Текст книги "До победного дня"
Автор книги: Vladarg Delsat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
– Потерпи, Маша! – по-русски проговорил Гриша, внезапно с удивлением обнаружив у себя акцент.
– Гриша… – голос был знаком и незнаком одновременно. – Гриша, это ты?
– Я это, я, Машенька, – проговорил мальчик, утаскивая почему-то недвижимую девочку все дальше.
– У тебя… Голос изменился, – с таким же акцентом произнесла Маша.
– Ну нам же сказали, что мы станем другими, – вытянув ее подальше, Гриша остановился, переводя дыхание.
Голод никуда не делась, но был совершенно несерьезным, как в самом начале, поэтому его можно было игнорировать. Маша стала вроде бы светловолосой девочкой, лет двенадцати-тринадцати, одетой в штаны и куртку, судя по тому, что видел мальчик – джинсовые, то есть была «прикинута»[1] неплохо. Себя Гришка не рассматривал, заботясь лишь о Машке.
Маша же очнулась в тот момент, когда ее волок какой-то мальчик. Когда он заговорил по-русски, девочка поняла, что это Гриша, поначалу даже не осознав акцент. Когда он остановился, то в свете горевшего автобуса, Маша увидела, что мальчик изменился несильно – те же темные волосы, коротко остриженные, тот же овал лица, правда, цвет глаз девочка при таком освещении не видела. Гриша был одет в штаны и то ли рубашку, то ли тонкую куртку. Пока она разглядывала мальчика, автобус решил бабахнуть.
Бабах был так себе, а мысль о том, что внутри сейчас сгорают люди, Гришу не тронула. Уже знакомая подушка полностью укрыла эмоции. Мальчик обнял Машу, прижимая ту к себе и замер. Замерла и девочка, по опыту зная, что, если уж попал под обстрел, лучше лежать. Казалось, прошла вечность, но вскоре возле горящего автобуса появился вертолет, потом еще один, с громкой сиреной примчались пожарные машины.
– Главное, чтобы не разлучили, – прошептала Маша. – Я без тебя не смогу.
– Я без тебя не смогу, – эхом откликнулся Гриша.
– Тут дети! – закричал кто-то. Несмотря на то, что кричали не по-русски, ребята его хорошо поняли, лишь теснее прижавшись друг к другу, сберегая тепло.
– Вы живы? – услышали они другой голос и чьи-то руки попытались оторвать Машу от Гриши.
– Нет! Нет! – закричала девочка, отчего ее сразу же оставили в покое. И это было самым странным.
– Дети вцепились друг в друга, доктор Нойманн, – услышали они все тот же голос. – Категорически отказываются расцепляться.
– Неудивительно, – новый мужчина им был незнаком. Быстро посветив им в глаза каким-то фонариком, он вздохнул. – Грузите обоих и ни в коем случае не пытайтесь расцепить.
Видимо, этот незнакомец, названный доктором Нойманном, был большим начальником, потому что подростков положили на какие-то странные носилки и, ритмично встряхивая, куда-то понесли. Куда именно их несли, понял Гришка, услышав гул прямо над головой. Судя по всему, их эвакуировали вертолетом. Опыт был новый, он мог бы стать интересным, но не в таких условиях.
– Вас никто не разлучит, – напоследок произнес доктор Нойманн. – Не бойтесь, мы летим в больницу.
– Спасибо, – на том же языке ответил Гриша, сейчас только поняв, что это за язык. – Маша…
– Что, милый? – сразу же откликнулась девочка.
– Мы говорим по-немецки, – почти прошептал мальчик.
Это открытие было самым болезненным. Они говорили на языке кровавого врага, того самого, который душил несгибаемый город много дней и ночей. Того, кто бросал бомбы и снаряды на них самих, целя по красным крестам. От осознания этого хотелось просто громко завыть. Гриша был готов ко многому, только не к том, что он теперь… немец.
Маша очень хорошо поняла своего мальчика. Оказаться среди тех, по чьей вине умерла… мама. И Надя. Это было страшно. Просто жутко было быть немкой. Очень хотелось заплакать, но подушка не пускала слезы. По мнению девочки, с ними поступили очень жестоко и… подло. Что делать, Маша не понимала, ведь немцы, они… И тут опять заговорил Гриша.
– Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады —
мы не покинем наших баррикад…[2]
Будто снова ожило Ленинградское радио, голосом мальчика показавшее девочке, что они все равно будут жить и бороться, даже пусть они стали ненавистными немцами, но и Гриша, и Маша оставались ленинградцами. В ответ девочка прижалась еще сильнее к мальчику.
Герр Нойманн много чего видел в своей жизни, но о том, что предстало его взгляду сегодня, он только читал. Почти слившиеся души детей, прошедших, как свидетельствовал артефакт, сквозь очень серьезные испытания и перешагнувших Грань – они требовали даже не пытаться их разлучить. Поэтому вертолет летел не к обычной больнице. Кроме того, что в автобусе не выжил никто, не удалось еще сходу установить и личности этих детей, что было необычно. Двое перешагнувших Грань детей с активным колдовским даром.
Специальная больница готовилась принять вертолет и двоих детей, разлучать которых было категорически запрещено. А Гриша и Маша лежали, крепко-накрепко пристегнутыми, пытаясь осознать тот факт, что стали немцами. Осознавать это было непросто, даже, можно сказать, болезненно.
– Гриша, а если Надя здесь, представляешь, ей-то каково будет? – проговорила Маша, найдя еще более болезненную тему.
– Яга сказала, что Надя может о себе не помнить, – ответил мальчик. – Значит, мы ее сначала найдем, а там…
– А там все будет хорошо, – уверенно произнесла девочка. – Ведь это же Надя.
– Интересно, куда нас везут… – Гриша внезапно понял, что своего местного имени не знает. – И как нас тут зовут?
– М-м-м-м… – задумалась Маша, по-видимому, испытывая те же трудности.
В принципе, можно было изобразить немоту или же прямо сказать, что ничего не вспоминается. Гриша никак не мог сообразить, как будет безопасно. Он не знал, что подобные их случаю уже случалось в этом мире, потому сюрпризом они не станут.
* * *
– Двое детей, согласно артефакту, двенадцати лет, – доложил доктор Нойманн. – Вероятнее всего своих здешних имен не помнят.
– Что значит «здешних имен»? – поинтересовался его коллега, мсье Льен.
– Они переходили Грань, Жан, возможно, прожили другую жизнь, – произнес более опытный коллега. – Мы не знаем, где и как, но судя по состоянию душ…
– То есть, не пугать, не разлучать, наблюдать, – кивнул швейцарец. – Понял.
Доктор Нойманн кивнул, выходя за дверь. Озадачив коллегу, он и сам был несколько в расстроенных чувствах – дети не плакали, не улыбались, на вопросы отвечали монотонными голосами, как будто не испытывали совершенно никаких чувств и это было самым непонятным. Что же за жизнь они прожили за Гранью? Девочка только смотрела как-то очень жалобно, но ничего не просила. Для чтения мыслей использовался другой артефакт, которого у Нойманна не было, да и не рискнул бы он сейчас…
Остановившись у палаты, он встретил медицинскую сестру, только что отнесшую поздний ужин новым пациентам. Ужин был легким – хлеб, масло, чай. Перегружать желудок перед сном идеей было плохой. И вот сейчас женщина шла по коридору, выглядя совершенно ошарашенной. Она будто и не видела, куда шла.
– Доктор! Доктор! Пойдемте со мной, вы это должны видеть! – воскликнула она, увидев доктора Нойманна.
– Не надо так нервничать, – попросил ее доктор. – Что случилось?
– Вы не понимаете! – воскликнула она. – Они едят так… Так… – женщина явно была готова заплакать. В душе герра Нойманна зародились нехорошие подозрения.
Войдя в палату, мужчина сразу увидел то, что шокировало медсестру. Мальчик явно разделил свой кусок хлеба, отдавая большую часть его девочке. И сейчас они вдвоем кушали, но как они это делали… Отщипывая буквально по крошке совершенно одинаковыми жестами, подростки смаковали, явно растягивая удовольствие.
