Текст книги "Мы, Мигель Мартинес (СИ)"

Автор книги: Влад Тарханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Знаешь, в моё время отменили закон о преследовании за гомосексуализм.

– Какой такой закон? – Миша был действительно удивлен.

– Его примут в тридцать четвертом – уголовное преследование за гомосексуальные отношения. Отменят уже намного позже, при этом некоторые из этой «голубой» тусовки начнут вписывать в неё как много ярких и интересных личностей. Зачем? Чтобы придать себе вес и доказать, что они – отличные от других и более успешные. наверное, так.

– А смысл?

– Есть такая теория заговора или «золотого миллиарда». Короче, гомосячество активно насаждают, чтобы искусственно сдерживать рост населения, у таких пар детей нет, так что прирост населения становится отрицательный…

– Зачем?

– Слишком много населения на планете, Миша. Был такой Мальтус, умник. Теорию интересную вывел про удвоение населения Земли каждые двадцать пять лет, если ничем оное не сдерживать. Так что это не все методы решения проблемы. Но сейчас не это главное. Главное: что мы с тобой делать будем!

– Стоп, Пятницын, а ты каким боком к гомосекам относишься!

– А я к ним вообще не отношусь! У меня такая позиция: кто с кем спать – взрослый человек может решить сам, в чужую постель не лезу и указывать, кому как жить не собираюсь, но с мужиками не сплю, мне женщины нравятся, наверное, я лесбиян.

– Га-га-га. злой ты, Миша, и шутки у тебя злые.

– Короче, Кольцов, в чужую постель не лезу, но и активная пропаганда вот этого всего мне претит, неправильно это. Особенно когда детей касается. За такое кастрировал бы. всех педофилов, независимо от их предпочтений. Вот так. Миша.

– Позиция ясная. Теперь переходим к основному вопросу: раз вопрос: кто виноват мы вежливо остановили в стороне, то остаётся вопрос что делать? Так?

– Нет, давай закончим с темой «кто виноват». Вторая версия, что тебя подставил Андре Марти. Он отвечал по линии Коминтерна за дела в Испании и течение Гражданской войны. Одним из главных виновников своего провала сделал тебя, намекая на связь с троцкистами и прочими противниками Сталина.

– Так, знаю я его, неприятный тип, в Париже с ним встречался. Скользкий он какой-то.

– Если тебя успокоит – в конце пятидесятых его уличат в связях в полицией, исключат из партии как провокатора.

– Пятницын! Утешение так себе. Не успокаивает, ни на грош.

– И последнее, личная неприязнь Сталина. Ты слишком независимо себя вёл, слишком наплевательски относился к мнению вождя. За что и поплатился.

– Вот блядство. – и Кольцов стал материться. Долго и умело. Я слушал, мог бы, так законспектировал бы, богатая у Кольцова жизненная биография, с интересными личностями сводила! И как загибает! Как загибает! Поэт. почти что.

– Хватит, Кольцов! Давай вернёмся к вопросу, что нам с тобой делать?

– И какие есть варианты?

– Не так много, Миша! Первый вариант: не вернуться из загранкомандировки, то бишь стать невозвращенцем. Вторая – изменить свою линию поведения и колебаться вместе с линией партии и товарища Сталина. Третья – не высовываться, в том числе не встревать в Испанскую эпопею. Четвертая – попытаться изменить ход истории. Примерно такие варианты.

– Убрать Сталина ты не рассматриваешь? Не знаю, как, но пока что его власть еще не абсолютна, есть на кого опереться.

– Кольцов, ты знаешь, ЧТО нас ждёт? Война с Германией. С Гитлером, которого еще не привели к власти, но к которому уже присматриваются. Очень серьезные люди. Двадцать шесть миллионов людей погибнет, советских! Большинство из которых гражданские, в Европе погибнет более трех миллионов евреев, только потому, что Адольф посчитает их виновными во всём. И будет искать метод решения еврейского вопроса через уничтожение вашего, теперь и моего, народа. Так что свалить и не отсвечивать, всё-таки не выход. Как и убрать Сталина.

