное, наверное, – пожал плечами его коллега, сворачивая кабели. – Только я не хочу знать, что именно.
– Согласен, – получил он кивок в ответ. – Знать, какой сон может почти убить ребенка, и я не хочу.
– Надо в школу сообщить…
Автомобиль с плачущей фрау Кох внутри быстро ехал по шоссе к больнице, куда увезли детей. Герр Кох понимал правоту школьной администрации – детей требовалось в первую очередь отогреть, раз у них настолько тяжелые сны. Поэтому ехал он сейчас на пределе разрешенного скоростного режима.
Пока родители добирались, врачи работали. Причины Такоцубо у юной еще девчонки установить можно было и потом, а сейчас и ее, и мальчика ее нужно было стабилизировать. Вот именно это сделать никак не получалось. Дети просто не стабилизировались, несмотря ни на какие ухищрения.
– Рядом их положите, – посоветовал убеленный сединами хирург, в жизни что только не видевший.
– Давайте попробуем, – согласился реаниматолог, сдвигая кровати и укладывая руку мальчика на девочкину.
– Ничего ж себе! – воскликнул кардиолог, наблюдая за приходящими в норму параметрами. – Это как так?
– Видимо, не все так просто… – хирург вздохнул. – Работайте.
* * *
Уже пришедшая в себя Надя сидела в коридоре, глядя перед собой залитыми слезами глазами, когда в госпиталь вбежали родители. Совершенно не отреагировавшая на них девушка безучастно сидела, пока до нее не добежала мама.
– Марта! Марта! Как ты? – вглядываясь в глаза своего ребенка, поинтересовалась женщина.
– Что мне сделается… – ответила Надя по-русски. – Вот Машенька чуть не умерла…
– Что случилось, доченька? Что она увидела? – усевшись рядом с девушкой, фрау Кох обняла ее.
– Понимаешь, мама… и папа… Это трудно так просто рассказать, – Марта, ощущавшая себя Надей, вытерла глаза, а двое взрослых людей смотрели на то, как в глазах дочери появляется что-то страшное, в современном мире просто невозможное. – Там… там был голод, страшный голод и… хлеб распределялся по карточкам, – она запиналась, сглатывая комок, то и дело возникавший в горле. – Без карточек хлеб не получишь. Часто брали на всю семью и не на один день, понимаешь? Ну и карточки выдавались на месяц… Так их и носили…
– Я читал, – кивнул герр Кох. – Скажи, она карточки?
– Без карточек – смерть, – произнесла девушка, обняв себя руками. Ей опять было холодно, просто очень, и это поняла мама, покрепче обнимая дочь. – Маше приснилось, что наши карточки у нее в магазине украли.
– Господи! – воскликнула женщина, принявшись целовать Надю, будто желая своими поцелуями отогнать страшное воспоминание.
– Нам всем снятся эти сны, мама… – прошептала девушка.
– Герр Кох, фрау Кох? – поинтересовался приблизившийся к семье врач.
– Да? – женщина подалась навстречу врачу.
– Жизнь ваших младших детей вне опасности, – произнес глава отделения интенсивной терапии. – Им нужно будет полежать у нас некоторое время, а затем мы выпишем их домой, но первое время нужно будет избегать любых стрессов.
– Мы… Мы можем их увидеть? – тихо спросила фрау Кох.
Внимательно посмотрев в глаза женщине, врач, тем не менее, разрешил. Дети спали под препаратами, будить их нужно было очень осторожно. Развитие синдрома у девочки удалось остановить, аритмию у мальчика погасить, но именно такая реакция на обычный, как считали врачи, сон, говорила о том, что не все так просто с сердцем у этих двоих детей. Значит, их надо было обследовать.
Пройдя вслед за врачом по больничному коридору, семья Кох медленно вошла в палату. На кроватях друг рядом с другом лежали мальчик и девочка. Руки их соприкасались. Несмотря на то, что изо рта девочки выходила какая-то трубка, выглядели оба очень милыми и какими-то умиротворенными по мнению фрау Кох. Ее старшая дочь медленно подошла к кроватям и, усевшись прямо на пол, просто обняла ноги обоих, насколько хватило рук.
– Сильно привязаны ваши дети друг к другу… – проговорил врач. – Младшие друг без друга вообще жить отказывались. Старшая, похоже, желает остаться здесь.
– Они очень привязаны, – всхлипнула фрау Кох, все понявшая по позе дочери.