– Странно… – проговорил доктор, глядя на это. В душе его зародилась нехорошая догадка. – Неужели лагерь? Тогда все очень плохо…
Если подростки в той своей жизни прошли немецкий концентрационный лагерь, то принять себя они просто не смогут, потому что что любой немец для них – враг. Герр Нойманн это очень хорошо понимал. Правда, что с этим делать, он не знал, решив подождать утра.
– Что это, доктор? – всхлипывая, спросила его женщина.
– Они видели сон, в котором долго голодали, – объяснил мужчина женщине так, чтобы не вызывать дополнительных вопросов. – Так кушать они научились в своем сне.
– Бедные дети, – проговорила медицинская сестра специальной больницы. – И что теперь?
– Разговаривать мягко, не тревожить… – вздохнул доктор Нойманн. – И ничему не удивляться.
Женщина молча кивнула, решив принести настрадавшимся детям еще хлеба. Проделав это, она столкнулась с горячей благодарностью, произнесенной лишенными любых эмоций голосами. Это было очень страшно для медика, да и для женщины тоже. Теплые слова, в которых угадывается благодарность и… монотонные голоса.
Нойманн понимал – если эти двое из лагеря, то нужно послушать, на каком языке они говорят между собой. Оказаться в ситуации, когда любой из находящихся вокруг – враг просто потому, что говорит на языке врага, целитель не пожелал бы никому. Но сейчас подросткам надо было спать, а медперсонал предупредить о возможных кошмарах. Эти двое были далеко не первыми.
* * *
Когда принесли ужин, Гриша, даже не раздумывая, отломил половину своего хлеба, подкладывая его в Машину тарелку. Девочка попробовала возмутиться, что сказать, объяснить, но потом просто обняла его двумя руками и затихла. Гриша опять спасал ее, опять отдавал свой хлеб, как делала и мама Зина.
Маша внезапно осознала, что все эти месяцы мальчик отрывал от себя последнее, отдавая ей. А она… А она просто не могла без него жить. Расцепляться с Гришей даже на миг девочка была не согласна и, казалось, окружающие понимали это. Непостижимым образом немцы вокруг поняли, что их нельзя разлучать, даже положив в одну кровать.
– Гриша… Может быть они не фашисты? – тихо спросила Маша, не ощущая привычной боли от голода.
– Они немцы… И мы теперь… Немцы… – вздохнул тяжело переживавший этот факт мальчик. – Нам нужно найти Надю.
– Мы найдем… – уверенно произнесла девочка. – Только у меня такое чувство, что я младше стала.
– Давай спать, – не отвечая на реплику Маши предложил Гриша.
Они и не знали о предположениях доктора, не ведали, что в отношении их даны очень строгие рекомендации, только видели заботу похожей на медсестру женщины, ну и то, что общалась она, в основном, жестами. С чем это связано, ни Гриша, ни Маша не понимали, просто уснув.
Во сне к ним пришла мама Зина. Она обнимала своих детей, гладя их, и они прижимались к ставшей такой родной за месяцы Блокады женщине. Просто прижимались и молчали.
– Прошли годы, деточки, – произнесла, наконец, мама Зина. – Люди изменились.
– Но это немцы, мама! – воскликнула сразу понявшая, о чем говорит мама Машенька. – Это немцы!
– И немцы могут быть хорошими, родные мои, – вздохнула женщина. – Дайте им шанс.
– У нас нет выбора, – вздохнул Гриша. – Мы снова совсем одни, в полной власти взрослых, а тут отнюдь не Ленинград…
– Найдете Наденьку, все теплее будет, – погладила их мама на прощание.
Утром и Гриша, и Маша вскочили, держась друг за друга. Им показалось, что завод уже загудел, показывая начало смены, а они все спят. Паникующих детей медсестра едва сумела уложить обратно. И вот тут медик увидела, как мальчик скармливает девочке маленький кусочек хлеба, явно припрятанный с ужина. Возмутившейся в первый момент девочке.
– Ну Гриша! – Маша не могла взять у него хлеб, но и отказаться была не в силах. Это же хлеб!
