Текст книги "Байки деда Игната"

Автор книги: Виталий Радченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

БАЙКА ВОСЬМАЯ,
про детские забавы сынов Касьяновых, от которых у них, случалось, чубы трещали

Дед моего деда, «старый» Касьян, женился после службы, когда ему было под пятьдесят, по понятиям того времени – очень поздно. Это мужчины из панов и бар-помещиков считались хорошими женихами после сорока пяти, когда у них чины «подходили», накапливалось какое ни то состояние и т. п. Простые шли под венец рано – лет в 16–18, а девчата выскакивали замуж и того ранее. Казацкая семья спешила обзавестись сыновьями, ибо на каждого хлопчика полагался земельный надел – «пай», а он для казака-кубанца был «все» – и справа, и страва, и его казна и достаток, и все остальное.

До женитьбы дети считались детьми, независимо от возраста, хотя с шести-семи лет гарцевали на конях, участвовали во всех домашних работах, невзирая на их сложность и тяжесть. В свободное же время им, как и любым детям, дозволялись умеренные шалости. А Касьяновы дети отличались не только живостью, но и неудержимой изобретательностью, особым рвением по части сумасбродств.

– Ну что у нас за дети такие, – сокрушался «старый» Касьян. – У людей дети как дети, а у нас байстрюки какие-то, анчутки и анцыбулята. И в кого они такие удались? Не пойму[55
  Байстрюки здесь: уроды; анчутки и анцибулята – чертята и бесенята.


[Закрыть]]…

При этом он, естественно, забывал о днях своего далекого к тому времени детства, когда и ему за то, что любил колобродить, перепадало то лозиной, то «хлудом», а то и кием, то бишь палкой… Ну, а в кого они «удались», то что тут скажешь? Бык и теля – одна родня…

Было у того «старого» Касьяна три хлопчика, один от другого на год-полтора младше, но где-то летам к десяти та разница стала стираться. Старший, тоже Касьян по прозванию, был заводилой всяких ребячьих происшествий. О самом раннем из их деяний, когда хлопчикам было годов по 12–13, сохранилась память, и дед Игнат повествовал нам эту историю с удовольствием, позволяющем подозревать его предвзятое одобрение той шалости своих, а значит, и наших почтенных предков.

В ту неблизкую нашим дням пору частенько можно было встретить чумацкие обозы – ватаги возчиков-чумаков, перевозивших на волах разные товары. Это сейчас их возят по железной дороге или автотранспортом, а в те времена грузили соль, рыбу, зерно и все другое, потребное для жизни, на возы, и волы неспешно тащили все это по чумацким шляхам и проселочным дорогам в разные места.

Такой обоз двигался медленно, волы шли со скоростью усталого пешехода, но они, эти самые волы, были очень выносливым, сильным тяглом, спокойным и надежным. Как говорится, медленно, но верно.

По кубанским дорогам чумаки обычно двигались вечерами и по ночам, отдыхая в жаркое время где-нибудь у речки или колодца. Пути чумацкие, им, чумакам, хорошо известны, исхожены, истоптаны, так что заблудиться им никакой угрозы не было, даже в темнющие южные ночи. Один такой накатанный шлях как раз и проходил через нашу станицу. Главная улица бурьяном не зарастала – по ней то и дело проезжали обозы, да и станичники, куда-либо едучи, норовили выскочить на шлях, более-менее прямой и широкий. А широким он был не только потому, что спасал станичников от пожарного наветрия, а скорее по другой причине. Дорога не была мощеной. Одна-другая гарба проедет, растолчет землю в пыль, и первый же дождик превратит пыляку в непролазную грязь. Приходится прокладывать новую колею, а для этого нужно было пустое место. Бывало, к зиме так разъездят тот шлях, что он кажется широкой грязевой речкой. Весной та «речка» высыхала, но под копытами тягла и тележными колесами очень скоро превращалась в мягкую пылевую перину.