– А Сталин-то причём?

– А кто будет Гитлера ломать?

– Что, совсем некому?

И Михаил Кольцов, скрывающийся в моей голове, задумался.

Глава пятая. У меня зазвонил телефон

Москва, Дом на Набережной

1 февраля 1932 года

Наконец наступил тот день, когда я покинул больницу на Вшивой горке. Если вы думаете, что наука в эти несколько дней оставила меня в покое, таки не дождетесь. Я еле вырвался из жарких объятий местных медицинских светил с заключением «общее психическое и физическое истощение организма». Пока был в больнице, меня пичкали какими-то процедурами, ультракороткими волнами, ультраузкими волнами, ультрабыстрыми волнами, в общем, при моем начальном медицинском образовании (а я (Михаил Кольцов) не окончил первый курс медицинского, а я (Михаил Пятницын) всего лишь медучилище), в общем при этом моём багаже разобраться, чем меня там пичкали, возможности не было. Не поили мочой беременных и то гут. Нет, я к беременным женщинам со всем уважением, не поймите меня правильно, но некий дискомфорт всё-таки присутствовал. Из всех процедур мне больше всего подошёл электросон, потому как я от него действительно засыпал и чувствовал себя достаточно взбодрённым.

Но 1 февраля поутру медицинский консилиум решил, что наблюдать за мной больше нечего, анализов тоже из ихнего любимого пациента больше не взять. Так что прощай, больница, здравствуй, дом родной. Что я делал в больнице? За медсестрами ухлестывал? Гыгыгы.. Придумаете тоже. Я всё время думал. «Есть ли у вас план, мистер Фикс? А вы курите, мистер Фикс? Тогда я угощаю вас, мистер Фикс».

Для человека моего времени со всеми его страхами и прочими вещами кажется, что свобода – самая большая ценность. Но я-то не мальчик, и знаю, что абсолютной свободы не бывает. Нет её, от слова совсем. По своим убеждениям, внутреннему складу я, скорее всего, стихийный анархист. Я (Пятницын), человек, который не терпит никакого насилия над собственной личностью, но постоянно вынужден идти на компромиссы: на любой работе над тобой есть какой– то начальник. Лучше, чтобы начальства было поменьше, и в твои дела они не слишком-то лезли, но это уже от ситуации. Я всегда выбирал такую работу, которая служила бы определенным балансом между моим собственным ощущением свободы и необходимостью дисциплины и подчинения кому-то еще. «Белая вспышка слева, красная вспышка справа, мы поднимаем в небо чёрное наше знамя» – вот где-то так. И не надо мне рассказывать про анархизм как про нечто совершенно дикое, это у нас капитализм совершенно дикий, а анархизм – это как раз разумный компромисс между свободой и обязанностями. Ну и вот. Плюс привычка русского интеллигента ляпать языком в твёрдой уверенности, что тебе за это ничего не будет, а к твоим словесным высерам все абсолютно должны прислушиваться, принимая их как истину в последней инстанции. И я абсолютно точно понимаю, что мне будет, наверное, очень сложно жить даже этих несколько отведенных мне судьбой лет в режиме сталинского СССР. Но. ведь пока что этого режима и нет! Вот в чём интересная особенность времени. В которое я попал.

Конечно, была мысль драпануть на Запад и там остаться, была, слаб человек, я в том числе. Конечно, меня бы там никто не встретил с раскрытыми объятиями: сталинский пропагандист, выбравший свободный мир – это сенсация на день-два, не более того. А дальше надо будет выгрызать себе кусок хлеба тем, чтобы работать против Советского Союза. Нет, я не гнида какая-то, а человек разумный и совесть имею. Поэтому не для меня этот путь, хотя что-то придумать можно было. Знания у меня кое-какие есть, но… на диком Западе меня быстро расколят и знания из меня вытрясут, пусть и заплатят, пусть даже хорошо заплатят, но эти знания будут использованы против моего народа. А тут и я, и мой Кольцов – мы оба воспринимаем это народ, русский, советский как свой. Это однозначно. И сбежать, я удивился, но Миша тоже был против.

