Текст книги "Байки деда Игната"

Автор книги: Виталий Радченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

БАЙКА ДВЕНАДЦАТАЯ,
про коня Мальчика, Стасов железный трофей и просто про коней, их красоту былую и бесславный конец

И был у Касьяна младшего, батьки нашего деда Игната, любимый конь по имени Мальчик. Умная такая коняка, и статью приглядная и хозяину верная. Задолго до начала службы Касьян старший вручил сыну-подростку повод молодого жеребчика, сказав Касьяну младшему, что этот воронок – его. Люби, мол, его, дружи с ним, ибо это твой боевой друг и товарищ, тебе с ним переносить все тяготы будущей службы. И Касьян младший прислушался к батькиным словам, тем более, что Мальчик ему сразу пришелся по душе. Казачонок ласкал его, чистил и холил, подкармливал какой-нибудь вкусной пустяковиной, научил прибегать к себе на свист, понимать и выполнять простые команды. Так и росли они, считай что вместе, на одном дворе, на одних харчах, в одних заботах. А когда пришлось идти на царскую службу, то они так в паре, как и было им предназначено, влились, встали в один строй.

Дед Игнат, расхваливая отцовского коня, обязательно вспоминал своего верного Шамиля, с которым ему пришлось начинать срочную службу. С таким конем легче было молодому воину свыкаться с новой обстановкой. Взгрустнется, бывало, – вспоминал дед, – обнимешь его, теплого, живого, и вроде как дома побывал…

Через года полтора, после начала службы Касьян оказался вместе со своим Мальчиком на очередной турецкой войне. Ну что ж, война, как война: походы-переходы, перестрелки, а то и лихая рубка. Вот однажды наш Касьян со своими сотоварищами был в дозоре-разъезде, и нарвалась их группа на такой же конный разъезд, но только турецкий. И турки, и наши не удержались от искушения померяться силой молодецкой, удалью и воинским умением. В общем – кто кого!

Стычка была короткой. Потеряв двоих-троих, турки кинулись наутек, наши – их преследовать. Касьян увязался за одним, почти догнал его, и уже вот-вот доставал вражину своею шашкой, как непонятливый турок, пусть икнется ему на том свете, пальнул в нашего Касьяна не то из пистолета, не то еще из чего, Касьян не разглядел, а только очнулся он на земле, у здоровенного мшистого камня, – как его Бог миловал, что при падении не врезался в ту каменюку! Сколько он пролежал – не знает. Голова кружилась, болела ушибленная нога, и не действовала простреленная рука. Касьян с трудом перевернулся и сел, опершись о камень. Поднял голову и вздрогнул: шагах в шестисеми от него, набычившись, стоял большущий волк и исподлобья смотрел на казака. Касьян невольно съежился и выдернул кинжал. Но сможет ли он хотя бы на мгновение упредить прыжок свирепого хищника, если тот решится и нападет?

Запорожский казак после схватки с турком. Рисунок начала XIX века

И тут он увидел, что откуда-то сбоку вылетел его Мальчик. Волк сразу же развернулся в его сторону, но конь ничуть не испугался – он стремительно наскочил на хищника и сходу стукнул его вытянутой передней ногой прямо по голове – рубанул, как шашкой, сверху вниз – таж! И волк с раскроенным черепом покатился по косогору.

Вы слышали про такое, чтобы конь отбивался передними копытами? То-то, все думают, что конь лягается задними, и правильно думают, но, оказывается, когда надо, у него и передняя нога превращается в страшное оружие…

Сделав круг вокруг хозяина, Мальчик остановился и, всхрапнув, ткнулся в его грудь теплыми ноздрями. Касьян погладил коня, затем похлопал по шее, и тот послушно лег рядом. Вложив кинжал в ножны, казак с трудом перевалился через седло…

Как добрался Касьян до своих, он не знает – вывез его Мальчик, на которого он полностью положился. Сам казак понятия не имел, в какую сторону двигаться, куда ведут стежки-дорожки в той незнакомой ему чужой стороне. В лазарете Касьян не лежал, его перевязали и он вновь занял свое место в строю – до нового ранения. А Мальчик еще не раз выручал своего хозяина и в боях, и в обычных походах, и Касьян делил с ним и горести и радости, а когда приходилось туго с провиантом – отдавал ему последний сухарь. На войне как на войне – всякое бывает. Бог не без милости, казак не без счастья…

Отвели как-то их эскадрон на отдых, и разместили в только что отвоеванном турецком военном городке. После долгих и многотрудных походных дней казачки отлежались, отоспались, коней перековали, а как час подошел – продолжили свой поход.