Вот наши хлопчики и забавлялись частенько тем, что сгуртовавшись со станичными подростками, где-нибудь под вечер сгребали ту пыль в бугры и валы, и выстраивали их в два-три ряда поперек наезженной части дороги. Задержавшийся в поле станичник, возвращаясь к ночи домой, и уже предвкушавший конец трудового дня, врезался своей гарбой в такой бугор, застревал в нем, чертыхаясь, слезал, помогал коням вытащить телегу из пыляки, а через минуту-другую его приключение повторялось. Не подозревая в этих деяниях злого умысла, добродушные станичники сетовали на «несмышленышей», заигравшихся на шляху, и вроде как бы не ведавших, что творят…

Чумаки в степи

А «несмышленыши» между тем заприметили сохнувшие вдоль забора дрова – выкорчеванные во дворах и иных местах пни, и быстро сообразили, что это – прекрасный материал для «шутки», более затейливой и более злой. И однажды к вечеру, увидев приближающийся к станице чумацкий обоз, ватага подростков по сигналу нашего Касьяна кинулась к этим пням и, молодецки поработав, на дальнем конце квартала соорудила поперек шляха ограду. Да не прямую, а по дуге, так, чтобы у нее не очень были заметны стыки с «хозяйскими» заборами-плетнями, перед которыми годами сохли те самые пресловутые дрова. Недостающие для стройки пни хлопчики таскали с соседних улиц. Дурное дело – нехитрое…

Закончив стройку на дальнем конце квартала, они перебежали к его началу, где и залегли в бурьяне и канавах, со злорадством наблюдая, как в надвигающейся ночной тьме чумацкий обоз медленно и торжественно втягивается в ловушку. И как только последняя гарба прошла мимо, – они с таким же радостным возбуждением воздвигли стену с тыла чумацкого обоза.

Волы головной гарбы между тем упирались в преграду и останавливались. Это делали и все остальные, наткнувшись на впередистоящих. Передний возница окликал своих волов, понукая их к движению, но и «цоб», и «цабэ» стояли, как вкопанные. Стегнув их для порядка хворостиной, хозяин соскакивал с гарбы, подходил к препятствию, ощупывал его.

– Шо за чертив батько, – говорил он подошедшему товарищу, – с дороги вроди не сворачивали…

В кромешной тьме южной ночи разобраться, в чем дело, было нелегко. Дорога знакомая, пройденная не раз и не два, и заподозрить что-либо необычное – просто невозможно. Чумак брал налыгач, поворачивал волов вдоль стенки и возвращался на место:

– Цоб… Цабэ![66
  Понукание запряженных волов: правого именуют «цоб», левого «цабэ».


[Закрыть]]

И умные волы послушно двигались поперек запыленной улицы, тем более, что она была шире иной городской площади. Идут себе и идут. Идут, пока чумаки не сообразят, что катаются по кругу, и где теперь тот перед, а где тот зад – не понять, не угадать…

Можно только предвидеть излияния их чувств, когда они, бывало, с рассветом поймут, что до чего и в чем заковыка…

Так что когда дед моего деда поругивал своих шустрых «анцыбулят», обзывая их не очень лестными словами, – доля его правоты в том была… Они заслуживали и большего. До особых, тем более жестких «мер пресечения» обычно не доходило: «старый» Касьян, как большинство стариков, в тайниках души умилялся шалостям своих «анчуток», во многом повторяющих дни его отдаленного детства, и справедливо полагал – придет время – перебесятся.

Дед Игнат, повествуя нам, своим внукам, о проказах пращуров наших, со вздохом подводил такой итог этой, не совсем веселой, но все же забавной байки:

– Ото ж така була у ных семинария, бурса и академия…

БАЙКА ДЕВЯТАЯ,
про Ивана Купалу и царя над цветами Траву-Папорот

Повествуя о временах давних, дед Игнат не забывал напомнить, что «тоди», то есть «тогда» – было превеликое множество всякой «нечистой» силы, порою злой и опасной, а большей частью – просто проказливой, а подчас и доброй или нейтральной, живущей сама по себе. «И куды воно все подевалось? – сокрушался дед. – А було ж…».