Если бы не страшный кровавый отблеск тридцать седьмого, не было бы этих метаний, не было бы. Я попросил брата Борю принести мне в больницу одну речь товарища Сталина. Она была произнесена четвертого февраля тридцать первого года на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности. Еще и еще раз я перечитывал пророческие строки:

«В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, – у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость. Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет. Вот почему Ленин говорил накануне Октября: “Либо смерть, либо догнать и перегнать передовые капиталистические страны ”.

Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

А ведь угадал, ровно через десять лет с небольшим началась Война. Та самая, Великая Отечественная. И нас почти что смогли смять. Почти что. Получилось сделать это через пятьдесят лет, другими методами – изнутри.

Поэтому мы вдвоем с Мишей придушили того маленького человечка, который всё время ныл и говорил, что со своими знаниями, я могу на Западе хорошо устроиться и жить себе припеваючи: блочное строительство, пенобетон, еще кое-какие технологические штучки по совей специальности, чего уж там. А знания о путях развития кибернетики и электроники? Да только знания о том, что атомную бомбу реально можно сделать, как и имена тех, кто этим делом успешно будет заниматься? А кое-какие знания в медицинской сфере? Это же Клондайк! И всё-таки мы его придушили. Наверное, что-то есть такое, что заставляет человека делать так, а не иначе.

«Миша, а что ты там про вспышки напевал?» – это вопрос задал Кольцов. «Заинтересовало?» – отвечаю. «Ну.» «В мое время есть такая рок-группа «Элизиум», у них вполне приличные песни попадаются, правда и фигни много, особенно, когда в политику лезут, музыкантам в политику лезть противопоказано – и смертельно опасно, ладно, слушай».

Белая вспышка слева, красная вспышка справа

Мы поднимаем к небу, чёрное наше знамя

Взрывы утюжат землю, в бой несутся тачанки

Налетим словно ветер, порубаем, и – в дамки

Выстрел, и смерть на крыльях спешит

Пуля, – врагу на встречу летит

Сабля, – пометит кровушкой поле

Битва, да за лучшую долю

Белые лезут слева, красные жмут нас справа

Чёрное знамя реет, далеко до финала

Остервенело бьёмся, словно в аду здесь жарко

За мечту, да за волю, даже жизни не жалко

Выстрел, и смерть на крыльях спешит

Пуля, – врагу на встречу летит Сабля, – пометит кровушкой поле Битва, да за лучшую долю Чтобы землю всю – крестьянам Чтобы фабрики – рабочим Чтобы в мире и покое Все бы жили днем и ночью Чтобы каждый перед каждым Был ответственен и честен Чтобы смысл отдельной жизни Был взаимно интересен

Алою кровью жаркой, щедро земля полита По полям, по степям, тлеют тела убитых Полыхают зарницы, пролетают снаряды На последнюю битву поднимаем отряды Выдвигаем колонны, пулемёты, тачанки Против нас выставляют артиллерию, танки Мы прошли через пекло, через трубы и воды Отступать уже поздно, мы умрём за свободу Выстрел, и смерть на крыльях спешит Пуля, – врагу на встречу летит Сабля, – пометит кровушкой поле Битва, да за лучшую долю Выстрел!