И служил в одной сотне с Касьяном парень-станичник Стас Очерет. Неплохой, в общем-то, парень, казак, как казак. И приглянулась ему, тому Стасу, в турецком гарнизонном городке наковальня, уж больно она была хороша: не махина пятипудовая, а аккуратная, приземистая, с длинным острым рогом, с разлапистым основанием. Чудо, а не наковальня, красавица. И не сильно тяжелая, пуда на полтора с какими-нибудь фунтами-золотниками. Вот и решил, значит, тот Стас этот трофей взять с собой – конь, мол, у него добрый, сам он мужик легкий, так что коню будет не тяжело. А закончится война, вернется Стас до хаты и привезет с туретчины не что-нибудь, а наковальню, соорудит себе «нэвэлычку» кузню, будет сам коней подковывать, а не водить их «до коваля»…

– Так когда ж ця клята война, хай ей черт, кончится? – посмеивались казаки. – И будэшь ты цю жилизяку за собой таскать до самого замирэньня? Ну, Очерэт, ну бисова душа…

– Нэ кажить, – гнул свое Стас. – Жилизяка ця не простая. Ось буде у меня кузня, будете еще ко мне бегать по всякой надобности!

Он любовно завернул наковальню в холстину и приторочил к седлу так, чтобы ее тяжесть равномерно распределялась по лошадиной спине. Сам сел – конь его только крякнул, но ничего – выдюжил… Касьян же наполнил саквы (приседельные мешки) овсом, сухариками, прочей нужной походной мелочишкой, – тоже груз нелегкий. На походе, как известно, и иголка в тягость, но все это не больше, чем обычно. Лошадь, – она казаку крылья, а крылья грех особо перегружать…

На больших привалах Стас снимал с коня свое приобретенье, разворачивал его и, сидя у костра, любовался трофеем, уносясь в мечтах «до родной хаты», возле которой, вон там, в стороне от перелаза, мерещилась ему небольшая кузня, а в ней – наковальня, вот эта самая, такая ладная и красивая…

Через несколько дней эскадрон, совершая дальний поиск, был отрезан от своих. А горы кругом – высоченные, только ахнешь да охнешь: сверху лед да снег, глянешь – шапка свалится, внизу – вода «журкотыть», поглядишь – голова закружится, посредине – каменюки, колючки и пустыня.

Вот по такой каменной пустыне нашим казакам и пришлось выбираться. Эх, конь под нами, Бог – над нами!.. А тут еще вражеские пикеты и дозоры…

Часть казаков потеряла в стычках своих лошадей, кое-кого и закопали в той далекой турецкой стороне. Не повезло и Стасу – его конь, видать обессиленный скудным кормом и тяжестью «трофея», а может и случайно, с кем не бывает, попал копытом в расщелину и сломал ногу – пришлось пристрелить его, чтобы не мучился. Стас переложил наковальню в заплечную сумку и несколько дней возил ее на спине. Он натер плечи, набил спину, еле таскал ноги, но упрямо тащил свою железяку. Такова была сила его мечты, желания иметь кузницу, пусть небольшую, но свою…

Как-то ночью изможденный Стас сидел у костерка, рядом с дневальным. Не спалось – гудели натруженные кости. Обхватив руками голову, он внимательно разглядывал стоявшую рядом наковальню и о чем-то тяжело думал. Потом, ни слова не говоря, с силой толкнул возлюбленную железяку, и она полетела в бездонную пропасть, унося с собой всю сладость стасовой мечты…

А наутро конная группа, в которой был и наш Касьян, разведывая пути-дороги, наскочила на своих – да так удачно: прямо на родной войсковой обоз. А тут тебе и кухня, и лекарь, и кузня, и все такое прочее. Стас чуть умом не тронулся – еще бы чуть-чуть, еще бы несколько часов терпежу, и дело было бы, считай, в шляпе: уж он-то пристроил бы свою наковальню в обозе, в котором было немало станичников.