Впрочем, дед признавал, что немалая часть той нечисти была надуманной, предназначенной для припугивания расшалившихся чад. К примеру, детям говорили, что по полям ходит «бабушка-огородница», в руках у нее – горячая сковородка, на которую она сажает детей, ворующих с полей-огородов зеленый горох и другие несозревшие плоды-ягоды… Чепуха, конечно, дед это знает по собственному опыту. Или совсем уж маленьким детишкам, чтобы их как-то унять, говаривали: тише, а то хока придет! И ребенок замолкал. А что оно за «хока» такая, никто не знал и знать не мог, потому как «хока» и есть «хока» и ничего больше. Все одно, как и «бабай» – страшный дед, якобы шатающийся по вечерам промеж хат и прислушивающийся, кто из детей не спит, старших не слушается, балуется, и «неслухъянных» забирает с собой. Так, одна агитация и пропаганда, а попросту – брехня. Но полезная: глядишь, «яка дэтына» и угомонится…

Но была, по уверениям деда Игната, и подлинная нечистая сила, действия которой ощущались людьми зримо и незримо. Еще совсем малым хлопчиком он сам видел, как в болотных зарослях что-то зашебуршилось, а потом с криком взлетело, плюхнулось в воду и пропало, «як його нэ було». Игнат дал деру, а дома ему сказали, что-то был не иначе, как анчутка – маленький чертенок, которому волк откусил пятку, и поэтому он сам всего боится, а если кому и вредит, то по мелочи – лодку раскачает или неожиданно остановит посреди речки, а то рядом с рыбаком «забулькотит, забулькотит, тай сгине…».

По словам деда Игната такая «малая» нечистая сила была очень обильной. Чего-чего, а этого хватало. Тут «чур» и «хватало», «сарайник» и «русалки» разного сорта, «вий», «водяные», оборотни. А то еще был «Переплут» – дедуля добрый и большой любитель поесть и выпить.

Батько кума Тараса рассказывал (а он брехать не станет), что, когда он служил на кордоне, к ним как-то в «Пэтривку» (Петров пост) «залучився» дедок, маленький росточком, седенький, с длинными усами, босой и в соломенной шляпе. Слово за слово, сели обедать, пригласили того деда отведать, что Бог послал. Дед повесил свой соломенный брил (шляпу) на ближайший куст, примостился к столу, покачал сивой головой:

– Что же это, хлопци, у вас харч такой скудный? – Так пост же, дедуля, – напомнили ему служивые. – Вы ж при боевом деле, – не согласился гость. – А я – хворый…

И достал из оклунка «чималый шмат» сала, пригласил хозяев. И батько кума Тараса заметил, что сколько бы дедок не отрезал от своего шматка, он, тот шматок, не уменьшался. «Шо за наваждение, – подумал казацюга, – то ж нэ можэ будь!». И, как при всяком наваждении, перекрестил дедов шмат коротким крестом. И что ж тут случилось! Тот шмат вспыхнул синим пламенем и молниеносно сгорел. Как порох – ш-ш-ших, и нет его! Оторопевшие казаки побросали было взятые куски того сала, мол «хай йому грэц!». А кто успел-таки его надкусить – выплюнули, почуяв во рту пакость и скверну. Оглянулись – где же дедок, а того и след простыл. Сгинул, как вроде его и не было.

Только на кусте телепался его соломенный бриль, и тот на глазах у всех затуманился, затуманился и растаял, как табачный дым..

Потом казаки прознали-таки, – добрые люди надоумили, что у них на кордоне по всем признакам побывал дед Переплут – добрая, но все же нечистая сила.

– Да, – говаривал дед Игнат, – в старовину много было и слухов, и баек про нечистую и получистую силу, откуда что бралось. Ни в одной газете не прочитаешь, ни по какому радио не почуешь. Все те же слухи разбегались по людям сами собой, видать, при помощи все той же нечистой силы. И было в году два праздника, когда все эти силы любили табуниться, веселиться и строить всякие проказы. А с ними якшался и наш брат – грешный человек. А чего не попраздновать и не принять хмель на душу, пускай даже и на чужом пиру. Один такой праздник случался зимой, в самые длинные ночи – на Рождество Христово и до самого Крещения, а то и дольше, насколько кого хватит. Шли святки-колядки – веселились без оглядки. Ряженые хлопцы и девчата перепутывались с настоящими анчутками и бесенятами, не отличить, кто из них кто… Играли и гадали, и общение с той нечистой силой, хотя и было греховным, но не считалось особенно предосудительным…

Другой, не менее знатный праздник такого рода был посреди лета, в самые короткие ночи – на Ивана Купалу. У нас его любили не меньше, чем зимние колядки, потому что народ – он всегда подурачиться рад, а тут это можно было делать, как и на Рождество, без огляду и всякого сомнения.