Выстрел, и смерть на крыльях спешит Пуля, – навстречу жертве летит Пусть нам, – не суждено победить Снова, уходим в бой, чтобы жить

«Миша, по мозгам лупит, что за музыка? Б…» «Такая музыка в наше время» «Но слова…» «Понимаешь, Миша, землю – крестьянам, фабрики рабочим – это так и осталось несбывшейся мечтою». «В смысле? Погоди, Пятницын, ведь слова у песни правильные, вот, только я не понимаю, почему анархистское знамя они поднимают, это ведь большевики дали землю крестьянам а фабрики – рабочим?» «Плохо, Кольцов, ты в моей голове покопался». «Почему плохо, я знаю, что у вас произошло, что к власти пришли буржуи-олигархи и всё, что мы создавали под себя подмяли, я только не понимаю, почему так произошло». «Миша, проще всего сказать, что большевики народ наеб.ли, но это не совсем так. Землю крестьянам дали -реально, поэтому всё-таки, не смотря на продотряды, крестьянство выступило за большевиков, в основной своей массе. А вот потом началась коллективизация. И что? Получается, что землю у крестьян снова забрали!» «Пятницын, ты не прав, земля у коллективных хозяйств, то есть. » «Кольцов, не ерунди, так может говорить только городской житель, который никогда в селе не рос, и ничего про крестьянина не знает. Есть такой термин в науке – феллахская психология. Ученые изучали психология крестьян-феллахов в Египте. Там самая древняя земледельческая цивилизация, между прочим. Так вот, крестьянин воспринимает мир как то, что принадлежит ему, в первую очередь, его собственная земля. Это основа всех основ. Всё остальное – это несущественная, мёртвая территория. То, что у него в руках, на его земле, в его доме – это живое, это имеет какое-то значение, остальное – нет, его вообще не существует, так, отвлеченные понятия. Отобрать у крестьянина землю – это лишить его души, это отобрать у него жизнь. А то, что общее – это не его, это не существенное. Это можно своровать, это можно сломать, за этим можно не слишком сильно убиваться». «Погоди, а как же русская община?» «Кольцов, русская община – это результат нашей бедности и суровых природных условий, не гарантирующих хорошего урожая. Всё равно землю община перераспределяла между семьями, то есть каждый получал свой надел и его обрабатывал. А за лучший надел могли и вилы друг другу в бок вставить, ведь так?» «Так что, колхозы – это зло? Так, по-твоему, Пятницын?» «Нет, Кольцов, колхозы – это необходимое зло». «Поясни, ты ставишь меня в тупик, Миша».

«Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

«Да, ты уже это цитировал». «Вот именно. С точки зрения обычного крестьянина, колхоз – это зло. С точки зрения государства, которое готовиться к тяжелой войне – это единственный способ получить некоторую продовольственную подушку безопасности. Чтобы было больше зерна есть два пути: вывести лучшие сорта зерна, но это долгий путь, очень долгий или активно применять химию – удобрения и пестициды, которые будут убивать сорняки, но их пока что химическая промышленность дать не может. Второй путь – больше сеять на единицу площади. Других вариантов нет. По второму варианту – это механизация, те же сеялки, обработка земли тракторами и так далее. Кроме этого, освобождаются руки, которые нужны на заводах и фабриках, которые сейчас растут, как грибы после дождя». «:Так… получить больше зерна, при том, чтобы крестьян было меньше, а рабочих стало больше. Задача не тривиальная». «Колхозы предлагали еще Николаю Второму ввести, а он додумался только до продразверстки». «Самая большая проблема в том, что коллективизацию делают у нас хреново, сам же писал об этом, или мне напомнить?» «Писал, было дело».

«Но неотвердевшее тело новорожденного хозяйства стала точить нежданная болезнь. Вместо премудрости в колхозе засела перемудрость.

Председатель правления «Сила стали» товарищ Петухов, работник краевого масштаба и, по-видимому, всесоюзного административного размаха, стал вправлять свежую, еще не освоившуюся в колхозе крестьянскую массу в жесткие рамки начальственного произвола. Жаркое пламя артельности, трудовой спайки, задорная удаль коллективной работы – все померкло, съежилось, осунулось под суровым взглядом председателя Петухова.

Председатель читал в газетах звонкие заголовки «На колхозном фронте». Он почувствовал себя фронтовым командиром, владыкой и повелителем трехтысячной колхозной дивизии, с кавалерией, тракторно-танковыми частями, обозами и штабной канцелярией.

