Текст книги "Теплое крыльцо"

Автор книги: Виталий Трубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

ТЕПЛОЕ КРЫЛЬЦО

I

В зверинце пахло настоянной на солнце полынью. У клеток-вагончиков, вытаптывая разнотравье бывшего ипподрома, толпился народ. Пеликан, одинокий, стареющий, стоял, отвернув от белого света голову: клюв его, острый и желтый, лежал на груди, словно защищал от удара, поджатые крылья были грязны, перья топорщились, как от ветра. На клетке, в самом ее низу, прикрученная ржавой проволокой, висела табличка с именем пеликана. Челядин, студент второго курса пединститута, позвал: «Фома, а, Фома!» Но пеликан, переступив лапами, совсем отвернулся. Челядин вновь робко окликнул его. Фома съежился, еще больше втянул голову с редким хохолком и чуть приподнял неожиданно большие, сильные крылья – закрылся щитом. Тут Челядин вгляделся, увидел на грязном, щелястом полу конфеты в цветной обертке.

– Эх, Фома! – сочувственно сказал он и пошел дальше.

Гиена хрипло смеялась, бегала по клетке, подволакивая задние короткие, словно перебитые, ноги. Два нескладных лисенка играли тряпичным мячом. Волки, закрыв глаза, устало лежали на дощатом полу.

– Чего они лежат-то? – заговорила из толпы женщина с малышом на руках. – Эй, волки, подъем!

– У них же имя есть. – Ни к кому не обращаясь, сказал мужчина в черной форме железнодорожника. – Марс и Дик.

– Дик! Марс! – закричала женщина. Ребенок на ее руках удивленно таращил глазенки. – Хватит им спать-то! За всю жизнь, поди, отоспались, лодыри! Сейчас, кисанька, они подымутся, и ты их увидишь.

Шел мимо служитель в кожаном фартуке, нес ведро с пшеном.

Женщина крикнула ему:

– Товарищ! Вы бы подняли животных! Ребенок посмотрит!

Служитель остановился, поставил ведро, вытер почему-то руки, взял длинный, лежавший на земле, стальной прут и сказал:

– Вставайте, ребята.

Волки не двинулись с места. Тогда человек в фартуке просунул сквозь решетку прут и легонько ткнул старого волка. Тот открыл глаза, но не пошевелился.

– Вставай, Марс. Дите смотрит.

Волк снова закрыл желтые с огоньком глаза.

– Тебе говорят! – Мужик с заметной опаской толкнул волка в бок посильнее. Марс поднялся, а с ним и молодой волк.

– Худые-то какие! – разочарованно протянула женщина. – Ноги что плети! Мышцев нет! Не кормите, что ли?

– Как же! – ответил служитель в фартуке. – Норму даем! Мясо! Кости!

– Ну да, норму? Воруете, поди, у животных!

Мужик вскинулся:

– Не хулиганьте, гражданка!

День был жаркий, безоблачный. В соседнем вагончике, разделенные стальной сеткой, сидели медведь и медведица.

Бурый медведь собрал у клетки добрых два десятка людей. Большой и степенный, жмурясь от удовольствия, он умело снимал обертки с конфет и добродушно облизывался. Кланялся медведь, когда все на полу было съедено; кланялся профессионально, с веселыми ужимками, улыбаясь, низко сгибая морду, воровато оглядываясь. Люди на это громко смеялись. Топтыгин вдруг кувыркнулся, но места не хватило – кувырок вышел тяжелым и неуклюжим. Зрители благодарно захлопали. Медведь встал на задние лапы, макушкой достал потолок, хлопнул одной лапой о другую и зарычал протяжно, жалуясь.

Вернулся служитель в фартуке, широкоплечий, остановился у клетки и хмуро сказал:

– Не беспокойте животное. Старый он, нервы истрепаны.

Медведица сидела понурившись. Глазами уставшей на сенокосе крестьянки глядела поверх людей, могучие лапы с длинными, острыми, загнутыми когтями лежали у нее на коленях.