Вспоминая рассказ Марты о болезни Маши, женщина медленно приблизилась к кроватям. Ласково глядя на настрадавшихся детей, она очень нежно погладила уже своих младших. Приняв их существование еще во время рассказов дочери, женщина смотрела на бледных мальчика и девочку, отметив, что данный им хлеб они не выпустили из руки и в беспамятстве.
В этот миг глаза Машеньки открылись. В них таял ужас и остатки паники. Девочка смотрела в глаза женщине, видя в них что-то очень для себя важное. В следующих миг она закашлялась, но врачи оттерли женщину от детей, вынимая трубку и приводя с порядок внезапно задышавшего самостоятельно ребенка.
– Надя… – прошептала девочка. – А кто это?
– Это наша мама… – ответила ей Надя. – Отныне и навсегда это наша мама.
– Мама… – проговорил моментально открывший глаза Гриша. Он нащупал руку девочки, сразу же успокоившись. – Мама… Настоящая? Как мама Зина?
– Самая настоящая, – улыбнулась фрау Кох, снова приблизившись к кровати, чтобы осторожно погладить детей. – Вы здесь полежите немного, а потом мы поедем домой.
– Домой… – повторила за новой мамой Маша. – А Надя?
– Надя тут, – показала фрау Кох. – Мы теперь семья. Все вместе, да?
– Да, – кивнула девочка и тут вспомнила. В глазах ее опять появились нотки паники, но женщина даже сказать ничего не успела.
– Нет больше карточек, – твердо произнес Гриша. – А даже если бы были, мы рабочие, у нас есть столовая, да и ребята на заводе не оставили бы умирать.
– Это был просто сон, Машенька, – фрау Кох гладила свою младшую дочь. – Просто сон, ничего этого нет. Не умирай, пожалуйста, ты нам очень нужна.
Когда-то очень давно, еще до Ленинграда, Маша Ефремова отдала бы все, что угодно ради того, чтобы услышать эти слова. Сейчас же она принимала тот факт, что опять есть мама и папа. Слыша русскую речь, девочка не ассоциировала фрау Кох со своей биологической из прошлой жизни матерью, а только с мамой Зиной. Поэтому Машины губы дрогнули в попытке улыбнуться.
– Вы полежите тут недельку, – подошел герр Кох, перед которым, казалось раскрыла ставни совсем другая эпоха. – Потом мы с мамой заберем вас домой. И Наденька тоже посидит дома, подождут экзамены годик. Ты согласна, дочь?
– Я на все согласна, – вздохнула Надя. – На все-все, лишь бы мои младшие жили. Кто знает, что было бы со мной, не будь их.
– Что было бы с нами, не будь тебя… – эхом откликнулся Гриша.
Оставив детей в больнице, семья Кох отправилась утрясать вопросы с чиновниками, делать документы и вносить туда новые старые имена детей. Даже Марте приписали второе имя – Надежда. Их дочь была надеждой и волшебным чудом двоих детей, а они стали ее семьей. Разрушать такую семью было неправильно, поэтому с помощью школы все дела и бумаги были сделаны за очень короткое время.
[1] В Швейцарии и Германии «скорая помощь» зовется «службой спасения»
[2] Переведя на искусственную вентиляцию легких
[3] Так называемый «синдром разбитого сердца», опасный для жизни в принципе, но не оставляющий последствий при адекватном лечении.
Глава 14
Просыпаться было комфортно. Маша чувствовала себя отдохнувшей, ей ничего не снилось, да и подробности прошлого сна будто скрылись в дымке. Рядом пошевелился Гриша, глядя на девочку своими сияющими глазами. От этого выражения, что читалось во взгляде мальчика, Маше становилось тепло. Она даже почти смогла улыбнуться, за что была прижата к Грише чуть ли не до хруста костей. За ночь дети переползли в одну кровать, как-то помещаясь в ней. Давно поднявшаяся Надя, устроенная в той же палате уже подготовила все для завтрака, забрав его у медсестры.
– Задушишь… – просипела девочка, чтобы сразу же оказаться на свободе. Дышалось, тем не менее, не очень, по телу разливалась слабость. – Как-то мне не по себе… как будто заболела.
– Надя! – в панике позвал Гриша, пытаясь встать, что ему сразу не удалось.
– Не вставать! – строго произнесла достаточно уже напуганная младшими девушка. – У вас сейчас слабость у обоих, пугаться не надо, хорошо?