– Тебе нужнее, – погладил девочку Гриша, а медсестра слышала звуки незнакомого ей языка, думая о том, что доктор что-то знает.
Герр Нойманн, получив доклад дежурной медсестры только удовлетворенно кивнул: похоже, дети действительно в той жизни были в лагере. Паника, судорожный подъем в пять утра, а потом и хлеб – все это говорило о той войне и… о лагере. О лагере, где они были рядом, что означало – детские лагеря. Просто представить это было очень сложно, а уж поверить – и подавно. Но именно эта версия исключала приемную семью.
[1] Здесь: одета (сленг)
[2] Ольга Берггольц
Глава 9
Семья русских переселенцев жила в Германии, а потом и в Швейцарии, не первый год. Этнические немцы старались дать все единственной своей дочери, этого совершенно не ценившей. Девушка с немецким именем Марта, принимала окружающую действительность, как само собой разумеющуюся и не принимала ценностей родителей, выбивавшихся из сил, чтобы дать ей все самое лучшее.
Конечно же, переселенцы дома разговаривали на родном языке, которым для них был русский, несмотря на то что были этническими немцами. В общем-то, подобное было нормой для переселенцев.
Марте ее имя не нравилось, но ее никто не спрашивал. Отучившись в начальной школе, девушка вдруг узнала, что обладает колдовским даром. Образ ведьмы ей очень нравился, отчего Марта с радостью согласилась учиться подальше от родителей. Девушка даже не подозревала о формализованности колдовской науки, но пути назад уже не было. Повернуть назад, несмотря на скуку, было уже невозможно.
Девушка училась год за годом, привозя домой отличные оценки, но совершенно не думала о том, чем будет заниматься, когда закончит школу. Так проходило время, но пока Марту ничего не беспокоило, кроме снов. Появившиеся странные сны беспокоили ее, но вот рассказывать о них кому бы то ни было, Марта не спешила.
Сны не повторялись, но продолжали друг друга. Поначалу девушка не понимала, отчего ей может сниться город, в котором она ни разу не была, только слышала о нем от родителей. Марта бы поняла, если бы в снах проходило детство мамы или папы, да даже обоих, потому что на уроках прогнозирования им рассказывали о подобных снах, но в городе «Ленинград» ее родители никогда не жили.
Сосредоточившись на некоторых подробностях снов, Марта внезапно поняла, что снится ей не просто русский город, а – довоенный, то есть до той большой войны, названной Великой Отечественной. Изначально считая себя немкой, Марта не любила вспоминать о войне, в которой Германия потерпела поражение, как, впрочем, и большинство немцев.
– Надюша! Вставай, пора в школу! – в комнату вошла женщина, на которое внутреннее «я» спавшей Марты реагировало, как на маму. Да и кем могла быть эта требовательная, но бесконечно добрая дама, напоминавшая девушке и ее маму в реальности?
– Да, мамочка! – Марта будто смотрела фильм, будучи самой этой девочкой с именем Надежда. Имя было красивым, да и самой этой Наде жилось как-то солнечно.
– Отец обещал на выходных покатать на самолете, – заметила женщина. – Если кто-то двойку не схватит.
– Ну мама! – возмутилась Надя, да и Марта вместе с ней. – Ну, когда у меня были двойки?
Проснувшись, Марта долго смотрела в потолок, начиная завидовать этой самой Наде. Девочка в ее снах понимала, для чего она живет, да и люди вокруг… Они были совсем другими, более открытыми, честными, яркими. Подлость и злость были заметны, ласка мамы и доброта папы были нормой, но… Надя ценила то, что имела, именно то, что не умела ценить Марта, просто не зная, как может быть на свете иначе. Но сны показывали ей обычную жизнь, в которой можно было съесть необычно выглядевшего мороженого, посмотреть бесконечно-наивное кино, и о, ужас! В той жизни, что была во сне, можно было даже огрести по мягкому месту!
Иногда Марта смотрела вокруг, не понимая, зачем она живет. Ее жизнь казалась теперь серой и какой-то бессмысленной, тогда как во сне она проживала жизнь неведомой Нади Самойловой, радостную и полную смысла жизнь. Девушка понимала, что такое «пропаганда», отсутствие демократии, но в ее снах люди действительно верили… Иногда Марта думала о том, что была бы согласна жить без демократии, но… так, как жила Надя.