Челядин тихо шел мимо клеток. На окрашенном в зеленый цвет вагончике, неумело нарисованный, парил в небесах орел, а у вагончика, нерешительно зовя равнодушную к людям птицу, стояла женщина. В клетке, низко опустив лысую, горбоносую голову, сидел, как в глубоком обмороке, давно не летавший гриф.

Подошли к вагончику три солдата: распаренные, в расстегнутых гимнастерках, пилотки для лихости под погонами – и сказали:

– Концы отдает.

– Жарко.

Бегемот скрывался от людей в не широкой, но вместительной ванне: отгороженная, она стояла у вагончика. В болотной по цвету воде бегемот прятался весь, и только уши торчали, как залитые в половодье огородные колья.

Люди толпились у ванны: их веселило, что бегемот, раздраженный вниманием, иногда вставал в полный рост и обрызгивал их, черпая воду широкой мордой. Посетители зверинца, обрызганные возмущенным бегемотом, разбегались, а потом с опаской и настороженным смехом собирались у ванны, пытаясь увидеть в темной воде животное.

Когда бегемот открыл и угрожающе показал безобидную, со стертыми зубами, пасть, к нему подошла молодая в черном спортивном трико служительница, тронула плетью.

– Господи, мучения-то какие принимают, – как в темноту, сказала за спиной Челядина женщина в простенькой кофте.

До закрытия зверинца оставалось не больше часа, когда Иван Челядин решился постучать в дверь жилого вагончика. Ему не ответили, и он сам открыл дверь.

– Пришел? – спросил грузный человек в белой тенниске.

– Как видите.

– Оформился?

– Да, – негромко ответил Иван.

– Что так невесело?

– Да сложно у вас…

– Не понял. – Директор усадил Челядина в обшарпанное кресло и стал внимательней, чем раньше, разглядывать.

– Так где учишься?

– В пединституте, на историческом.

– Через сорок пять минут заступишь. – И директор пошутил: – Через урок, значит.

– Я пойду. Гляну, как зверей кормят. – Челядину было неловко под равнодушно-пытливым взглядом директора.

– Успеешь. Месяц здесь простоим. Хочешь, оставайся с нами до осени.

– Спасибо, конечно. Но не знаю…

– Верно, не торопись! Может, и не понравится. Вы, студенты, капризный народ.

Иван промолчал.

– Мы три дня как приехали, и все жара несусветная. У вас в июле всегда так?

– Нет. Просто на этот раз засуха. Поля горят.

Директор кивнул задумчиво:

– А у нас Марс-волчище помирает… Есть в ваших лесах волки?

– Говорят, они в Казахстан подались. Рыси недавно пришли из тюменских лесов – в газете писали.

Директор глянул в окно.

– Мотает нас по свету. Летом – Урал, Сибирь, зимой – в теплые края, в Ташкент – хлебный город.

– Звери маются…

– А чего им… Кормят, поят, как на курорте.

– Вы же их в закрытых вагончиках, да по дорогам. А у нас дороги… Пыль столбом. Задохнуться можно.

– Да нет, юноша. Моему зверью такая жизнь в радость. Они почти все – бывшие циркачи, отработали свое, на покое. Что лучше зверю? Укол, после которого ничего, или хоть в клетке, да солнце видно? Ну, парень, собирайся. Осмотри клетки – все ли заперты. И не спи.

Директор мрачно ушел, а потом и служители, которые жили неподалеку в вагончиках.

Иван проверял замки, когда за бывшим ипподромом, у железнодорожных путей, высветив часть зверинца, загорелся прожектор. Можно было не ходить по кругу, как часовому, а сесть в уголке, где не доставал прожектор: вагончики с клетками были, как на ладони.

Челядин тщательно проверял засовы. Метался леопард. Тигр стоял, потупив могучую голову. Волки лежали, распластавшись, вытянув морды на передние лапы, и ровно дышали. Иван прислушался. Крайний к нему старый волк дышал чаще и с хрипотцой. Челядин подошел к клетке вплотную:

– Марс. Марсик. Болеешь?

Марс поднялся и просунул острую морду сквозь прутья решетки.

– Где ты родился? В степи?

Волк напружинился, сухие ноги стали подрагивать, грудь раздалась, спина выгнулась. Он задрал морду, коротко взлаял, раздул горло и завыл страшно и одиноко. Звук ширился, рос и обрывался высоко в небе. Волк всхлипывал и снова тянул свою песню.