Кто он, тот Купала, говорил дед Игнат, никто не знал, забыли по давности его бытия. Но то был Иван, а значит, наша «людына». Вот только почему к нему цеплялась вся эта нечистая сила? А подумать, так ведь к кому она не прицепится, вилы ей в бок!

Вместе с тем, Иван Купала по-старопрежнему был праздник как бы церковный, христианский, ибо это был день рождества Иоанна Крестителя, который самого Иисуса Христа крестил в Иордане. Крестил, значит – купал, а по простым понятиям, это и было главным содержанием праздника. «Креститель», «купала» – все смешивалось в эту ночь – и игра, и суеверие, и крестная, и нечистая сила…

Как и на Рождество, все местные ведьмы собирались на Ивана Купалу в кучу, и уж что они там вытворяли, как куролесили-бесили, мало кому ведомо. Одно только было известно точно: проводили они время с самими чертями. Другая нечистая сила тоже выползала из своих постоянных обиталищ и включалась в общее торжество. Особливо, если ночь была теплая и звездная, а она на Ивана Купалу, можно сказать, всегда была именно такая.

На Ивана Купалу собирали впрок целебные и чудодейственные травы и коренья, ибо все они к этому времени набирали наивысшую силу и значимость. Тут был и Петров крест, которого смертельно боялась вся нечистая сила, и чернобыль-трава, дающая здоровье доброму христианину, стоит лишь вплести ее в косу и с наговором положить возле хаты, и чертогон-чертополох – важнейшее средство от чертей и колдунов, и зяблица от бессонницы и младенческого крика, и многое, многое другое, известное всем и неизвестное никому, кроме особливо отмеченных знахарей и знахарок, травников и травниц.

Но особенно любил дед Игнат рассказывать про «траву-папорот», то есть папоротник, как исказили-переиначили его имя нынешние люди. Сам папорот зародился от Солнца. Как рассказывают те же знахари-травники, когда-то, во времена допотопные, Сатана, старший чин над чертями, озоруя, стрельнул из дробницы по самому Солнцу. И, видать, попал, потому что упало с того Солнца три капли крови, они проросли и появилась трава-папорот. От того его сила, могута и власть. Раны на Солнце зарубцевались, но остались пятна, в чем каждый может удостовериться, и даже в постный день, будь то среда или пятница.

Однажды, помню, дед Игнат откуда-то принес целый куст этого замечательного растения. Из загадочного пучка коричневой шерсти как орлиные крылья взметнулись вверх на половину дедова роста большущие перистые листья, а рядом, словно враставшие на дыбы змейки – завитки еще не распустившихся веток. Как отличался он, этот куст, от повседневной травы-муравы, придорожного бурьяна, или даже от благородных цветов – панычей или чернобривцев с дворовой клумбы. Он дышал рыцарским благородством, необъяснимо источал волшебство, пах чем-то древним, непостижимым, таинственным…

Дед Игнат утверждал, что цветет та трава-папорот очень редко, раз в семь, а может, и в семьдесят семь лет, пригадывая к святым праздникам – на Пасху, например, или еще когда. Но чаще всего и обильней цветы папорот-травы появляются в ночь на Ивана Купалу, именно такой «купальный» цветок и обладает всей полнотой силы. Кто сподобится найти и сорвать его, – тому открываются все тайны, ему подвластно все. Он понимает любую речь, будь то человек, зверь или птица. Он видит сквозь землю и сквозь стены. Он может исцелить любую болезнь, найти любую пропажу, любой клад. Кстати, на Ивана Купалу цветок папоротника вспыхивал красным огоньком – если поблизости находился заговоренный клад, и это придавало чудеснейшей траве-папорот особую ценность.