Проходил день за днем, в ее снах девушка взрослела, менялась и Марта, уже не глядя на родителей с трудно скрываемым презрением. Девушка начинала понимать тоску мамы и скрытую печаль папы, ведь их страны на свете не было.
– Папа, а можно ли как-то узнать о судьбе семьи Самойловых из… Ленинграда? – заговорив с отцом по-русски, Марта несказанно удивила пожилого уже человека.
– Можно, доченька, знакомые? – поинтересовался отец.
– Можно, я не буду отвечать на этот вопрос? – спросила в ответ девушка, заслужив осторожный кивок.
Сны действительно уже изменили ее, Марта не считала правильным даже в мелочах врать маме и папе. Ее папа принял этот странный для него факт, никак его не комментируя, также как и то, что дочь назвала город совсем не так, как тот звался сейчас. Мужчина просто сел и написал письмо в архив города. Адрес архива он выяснил в посольстве по телефону, где его ни о чем не спросили.
Ответ пришел довольно быстро, но герр Кох, такая была фамилия семьи, не стал его вскрывать, а отдал прямо так дочери. Обрадованная девушка вскрыла конверт, украшенный кучей марок, чтобы прочитать короткую справку.
Тот мужчина, которого Надя во сне называла папой, погиб в самом начале войны. Когда началась Блокада, в записях появились Гриша и Маша – записанные племянниками двое детей, хотя ни братьев, ни сестер у Самойловых не было. Первой умерла Зинаида – так звали маму, а потом, спустя несколько месяцев – дети. В один день не стало всех троих. И Марта плакала над этой архивной справкой, уже понимая, что и ей предстоит пройти через это.
В снах девушки разворачивалось мирное время, Испания и обездоленные ребятишки, появившиеся на улицах и в школе. «Но пассаран!» – это были не просто слова, не просто жест… Как непохоже было то, что видела Марта во сне на обыденность яви.
– Мама, можно я на завод пойду? – поинтересовалась шестнадцатилетняя Надежда у своей мамы.
– Можно, доченька, – кивнула самая лучшая женщина на свете, которую Марта уже начала ассоциировать и со своей мамой. – Завтра с утра и пойдем, в заводоуправление сходим перед сменой.
Так девушка Надя встала к токарному станку. Марта не понимала – зачем? Ведь были же институты, университеты, но для той девушки, что была во сне, оказалось в радость работать руками. А потом… Минул всего лишь год и грянуло.
– Граждане и гражданки Советского Союза… – звучало летним днем из репродукторов на площади. Так для Нади началась война.
Папа ушел на фронт на следующий же день, а мама только вздохнула, собираясь с дочерью на завод. Надя немного завидовала папе – вот он добьет немцев и приедет домой. Девушка воспринимала слово «война» не как катастрофу, а как веселую прогулку. Но шли дни, а хороших вестей не было, все еще не было вестей о том, что немец задрал лапки.
Надя верила, что еще немного и война закончится, а вот Марта знала – не закончится. И отчаянный крик, буквально вой матери, получившей похоронку на мужа, продрал девушку ужасом от головы до пят, да так, что она проснулась, пытаясь унять бешено колотившееся сердце. В тот день Марта ластилась к родителям, как маленькая, безмерно удивляя своих взрослых.
Девушка увидела, как бывает, когда гибнет папа. И она уже не могла быть прежней, просто не была в состоянии бездумно смотреть телевизор или идти на дискотеку, ведь у Нади в ее сне погиб папа. Папа! Перенести это было тяжело. А вот фрау Кох, будто почувствовала что-то – она обняла расплакавшуюся уже взрослую дочь. Женщина ни о чем не прашивала, просто ждала, пока Марта выплачется, молча гладя ее. Конечно же мама увидела, как меняется ее ребенок, вот только понять, в чем дело, не могла.