– Хорошо, – послушно кивнула Маша. – Только я пи… в туалет хочу…
– Гриша, отползи-ка, – попросила Надежда, доставая судно, при виде которого девочка скривилась. – Ну-ну, не куксись, чай в больнице лежишь, а не дома.
– В больнице? – испугалась Маша. – А почему?
– Испугалась ты намедни сильно, малышка, – ласково произнесла девушка, осторожно подкладывая судно. – Всех на уши поставила, вот оттого-то и в больнице.
– А… А Гриша? – с обреченным видом отпуская себя, спросила девочка.
– А Гриша испугался уже за тебя, сам чуть не умер, – объяснила Надежда, вздохнув. – Поэтому вы здесь лежите с недельку.
– Не умирай больше, – как-то совсем по-детски попросил ее Гриша.
– Я не буду, – пообещала ему Маша.
Младшие друг друга не стеснялись, ибо споли они рядышком с первых дней, да и мылись, когда была возможность, тоже. Кроме того, в сороковые были совсем другие нормы морали, поэтому на свою неодетость под одеялом девочка внимания не обратила. Надя же погладила обоих и, отнеся судно, что-то сделала с кроватью, отчего она приподняла головную часть. Маша и Гриша опять сползлись, сцепившись руками.
Надя решила начать с йогурта для обоих, а потом уже дать хлеб. Девушку тщательно проинструктировали на тему того, как нужно правильно кормить ее младших, поэтому она вывернула из прикроватной тумбочки столик, чтобы поставить на него баночки с йогуртом. Вопрос был еще, смогут ли младшие поесть…
Гриша слегка подрагивающей рукой взялся за ложку, рядом с ним тем же занималась и Маша, а Надя просто наблюдала, видя, что обоим сложно.
– Слабость такая, что страшно становится, – проговорила девочка, с трудом попадая в себя ложкой.
– Может, помочь тебе? – участливо спросила девушка, на что Маша упрямо покачала головой.
– Ну ладно, герои, – в Надином голосе обоим детям послышалась улыбка. – Кушайте.
– Наденька, а можно нам… – тихо попросил мальчик. Девушка уже подумала о хлебе, потянувшись к нему. – Метроном…
– Да, это я не подумала, – кивнула она, задумываясь.
Эвакуировались из школы быстро, поэтому метроном она взять не подумала, а не слыша привычного звука, дети тревожились, делая плохо своим сердцам. Эту проблему нужно было решать. Дома-то было, а вот тут, в больнице…
– Кушайте, – наконец, придумала Надя. – Я схожу, родителям позвоню, будет нам метроном.
– Ура, – серьезно произнес Гриша, делая перерыв. Самостоятельно есть ему было трудно, как и Машеньке, но дети не сдавались.
Увидев, что все в порядке, девушка кивнула, выходя из палаты. Ей нужно было позвонить. Маша же прижалась к своему мальчику, прикрыв от усталости глаза. Гриша думал о том, что теперь будет, но понять не мог. Казалось бы, ушла Блокада, оставаясь все же с ними, но теперь-то можно было жить счастливо? Почему тогда было так тяжело?
Маша ела медленно. Ей казалось, что ложка тяжелее заготовки на заводе. Но это была еда, поэтому надо было кушать. Есть, чтобы жить.
– Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам…[1] – проговорил Гриша, глядя на хлеб. Лежавший на столе кусочек манил взгляд, но нужно было доесть йогурт.
– Мы рабочие, у нас больше было! – ответила ему девочка.
Надя вернулась быстро, заметив, что младшие уже совершенно выбились из сил. Тогда, отобрав ложку у Маши, она принялась кормить детей так, как кормили малышей в ее далеком и уже нереальном детстве – одному ложечку, второй ложечку… Дело пошло веселее, потому что Гриша и Маша смогли, наконец, расслабиться.
Но все же, они очень сильно утомлялись. Почти, как там, поэтому после еды и девочка и мальчик задремали. Надя же не понимала, почему ее младшие утомляются так сильно, как будто вокруг Блокада, война и голод. Этот вопрос девушка переадресовала вошедшему герру Нойманну, приехавшему из школы.
– Понимаете, фрау Кох, – заговорил целитель. – Ваши младшие еще не осознали мира вокруг себя.
– И что это значит? – не поняла Надя.
– Это значит, что они еще живут там, – объяснил герр Нойманн. – В постоянной готовности к опасности, понимаете?