Вместо производственных совещаний и коллективно обдуманных решений он ввел систему единоличных приказов по колхозу. По одному параграфу одних людей гнали на работу, часто непосильную и бессмысленную, по другому параграфу другие люди освобождались и сладко лодырничали, по третьему, четвертому, десятому параграфам колхозники получали выговоры, благодарности, штрафы и награды.

Петухов гордился своей стройной системой управления. Колхоз был похож на совхоз. Вернее, он ни на что не был похож.

Колхозники ломали перед строгим председателем шапку… Основная гуща, бедняки и середняки, сразу как-то осела под твердым нажимом самовластного председателя. У нее еще не было опыта борьбы за свою артельную демократию. Хуже того – многие из вчерашних единоличников простодушно полагали, что эта унылая служебная лямка – это и есть настоящий колхозный распорядок, что иного не бывает.

Зато отлично обжилась подле Петухова кучка зажиточных, попросту кулаков, которых председатель принял, дозволив предварительно распродать скот и богатый инвентарь. Они образовали вокруг председателя законодательную палату и управляли колхозной массой от имени шефа. Управляли так, что бедняк взвыл, а середняк, мухановский, тростниковский, Михайловский, федоровский середняк, тот, что раньше так охотно тянул руку за колхоз, стал потихоньку выписываться. Петухов делал вид, что не замечает отлива. Вместе с кулацким своим сенатом этот левейший колхозный администратор говорил об уходящих середняках как о ненужных лодырях

Казенщина в управлении скоро дала себя почувствовать. Никто не хотел работать на полную силу. Никто не тревожился, не боялся за посевы, за уборку, за использование машин. Хозяйство начало хиреть и разоряться».

«Твоя статья «Действующие лица», я ведь правильно цитирую? Кстати, тебе ее, Кольцов, тоже припомнят». «Моя, да, я ведь правду написал». «Вот именно, ты уловил тенденцию, именно этого тебе и не простили. Страна переходит к именно такому – командному стилю руководства, и от этого никуда не деться».

Парадокс заключался в том, что решение остаться в СССР и попытаться что-то в своей судьбе изменить мы с Кольцовым приняли единогласно. А вот ЧТО делать, чтобы ее изменить, оставалось совершенно непонятно. Дело в том, что моя судьба находилась в руках Сталина. Пока еще не всесильного вождя, пока еще человека, который только старался укрепиться на вершине власти, выращивая и продвигая преданную лично ему молодую партийную элиту. Правда, еще чуть-чуть, новая партийная бюрократия окрепнет и покажет свои зубки, столько крови выпьет из нашего многострадального народа (и я имею в виду весь советский народ, уточняю, если кто-то подумал по-другому)! И тут небольшой отпуск, как раз даст мне возможность этот самый план спасения разработать. Лично у меня, после анализа всего, что я знал о нашей с Мишей судьбе, сложилось впечатление, что Сталин не простил Кольцову Испанского провала. У вождя была такая черта – он давал своим соратникам сложные, даже сверхсложные задания и смотрел, кто и как справляется с ними. И в некоторых случаях не выполнить поручение было чревато. Тогда человеку вспоминали всё. И тут мои горькие мысли прервал телефонный звонок. Поднимаю трубку и бросаю в раздражении:

– Кольцов у аппарата!

– Минуточку, с вами будет говорить товарищ Сталин.

И через несколько секунд.

– Товарищ Кольцов! Добры вечер. Как ваше здоровье?

Этот голос не узнать невозможно. Неужели привычка вот так внезапно звонить разным людям по телефону уже появилась у вождя? Не припоминаю. Отвечаю, как можно бодрее.

– Товарищ Сталин, благодарю вас за заботу, чувствую себя намного лучше. Готов немедленно приступить к работе.

Последняя фраза показалась мне уместной. Уверен, что Сталин звонил мне с каким-то поручением.