А сны продолжались, вот уже и Блокада замкнула кольцо, в самолеты с черными крестами на крыльях, так похожие на современные, летели на город, чтобы убить их всех! Немцы бомбили Ленинград, и Надя мечтала о том, чтобы все немцы на свете умерли! Горели больницы, рыдали матери перед разбомбленным детским садом, хныкали дети у руин домов…
А один сон буквально вышиб почву из-под ног Марты. После него она уже не могла относиться к немцам как раньше. Девушка не выходила из дому неделю и говорила исключительно по-русски. Вот тогда фрау Кох всполошилась, усевшись со своим ребенком, женщина попросила рассказать.
– Мне снятся сны, мама, – произнесла Марта. – Там Ленинград…
– Когда, малышка? – непроизвольно назвала ее так мама, на что девушка не обратила внимания.
– Сначала мне снились тридцатые, мама, – вздохнула Марта, глядя в стену невидящими глазами. – Боже, как они счастливо жили, мамочка! У них не было нашей хваленной демократии, но как же они были счастливы!
– А сейчас? – фрау Кох уже все поняла. – Что тебе приснилось сейчас?
– Это была эвакуация детей из Ленинграда, мамочка… – женщина поразилась тоске и просто невыразимой боли, звучавшей в голосе дочери. – Судно с красными крестами, полное детей. Там были дети, мама! Дети!
– Маленькая моя! – мама прижала дочку к себе, она знала, о чем та сейчас расскажет.
– Дети… совсем малыши… – Марта плакала, не замечая своих слез. – Они налетели неожиданно, никто ничего и сделать не успел… Только белые панамки на воде… Я не хочу быть немкой!
Это был крик души, просто полный боли вопль, на который прибежал и герр Кох. День был выходным, поэтому взрослые оказались не на работе. Трое обнимались на диване, успокаивая ребенка, мир которого в одночасье рухнул от страшных, просто жутких картин прошлого. И тогда ее папа начал рассказывать, что были и другие немцы – Антифашистский Фронт, коммунисты. Он говорил о том, что нельзя обо всех судить по тварям, убивавшим детей, и… Марта верила ему. Всей душой верила, потому что это же папа.
А в сны приходила девушка Надя, карточки, мама и завод. Воющая сирена и злой, требовательный голос Ленинградского радио. Все понявшие родители поддерживали Марту, каждый день просыпавшуюся в слезах. Она увидела и Машу с Гришей… Оставить выглядевших потерянными детей в парадном? Да никогда!
Так их стало четверо. Каким-то чудом взятые на завод дети работали, как взрослые. Мама подкладывала им свой хлеб, а Гриша… будь его воля, мальчик бы отдал все Наде и Маше, девушка очень хорошо видела это, а над всем этим, пронизывая сон, будто молнией, звучал метроном и голос Ленинградского радио. Каждый сон, каждый день…
Когда во сне умерла мама, Марта отчаянно закричала сквозь сон, перепугав родителей. Девушка кричала не просыпаясь. Ее с трудом удалось добудиться, а проснувшись, Марта вцепилась в маму так, как будто это случилось не во сне, а наяву. Весь день девушка ходила за мамой хвостиком, не желая отходить от нее ни на миг.
– Что случилось, маленькая? – тихо спросила фрау Кох.
– Там… там… там… – прошептала Марта, не в силах это произнести.
– Мама? – поняла фрау Кох, отчего повисшая на ней девушка разрыдалась.
– За что это тебе, доченька… – вздохнула женщина, понявшая, что в своих снах дочь проходит страшное время. Вот только отчего юной колдунье они снятся, женщина совершенно не могла осознать.
За этим сном потянулись и другие, теперь уже Гриша отдавал почти весь свой хлеб, да и они сами не уходили уже домой. Куда-то начали пропадать эмоции, а Марта по просыпанию цеплялась за свой кусочек хлеба. Папа купил в русском магазине настоящий бородинский хлеб и теперь девушка получала с утра свою драгоценность.