Повествуя о приключениях того Стаса, дед Игнат со вздохом говаривал:

– На войне всем достается, и людям и коням. Каждому – свое. А наковальня, мабудь, була гарна – невысока, плосковата, с довгым рогом… Но на войне о другом нужно думать… Ну, та Бог с ней, той турецкой наковальней. Шуганув ее Стас в пропасть, похоронил на веки вечные, вона там и посийчас лежить, жилизяка несчастна… Туды ей и дорога…

А Стасу и на коней не везло. После того случая казаков, потерявших своих лошадей, посадили на трофейных, да только в первом же бою стасов конь вынес его из общего строя и попал под картечь. Стаса не задело, а конь, сделав «свечу», тут же грохнулся на землю, Стас едва-едва выбрался из-под него, а турки – вот они! Подскочил Касьян на своем Мальчике, шумнул: Стас, хватайся за стремя! И вывел его из-под турецких сабель, а потом взял «на забедры» и вовсе спас от смерти неминучей. Конь не выдаст, и турок не съест…

После войны Касьян вернулся домой с Мальчиком вместе. Коня своего боевого под хомут не ставил. Первые годы участвовал в смотрах, особо отличался на рубке лозы – уж очень складно двигались они с Мальчиком, на одном дыхании… И еще – ежели Касьяну вдруг нездоровилось, простуда там какая, или немогота, – он седлал своего Мальчика, делал на нем разминку, и болезнь от него сама собой отходила. Сила такая передавалась хозяину от его коня. Оно ведь может и правда, что далекими предками нас, казаков, были жившие в наших местностях в стародавние времена людокони, или по ихнему – китавросы, когда конь и человек были единое целое…

– Я сам бачив в книжице таку картинку, – уверял дед Игнат. – Это потом воны раздилылысь – коняка сама по соби, а казак – сам по соби. А може и зря… Та только на все воля Божья…

Жалел Касьян своего Мальчика. Бывало, выезжал на нем на охоту, да если по скорому делу куда. Уважал. И конь любил своего хозяина. Иногда – пасется на лужку, увидит Касьяна и непременно увяжется за ним, и ходит, как собака, не отстает. Или сидит Касьян на приступке, а Мальчик подойдет, ткнется ему мордой в грудь, ласкается…

А то, случалось, идет Касьян, видит: его Мальчик в сторонке стоит, может, дремлет, или – так, думку свою «конячью» думает. Ну Касьян слегка присвистнет, тот встрепенется и – «аллюр три креста» прямисенько к хозяину, тут как тут…

Как-то, будучи уже в летах, Мальчик пропал. Пасся, как обычно, за забором, на задах, и исчез. День его нету, другой… Куда запропастилась коняка, – Касьян только руками разводил. Через неделю Мальчик явился. Утром, чуть свет, у ворот раздалось его ржанье. Касьян открыл ворота – конь был запряжен в полуразбитую бричку без одного колеса, на которой торчали железные обхваты – видать, укрепы от бочки… Мальчик ткнулся хозяину в плечо, всхрапнул… «Эгэш, – сказал себе Касьян, – видать був ты в “бувальцях”»…

Потом станичники подсказали: коня увели проезжие цыгане и пристроили его, продав или на что-то променяв, в другой станице, не то в Джерелиевке, не то на Грушковском хуторе, что за Косатой балкой… был слух, что и там и там видели тех цыган. И его новый хозяин определил в водовозы, чего Мальчик вынести не мог – достоинство не позволяло: известно, что конь до тех пор конь, пока под седлом, на пашне он – лошадь, а под хомутом водовозки – кляча… И при первом удобном случае Мальчик дал деру – до дому, до хаты. Не зря говорят: не сватай попову дочку, не покупай коня у цыган… Когда Мальчик совсем состарился, ослеп, Касьян, не отправил его на живодерню, благодарно держал на своих харчах, кормил и поил по-прежнему, до самой его естественной кончины.

Вот такой был у казака Касьяна, батьки деда Игната, любимый и надежный конь по имени Мальчик. Статью приглядный и хозяину верный. А иначе не могло быть. Казак и его конь не могут друг без друга. Что за казак без коня? Когда власти после революции начали изводить казачество, рассуждал дед Игнат, они сумели сделать это только наполовину. До конца, можно сказать, под самый корень, казачество подрубил уже трактор. Тот самый «фордзон», появлению которого так все радовались. А того не ведали, что он, этот вонючий «фордзон» – железная вражина для всего конского поголовья.