– Не спешите, товарищ Кольцов. Есть мнение, что вам надо как следует подлечиться, поправить здоровье. Врачи утверждают, что вы переработались. Поэтому мы приняли решение отправить вас на лечение в санаторий. Ваше здоровье – это наше народное достояние. Постарайтесь его восстановить, товарищ Кольцов.

И в трубке задались губки отбоя. На том конце повесили трубку. Я остался стоять в комнате в своеобразном ступоре и никак не мог понять, что это было.

Глава шестая. Марфино

Подмосковье. Марфино. Дом отдыха «Красный лётчик»

4 февраля 1932 года

В ту ночь я так и не заснул. Был взволнован. Честное слово. Блин, Миша, ну что ты, как маленький… А я именно как маленький. Вот так, ни с того, ни с сего… Прикоснулся, можно сказать, сподобился. Кроме того, мне надо было завершить разговор с Кольцовым. Конечно, мне ведь не нужно реальное раздвоение личности, мне нужно, чтобы Михаил мне помогал, и не вмешался в какой-то ненужный момент.

«А что насчет фабрик? Разве они не принадлежат рабочим? Ими управляют рабочие коллективы». «Ага, только без профессионалов-управленцев, у нас их называют на англицкий манер, менеджерами, так вот без оных заводов управляются откровенно плохо, производительность труда крайне низкая. А процент брака, знаешь, какой реальный процент брака на новых предприятиях? Доходит до восьмидесяти процентов, а шестьдесят процентов – это уже очень хороший показатель. Очень!». «Что за херня, Миша, откуда у тебя эти данные?» «Они не у меня, Кольцов, Ты Мехлиса знаешь? Так вот, он с Землячкой, её ты тоже знаешь, надеюсь, проведут они проверки от комиссии партийного контроля незадолго до войны. Вот тогда за головы и похватаются». «И что? Ничего сделать нельзя?». «А что завещал великий Ленин? Учиться, учиться и ещё раз учиться! А у нас всюду в руководителях неучи. Знаешь, за что я Сталина больше всего уважаю? За то, что он умел учиться и делал это постоянно. От него останется библиотека с сотнями томов, исписанных его пометками. И великая страна, с атомной бомбой, победившая в самой страшной войне. А похоронят его в заштопанных носках». «А у нас толковый руководитель – редкость. Ну а потом получится, что рабочим всё равно ничего от предприятий не достанется. Выведут новый тип руководителя: советская номенклатура называется. Профессиональные управленцы. Вот только, если дело завалил, то тебя с одного тёплого места переведут на другое, но из обоймы ты не выпадешь. А чтобы наказать, то это вообще». «Почему?» «Хотел бы ответить, что по кочану, так ты еще и обидишься. Ладно, потому что запретят органам разрабатывать руководителей, в первую очередь, партийных. И образуется новая каста неприкасаемых, этакая рабоче-крестьянская аристократия». «Нежданчик». «Ну вот, хоть не пускай тебя, Кольцов, в мою память, нахватался слов-паразитов из моего времени, ты это, прекращай, что позволено попаданцу, то хроноаборигену зась!» «Вот сейчас точно обижусь». «В общем так, Миша, я что тебе сказал, что образовалась рабоче-крестьянская аристократия. А про психологию феллахскую помнишь? Помнишь, у тебя пока что с памятью всё в порядке. У тебя с совестью Миша, не всё в порядке». «Ты это чего?» «Стоп, мыслю закончу, потом тебе кое-что объясню. Так вот, такой профессиональный директор завода-гиганта ездит по миру, договора заключает, смотрит на западную жизнь, и видит, что живёт хуже мелкого инженеришки у капиталиста». «Ему что, таких инженеров специально подбрасывают?» «Да нет, уровень жизни у себя они реально подняли, за счет того, что ограбили колонии. Но у нашего директора появилась мысля. Что если бы он владел заводом сам, то жил бы как капиталист-миллионер, и у него было бы три машины, большой дом, участок земли и всё его, а не чье-то, тем более, не государственное. Он ведь из кого вышел, из крестьян. И очень хорошо понимает разницу между СВОИМ и государственным. И потихоньку нашу элиту тупо начнут скупать. За бумажки. Доллары, фунты, марки, кому как повезет».