– Над Ленинградом – смертная угроза… – голос дочери вторил голосу Ольги Берггольц, дарившей городу надежду. – Бессонны ночи, тяжек день любой. Но мы забыли, что такое слезы, что называлось страхом и мольбой.[1]
– За что это ребенку… – вздохнула фрау Кох. – Ведь она там, действительно живет с городом…
– Видимо, что-то колдовское проснулась в ней, – ответил ей муж. – Надо будет написать куратору их класса, может быть, он знает, как это остановить?
– Да, надо написать, – кивнула женщина, прислушиваясь к немного усталому, но яростному голосу дочери, читавшей стихи на русском языке. И от этих стихов становилось то холодно, а то и жарко. Они звали на бой, требовали бороться… И жить. Как жил когда-то, так и не сдавшийся город.
Сны становились все тяжелее, и, казалось, эмоции марты отмирают вслед за чувствами Нади. Девушка уже и сама не знала – Надя она или Марта, желая только одного… Она хотела собрать весь хлеб, все продукты и отдать этим двоим подросткам с голодными уставшими глазами. Отдать своим «младшим».
И плакала немецкая девушка, просыпаясь. Отщипывала по кусочку душистый «довоенный» хлеб, роняя слезы от бессилия спасти совсем еще детей.
[1] «Я говорю с тобой под свист снарядов», Ольга Берггольц
Глава 10
– Значит, вы считаете, что дети побывали в лагере? – герр Шлоссер в задумчивости смотрел на целителя Нойманна. – Тогда действительно, немецкий язык…
– Возможно, им можно подобрать кого-нибудь, – вздохнул целитель. – Но я сразу и не вспомню.
– Все же я полагаю, надо их поселить в школе, тем более что учебный год скоро начнется, – заметил герр Келлер, присутствовавший при разговоре. – Увидят других детей, заметят, что нет страха, аппеля[1] и пыток, возможно, поймут, что не все немцы враги.
– Да, я думаю, это очень хорошая мысль, – кивнул герр Шлоссер. – Когда?
– Да уже можно, – вздохнул герр Нойманн. – Повреждений у них никаких, лагерь живет в голове…
– Проклятые наци даже через столько лет… – Уве Келлер был сыном заключенного, попавшего в Освенцим в малолетстве. Наслушавшись отцовских рассказов, мужчина считал, что отлично понимает двоих сирот.
Принятое решение герру Нойманну не очень понравилось, по мнению целителя этим маугли следовало бы дать маму, но он пока просто ничего не мог придумать, потому-то и согласился. Никогда бы целитель не желал оказаться на месте этих двоих, выглядевших очень настороженными. Даже имена их были неизвестны, а спрашивать герр Нойманн опасался, боясь услышать в ответ номера.
Гриша и Маша даже не подозревали о выводах, сделанных по их поводу. Девочка думала о словах Яги, насчет «колдовских сил», а мальчик просто отдыхал – без воздушной тревоги, необходимости дрожать за хлеб и бегущего метронома. Но вот совсем без метронома и привычного голоса Ленинградского радио было просто тревожно. Зачем их держат в больнице, Гриша понимал – дистрофия же. Несмотря на то, что ни дистрофии, ни блокады не было, они жили у него в голове, не позволяя мальчику перестроиться.
– Собирайтесь, – герр Нойманн говорил короткими фразами, будто чего-то опасаясь. – Поедете со мной.
– В приют? – осведомился Гриша, хорошо зная, что там им не позволят быть вместе и рассчитывая планы побега.
– В школу, – произнес доктор. – Вас никто не будет разлучать, разделять или как-то иначе отрывать друг от друга. Школа Грасвангталь является интернатом, там у вас будет своя комната.
– На двоих? – подала Маша голос, отвлекаясь от своих мыслей.
– На двоих, – подтвердил герр Нойманн.
– Пойдем, Маш, – вздохнув, произнес мальчик, обреченно взглянув на целителя. – Нас все равно никто не спрашивает.
Девочка была с ним согласна. Ничуть не поверив доктору, она оделась и через минуту была уже готова. Тяжело вздохнувший герр Нойманн вел детей за собой, а вслед им смотрели врачи и медсестры. И тут та самая медсестра, что приносила им ужин, сорвалась с места. Она подбежала к мальчику, молча вкладывая ему в руку кусок хлеба, сразу же прижатый Гришей к груди.