– И от этого они утомляются… – дошло до девушки. – Значит, им нужно как-то показать. Но как?
– Этого я не знаю, – покачал головой целитель.
– Метроном… Гриша… – застонала сквозь сон Маша, разбудив Гришу.
– Тише, родная, все хорошо, все кончилось… – тихо проговорил мальчик. – Нет никакого метронома, все спокойно…
– Да, я вам принес… – герр Нойманн вынул из кармана метроном. – Не зря же он у вас стучал.
– Не зря, – кивнула Надя, устанавливая и запуская ровное спокойное пощелкивание, ассоциировавшееся и у нее, и у младших с безопасностью.
– Надя… Надя… – девочка все же проснулась. Она тянулась к Надежде, как будто что-то случилось.
Извинившись перед целителем, девушка шагнула к младшим, обнимая и поглаживая своих детей, в волосах которых серебрились седые нити, отмеченные герром Нойманном. Доселе целитель считал, что для появления седины нужно немного больше времени, но доказательство того, что это не так лежало перед ним, заставляя вздыхать.
– Надя, что это? – ластясь, как маленькая, спросила Маша.
– Хорошие мои… – Надя уселась на кровать, обняв Гермиону и Гарри. – Это седина, малышка, – вздохнула девушка. – Ваши тела не могут принять всю ту память, что вы принесли с собой, вот поэтому она и появляется… И у Гриши, и у тебя, Машенька…
– И у тебя… – прошептала девочка, увидев почти незаметную нить в волосах своей старшей. – Значит, я теперь буду некрасивой?
– Ты всегда самая красивая, – сообщил ей мальчик, прижав к себе, а потом как-то очень жалобно посмотрел на Надю. Девушка, безусловно, его поняла.
– Сейчас принесу, – произнесла она, потянувшись к столу, где лежал хлеб.
С детьми было очень непросто, как и с ней самой. Несмотря на тепло, на доброту окружающих, в душах младших жил голод, страх, холод блокадных ночей, и что с этим делать, Надежда не понимала. Она просто не представляла, как забыть сирены воздушных тревог и сорокаградусный мороз. Бесконечные саночки, с водой, с телами… Как выгнать из памяти глаза обезумевшей матери, на руках которой не проснулся малыш.
Конечно же, Маша получила маленький кусочек хлеба. Гриша же сделал над собой усилие, сглотнул слюну и отказался. Надя смотрела на мальчика, видя то, что там не бросалось в глаза – его самопожертвование. Всю страшную зиму он собой, своей силой поддерживал их, отдавая драгоценный хлеб, да и отказывая себе во всем! Настоящий маленький герой… От осознания этого хотелось плакать, но слез опять не было.
– Пусть лучше Маше на утро будет, – привычно для себя проговорил Гриша, прикрыв глаза, чтобы не было соблазна. Бороться с собой было с каждым днем все сложней.
– Гриша, нет никакого голода! – Надя все-таки всхлипнула, прикрикнув на мальчика. – Нет больше голода! Нет войны! Нет нормы! Нет холода! Вспомни, Гриша!
– Забыл… – растерянно ответил Гриша. – Просто привык… Ну и вот…
– Привык спасать нас с тобой… – очень тихо проговорила девушка, прижав к груди прильнувшую к ней девочку. – Он подсовывал нам с тобой свой хлеб, как… Как мама…
– Расскажите, о чем вы говорите? – герр Нойманн мог предположить лагерь, но то, что переводил ему специальный артефакт, просто не укладывалось в голове.
– Когда-то очень давно… – начала говорить Надя, но Маша прервала ее, начав свой рассказ.
Она рассказывала о падающих с неба бомбах, о том, как трясется земля от взрывов, о том, как от дома остаются лишь руины. Девочка говорила о норме хлеба, озверевших от голода людях, о том, как едят даже то, что, вроде бы, для еды не предназначено. О холоде, невозможности помыться, ледяной стуже, о том, как люди падают на улице, обессилев, как засыпают и не просыпаются… Маша рассказывала о том, как уставшие, обессилевшие люди убирают снег, иногда подрываясь на неразорвавшихся снарядах. А Гриша приподнялся, обнимая свою девочку, чтобы погладить и успокоить ее.