Утром, сдав хозяйство, помня тягучий, беспокоящий звериный запах, Челядин пошел домой. Его встретили разговором, но он закрылся в комнате и уснул.

Надвинулось забытье. Иван увидел себя на конюшне, где давно не бывал. Пахло деревом и опилками. Ловкий человек с хлыстом в руке говорил, что выведет во двор жеребца, а Челядину и еще двум студентам он велел стать в проломах забора – конь мог рвануться на волю.

Человек с хлыстом расставил всех по местам. Потом из темной, сырой конюшни, как со дна реки, он вывел длинногривого жеребца.

Жеребец вбил в землю копыта и фыркнул. Человек с хлыстом ловко отпрыгнул и рассмеялся. Тучи, как льдинки, бились одна о другую. Конь покосился глазом. Рокотал гром.

Широкогрудый, костистый жеребец огляделся – забор был высокий и крепкий.

Взметая из-под копыт песок, жеребец пролетел двор. Стоявший в проломе парень не двинулся, а когда до сшибки оставалось мгновение, вскинул руки. Жеребец, не сбавив бега, метнулся вскачь к другому пролому, где тоже застыл человек.

Потом конь опять играл посреди двора, бил хвостом и делал вид, что смирился, – Челядин знал это тайным чутьем.

Когда жеребец рванулся, Иван увидел надвигающийся конский лоб, копыта вразброс. Позади него была безлюдная улица – хотелось кинуться по ней без крика, но он вяло вскинул руки, и жеребец, вздыбив землю, скакнул в сторону, обдав запахом живого тела и пота.

II

На другой день Челядин пришел в зверинец задолго до начала своей работы. Пожилая, привыкшая к многолюдью билетерша кивнула ему как знакомому. Иван увидел, что у клетки с тигром свободнее от людей. Тигр расслабленно лежал вдоль решетки и вздрагивал, как во сне. Иногда он открывал большие, Челядину показалось, голубые глаза и прислушивался. Слепило солнце. Тигр видел смешливую женщину в сарафане и русоголового парня в линялой джинсовой одежде. В тени под вагончиком говорили рабочие. Тигр знал их крепкие голоса и запахи.

Женщина в сарафане, пряча от солнца глаза под козырьком ладони, поглядела на тигра и обратилась к рабочим:

– А какой вес у тигра?

Вялые от жары мужики, лениво переговариваясь, курили, и один ответил:

– Я не вешал.

– Ну, а все-таки?

– Сами взвесьте.

– Я боюсь, – кокетливо ответила женщина.

– Вот и я оттого не вешаю.

Потом этот рабочий вышел из-под вагончика, поднял с земли пустое, лежавшее на боку, ведро и угрюмо пошел мимо женщины в сарафане и Челядина.

Тигр вскочил, прижался мордой к прутьям решетки и проводил его жадно-пристальным взглядом. Рабочий в черном комбинезоне затерялся среди людей, а тигр застыл, подобравшись, как для прыжка. Челядин с непонятным беспокойством смотрел на его огромные лапы, настороженные, как бы живущие отдельно, уши. Но вот коротко и легко, как по барабану, тигр ударил лапами по дощатому полу, заиграл хвостом и таким же немигающим взглядом впился в эмалированное с чистой водой ведро, которое нес по проходу между клетками и забором рабочий. Словно кто невидимый будил зверей от немой дремоты: пантера черной лентой заметалась по клетке, леопард обнажил клыки, чаще задышала рысь.

Рабочий оставил полное ведро у клетки с тигром, вернулся под вагончик и молчаливым жестом попросил закурить. Потом он затянулся папиросой, заметно расслабился и тяжелыми веками прикрыл глаза.

Тигр, сразу обмякший, вглядывался в холодную, с чистыми опилками воду, топорщил усы, выпускал когти и, чувствуя идущую от воды прохладу, тянулся.

Женщина в сарафане, возмущенно передернув плечами, громко, чтобы услышали в тени рабочие, сказала:

– Оставили воду – зверя дразнить!