Опять захотелось чаю. Почему-то этот чай из бумажного простенького кулька показался мне намного вкуснее самых дорогих сортов, которые я пил в своё время. Сообразил

чай, обнаружил в буфете вазочку с печеньем, точно, брат Боря оставил. А я сладкое люблю. Тем более, это домашняя выпечка, а не магазинное. Такие печеньки его супруга печет: сам видел, из теста стаканчиком фигурки вырезает: солнышко, луна, якорь. И почти без остатку. Обычное песочное, но до чего же вкусное! Заколотил сладкий чай, но без фанатизма, не так, как в первый день попаданчества. Прихлёбывая горячий напиток, продолжил беседу с самим собой, только хроноаборигеном.

«А потом очень хитро рабочих кинули, даже видимость того, что им принадлежат заводы забрали. Получилось это так, расписали имущество завода на акции, которые раздали рабочим. Но при этом зарплаты перестали выдавать. Вот и стали рабочие свои акции продавать ушлым кадрам. Так очень тихо, и за не очень большие деньги заводы снова перешли в частные руки. Это назвали прихватизацией». «И много прихватили?» «Всю страну, Миша, не ёрничай. Это у тебя аппетита нет, а у богатого человека такой аппетит, ему всё мало, никак не нажрётся». «Да ну, бл.». «Ну вот, ты не веришь. А ведь так и было. Растащили страну, разодрали». «А куда смотрела партия?» «Скурвилась партия, сама и стала во главе развала, напели им в уши, что они могут стать богатыми, элитой, допущенной к управлению миром, надо только великий социальный эксперимент свернуть. Вот они и свернули, нах.». «Не верю. Этого не может быть!»!!!!!!

«А ты загляни поглубже. Я – живой свидетель того, что происходило».

«Меченый?»

«Это уже был финал».

«Вот как. значит всё зашло так далеко? И спасти ничего было нельзя? И все промолчали? Почему». «Кольцов, это был финал, понимаешь, финал. А до финала страна успела прогнить, партия – разложиться, у людей всё это в печёнках сидело. Поэтому на распад СССР смотрели равнодушно. Верили, что чуть-чуть и наступит тебе счастье, все сразу же станем богатыми. Только чтобы один стал богатым, тысяча должна стать нищими – закон капитализма, да ещё в самой дикой его форме». «И зачем мы тогда всё это делали, Михаил?»

Я опять подвис, слушая интеллигентный мат Кольцова, который иногда прерывался такими загибами, что требовалось всё это законспектировать. Но лист бумаги марать не хотелось от слова «совсем».

Я воспользовался этой паузой и заснул.

А наутро мне принесли целое постановление ВЦИК, в котором мне выделили путевку в дом отдыха «Красный лётчик», это учитывая моё трепетное отношение к авиации. «И вместо сердца – пламенный мотор». А что, отношение к летчикам Кольцов имеет, я в курсе. Вот и отдохну.

И вот третьего февраля я в Марфино. За квартирой присмотрит брат Боря, тем более, у него ключи были. Если он туда какую-то дамочку и приведёт, так это его личное дело, мы, Фридланды, до бабского полу весьма охочи. Правда, нонешняя держит Ефимова в ежовых рукавицах. Стоп! Не оговориться бы, да и минует нас чаша сия! И Ежова, и евонных рукавиц.