Спокойно стучал метроном, речь Маши становилась все более размытой, пока, наконец, она не уснула прямо посреди фразы. Широко зевнувший Гриша улегся рядом с ней, защищая девочку от всего мира и герр Нойманн видел это. То, о чем рассказала девочка, он не мог даже представить, а уж осознать, через что прошли все трое…
* * *
Вошедшая в палату женщина услышала стук, с трудом подавив в себе желание остановить мешающий детям спать прибор, но остановилась, вспомнив. Фрау Кох смотрела на спящих детей, зажимавших что-то в кулаках, на дремлющую дочь, контролировавшую своих младших, и прокручивала в голове разговор с доктором Нойманном, сумевшим убедить военных врачей в том, что детям будет лучше дома, в тепле, а не в больничных палатах.
– Здравствуй, мама, – проговорила Надя, не открывая глаз. – Ты с новостями?
– Да, доченька, – кивнула женщина. – Младшеньких наших разрешили домой взять.
– Это хорошо… – ответила девушка, вздохнув. – Пока стучит метроном – мы живы, мамочка… Между передачами по радио он говорил нам, что мы еще живы… Поэтому они сладко спят.
– Господи… – в который раз вздохнула фрау Кох. – Наверное, подождем, пока проснутся?
– Да, мама… – согласилась Надя, поднимаясь и приводя себя в порядок.
Потянувшись к столу, она взяла маленький кусочек хлеба, но в рот не сунула, а принялась отщипывать буквально по крошке, микроскопическими кусочками ела этот кусочек девушка. И мама понимала – Блокады уже нет, осталась она в прошлом, как и непокоренный Ленинград, но, все же, она жила в голове дочери, как и в поседевших головах младших детей.
– Младшие потихоньку седеют, – будто вторя ее мыслям, вздохнула Надя, уже совсем не воспринимавшая себя Мартой.
Казалось, она отрицает немецкое имя всей душой, отчего ее мама приучала себя называть дочь Надеждой. Было в этом имени намного больше смысла, чем в имени Марта. И для самой девушки, и для Гриши с Машей.
– Зато они живы, – заметила фрау Кох, заставляя дочь кивнуть.
Маша открыла глаза, несколько мгновений вслушиваясь в привычный стук метронома, и почти рефлекторным движением засунула в рот кусочек хлеба, оказавшийся в кулаке, после чего закрыла глаза, наслаждаясь. Гриша, одновременно с ней открывший глаза, осторожно вложил в руку девочки то, что было в его руке, заставив Машу вскинуться. Она уже что-то хотела сказать, но, будто поняв, обняла мальчика, беззвучно заплакав. Фрау Кох, увидев это, резко поднялась на ноги, шагнув к кровати детей.
– Что случилось, доченька? – ласковый голос фрау Кох заставил прекратить плакать. Машу поразили эти интонации и произнесенное женщиной слово «доченька», они были в точности, как у мамы Зины.
– Гриша опять отдал свой хлеб! – пожаловалась девочка… маме. – Он постоянно отдает… Но ему же тоже нужно!
– И ему нужно, и тебе… – женщина обняла своих младших. – Нет для него никого, значит, важнее тебя. Любит… И мы тебя любим. И Гришу нашего тоже.
– Меня? – удивился мальчик, все свое детство мечтавший услышать эти слова. Он старался удержать себя в руках, но у него просто не получалось, слезы поднимались откуда-то из глубин сознания, как из холодного темного карцера, в котором детей запирала надзирательница когда-то очень давно. – А… я же… за что?
– За то, что ты есть, малыш, – ласково ответила ему новая мама.
За то, чтобы кого-то называть мамой, когда-то давно Гриша был готов на что угодно. Слова женщины зацепили что-то в душе мальчика, из глаз которого сами собой полились слезы. Слезы на бесстрастном лице пугали, но фрау Кох видела, что это первый шажок на пути обретения эмоций. Самый первый, но абсолютно точно не последний.
Гриша пытался осознать сказанное ему новой мамой. В этих интонациях, в этой фразе было очень много от мамы Зины. Так много, что на какой-то миг мальчику показалось… Но, разумеется, ему только показалось. С трудом поднявшись, Гриша подумал о том, что идти будет сложно, но тут оказалось, что родители подумали обо всем. Правда, еще нужно было переодеться, но для мальчика проблем в переодевании на месте не было, Маша уже тоже никого не смущалась, потянув больничную рубашку.