Челядин заметил, как дрогнули в усмешке губы рабочего, а тигр, медленно оглядев людей, судорожно вздохнул и, уйдя от решетки, лег на живот.

Рабочий поднялся, сунул руки в карманы комбинезона, прошел мимо стоящих за забором людей и вернулся, неся свежеокрашенную в малиновый цвет поилку с длинной, замысловатой рукоятью. Он бросил ее на землю рядом с ведром, лениво наполнил водой и, цепко ухватив поилку за рукоять, неожиданно ловко, не пролив ни капли, просунул ее под решетку, сказав чистым, поющим голосом:

– Иди пить, Барон.

Тигр вздрогнул и отвернулся. Длинными худыми пальцами рабочий пошевелил поилку – кругами разбежалась вода, тонко плеснула.

– Иди пить, – позвал рабочий. – Иди, зебра!

Тигр совсем отвернулся. Рабочий подождал, с грохотом выдернул из-под решетки поилку и, разливая воду, сделал два шага к клетке, где, обнявшись, дремали лев и львица.

Лев проснулся, звонко чихнул и ласково полизал львицу. Та, ровно сопя, не шевельнулась. Тогда лев, немного попив воды, зажмурился и снова уснул.

В другом, с толстыми решетками, вагоне ждал воду бурый медведь. Косматый и низкорослый, ловко передвигаясь, отстукивая когтями нервный ритм, он замысловато кружился по клетке.

Негромко громыхнуло… Медведь метнулся к решетке, лег и обнял поилку лапами. Он пил воду сосредоточенно и спокойно, широко открыв воспаленные, натруженные глаза. Иногда он поднимал морду и внимательно глядел на старое, потерявшее красоту здание ипподрома, по сторонам…

Облокотясь на забор, Челядин смотрел, как пьет воду молодой медведь, и размышлял. Умело отловив медвежонка, таежники привезли его в город; а пока везли в темном вагоне, медвежонок плакал по матери, тосковал по ее теплу. Громыхание вагонных колес напоминало грубые, протяжные голоса. Лязг отворяемой в товарном вагоне двери бил, как эхо выстрела. Людские следы на мокром после дождя асфальте пахли остро, как в траве поутру. В большом городе медвежонка научили танцевать, кувыркаться, играть в футбол, носить кепку с широким козырьком и клетчатые штаны, просить конфеты. Потом его стали тревожить сны и воспоминания: теплое урчание матери, запахи, которые она учила распознавать. Подросший медвежонок стал капризничать на манеже и скоро совсем отказался работать, потому что ему была назначена другая жизнь, а этой, освещенной прожекторами, раздражающе многословной, он не хотел.

На медведя оформили подорожную, и он стал жить в зверинце, который всегда в дороге и назначение которого – напоминать людям, что они не одни на свете.

Выматывали тряска по сухим колдобинам и вой тормозов. Душили отработанные автомобильные газы и пыль. Но судьба иногда выводила зверинец на лесную дорогу, и терпкий запах железа не перебивал дыхания леса. Тогда в вагончике медведь поднимался на задних лапах и сквозь отдушину пил родной воздух, как воду из родника.

Молодой медведь еще держал в лапах поилку, когда пришел рабочий в черном комбинезоне, нетерпеливо протянул за ней руку. Медведь опустил передние лапы в поилку с недопитой водой и, когда служитель дернул ее, обиженно не отдал.

Служитель отступил на шаг, пошарил в карманах комбинезона, удалился спокойным шагом и вернулся с палкой в руке. Сразу подойдя к решетке, не говоря ни слова, он взялся левой рукой за рукоять поилки, а палкой ткнул медведя в широкую грудь. Тот отшатнулся, но лапы из поилки не вынул. Тогда служитель легонько ударил его по крутому лбу. Медведь сел, подобрав задние лапы, а передние крепко оставил в воде. Служитель стукнул по ним. Медведь обнажил клыки и предостерегающе зарычал. Служитель возбужденно тряхнул головой и, еще ударив палкой по лапам, резко выдернул поилку из клетки – вода облила ему черный комбинезон. Недовольно хмурясь, он бросил поилку, поднял с земли давно немытое большое ведро и твердо пошел к другому вагончику – соседняя с молодым медведем клетка была пуста.