На хуторе Гунявом, что за станицей Старо-Джерелиевской, жил свояк деда нашего деда. Так вот, сын того свояка, хлопчик годков одиннадцати-двенадцати, пошел как-то к вечеру в Кучерявую балку – искать пропавшего теленка. Бродил он, бродил по той балке, и оказался в совсем незнакомом месте, заросшем кустарником и бурьяном.

Уже стемнело, и ему вдруг стало «сумно», если не сказать и вовсе страшно. А тут еще что-то в терновнике «замыгыкало», заухало, и он с перепугу дернул из той балки прямо через кусты наверх. Но, как он потом рассказывал, не пробежал и десяти шагов, как на душе у него стало покойно, и в голове ясным-ясненько, что его бедное «теля» за тем вот бугром и беспокоиться не о чем. Он быстро разыскал свою животину, и погнал ее домой. Напрямик, без дорог, по каким-то ранее неведомым ему тропам, как будто что-то ему подсказывало, что надо идти так, а не иначе. Спугнул в одном месте дремавшего под кочкой зайца, который скакнул в сторону и, как показалось хлопчику, подумал: «и чего этот человек не спит, а бродит тут по ночам?».

И когда приблизился к родному куреню, то услышал собак, и те лаем своим сказали ему, что рады его возвращению, а корова, увидев теленка, ничего не сказала, но подумала, что как хорошо, что все это закончилось так хорошо…

Войдя в хату, уставший хлопчик быстро скинул чоботы и бросился на солому, на которой покатом спали его братики и сестрички.

Утром рассказал отцу и матери о том, как он разыскивал пропавшего теленка, как он заблудился в той Кучерявой балке, и как ему вдруг стало ясно, где находится теленок, и о чем он думает, и как он быстро добрался до хаты, неведомо откуда зная все на свете – и дорогу, и о чем думает зайчик, и о чем кричала шулика…

– Эгеш, – подумав, сказал его батько. – Значить, тоби було всэ ясно? И ты всэ знав и понимав? – Знав, – подтвердил хлопчик. – Раз так, неси сюды лозину, я тебя учить стану. Шоб ты в другый раз меньше знав, а больше робыв! И свояк объяснил своему пацану, что сегодня – Иван Купала, и ночью цвела чудо-трава-папорот. И когда он, хлопчик, «с пэрэляку» продирался сквозь кусты, такой цветочек, а он маленький-премаленький, с маково «зернятко», упал ему в чобот, за голенищу, и он, хлопчик, с той минуты как бы прозрел, и стал «все знать». А скинув чоботы, когда ложился спать, потерял в соломе тот волшебный цветок, и теперь знает не больше, чем все…

А нужно было дождаться утра, расстелить на земле скатерть, помолясь, очертить ее кругом крещатой цуркой, и, осторожно сняв обувь, перебрать на той скатерти каждую былинку-пылинку. И найдя папорот-цвет, положить его на «долонь» (ладонь), затем острым ножичком подрезать на бугре у большого пальца кожу, загнать туда цветок и залепить ранку воском от пасхальной свечки. И блюсти тот цвет до последних дней своих. И тогда никакая «лыха годына» не будет тебе страшна…

Само собой, что все купальские праздники не обходились без братьев-касьяновичей, их выдумок-фантазерства. К примеру, то же пускание с бугра прямо в речку колес, обернутых паклей, пропитанной смолой и дегтем. Пакля зажигалась, и огненное колесо на потеху всему «обчэству» летело в ночи, разбрасывая огненные «шматки», а потом шипело, угасая в воде. Разогнать его и придать правильное направление – тоже нужны были «догад» и хватка… Или сотворение высочайшего костра на берегу все той же речки, чем выше, тем почетнее. В нашей безлесой местности дело это было непростым. Опять же выручала смекалка. Из хвороста и камышевых кулей связывались длиннющие «драбыны» (лестницы). Установив их стоймя, подпирали такими же «драбынами», заполняли окна образовавшейся башни жгутами из соломы. Ах, как здорово горели такие костры! А если их было несколько, то зарево от такого пожарища было видно за много верст.