Марфино – бывшее большое поместье, принадлежавшее боярам Головиным, правда, владельцы этой большой территории с огромным парком и рекреационной зоной (простите за неизвестный пока еще термин) менялись, как перчатки! Кого только не видели поля у реки Уча! Орловы, Салтыковы, Голицыны, Панины. Эти люди – сама история Российской империи! Всё изменилось в начале этого века, когда в здесь поселились студенты сельскохозяйственной академии. Впрочем, после революции, имение оккупировали беспризорники. Тут была создана детская колония. Такое положение продолжалось до 1923 года, когда комплекс помещений в Марфино было решено перевести на баланс в санаторное управление, и до тридцатого года тут восстанавливали силы партийные и советские деятели, впрочем, простым трудящимся в это время тоже путевки перепадали. Затем довольно большой комплекс зданий передали военным, которые и организовали тут дом отдыха ВВС, с соответственным названием «Красный лётчик».

Довольно неожиданно встретил в доме отдыха механика Михаила Ивановича Голованова, с которым Кольцов участвовал в далеком двадцать шестом в беспримерном перелете Москва-Харьков-Севастополь-Анкара. Мы летели на самолете «Красная звезда». Вот как описывал Михаил сам аэроплан и некоторые моменты этого беспримерного на то время перелета:

«Впереди, отдельно – четко белеет в безлунной мгле «Красная звезда». У нее вытянут стройный сухощавый фюзеляж, широкие, чуть скошенные вверх плоскости крыльев и крупный мотор, далеко выпирающий вперед. От просторного радиатора весь самолет еще больше приобретает облик большеголовости. Вся мощь этой летательной машины подобралась впереди, к мотору. Он словно перевешивает хрупкое поджарое тело самолета, его костлявый хвост. И меня неотвязно преследует картина: ударившись о воду, мотор с радиатором отламываются силой собственной тяжести, отлетают, как чубук от трубки, а седоки остаются на утлом, тощем селедочном хвосте…

Еще полчаса, мы прощаемся с морем. Летчик огибает берег Малой Азии, ища лазейку между тучами и остриями гор– Это тянется долго, мы уже потеряли город Инеболи, над которым должны были выйти. Если будем еще отодвигаться вправо, придется итти на СанСтефано… Нет, расщелина нашлась. Мы врываемся в нее, чтобы дальше итти??? над сушей. Прощай, старое Черное море! Мы сегодня второй раз лишили тебя невинности. Многие тысячи лет назад волосатый человек с обезьяньей челюстью впервые долгими днями превозмогал тебя на дубовом челноке. Сейчас, смотри, люди перешагнули тебя в сто двадцать минут, как лужу под ногами! Мы вытаскиваем новые карты. В них очень трудно разобраться. Хребты, долины, речки, все перепутано, железных дорог не видно, сравнить карту с местностью здесь – заковыристая штука. Голованов мечется, высчитывает курс, сует записки Межераупу, мне: «Ищите речку». Ищу и нахожу внизу серебряную нитку, бегущую между двумя хребтами. Предлагаю ее Механику, он справляется с картой, отвергает. Где Кастамония? Где Ченгри? По нашим расчетам, летчик заблудился и ищет только хорошую площадку для спуска. Такие площадки попадаются все чаще, Межерауп, видимо, разборчив. Напряжение спадает. Пейзаж начинает утомлять, несмотря на дикую, живописную свою мощь. От холода хочется спать. Вдруг летчик оборачивается, впервые за весь путь, и смотрит на нас об о и х с долгой иронической улыбкой. В самом деле, внизу п од нами довольно большой город, разбросанный на холмах. Черепичные крыш и, белые шоссе, трубы и бараки кирпичных заводов, вокзал, сеть рельсов. Кастамония? Влево мелькают шесты радиостанции и палатки аэродрома. Ангора!»

Голованов был почти одного со мной роста, только более щуплый, какой-то весь усохший. Я еще шёл с вещами в свой корпус, как он увидел меня, подбежал и мы крепко обнялись. А что по-вашему возникает между людьми, которые двенадцать часов в самолете летят через всю страну в далекую Турцию? Дружба!

– Миша! Привет!

– Привет, Михаил!

Мы еще раз крепко обнялись.

– Какими ты судьбами сюда?