Жаркий день подходил к концу. Остывали накаленные солнцем вагончики. К прутьям решеток вышли звери. Люди плотно жались к невысоким заборам. Челядин увидел, как из толпы бросили в клетку волчицы огрызок колбасы. Бегая по кругу, беспокойная, она схватила его на бегу, лизнула, воды, намочила в поилке лапы и стала кружить спокойнее. Неожиданно ясно Челядин увидел на прутьях решетки паутину: трудяга паук успел сплести ее за короткий срок. Но волчица вдруг ткнулась носом меж прутьев, в самую середину паутины, похожую на прицел зенитного пулемета.

Место, где дети могли угостить и погладить зебру, было обнесено невысокой оградой; и дети окружили зебру веселой стеной. Всем хотелось коснуться полосатых ушей, короткой и жесткой гривы. Зебра отвечала на внимание, беря из рук хлеб, терпеливо снося прикосновения. Родители за спинами детей вели свои разговоры.

– Это дикая африканская лошадь, – сказал мужчина в темном костюме.

– Какая же дикая? – возразили ему.

– Интересно… Зебра – белое животное с черными полосами или черное животное с белыми полосами? – спросила женщина в сарафане. На этот вопрос никто не ответил.

– Как эту зебру кличут? – спросила старушка.

– Моряк, – прочитала табличку женщина в сарафане.

Все засмеялись, а красивая большеглазая девушка грустно сказала:

– Бедняга. Поди, и моря-то ни разу не видел.

Облака, как отара овец, уходили в степную сторону. В небе, уже чистом, неслись навстречу друг другу белые самолеты, а за ними пенились инверсионные следы. Челядин поглядел, как боевые машины вежливо разошлись в небе…

Сначала на мгновение он ощутил тишину, потом расплескался многоголосый крик; и глазами, уставшими от солнца, Челядин увидел черную, косматую тень с оскаленной пастью.

Выйдя из клетки, через ограждение тяжело лез молодой бурый медведь. Женщины пронзительно долго кричали, но в первые секунды никто не бежал. Все завороженно глядели, как медведь, наконец, перевалился через заборчик и метнул в толпу воспаленный взгляд. Женщина в сарафане первая скрылась в воротах, потом мужчина в темном костюме с малышом на руках, а следом бросились все остальные. Знакомая Челядину билетерша кричала:

– Спокойнее! Спокойнее! Медведь не опасен!

Дети заплакали. С трудом, через бегущих, пробирались к медведю служители. Встав на дыбы, он махал лапой, крутил мордой, порыкивал. Вокруг него уже образовалось пустое, без людей, место, но медведь ловко сместился и отсек дорогу высокому, с косящим взглядом мужчине.

Медведь лег на живот и угрожающе зарычал. Мужчина прыгнул за невысокий, в пояс, забор и оказался у клетки, где смеялась гиена. Испуганно, еще сильнее кося, странно, толчками, дергая головой, он пристально, не двигаясь, следил за медведем. Потом крутнулся, но бежать было некуда, и опять его лихорадочный, пронзительно косящий взгляд встретился с глазами зверя.

Служители: тот, в кожаном фартуке, и другой, в черном комбинезоне, грузный директор в белой тенниске и остальные, мускулистые, напряженные, которых Челядин раньше не видел, брали медведя в кольцо.

– Загоните медведя в клетку! – командирским голосом крикнул директор. – Все в оцепление! Ты! – крикнул он Челядину. – Чего рот раззявил?

Медведь не оглянулся на знакомый голос, а осторожно двинулся к испуганно косящему человеку.

Служители держали в руках веревки. Директор в мокрой от пота тенниске обошел медведя и закрыл собой человека.

– Чего же ты, а? – сказал он медведю. – Из клетки вышел? Нарушаешь? – У директора был будничный, спокойный голос, и Челядину показалось – ничего не случилось и все просто.

– Ну устал… – говорил директор. – Понимаю. А я не устал? Жарко. Иди в клетку. Прошу тебя. Зачем людей напугал? Ай-яй-яй! Нехорошо, брат.