Частым развлечением в ночь на Ивана Купалу было больше жестокое, чем остроумное «лякание», то есть пугание, наведение страха на случайных прохожих. Братья-касьяновичи со своими наиболее преданными друганами мазали лицо сажею, напяливали шляпы и юбки из куги и рогоза, и залегали в придорожном бурьяне, имея при себе выдолбленные из засушенной тыквы «головы» с прорезями на месте глаз и носа, и зубастой пастью. В нужный момент внутри этой головы зажигался свечной огарок, и по сигналу вся ватага высыпала из засады, и с воплем и диким хохотом окружали жертву, приплясывая вокруг нее, дергая ее за полы и щипая, а затем столь же стремительно исчезала, погасив свечи и затаившись в бурьяне до следующего прохожего…

Но легендарнейшей вершиной купальского бесовства стал «вогонь папорот-травы», устроенный однажды шаловливой станичной братвой. Стекла обычного закрыли красной тряпкой, и вся банда в тех же одеяниях, что при «лякании» прохожих, вооружившись длинными хворостинами, вышла за станицу, где у «солодкого» (сладкого) колодца в теплую летнюю пору обычно ночевали проезжие торговцы, прасолы или какая другая публика. Отойдя от колодца с полверсты, наша веселая братия залегла в тернах. Ближе к полуночи к колодцу подъехал на коне один из братьевкасьяновичей. Напоив коня, завел разговор с «постояльцами»: «а чи не видели рябу корову, отбылась, сатана…», про то, про се… И как только вдали загорался условленный заранее красный огонек, обращал на него внимание собеседников: «не иначе, як папорот-трава!». Тут же было произнесено и манящее слово «клад»! И в компании нашлось три-четыре храбреца, решивших попытать счастья.

А огонек между тем не стоял на месте – он смещался вправо-влево, исчезал и снова появлялся на прежнем месте. Как тут устоять, когда клад – вот он, «живой», рядом, рукой подать! Страшновато, конечно – кто не слышал, что он охраняется нечистой силой?!. Да уж так ли страшен черт, «як його малюють»! Ну, а если с оглядом, осторожно, обережливо… А потом же – Бог не выдаст, свинья не съест… Опять же – КЛАД! КЛАД!..

В этом месте свого рассказа дед Игнат обычно переводил дыхание, разгладив бороду, замечал, что в натуре клады все же бывают настоящие, а не воображаемые. Да про то он еще расскажет, «дийдэ ряд»…

Итак, что же было дальше? А вот что…

Убедившись, что дело пошло, как задумано, хлопчик-наводчик, пробормотав что-то про свою пропавшую рябую корову, исчез в темноте. Да и до него ли тут было, когда, гляньте, вон, совсем рядом, алеет магический цветок папорот-травы!

И смельчаки устремились к заветной цели, замедляя шаг по мере приближения к ней. Тем более, что в ночной темени не очень-то видны рытвины, ямки и бугры… Затаив дыхание, ждут их залегшие в бурьяне «хранители клада».

Им тоже страшно, – как никак, соприкасаются с делами сатанинскими. А что б вы думали: вдруг она, та самая нечистая сила, тьфу, тьфу, что б ей было неладно, и сама всполошится… Но вот первый претендент приблизился к заветному месту, за ним шли остальные. Главный «распорядитель», а им, конечно же, был наш Касьян Касьянович, гасил фонарь и оглушительным свистом подавал сигнал всей братии к встрече любителей дармовых кладов. Дружина выскочила из кустов и с дикими криками налетела на остолбеневших незнакомцев. Кто-то из них падал на землю, другой – дай Бог ноги – старался как можно проворней удрать с окаянного места. Упавшего не трогали, убегавшего старались «достать» хворостинами, но далеко не преследовали, а по тому же сигналу исчезали с поля «боя», чтоб собраться в условленном месте…

Вот так веселились и «шутковали» в своей ранней юности наши достославные деды и прадеды. И не приведи, Господи, чтобы вы, их внуки и правнуки, повторяли их потехи, ибо всему – и хорошему, и так себе, – есть свое время и свой час.

Оно, может, и хорошо, говаривал дед Игнат, что та старинная нечистая сила сама собой кончилась, безвестно сгинула. Видать, что не делается, все к лучшему…