И эта вражина доконала-таки коня, а вместе с ним и казачество. Правда, не стало у нас и конокрадства, то, может, хорошо. Трактора крадут редко, да и кому она нужна, чертяка ржавая! Что за казак, допустим, на тракторе? Или на другом каком драндулете? С шашкой и чтоб на «фордзоне»? Так, тракторист, шофер, водила… А на коне? Орел! Победитель! Не просто всадник, пассажир, нет. Это человек – гордый и независимый, который смотрит на округу с достоинством, с высоты, ибо он, если сказать одним словом – казак!

– А красоту какую мы потеряли! – говаривал дед. – Бывало, бежит конь по луговине, хвост и грива – по ветру, из ноздрей – дым, из-под копыт – искры, а сам он – конь-огонь, как из сказки. Мечта, а не конь!

А слыхали вы хоть раз, чтобы тот «фордзон» сам нашел дорогу до хаты, до родной конюшни? Или, чтобы, он, вражина, приласкался к своему хозяину?

Расчувствовавшись, дед Игнат спрашивал нас, его внуков: «Вам снится по ночам… ну, цэй трактор? Ээ, тото, шо ни… А ось мэни кони снятся и будуть сниться не тикэ до самой смэрти, но и после нее…»

Дед Игнат считал, что если казачество начнет по-настоящему возрождаться, то неминуемо с конями. Чтобы сызмальства росли они, как одно неделимое – конь и казак, казак и его конь…

БАЙКА ТРИНАДЦАТАЯ,
про клады и сокровища, попову пуговку, да про салатовку царя Соломона

Однажды дед Игнат посетовал, что в последнее время что-то ничего не слышно про клады, да про найденные или, наоборот, ненайденные сокровища: «Чи, можэ их все пооткопалы и шукать ничого… А в старовыну их, тих кладов, було, як пчел…».

И на наши, его, деда Игната внуков, настойчивые просьбы, он рассказывал, что помнил. Да не про волшебные, охраняемые нечистой силой, а про спрятанные людьми настоящие клады, которые, правда, так же упорно не давались искателям, как и те, сказочные. А дед Игнат кое-что помнил…

Один из ближайших к станице клад, как поговаривали знающие люди, покоился под Зеленым Яром, на дне быстротечной Протоки. В те места после погрома булавинского мятежа перебежали с Дона казачки со своим атаманом Гнатом Некрасом[88
  Некрас – Некрасов, Игнат Федорович (ок. 1660–1737) – один из ближайших сподвижников атамана войска Донского К.А. Булавина, активный участник булавинского восстания. После поражения увел около 8 тыс. человек за турецкую границу – на Кубань, где организовал свою «республику». Составил своеобразный кодекс «Заветы Игната».


[Закрыть]]. Переселились основательно – с семьями, кое-какой худобой, и построили на кубанских островах несколько небольших городков-поселений. Некрасовцы был народ буйный. Спокойно они не жили, а вместе с бусурманской татарвой совершали, бисовы их души, набеги на русские земли. Если раньше «за зипунами» (так они называли военную добычу) ходили сюда, на Кубань и за Кубань, то теперь – с Кубани на Рассею-матушку. Не по-христиански это, но такой уж у них, тех некрасовцев, был характер и свычай, и тут уж ничего не поделаешь. Про них в России, может, и забыли бы на какое-то время, так они сами напоминали: мы, мол, вот они, знай наших!