Казалось, в коридоре все даже дышать перестали от этого жеста ребенка – хлеб, прижатый к груди. А потом Гриша, держа Машу за руку, вложил в нее драгоценность – хлеб, совершенно не слушая возмущения своей девочки, а она была именно его. И будто ярким светом залило больничный коридор.
Пока дети не уселись в микроавтобус, никто не двинулся со своего места, пытаясь понять, что же это только что было. Герр Нойманн пригласил Самойловых в микроавтобус, глядя на то, как садятся дети. Лицом друг к другу и сразу же крепко обнявшись, они так и ехали все три часа пути до самой школы.
– Грасвангталь не самая обычная школа, – решил объяснить герр Нойманн, чтобы эти двое не перепугались. – Это школа колдовства.
– Колдовства, так колдовства, – равнодушно согласился Гриша. – Норма хлеба какая?
– У нас нет норм, кушать можно сколько хочется, – попробовал объяснить целитель, но ему просто не верили, и он видел это.
– Врите больше! – хмыкнула девочка, в речи которой, как и у мальчика, не было никаких интонаций.
Этим двоим действительно требовалась не школа, а тепло. Но вот дело было в том, что так и не представившиеся школьники не были готовы доверять… немцам. И что с этим делать герр Нойманн просто не знал, надеясь только на то, что школа даст им немного уверенности в окружающем мире.
Маша, как Гриша, разумеется, немцу ничуть не поверили, поэтому сцепились руками в микроавтобусе намертво. Девочка, сжимавшая в руке драгоценный хлеб, просто знала, что без Гриши жить совершенно не согласна, а для мальчика на свете существовала только она. Блокада изменила их обоих, сделав самыми близкими на свете людьми.
Гриша уже видел, что они стали младше, но суть-то от этого ничуть не изменилась. Теперь, правда, на завод бы их не взяли. Впрочем, пока никакого завода в окрестности и не наблюдалось. Прошедшее время будто бы стерло большую часть знаний мальчика о войне, поэтому о том, что их могут везти в лагерь, он и не подумал.
Микроавтобус ехал сначала по шоссе, потом свернув в горы, поднимаясь и спускаясь по серпантинам. Гриша и Маша, как сцепились, так и сидели, решив о будущем не задумываться. Так прошел час, минул другой, за ним и третий, а затем машина остановилась, подъехав в этот раз прямо к школе. Посматривавший на детей в зеркало заднего вида водитель понял, что не до экскурсий сейчас. Он, разумеется, не знал, в чем дело, но видя бесстрастные лица двоих первогодков, обнявшихся так, что, казалось, нет силы, могущей их расцепить, просто не мог поступить иначе.
– Пойдемте, – предложил герр Нойманн. – Я отведу вас в вашу комнату.
– Пойдем, родная, – шепнул Гриша. – Если нас разлучат, я найду, как нам сбежать, обещаю.
– Я верю, – тяжело вздохнула Маша.
Поднявшись, подростки вышли из микроавтобуса. Казалось, их не трогает ничего – ни Лес Сказок вокруг, ни величественная гора Рюбецаль, возвышавшаяся над ним, ни сама школа. Для двоих детей существовали только они сами, а весь мир вокруг они просто не воспринимали, что подтверждало догадки целителя, двинувшегося внутрь школы.
Сегодня коридоры были пусты, в них не появлялись даже хайнцели[2], что было необычно, но Самойловым об этом знать было неоткуда. Поэтому они шли, как думали – навстречу своей судьбе.
– Вот здесь у нас столовая, – показал рукой герр Нойманн. – Здесь всегда можно найти что-нибудь поесть, достаточно просто попросить.
– А не отравите? – с кривой усмешкой поинтересовался Гриша, что-то о подобном слышавший.
– Мальчик… – целитель собрался с духом. – Война закончилась полвека назад, понимаешь? Больше нет фашистов, лагерей, холода и голода.
– Хорошо, – равнодушно кивнула Маша, не веря ни одному слову, ведь это был немец. А немец – это враг! Ведь мама Зина, мамочка умерла из-за таких, как он!