[1] Ольга Берггольц «Ленинградская поэма»
Глава 15
Еще в больнице фрау Кох заметила, как доверяют дети друг друга. Это абсолютное, совершенно невозможное доверие, было ей в новинку. Но еще больше удивил женщину тот факт, что и ей Маша и Гриша принялись доверять абсолютно, как будто приняв какое-то решение для себя. Такое безоглядное доверие немного даже пугало. В основном, страх вызывала боязнь предать такое доверие.
Автомобиль довез увеличившуюся семью прямо до дома. Жили они в просторной четырехкомнатной квартире, занимавшей весь первый этаж двухэтажного дома. Квартира была куплена на деньги, вырученные от продажи дома на Родине, поэтому никаких арендодателей, таких обычных для большинства швейцарцев, не было. Городок, в котором жила семья Кох, оказался небольшим – всего-то только каких-то тысяч пятнадцать населения, поэтому в нем было довольно тихо.
С трудом выбравшихся из машины младших взрослые придерживали за плечи, даря уверенность в себе. Из-за этажности здания идти было недалеко, поэтому Маша и Гриша не переутомились, как-то очень быстро оказавшись в просторной то ли столовой, то ли гостиной. Будучи усаженными за стол, они с интересом оглядывались.
Можно сказать, что Кохи утащили в Швейцарию кусочек привычной обстановки – комоды, украшенные вышитыми салфетками, какие-то стоявшие на них фигурки и, конечно же, большой шкаф от пола до потолка, буквально забитый книгами. Фрау Кох, не говоря ни слова, принялась носить на стол торт, пирожные, а герр Кох принес даже целый самовар. Он был электрическим, но это был самовар!
– Сейчас мы отпразднуем объединение нашей семьи, – улыбнулась новая мама, пока папа разливал чай. При этом Надя жалобно посмотрела на маму, кивнувшую ей в ответ.
– А можно мне… Младшие-то этого не видели, но… Можно? – совершенно непонятно спросила девушка, уже забыв о том бутерброде, что оставила для своих младших.
– Все можно, доченька, – улыбнулся герр Кох, отлично понявший, о чем просит дочь.
Надежда перенесла на стол разрезанный на порции хлеб. Его было много – чуть ли не за всю неделю или даже больше, появилась масленка и белый песок сахара. Маша смотрела во все глаза на то, что делала Надя. Ее движения были похожи на ритуал, священнодействие, неся в себе какой-то неизвестный взрослым, сакральный смысл. Гриша тоже замер, не понимая, что происходит.
– В больнице один раз… маленький кусочек… – прошептала Маша, глядя на то, как вся дневная норма покрывается толстым слоем желтоватого масла.
– Ты для меня тогда оставила, помнишь? – Гриша прижал к себе девочку, а их мама смотрела на детей, широко открыв глаза. Фрау Кох чувствовала – чтобы понять детей, надо это прожить. Прочувствовать, потому что даже представить невозможно, чем именно был для них этот хлеб, это масло и этот сахар.
– Это… мама… – Надя всхлипнула, с трудом держа себя в руках. – Это…
– Это ваш торт, пирожное и самый лучший на свете десерт, потому что он для вас больше, чем просто хлеб, – понимающе улыбнулась вставшая со своего места женщина. Она обнимала младших и свою старшую, глядя на то, с каким благоговением дети обращаются с хлебом. Именно это отношение и было самым непостижимым, да и страшным.
– Маша тогда заболела… – как будто самой себе рассказывала Надя. – Гриша чуть с ума не сошел от страха за нее. Ходил за город, чтобы найти травы, а там опасно! Там было очень опасно, мамочка…
– Ослабленные голодом, – поняла женщина, прижимая к себе детей. – Сынок боялся за свою девочку?
– Да, – кивнул мальчик. – Мы же и так… Работали, чтобы жить. Страшно было очень. А тут я прихожу, а она мне кусочек хлеба протягивает и улыбалась еще так… Нежно так, как только моя Машенька умеет…
– Господи, дети… – всхлипнула фрау Кох. – Все уже позади, этого больше никогда не будет. Не будет, деточки… Не будет…
Глядя на то, как старшая дочь ест приготовленное ею, как осторожно, будто ощупывая губами, берет хлеб с маслом и сахаром Маша, как Гриша хочет отдать своей девочке, но его останавливает старшая ее дочь, Андромеда подумала о том, что это воспоминание должны бы увидеть все те, кто любит рассуждать о какой угодно справедливости. Дети, хлеб, масло, сахар…