В отместку и в упреждение тех набегов царские войска гнались за некрасовцами, бывало, до самой Протоки. Дело кончилось тем, что разбойные казачки подались на туретчину, а их потомки, внучата-правнучата вернулись на Кубань только недавно, через двести годков. Дед Игнат с одним из таких вернувшихся встречался случаем, и тот ему калякал кое-что про своих предков – кубанских некрасов…

Пороги на Днепре

Ну, так вот, однажды царские войска пожгли некрасовские городки, некрасовцы же, по обычаю, разбежались по камышевым плавням, а казну свою несметную в двух засмоленных колодах и бултыхнули в заводь у того Зеленого Яра. Место заприметили, но только вытащить казну из воды так и не успели – вскоре царские полки вновь нагрянули в эти места, и некрасовцам пришлось откочевать сначала под Анапу, а потом и вовсе за море, к султану турецкому, стало быть. А колоды те долгие годы стерег оставленный при них одноглазый казак Перетятько. Жил он в плавнях, где-то на островах у него были землянки, ловил себе рыбу, охотился и за омутком приглядывал, чтобы никто ненароком те колоды не поднял. Пробовали Перетятьку схватить и допросить с прилежанием, чтобы открыл он секрет, да где там – плавни он знал, как свои драные штаны, от погони смывался мигом. Был тут – и нет его. А то, бывало, каюк его – вот он, а его – как не было. Он, чертяка косой, может, лежит на дне той плавни, через камышинку дышит, пойди, найди его…

Пробовали подстрелить, да без толку, заговоренный он был, и пули его не брали. Так было много лет, но в конце концов его-таки достали: полковой поп дал одному казаку пуговку от своей рясы, тот зарядил ею ружницу и, помолясь, стрельнул по тому Перетятьке. Пуля-пуговка попала ему в здоровый глаз, некрасовец матюгнулся, сослепу врезался своим каюком в проплывавшую по водяной стремнине корягу, и копырнулся за борт. Его утоплое тело прибило к берегу в семи верстах от Зеленого Яра, да что толку – рассказать про свою тайну мертвяк уже не мог… Пуговку, правда, из его глаза достали, вернули попу, а колоды с некрасовской казной теперь уже никто показать с точностью не мог. Зеленый Яр большой, где их искать, тут или там, под этим берегом, или под тем?..

А искали. Много раз цедили Протоку сетями, шуровали дно баграми. И колоды иногда поднимали, только обычные. Дубы мореные, да не смоленые, с сучьями и дуплами, но без злата-серебра.

В таких поисках участвовал и дядько деда Игната Спиридон. Пригласил его однажды хороший знакомый, станичник Охрим Довбня. Так, мол, и так, на хуторе у того Зеленого Яра доживает свое один старичок, дальний родич Охрима. И тот дедок, дай ему Бог здоровья, знает тайну некрасовской казны. Не так уж, чтобы совсем точно – вот тут лежат те колоды и нигде иначе, а приблизительно: «дэсь тут, от тих бурунов до сухого явора». Дедок уже в годах и самому ему не под силу то нелегкое дело, чтобы, значит, завладеть кладом, но вот ежели Охрим с надежным другом возьмутся, то некрасовское злато-серебро, считай, у них в торбе. Он, Охрим, уже приготовил старую борону, а если к ней прицепить для верности две-три четырехконцовые кошки, то, опустив ту борону на вожжах в воду и «потягав» ее по дну указанного родичем-старичком места, они обязательно подцепят те колоды, даже если они засосаны в донный ил или песок…

Сказано – завязано. Забрав с собой приготовленную «снасть», Спиридон с Охримом на гарбе добрались до старичка. Тот и впрямь был в годах, да еще и хворый, – тут у него болит, там колет. Но ничего, пересилив свои хвори, он на утро вытащил из сараюхи весла, отвел гостей на берег, усадил в лодку и велел грести наискосок к тому берегу, где саженей в десяти от устья небольшого ручья и было, как сказал дедуля, «тэ самэ мисто, дэ лэжить та поклажа»…

Запорожцы в плавнях

О том, как они опозорились со своей снастью, дядько Спиридон рассказывать не любил. Дело в том, что борона сразу же «вгрузла» в придонный ил, и попытки тянуть ее вожжами вперед лишь способствовали все более глубокому влипанию ее в грязь. Промучившись с час, хлопцы с большим трудом освободили «кляту жилизяку» от крепких объятий «бисовых» донных осадков. «Дэржало, як вроди борону нэчиста сыла ухватыла, – отмахивался от вопросов Спиридон, – а можэ той самый казак Пэрэтятько».

Выкинув на берег борону, наши кладоискатели отцепили от нее кошки и попробовали продолжить поиск с их помощью, уже не веря в успех. Избороздив безрезультатно весь указанный дедулей куток Протоки, они, изрядно уставшие, причалили к берегу, где их ожидал старичок. Тот развел руками и успокоил их тем, что «нэ воны пэрви, и воны, мабудь, нэ послидни, така тут заковыка…».