Медведь вскинулся на задние лапы, и сразу с четырех сторон его шею захлестнули арканы. В небо кинулся медвежий рык. Животные забились в клетках, истошно крикнули обезьяны, раскинул крылья орел.

Служители затягивали петли, медведь рвал арканы из рук, греб под себя траву.

– Осторожно! Не задушите! – кричали в один голос директор, женщина в спортивном черном трико и Челядин. – Опутайте веревками!

Задыхаясь, медведь тащил за собой людей, но перед ним уже не было ни мужчины с косящим взглядом, ни директора в белой тенниске. Только гиена бегала по клетке, подволакивая задние короткие лапы.

Медведь почувствовал жажду, ветер принес лесной воздух. Он услышал, как сурово кричат в клетках медведи, и это были прощальные голоса.

– Нехорошо получилось, – тихо сказал директор, когда служители сгрудились вокруг медведя.

Челядин поглядел, как они суетятся у бездыханного зверя и, опустив голову, медленно пошел к выходу.

– Куда? – крикнул директор.

Челядин шел, похожий на слепого. Пахло полынью и потом, надрывалась милицейская сирена. Солнце, казалось, не клонилось к закату. Облака разбросанно кружились в небе.

Ни слова не говоря, билетерша отворила ржавую в петлях дверь, и он пошел не к людям, которые ждали известия, а в сторону железнодорожных путей.

Пройдя по густой крапиве, брошенным старым шпалам и «башмакам» путейцев, он пошел вдоль железнодорожной колеи.

Скоро он вышел к улице Станционной. Навстречу спешил невысокий старичок в круглых очках, в мятом шевиотовом костюме и начищенных сапогах.

– Сынок, где здесь чайная будет? – спросил старичок.

Иван указал на столовую.

– Пиво там есть?

– Нет. Пиво в ресторане.

– Где же он?

– Так вот… – Иван показал на молчаливый пока ресторан.

Дед шел рядом и радостно говорил:

– Пива мне надо выпить. С 1966 года не пивал.

– А почему?

– Восемь операций перенес. А сегодня врач сказал: «Пей, Михайлович! Теперь можно!» Он ко мне-то приезжает, спрашивает, как здоровье. У него машина «Жигули» своя…

Тут Челядин как бы очнулся от глубокого сна и понял, куда идет.

Он вышел к старице реки и скоро был у крепких резных ворот. Нерешительно постояв у калитки, вспомнив, что бабушки нет дома, Иван легко и просто, как делал в детстве, перемахнул высокий забор. Его охватило чувство, что он во дворе давно не бывал, хотя три дня назад готовил здесь снасти к рыбалке, говорил с бабушкой, что идет наниматься сторожем, а она собиралась гостить в деревню.

В крепкой поленнице лежали дрова. В глубине двора стояли качели, которые давным-давно для него из старого турника смастерил дед. Иван сел на крыльцо и вспомнил, когда он, шестилетний, первый раз раскачался на них, вокруг качелей собрались домашние гуси, удивленно тянули и без того длинные шеи, словно хотели выведать – каково?

Звенькнула, с надсадным скрипом открылась калитка. Иван услышал знакомо шаркающие, родные шаги, поднялся с крыльца.

– Чего всклокоченный? – спросила, отдавая тяжелую сумку, бабушка.

– Ты с автобуса? – Иван решил ничего не рассказывать.

– Приехала. – С привычным кряхтением, опираясь рукой на завалинку, она взошла на крыльцо.

– Что так рано?

– Живы-здоровы, повидалась и обратно. – Бабушка нашла в кармане черной длинной юбки ключ и сказала:

– Пойдем.

– Душно в доме, – уклончиво ответил Иван.

– Что же? – Бабушка открыла замок. – Сегодня не робишь?

Иван виновато взглянул на нее, сел на крыльцо, отвернулся.

– Ты что такой? – вгляделась старушка. – На работу не взяли? – И, передумав уходить, она села под окном на завалинку.

– Да нет, – глядя за старицу, ответил Иван. – Не стал я работать. Ушел! – И обернувшись, повысил голос: – Да, сам ушел! Не выгоняли!

– Не сработался, – укоризненно покачала головой бабушка.