Дядько Спиридон, правда, нашел на песчаном берегу Протоки большой катерининский пятак, который, само собой, не имел никакого отношения к некрасовскому кладу. Пятак этот давал впоследствии брату его Касьяну повод к насмешкам:

– А чи шо покажи, Спырыдону, той пьятак, шо царица Катэрына посияла, гуляючи у Протоки, – просил он иногда подвыпивши и будучи в настроении. – Та заодно расскажи, як вы с Охрымом боронувалы ту бисову ричку! Спиридон, добродушно улыбаясь, привычно отмахивался – не до того, мол, есть поважнее дела и поинтересней. Пятак же хранил – уж больно хорош он был, большой, тяжелый, с красивыми вензелями. Побрасывая его на ладони, он, бывало, с ухмылкой говорил:

– Нычого… Мы свое ще найдэмо…

Турецкий воин

В отличие от брата Касьяна он верил, что клад, если «добрэ пошукать», найти все же можно.

А кладов тех в старину было немало. Прошел как-то слух, что в Славянской, на том, говорят, самом месте, где в стародавнее время располагался штаб самого Суворова, случайно откопали «глечик», а в нем «немалая жменя» турецких червонцев синего золота. Не бывает синего? В других местах не бывает, а тут вот было… А взять ту же Полтавскую. На ее месте при том же Суворове стоял столичный аул татарского верховоды, не то султана, не то хана, а может – просто князя – у них что ни главарь, то непременно князь. А только звали того султана Асланом. Это потом батько Бурсак, хай ему будет добре на том свете, переселил сюда казаков-полтавцев из-под Катеринодара.

Так вот, в той Полтавской малые хлопчики откопали в глинищах, а может, в бурьяне нашли – по-разному говорят, – старинный кинжал такой красоты, что сам Аслан не побрезговал бы его носить. Железо, правда, от земной сырости перегнило и превратилось в ржавую коросту, но золотая с каменьями рукоять блестела, как архиерейское облачение.

Но то все случайные находки, все равно, что спиридонов пятак – шел себе человек, ничего такого не думал, а тут ему – счастье, планида такая. Другой, может, сто раз тут спотыкался, или огород копал, а то и криницу, – и ничего…

Касьяну, когда он был на турецкой войне, рассказывал один служивый, казакпашковец, что у них там дюже серьезный клад искали. Приехали из Катеринодара чины войсковые, стариков под большим секретом расспрашивали, может, кто чего знает. Награду обещали немалую, если, значит, чьи соображения на след наведут. И как стало потом известно, искали бочонок, а может и два – засмоленные, с червонным золотом. Вроде те бочонки где-то тут, то ли у Пашковки, то ли у Круглика закопали по приказу отцов-атаманов доверенные после Персидского похода, когда в Катеринодаре казачий бунт случился. А когда тот бунт разогнали, то хлопцы, спрятавшие те бочонки, по судебной ошибке в Сибирь «зашкандыбали» и там сгинули, а другие участники той захоронки не объявились, и только через много-много лет в войсковой канцелярии нашлась какая-то бумага – старинный папир, из которого начальство и прознало, что был такой клад, да только где его искать?

Старики-пашковцы после отъезда высоких чинов за квартой перцовки-горилки трясли чубами, думку думали – «а чи шо правда про ти кляти бочонки, так тоди где их шукать?». Протрезвев, решили-таки сами поискать, полагаясь на здравый смысл, и обозреть подозрительные закутки, исходя из размышления: а куда бы ты сам закопал казенную скарбницу, если бы, не приведи Господь, тебе то было поручено… Мест подходящих было много, по при общем обсуждении все они были по разным соображениям отвергнуты, и выходило, что, может, того «червонного» клада и вовсе не было, а старинный «папир», что нашелся в Катеринодаре, был вовсе не о том, – «мы ж його нэ бачилы!» (мы же его не видели).

Так или иначе, а в станице еще долго жил слух про «персидские бочонки», да так и заглох. Как заглох никем не проверенный слушок про то, что в Ангелинском ерике, прямо у самой нашей станицы, давным-давно затонул турецкий корабль с несметным богатством.

– Можэ пошукаем того клада, – не то в шутку, не то всерьез предлагал Касьян брату Спиридону. – А як найдем, то гульнем жэ поширокому, як гуляли колысь казаченьки-черноморьци!

– Та ни… – обычно отказывался Спиридон. – Клад? Чого его шукать? Вин сам тебе найдет, как ряд твой (т. е. очередь) придет… Однако дядько Спиридон все же не удержался и чуть внове не увязался в поиск сокровищ, не ожидая, когда до него дойдет тот «ряд». Как-то осенью, когда неотложные полевые работы были окончены, к нему явился все тот же неизменный друган Охрим и поведал, что под Таманью какие-то ученые мужи из самого Петербурга могилы (т. е. курганы) копают, и уже нашли «что-то золотое», и что они, те столичные паны, нанимают помощников копать траншеи и отвозить от раскопа землю. И платят, говорят, неплохо, а харчи ихние… И что им, что есть Охриму и Спиридону, в самый раз поехать бы до той Тамани, не доезжая которой где-то близ Старой Кубани за хутором Белым, – Спиридон дознался точно, – и идут те самые раскопные работы. Надо съездить туда, и вовсе не для того, чтобы так вот сразу и подрядиться в раскопщики, а для начала покалякать с теми, кто уже копает, приглядеться, – как это «крученое дело делается». Может они, даст Бог, сами потом какой-нибудь курган раскопают… А гарба у него, Охрима, исправна, и кони застоялись.

В общем, друзья поехали, но ничего для себя полезного на раскопе не увидели, копают люди и копают. Поразила их куча черепков, да еще «заграничный немец», длинный, худой, который все что-то объяснял нашему – «русскому немцу», – и уж тот командовал рабочими. Копают неспешно, каждый ржавый гвоздик, каждую черепушку откладывают в сторону. Перед вечером, правда, откопали небольшую посудину с длинной ручкой. Видать, медную, очень зеленую от старости и вековых невзгод.

– Кругла, – объяснял Спиридон, – така, як салотовка, только маленька. Закордонный немец дюже обрадовался, крутил ее, крутил, нюхал и чуть не облизывал… Как объяснил «русский немец», эта штуковина была очень старой, ею пользовались еще до рождения Иисуса Христа, может, при самом царе Соломоне. Друзья так и прозвали виденную ими диковину «салотовкой царя Соломона».

– А шо, – посмеивался дед Игнат, – може сам царь Соломон как раз в ции салотовци сало соби на борщ толок. Ведь очень стара была та посудина. А что мала, так он, може, сало не долюбливал…

– Так той жэ Соломон був иудейской веры, – напоминала бабка Лукьяновна. – И сала не ел!

– Эгэш! – не соглашался дед Игнат. – Потому и салотовка була манэнька, як он грешил помалу. Он был мудрый, и знал, шо борщ без сала не зробишь: без свинячого тела нету дела! А шо сало ел, так за то ему и прозвище: Саломон… А свой какой ни то курган друзья так и не решились раскапывать. Уж больно много их, таких курганов, вокруг станицы в то время было. Это сейчас их почти все распахали, приземлили, принизили, и тоже ничего не нашли, да и не искали. Вот про клады сейчас и не слыхать, то ли их действительно все понаходили, то ли люди стали богатыми и им чужое сокровище как бы в брезготу.

Дед Игнат сокрушался, что не слышно и о тех кладах, что попрятали наши паны-куркули, которые в двадцатые годы «тикалы за кордон». И может, хорошо прятали. Ходил же слух, что еще в восемнадцатом году атаман Рябовол закопал где-то под Уманской войсковую казну, а где – никто не знает, и ничего от тех казацких сокровищ по рукам не ходило…

Не без того, чтобы где-нибудь найдутся серебряные ложки или чарки. Недавно в хате купчихи Хоменчихи (тоже была такая родичка!) нашлась на горище торба с неразрезанными керенками. Так разве это клад?! Смех один, а не клад. Кто ж за таким «кладом» пойдет с лопатою, да еще в какое-нибудь страхолюдное место?

– Все ж, думаю, самый лучший клад, – вздыхал дед Игнат, – коли он своим горбом сработан, а тот, шо надурняк нашел, так и уйдет, як пришел…