Иван, как в детстве, подвинулся ближе к ней, оперся на дверь спиной и стал рассказывать.

Бабушка слушала терпеливо, и по ее усталому после дороги лицу Иван не понимал – одобряет она или нет.

– Значит, ушел? – дождавшись конца, сказала бабушка. – А звери твои остались.

Иван недоуменно, исподлобья взглянул.

– Жалко медведя, – продолжала бабушка.

– Он бы никого не тронул.

– Почем знать.

– Если бы ты знала, какой это был медведь… Живая душа.

Помолчав, она ответила:

– Не твое это дело – сторожить.

– Денег хотел заработать..

– Да разве так зарабатывают? Молодой, здоровый. В грузчики бы шел.

– Я как увидел медведя! Они его арканами…

– Не выдержал ты. Первый раз ударился и – бежать.

– Так уж и первый.

– Может, и не первый. Но по всему, крепко ты, Ваня, ударился. Через забор махнуть – легче легкого. Так и человека в себе потеряешь. Для того, чтобы в зверинце служить, ты еще не окреп. Да и не твое это дело. В плотники иди, в каменщики.

– У меня есть немного времени. Я и решил подработать.

– Вот и учись новому делу. В ученики иди к хорошему мастеру. – Бабушка поднялась с завалинки. – Теперь время такое, Ваня. Много работать надо. Ты ведь можешь?

– Могу.

– Дед-то у тебя работник был, каких поискать. – Бабушка поглядела за старицу. – А ты, говорят, в деда.

Бабушка сердито скрылась в дверях, а Иван подумал: «Это правда. Дед был и плотник, и жестянщик, и электромонтер, и каменщик – все умел. За свою жизнь он побывал на разных работах, а потом, незадолго до смерти, любил сидеть здесь на крыльце, глядеть за старицу». Иван вспомнил: дед любил ласкать рукой деревья и листья, давал себя жалить пчелам, подолгу глядел, как выводят птенцов скворцы. Ему нравилось превращение облаков в леса и реки с безлюдными берегами. Дед узнавал места, которые когда-то любил, но забыл. Иван часто видел, как, сидя на крыльце в пимах и тяжелом пальто, дед встречает и провожает день.

Иван Челядин лег на теплое еще крыльцо и сразу нашел в небе звезды Большой Медведицы. Они светились по-зимнему – недоступно и ярко. Иван подумал, что до того, как служители накинули на медведя арканы, он мог выскочить наперед, закрыть медведя собой и крикнуть всем, чтобы они оставили медведя в покое! Никуда ему, бедняге, не деться, пусть немного походит, и вообще, видите – невмоготу ему, так отпустите зверя где-нибудь в глухомани, отпустите в Сибири, он в жизни никого не обидел, просто не поддавался, а есть звери, которым все равно где быть, а медведи, волки – им в клетке не жизнь, потому что вольные.

И так стыдно стало перед всеми, кто знал его: перед дедом, перед Георгием Романовичем; мать с отцом простили бы, а Георгий Романович, наверное, не простил бы. Уже давно, много лет, он живет в городе Горьком у дочери, тоже учительницы. Иван вдруг сильно затосковал по нему и подумал: «Живой Георгий Романович или нет? Вот затерялся дорогой человек, я помню и люблю его; а когда он уехал в Горький, меня не было. Я вернулся из Краснодара, а его нет, и такая стала кругом пустота. Помню, пришел к деду, мы с ним сидели на теплом крыльце, молча смотрели за старицу. Дед все больше молчал, а когда он умер, я тоже молчал. Когда его собрались выносить и четверо шагнули к нему, я выскочил из дома, на огород побежал и зарыдал там навзрыд». Он ясно вспомнил тот день и подумал, что завтра надо идти на стройку, договориться насчет работы, еще месяц есть. Иван ясно представил, как он потом идет на вокзал, покупает билет до Горького, едет в поезде, в адресном столе легко узнает, где живет Георгий Романович… Светлый, чистый подъезд, лестница, дверь с медной табличкой, звонок, еле слышны за дверью шаги. Как сердце бьется! Шаги ближе, ближе, дверь открывается…

– Здравствуйте, Георгий Романович!